Зловещая тишина повисла в древнем зале. Огромная комната освещалась только высоким, упиравшимся в потолок камином, и дальние углы терялись в темноте; стены украшали каменные гербы, обвитые алыми шторами. Члены Великого Совета Тринадцати молча восседали на своих местах, и, казалось, дремали. Единственный голос, который мягко окутывал всю комнату, принадлежал Председателю Совета господину Гедиону.
Либертина чувствовала себя неуютно: она не понимала, зачем её вызвали на Совет. К сожалению, выяснить это предварительно ей не удалось. Члены Совета, многих из которых она считала своими близкими друзьями, раньше были так добры с ней, а теперь в ответ на свои приветствия она удостоилась лишь вежливого холодного поклона. Вампирша пребывала в недоумении, строя всё более необычные предположения и догадки. Заседание затянулось, старшие вампиры обсуждали какие-то незначительные мелочи, не имеющие к ней никакого отношения. Либертина скучала.
- … И теперь – последний вопрос: незаконное рождение вампира. Либертина, будь так добра, объясни Великому Совету – как и почему был создан тобой некий новый вампир, известный под именем Зигмунд?
Председатель Совета, господин Гедион, хмуро взглянул на Либертину. Вампирша достойно выдержала этот взгляд, хотя ей ужасно захотелось покинуть комнату. Мысли лихорадочно заметались в её голове, какой ещё к чёрту незаконнорожденный вампир, о чём вообще речь.
- Мы ждём, Либертина!
- Господин Председатель! Осмелюсь ответить, что я не ведаю, о каком вампире идёт речь. Ночь мне свидетель, я чту Закон и всегда придерживаюсь его норм. Кодекс гласит, что за всю вечность неумершему дозволяется создать всего одного подобного себе. Мне это хорошо известно. Я сотворила своего вампира век тому назад, и больше я адовых отродий не создавала – уверяю Вас!
- Тем не менее, Либертина, не далее как в прошедший четверг тобой был порождён ещё один вампир – порождён, хотя ты лишена этого права. Бесполезно и постыдно скрывать от суда свои деяния. Ты знаешь, что полагается за подобное нарушение наших законов.
Да, Либертина знала: вечное изгнание из общества неумерших – самое лучшее, на что она могла рассчитывать. О тёмные духи зла, ну чем она заслужила эту муку?.. Да кто вообще этот Зигмунд? Редкое имя во Франции, а ведь где-то она слышала его, совсем недавно. Ах, это же тот самый юный музыкант, который играл для неё в гостинице во время вечеринки, окончившейся пьяным разгулом.
Следовательно, он не умер тогда. И, следовательно, мало того, что он не умер, теперь он ещё и бессмертный?.. Невероятно; но Великий Совет не может ошибаться. Да, значит, этот сын змеи выпил её крови, надругался над её тёмной природой, пока она лежала без чувств, совершенно беспомощная. О тёмный бог мой, – но нет, это невозможно, как он мог знать, что следует делать? Кто выдал ему эту тайну?.. Конечно, это было крайне неосторожно с её стороны – поставить себя в такое уязвимое положение. Но как она могла предполагать? Какой кошмар, какой ужас! Что теперь с нею сделают! Ах, чёрт… ах, Боже мой…
- Господин Председатель! Вы совершенно правы, я вспомнила. Действительно, молодой человек силой взял мою кровь и стал вампиром. Уверяю вас, что всё произошло случайно и без моей на то доброй воли. Мне жаль, что досадное недоразумение привело к таким серьёзным последствиям. Но я приношу клятву, что никогда больше ничего подобного не повторится! Этот незадачливый негодяй ничему не обучен и скоро погибнет. Поверьте, этот случай недостоин занимать драгоценное время и внимание Великого Совета!
- Ты ошибаешься, Либертина, - отвечал ей господин Гедион с учтивой улыбкой. – Совет призван хранить порядок и Закон, освящённый веками. Сотворение второго вампира, как бы быстро он ни исчез с лица земли, есть существенное, принципиальное нарушение Кодекса Неумерших, и оставить его без внимания мы никак не можем. Ведь именно для рассмотрения подобных дел и был создан Совет.
- Господин Председатель, достопочтенные члены Великого Совета! Я признаю свою вину, я раскаиваюсь! Но зло уже свершилось, и никаким раскаянием содеянного назад не вернёшь. Я сама найду указанного мерзавца, нарушившего Закон и гнусно оскорбившего меня, запятнавшего своей грязью мою честь и мою кровь! Отсрочьте приговор, и я приведу сюда моё невольное порождение, дабы вы могли творить суд над нами обоими – поверьте, я хочу этого вдвое, втрое сильнее, нежели вы! Прошу Вас, дайте мне возможность, и я приложу все возможные усилия для исправления этой обоюдно неприятной ситуации…
- Достаточно, Либертина. Мы выслушали тебя, теперь покинь комнату, Совет должен вынести решение.
Либертина учтиво поклонилась совету и вышла. Сердце бешено стучало, в ушах поднялся гул. Вот несчастье – и какое! Впервые за всю свою тёмную жизнь Либертина оказалась на краю пропасти.
Она преступница, пусть невольно, и теперь дальнейшую её судьбу решают члены Совета! Могут приговорить к изгнанию – а могут и к смерти. От этой мысли цепенящий ужас сковал все члены её тела, а лицо исказилось жалкой судорожной улыбкой. Либертина вновь и вновь возвращалась к диалогу с господином Гедионом и пыталась понять, достаточно ли она выразила свою готовность исправить ошибку? Может, нужно было говорить ещё убедительней, залиться слезами сожаления, горячее, ярче показать свою ненависть к незаконному созданию? Теперь это уже неважно. Каков бы ни был приговор, она примет его гордо и хладнокровно, как подобает истинно сатанинскому отродью. По крайней мере, постарается не устраивать истерику…
Мучительно медленно текли минуты. Тягостное ожидание угнетало Либертину. Она страдала от неизвестности больше, чем от любого наказания, которому её могли бы подвергнуть – во всяком случае, так ей казалось сейчас. Либертина хотела услышать приговор, каков бы он ни был.
Господин Гедион стоял в центре зала и улыбался. Он любил добиваться своего. Вот и теперь, после того как он убедил упрямых членов Совета в том, что Либертине следует сохранить жизнь, его сердце наполнилось гордой радостью и уверенностью победителя.
Недаром он стал Председателем Великого Совета Тринадцати, первой фигурой во всем тёмном мире. Только благодаря исключительному, блестящему уму, равно твёрдому и гибкому, и остротой подобному алмазу, он столько столетий удерживал владычество над тёмными тварями, и вот, он доказал своё превосходство и на этот раз.
Железной логикой и умелой казуистикой ему удалось склонить на свою сторону самых ярых своих оппонентов. Сама по себе жизнь Либертины не имела для него слишком большого значения; нет, скорее, настоящая причина заключалась в том, что вампирша была его кровным созданием, а любые попытки покуситься на его собственность вызывали ярость господина Гедиона. Сегодня у него заберут Либертину, завтра лишат каких-либо привилегий – а на третью ночь он потеряет свою власть. Господин Гедион не мог этого допустить.
- Итак, уважаемые члены Совета, я рад, что мы совместными силами приняли столь мудрое решение. Пригласите Либертину. - Последнее, сказанное для слуги, Гедион произнёс, даже не обернувшись: он мог позволить себе пренебречь правилами вежливости.
Когда Либертина вошла, гордо подняв голову, Председатель испытал невольное чувство нежности. Его маленькая, храбрая девочка. Господин Гедион видел, как страшно она волнуется, как её глаза кричат от ужаса – но сама она улыбалась. Малышка, конечно же, виновата, и всё-таки Гедион был действительно рад, что ему удалось спасти её. Но несколько секунд страха она заслужила… Намеренно выдержав паузу, господин Гедион торжественно провозгласил:
- Великий Совет Тринадцати разобрал дело о создании незаконнорожденного вампира Зигмунда и принял следующее решение. Вампир Зигмунд приговаривается к уничтожению. Что же касается вампирши Либертины, суд был крайне милостив: учитывая безупречное прошлое упомянутой вампирши и неукоснительное уважение её к Закону, а также очевидную непреднамеренность деяния, суд даёт ответчице возможность исправить свою ошибку. Вампирше Либертине выносится общественное порицание, она также должна выплатить штраф в размере тысячи золотых.
Подсудимая Либертина должна в течение года истребить незаконнорожденного вампира Зигмунда. На весь этот период времени вампирша Либертина считается изгнанной: ей запрещено посещать наши общества, клубы, балы, открытые заседания Великого Совета Тринадцати и иные вампирские публичные места, а также вести какую-либо политическую и общественную деятельность. Приговор вступает в силу с полуночи, ближайшей к моменту его оглашения.
Покидая зал суда, Либертина была грустна и задумчива. Казалось бы, она должна чувствовать себя счастливой: непосредственная угроза отступила, но от пережитого волнения по телу пробегала гадкая дрожь, сердце саднило, ладони оледенели, а ноги, казалось, были выточены из дерева. Приходилось прилагать усилия, чтобы держаться прямо и изящно, как того требует этикет.
В душе Либертина радовалась приговору. Сколько бы она ни храбрилась перед членами Совета, вряд ли ей удалось бы сохранить присутствие духа, когда утром её повели бы на казнь. Встряхнув головой, Либертина попыталась отогнать страшные видения встречи рассвета.
А ведь это всё из-за него – этого глупого музыканта Зигмунда. Волна ярости неожиданно захлестнула Либертину. Ей пришлось предстать перед судом, унижаться, едва не умереть от ужаса, быть на толщину тени от гибели! Да что он о себе возомнил, ангел его подери! Да как вообще могло прийти ему в его бестолковую голову вдруг взять и выпить её крови? Кто она ему – винная бочка? Бастард Зигмунд заплатит ей сполна. Неожиданно чудесная мысль посетила Либертину: у неё в запасе целый год, в течение трёх-четырёх ночей она найдёт его – он слишком молодой вампир, поймать такого нетрудно – но не убьёт его сразу, у неё останутся ещё целых триста шестьдесят две ночи, и каждая из них покажется ему адом.
Саутгемптон оказался маленьким спокойным городишкой, битком набитым старинными постройками – некрасивыми и грубыми, но именно этим притягательными для Зигмунда. Он любил рассматривать их во время одиноких ночных прогулок. Так любуются дикой пустошью или серыми скалами, надраенными морем, или измученными осенними деревьями. Ещё чаще он бывал на пристани: садился на камень и слушал шелест и вой воды.
Зигмунд вёл теперь спокойную, размеренную жизнь. Он снимал хорошую квартиру, и не было нужды бояться, что его вытащат из сундука, как улитку из раковины, и отведут в Бедлам.
Домохозяин дорожил им, денег было вдоволь, кровавая его мания, правда, пока ещё не прошла, но совесть мучила куда меньше – ведь здесь он нападал на англичан, тех самых, что заставляли его умирать от голода и страха и довели до помешательства. Он убивал теперь почти каждую ночь: животных или людей, всё чаще людей – их проще было поймать. Но, думал Зигмунд, нет англичанина, недостойного смерти. Он мог бы вообразить себя партизаном, одиноким обезумевшим героем, сражавшимся на территории врага.
Впервые с того дня, как он сошёл с ума, Зигмунд почувствовал некое подобие душевного покоя.
Он очень изменился – здесь Зигмунд впервые после Парижа увидел себя в зеркале. Черты лица остались прежними, но приобрели необыкновенную привлекательность, волосы отросли, густые и блестящие, как мех дикого зверя, и, как у зверя, клыки чуть удлинились. Зрачки так расширились, что глаза казались чёрными, они ярко горели на бледном лице. После того, что Зигмунд позволил себе несколько ограблений (англичане, по его мнению, иного и не заслуживали), он смог одеться красиво – и теперь, на свою беду, его частенько останавливали на улицах легкомысленные дамы. Он пил кровь у нескольких из них, тех, которые прославились развратом. Их пришлось убить – впрочем, смерть им полагалась и по закону.
Безумие заключило с совестью сделку: охотиться на паршивых овец, портящих стадо.
Он начал привыкать к этой лунно-волчьей жизни, по-своему красивой и пьянящей, как красное вино в серебряной чаше. Узнай кто-нибудь о скрытой стороне его существования, Зигмунда сочли бы упырём или безумцем, но это придавало остроты его ночным приключениям.
Он бросил благоразумие на ветер. Зло продолжало растлевать Зигмунда. Англичане и раньше были для него вылюдьем, подлежащим пламени ада. После всего, что они творили во время войны, он не мог видеть в них равных себе. А душевная болезнь – ведь нередко одержимые, благодаря одолевающим их бесам, обретают способности, недоступные человеку, – безумие сделало его в дюжину раз сильнее, сметливее и ловчее любого из них.
Вот отчего Зигмунд и сам не заметил, как стал относиться к своим жертвам с пренебрежением, как к скоту, предназначенному для удовлетворения его богопротивных желаний. К тому же он знал, что его не пощадят, если поймают, хоть бы он и ограничился собаками, так почему же не отомстить заранее? Он поднаторел в казуистике – с точки зрения буквы Священного писания его поведение всегда было оправдано. Прошло немного времени, а Зигмунд превратился в бессердечного негодяя, забывшего страх Божий и человеческий.
Зигмунд уже не мог отказаться от наслаждения, которое приносила человеческая кровь. Обнимая жертву и прокусывая нежную кожу, он забывал обо всём. Казалось, это стоит самых страшных кар и вечных мук в аду. Утолив дьявольскую жажду, Зигмунд приходил в себя, и не было наказания, которого он себе не желал. От раскаяния и признания его удерживала лишь надежда, что ещё чуть-чуть – и сатанинское исступление пройдёт.
А тогда уж он сделает всё, чтобы добрыми делами и молитвами искупить преступление. Может быть, ему всё же удастся спасти свою душу от огня; ведь милость Господня бесконечна! Если же его предадут суду, то непременно приговорят к казни; но прежде его будут пытать, перевивая верёвками руки и ноги, вливая в желудок вёдра воды, расщепляя пальцы, вырывая ногти, сжигая горло кипящим мёдом, растягивая связки на станке. От таких мыслей Зигмунда сотрясала дрожь. Но это не всё: его наверняка подвергнут анафеме, лишив даже последнего причастия. И что потом? его душе, честно скажем, нечем похвастаться перед Богом. Умри он сейчас, Зигмунд попадёт прямиком на адскую сковородку. И он ждал.
Несколько раз он готов был пойти на исповедь и излить свою порочную душу – будь что будет. Но ночью священники спали, а днём всходило солнце.
Он нападал теперь только на людей, на молодых, здоровых и красивых, на тех, кто был счастлив и хотел жить и кричал перед смертью, умоляя о пощаде. Зигмунд мстил им всем за своё одиночество.
Саутгемптон страдал лишь одним значительным недостатком – он был слишком мал для безумца.
Слухи распространялись с быстротою ветра. Любой человек здесь привлекал всеобщее внимание. Наконец, и Зигмунд оказался на грани разоблачения: после того, как по недомыслию, желая чужими изъянами оправдать свой собственный грех, связался с весёлыми дамами. Но именно его избирательность возбудила любопытство судьи. Что за странный убийца, ополчившийся не на богатых, не на беззащитных, а только на самых дурных горожан?
До чутких ушей Зигмунда тревожная молва дошла раньше, чем до всех его соседей. Он не стал ни раздумывать, ни медлить: в тот же вечер купил себе лошадь (которая чуяла в нём зло и потому боялась его как огня), а назавтра, сразу после заката, насколько мог поспешно, устремился в столицу.
Это был единственный английский город, дорогу до которого он рассчитывал найти без затруднений. К тому же, Лондон представлялся ему гнездилищем всяческих пороков, а значит, где, как не там, ему самое место? Выбор Зигмунда был обоснован ещё и тем, что чума и туман убивали в лабиринтах Лондоне несколько дюжин человек ежедневно. Сумрачные игрища чумы сделают пролитую им лужицу крови незаметной.
Узкие, кривые улочки, похожие на щели. Отвратительный моросящий дождь. На дне повозки бултыхалась вода, ледяная и грязная. Добро пожаловать в Лондон, подумала Либертина. Она зябко куталась в свой дорогой плащ, рядом устроился Карло. Почти засыпая, ребёнок что-то пытался рассказывать Либертине, но она не слушала, мысли её были заняты другим.
Либертина никогда не любила Лондон. Этот город был слишком холодным для неё, своими вечными дождями он нагонял на вампиршу смертельную тоску. Источенные влагой, потемнелые дома, залитые слякотью улицы, продрогшие бледные жители – здесь всё способствовало тому, чтобы окончательно испортить ей настроение.
Вопреки её радужным надеждам, Либертине не удалось сразу же выйти на след Зигмунда – маленький мерзавец словно сквозь землю провалился, и она потеряла целый месяц на поиски. Только спустя несколько ночей она удостоверилась, что негодяя нет в Париже. Он мог уехать, мог и погибнуть, но чутьё говорило Либертине, что Зигмунд жив. Как-никак он был её созданием, ближайшим ей по крови существом, а её, как и всех своих детищ, дьявол одарил предвидением. Стало быть, он отправился странствовать, но куда?
Шестое чувство тянуло её на север. Много ночей она бродяжила по побережью, когда в повозке, когда и верхом, среди разорённых селений и пепелищ, каждодневно рискуя быть убитой, и везде расспрашивала о своём сумасшедшем сбежавшем брате, боявшемся солнца, людей, вина и хлеба. Беглец невольно осложнил ей задачу тем, что никогда не нападал на людей, и эта самая явная особая примета ничем не помогла Либертине. После долгих стараний усердие её вознаградилось неожиданным и нежеланным образом: она узнала, что молодой человек схожей с Зигмундом наружности расспрашивал о переправе в Англию.
Как ни тягостно это было для Либертины, пришлось ей следовать за своей жертвой в Лондон. То, что Зигмунд может поселиться где-нибудь, кроме столицы, ей и в голову не пришло: это было бы с его стороны и безрассудно, и опасно. Предчувствие редко обманывало её. По приезде в Лондон Либертина уже с уверенностью могла сказать, что этот жалкий похититель бессмертия находится где-то неподалеку. Вопрос лишь в том, сколько времени уйдёт, чтобы найти его: объезжать окрестности, выслушивая сплетни, могло оказаться весьма хлопотным.
Как хорошо, в очередной раз подумала Либертина, что она взяла Карло с собой. Сначала она хотела оставить его в Париже, под присмотром прислуги, но ребёнок так умолял взять его с собой, что она поддалась уговорам. Теперь она была рада, что в этом холодном городе, наполненном одиночеством, как чаша пьяницы полна вином, с ней рядом бьётся сердце маленького Карло.
Её смертному сыну, никогда не покидавшему Парижа, напротив, всё окружающее представлялось крайне интересным и увлекательным. Хотя их путешествие в Англию началось неважно: на корабле Карло укачало и часто тошнило, это не погасило его поистине кошачьего любопытства и нисколько не повредило живому, весёлому нраву. Едва он пришёл в себя, как тут же доставил Либертине невероятное количество хлопот: в самом лучшем случае его можно было обнаружить в компании полупьяных матросов или в жерле корабельной пушки, которую он собрался исследовать. На протяжении всего плавания Либертина молилась своему тёмному богу, чтобы её глупое дитя не разбилось, упав со снастей, и не подорвало ненароком пороховой погреб – но всё обошлось.
Разместившись в гостинице, Либертина первым делом попросила хозяина подобрать нянек для её сына. Возможно, ей придется уехать на несколько дней, и Либертина хотела быть уверенной, что о ребёнке позаботятся.
Придётся отказаться от привычных ей удобств, мрачно подумала Либертина. Карету нанимать было нельзя: это дело внутреннее, вампирское, и не годилось вмешивать в него смертных. Поэтому она приобрела на почтовом дворе коня, довольно сильного белого жеребчика, верхом на котором с заката до зари совершала свои тягостные и, увы, бесплодные розыски.
Довольно скоро она убедилась, что проклятый бастард, по всей вероятности, никогда не бывал в Лондоне, не слыхали о нём и в ближайших деревнях. Оставалось одно: посетить все гавани южного поморья и выяснить, где именно злопакостник счёл нужным сойти с корабля. В тот вечер, седлая коня, Либертина произносила про себя ругательства, неподобающие даме. Ей было невдомёк, что её подкидыш сам скачет ей навстречу по той же дороге, что она избрала для своей экспедиции к морю.
Зигмунд находился уже в паре дюжин миль от Лондона; ночь кончалась, и он даже задремал под мерный цокот копыт, когда вдруг случилось непредвиденное. Лошадь метнулась из-под него, ногу пронзила острая боль (она застряла в стремени), и Зигмунд повис вниз головой. Его ударило об землю. Перед глазами мелькнули небо и ноги лошади, перевёрнутые вверх тормашками, а затем Зигмунд полетел в траву. Отплёвываясь, он сел, но лошадь исчезла, а вместо неё перед ним стоял пожилой мужчина в чёрном плаще, в явно угрожающей позе.
- Идём, - приказал он, чем немало удивил Зигмунда, который не нашёл ничего лучшего как ответить:
- Куда?
Зигмунд уже начал привыкать к недавно появившейся у него сверхъестественной силе и ловкости, позволявшей справляться с несколькими противниками сразу, поэтому не слишком испугался.
- Ты, должно быть, решил, что я обычный человек, которых ты привык убивать, - сказал ему на это незнакомец, а Зигмунд изумлялся всё сильней. – Ты ошибаешься. Тебе действительно будет лучше последовать за мной без возражений, иначе я найду способ справиться с тобой – способ, который едва ли тебе понравится.
Вместо ответа Зигмунд выхватил нож и бросился на своего собеседника, но тут же получил несколько ударов, от которых скорчился на земле, а нож отлетел далеко в сторону.
- Я против насилия, если в этом нет настоятельной нужды, - сказал незнакомец, заламывая ему руки и связывая их металлической цепью (будь это верёвка, Зигмунд разорвал бы её); потом на голову Зигмунду он натянул мешок. – Я ратую за добровольность и разумное согласие, к тому же, можешь поверить, твоей жизни угрожаешь только ты сам. Я много о тебе слышал, и столько глупостей не наделал бы ни один из наших, будь у него хоть крупица ума. Слушай меня. Неповиновение не принесёт тебе пользы.
Зигмунд молчал. Ему показалось, что какой-либо ответ также не принесёт ему особой пользы. Поэтому незнакомец беспрепятственно продолжал:
- Я Марциан – господин Марциан, если я назову все свои титулы, ты их всё равно не запомнишь, да я и не так уж тщеславен, чтобы настаивать на их упоминании. Поскольку ты молчишь, а это неглупо с твоей стороны, думаю, ты сделаешь правильный выбор. Либо ты идёшь за мною сам, либо я ломаю тебе ноги за ненадобностью и тащу тебя на спине. Что доставит тебе большее удовольствие?
- Я иду, - сказал Зигмунд и последовал за ним. – А что, собственно, случилось? Я арестован?
- Нет, - ответил Марциан. – Вовсе нет. Я беру тебя в услужение.
- В услужение? - повторил Зигмунд, которым всё больше овладевало чувство, что так не может быть на самом деле, что это какой-то странный сон или колдовское наваждение. Поэтому он спросил довольно спокойно: – А в чём заключается служба?
- Сам ещё толком не знаю. Там разберёмся.
Больше Зигмунд ничего не сказал. Он надеялся, что по дороге его похититель даст ему повод для побега, но этого не произошло. Уже через час – перед самым рассветом – они подошли ко рву с перекинутым через него деревянным мостом, затем Зигмунд оказался в помещении с каменным стёршимся от времени полом (всё, что он смог рассмотреть из-под мешка), ворота за ним захлопнулись, потом несколько минут его водили по различным лестницам и переходам. Он насчитал семь дверей, через которые прошёл, и которые после этого заперли. Убежать будет нелегко, подумал он. Наконец, с него сняли мешок (рук не развязали), и оставили его одного, закрыв дверь на замок.
Перед ним предстала небольшая, довольно грязная комната, без окон, но обставленная красивой мебелью, с лежащей на полу медвежьей шкурой. На столе горела свеча. Зигмунд опустился на кровать в состоянии сильного уныния. Он и сам не знал, чего бояться, и был так подавлен, что порадовался отсутствию окна – хорошо хоть этот ужас ему не грозит.
Быстрая скачка захватила Либертину. Дорога большей частью лежала через пустошь, и она мчалась сквозь сумерки, наслаждаясь пасмурной прелестью холодной осенней ночи. Чёрная накидка трепетала на ветру, расшитый шёлком пояс, кольца и застёжки тускло вспыхивали в лунном свете, и в самих её глазах зажёгся мягкий тёмный огонь, как у охотящейся кошки.
Пустошь сменилась широкой опушкой, поросшей кустами. Либертина остановилась. Наитие шепнуло ей, что вожделенная жертва совсем рядом. Она явственно чувствовала приближение Зигмунда, хотя не могла ни объяснить, ни удостоверить это каким-либо внешним впечатлением. Но, в конце концов, несколько минут промедления ничего не изменят; пусть жеребчик передохнёт.
Луна освещала лесную дорогу. Либертина ждала. Скоро её ощущения подтвердились. Она увидела спускающийся с горки тёмный силуэт всадника. Почему-то она ни на миг не усомнилась в том, что это именно её бастард, Зигмунд. Вот он – её обратный пропуск в Сообщество, сейчас он проедет мимо кустов и тогда… Картина, далее разыгравшаяся перед Либертиной, заставила ее опешить.
Нежданно на спешащего путешественника бросилась из зарослей гибкая чёрная тень. Охваченная ужасом, лошадь резко рванулась в сторону, так что не слишком умелый наездник вылетел из седла, и умчалась, громко фыркая от страха.
Судя по дерзости, ловкости движений и силе, маловероятной для смертного, нападавший был, очевидно, одним из тёмных сородичей Либертины. В оборотней и прочие сказки она не верила, люди же не так нахальны, чтобы пойти на столь бесстыдный разбой без сообщников, без коня и даже без оружия. Поэтому она сочла благоразумным не раскрывать своего присутствия и оставаться под сенью кустов.
К сожалению, Либертина не слышала, о чем беседуют эти двое, но зато ей было хорошо всё видно. Зигмунд (а неудачливым всадником оказался действительно он) попытался защищаться, но быстрота, с которой оно было сломлено его сопротивление, ещё раз убедило Либертину, что лучше не вмешиваться. На голову Зигмунда набросили мешок, и оба – бастард и похититель – направились в сторону реки Уэй. Либертина нахмурилась, такой оборот дела совсем не входил в её планы.
Проклятый внебрачный подкидыш ускользал от неё, как гриб, изжаренный в масле. Она не могла предсказать его поступков, поскольку руководил им не разум, а страх и неопытность. Зачем чёрт понёс его в Англию? Что он здесь искал: опасностей морской переправы, бдительных соседей, неистовых монахов, сильной власти, которая каждого жителя берёт на перо? Какого дьявола он не приехал в столицу сразу же? Вампиру, если он не владелец поместья, нечего делать в провинции. И вот теперь, когда, несмотря на всю его глупость, Либертине удалось-таки затравить его, неуловимый бастард решил стать чьим-то пленником! Какая наглость – с его стороны и со стороны насмешника случая!
Осторожно, стараясь ничем себя не выдать, Либертина проследила, как Зигмунда привели в замок. Здесь она окончательно расстроилась. Согласно гербу на воротах, незнакомец с большой дороги был никто иной как Марциан, очень старый вампир, принадлежавший к высшей бессмертной аристократии, и формально член Великого Совета Тринадцати: он никогда там не появлялся, но, тем не менее, с мнением его обычно считались. Пожалуй, договориться с ним будет не так-то легко.
Либертина еле успела вернуться домой до восхода солнца – к счастью, стояла глубокая осень, и потому светало поздно. Измученная страхом и длинной дорогой, огорчённая, раздосадованная, почти в отчаянии, она вошла к себе, мечтая отдохнуть и хоть немного отвлечься – и неожиданно столкнулась с большой группой людей, едва поместившихся в комнате. Ещё больше Либертину поразило, что все лица закрывали маски. Первой её реакцией был сильный испуг, затем она рассердилась, но какое-то недоброе предчувствие помешало ей устроить скандал. Либертина вежливо поздоровалась и с некоторой тревогой спросила:
- Что случилось? Где мой сын?
Должно быть, этот неразумный ребёнок опять учинил какую-нибудь шутку. У неё не было возможности приучить его к человеческому обществу, и его поведение не всегда совпадало с общепринятыми нормами. Сейчас она всё объяснит, для виду отругает его, если нужно, заплатит – совсем не хочется с кем-то ссориться в чужой холодной стране, законы которой ей неизвестны.
Ей никто не ответил, но люди расступились, и она увидела Карло – крепко спавшего на огромной для него гостиничной кровати. Золотые волосы рассыпались по подушкам, пальцы были прижаты ко рту, как будто он зевнул и прикрылся ладонью, да так и уснул. У изголовья сидел священник, непрерывно читавший какие-то непонятные тексты.
- Что вы здесь делаете? – воскликнула Либертина. – Вы же его разбудите! Давайте выйдем из комнаты и поговорим.
- Хитёр будет тот, кто сможет его разбудить, - ответили ей из толпы.
До Либертины не сразу дошёл смысл слов чуждого ей языка, но из неразборчивых звуков она выхватила слово, которое во всех странах понятно без перевода. Чума, сказали они. Чёрная смерть. Как же так? Он не может умереть – он же её сын! Это безумие! Они сами, должно быть, очумели и бредят! Но звериный, неуправляемый ужас помимо её воли заставил Либертину беспомощно опуститься на скамью. Она сказала, заикаясь:
- Ведь он даже не был болен?
- Болезнь поразила дыхание, - ответили ей, - всё произошло за несколько часов. Тут уж ничем не поможешь. Мальчик почти не мучился. Теперь он в более прекрасном месте, чем мы.
- Проклятье! Придётся гостиницу закрыть на карантин!
- Необходимо заказать молебен Святому Роху, дабы уберёг он других постояльцев…
- Убирайтесь отсюда! – закричала Либертина с такой яростью, что все, за исключением священника, бросились к дверям – счастливые, что в их присутствии в этом проклятом, поражённом смертью месте больше нет необходимости.
Либертина подошла к кровати. Секунду она медлила – ведь ещё оставалась надежда – но затем переломила свою слабость и сжала руку ребёнка. Пальцы уже оцепенели. Жизнь действительно ушла из этого тела.
- Сударыня, - сказал священник на своём невозможном ужасном языке, - не прикасайтесь к умершему, это опасно.
- Замолчите, - ответила Либертина.
Она не плакала, не билась, не прижимала к себе ребёнка. Теперь это был безобразный, отвратительный труп, грязная оболочка, остающаяся от каждого смертного на земле. Она бы не смогла назвать его «Карло». Её Карло не мог умереть от этой жалкой болезни. Либертина не шевелилась, ничего не чувствовала: её тело и сердце оледенели, как скованная морозом река.
Священник, покачав с укором головой, продолжал произносить молитву.
Этот неприятный непрекращающийся звук в конце концов дошёл до сознания Либертины и пробил полынью в сдавившей её ледяной корке. Она повернула голову к странному бормочущему существу, каким представлялся ей святой отец, и попросила:
- Пожалуйста, замолчите.
- Но ведь я должен позаботиться о его душе, сударыня, - ответил священник. – Ваше горе неизмеримо велико, но смиритесь перед Господом нашим. Может быть, этой лёгкой смертью в столь невинном возрасте Он спас мальчика от больших и страшнейших страданий…
Либертина, почти лишившаяся рассудка от потрясения, поняла только то, что ей отказали, что существо не хочет молчать. Собака рычит, увидев палку, – ударь собаку. Был ли этот смертный для неё чем-то более, чем собакой? Законы неумерших не допускали насилие над слугами Господа; но все правила и приличия изгладились из разорванного страданием сердца глупой Либертины.
Прежде чем человек успел понять, что происходит, Либертина с силой сдавила его горло, проволокла его к дверям и столкнула вниз по лестнице. Испуганный её напором, решив, что она обезумела и опасна, священник бросился из гостиницы прочь, а Либертина, захлопнув за ним двери, разрыдалась.
В течение долгого времени она плакала, нежно лаская то, что осталось от её драгоценного Карло, и, корчась от боли, кусала себе руки и царапала изящными ногтями покрывало. Потом, чуть успокоившись, она положила ребёнка к себе на колени.
Его-то душа наверняка попадёт на небо и приобщится к свету и любви Господней. Пусть он будет счастливее её. Может быть, и к лучшему, что она не успела развратить его душу: сделать Карло бессмертным она не имела права (а всё из-за того подлеца, который сто чёртовых лет назад так ловко обвёл её вокруг пальца), а человек, живущий по правилам вампиров, неминуемо кончит плохо. Но тут же Либертина оборвала себя. Кто знает, может, до того как Карло вырастет, это злосчастное создание, первый сотворённый ею вампир, погибнет? Ведь дьявол наградил его красотой, но не разумом. Боже мой! До того, как Карло вырастет!
Либертина никак не могла отделаться от мысли, что её сын просто спит, что сквозь сон он чувствует то, что она говорит и как она прикасается к нему. Либертина поудобнее уложила ребёнка на коленях. Гладя его по голове, она запела колыбельные: пусть он спит спокойно, пусть ему пригрезится что-нибудь приятное, то, что он любит: жареные яйца куриц, шкатулка с её украшениями, его игрушки: мраморные кубики, куклы, кинжалы. Надо бы всё-таки провести по нему поминальную службу. Зря она так обошлась со священником, очень скверно с её стороны. Ведь он хотел лишь добра её мальчику. О священнике она тоже закажет молебен. Правда, церковь открыта только днём – но ничего, она что-нибудь придумает. В монастырях бывают ночные бдения…
Либертине грозила серьёзная опасность. Уже давно рассвело, солнце перевалило за полдень. Покинуть помещение она не могла, это означало неотвратимую и жестокую смерть. А если бы оскорблённый ею святой отец подал жалобу (что казалось ей более чем вероятным), её повели бы в суд или в тюрьму. Тогда её спалило бы солнце, либо, воспротивься она властям, забили бы до бесчувствия стражники и служители гостиницы.
С минуты на минуту Либертина ждала катастрофы. С неизбежностью она смирилась, однако предстоявшие предсмертные муки повергали её в ужас. Зато, повторяла она себе, закончатся её терзания. К несчастью, ей не дано будет свидеться с сыном на небесах. Но и небытие тоже не так уж плохо. Старые сказки утверждают, что в аду люди теряют память. Может быть, это правда.
На её удачу, чумная угроза ограждала её от беды лучше любых замков и засовов. И прислужники гостиницы, и солдаты, и судьи скорее ступили бы на горящие угли, чем за порог её комнаты. Посему бедному священнику, если он и требовал возмездия, предоставили возможность проявить христианскую добродетель всепрощения, а охальную постоялицу никто и ничто не обеспокоило до самого вечера.
Когда смерклось, Либертина уже не плакала. Поцеловав своего смертного сына, она неторопливо собрала вещи и вышла. Ненавистная Англия с её грязью, морозами, мерзостью и чумой! Придётся ей скрываться, пока не забудется вся эта нехорошая история. Бессонный день страшно утомил Либертину. У неё оставалось сил только на то, чтобы сделать несколько сотен шагов до другого постоялого двора и запереться там от всего мира, а нужно было бежать на противолежащую окраину Лондона, искать жильё, лгать хозяевам, тащить на себе все свои несчётные сундуки. Ох, недаром она не любила этот полумёртвый, призрачный город!
«Что-то мне в последнее время не везёт с отелями» - с мрачным юмором подумала Либертина.
Ей всё-таки посчастливилось – она никого не встретила ни в зале, ни во дворе, и невредимой вышла на улицу.
С большим трудом Либертина нашла себе новое обиталище. То, что она являлась в сумерках, без слуг, да ещё привозила с собой гроб (по её словам, с мумией глубоко чтимого дедушки, которого она привезла похоронить в родной земле – а сама при этом говорила по-английски с гнусавым акцентом! уж не француженка ли?) отпугивало всех порядочных домохозяев. Уже когда она совсем отчаялась снять где-нибудь квартиру, одна бедная вдова соблазнилась роскошной оплатой. Либертина всё же не могла чувствовать себя в безопасности: кто знает, какие подозрения зародятся в омертвевшем мозгу этой старухи?
Комнатушка раздражала её всем: зелёными вытертыми обоями, на которых из многочисленных дыр торчали нитки; старым оловянным ведром для умывания; пёстро раскрашенной рассохшейся мебелью; чьим-то вьющимся волосом на зеркале…
«Ну, Зигмунд» - подумала Либертина, устало падая на деревянную косоногую скамью, – и все её дальнейшие мысли представляли собой развёрнутое руководство для молодых инквизиторов по допросу еретиков, особо упорных в грехе.
Мост оказался поднят. Правда, в каменной башенке у моста храпел стражник, но, разбуженный, он отнюдь не обрадовался Либертине.
- Что Вам нужно? – соизволил он, наконец, спросить, когда Либертина пригрозила ему гневом господина Марциана.
- Попасть на приём к господину Марциану или узнать, когда он смог бы принять меня, - смиренно ответила Либертина, собрав всю свою волю, чтобы потупить глаза.
- У господина нет приёмных дней.
- Но у меня к нему чрезвычайно важные известия, - сказала Либертина. – Он должен узнать их! Сообщите ему, по крайней мере, что я жду его.
- Вот через три часа придёт сменщик, и я, так уж и быть, передам ему Вашу просьбу. Но не знаю, захочет ли он разговаривать с Вами.
- И что же, я должна торчать здесь, на холоде, три чёртовых часа, пока ты оторвёшь свой зад от скамьи?!
- К сожалению, госпожа, - сказал стражник. – Я не имею права покинуть пост.
- Но, чёрт возьми, у вас же должна быть какая-то связь с замком?!
- Милая дамочка, - сказал стражник, которого невежливая, обильно сдобренная божбой речь Либертины убедила в том, что она скорее из простого сословия, - не могу я пользоваться сигнализацией, чтобы уведомить господ о приходе какой-то горожанки.
«Сломать ему нос? – подумала Либертина. – Нет, пожалуй, это было бы не лучшим началом переговоров».
- Клянусь шляпой сатаны, я приехала от господина Гедиона и не намерена…
- Отчего же Вы раньше не сказали? – прервал её стражник, став заметно любезнее. – Сейчас же сообщу на тот берег.
«Неплохо у них налажена, гори они в аду, охранная система, - думала Либертина, в ожидании ответа с того берега. – Старикан весьма добросовестно оберёг свою безопасность. Как же начать с ним разговор? Должно быть, совсем одичал среди людей…»
В темноте она услышала плеск – подплыла лодка, но в ней оказался не Марциан, а какой-то незнакомый человек, на вид лет двадцати пяти.
- Доброй ночи, - сказал он. – Имею честь являться майордомом господина Марциана. Чем могу служить столь очаровательной даме?
- Я – Либертина, - сказала Либертина. Совсем обнаглел старый хрыч! Выслать ей навстречу слугу! – Мне нужно попасть на приём к господину Марциану.
- К сожалению, это невозможно, если Вы – Либертина, - ответил слуга с улыбкой. – А Вы, несомненно, Либертина, мы много наслышаны о Вас. Насколько мне известно, доступ в замок Вам строжайше запрещён?
- Это ещё почему? – воскликнула Либертина, с трудом удерживаясь от пощёчины.
- Потому что приговором Совета Вы объявлены вне закона и не имеете права каким-либо образом общаться с людьми Вашего круга…
- Негодяй! – закричала Либертина. – Сейчас я выполняю приговор Совета! Мне предписано, как тебе, разумеется, известно – раз уж ты такой осведомлённый – доставить на суд Зигмунда, бастарда. Я видела своими глазами, как он входил в этот замок! Хорошо, я не стану заходить внутрь. Будет достаточно, если бастарда Зигмунда выдадут мне на берегу.
- К моему глубокому горю, - ответил слуга с поклоном, - это в корне противоречит воле господина Марциана, а подчиняюсь я непосредственно ему. Как бы ни чтил я Великий Совет, нарушить присягу…
- Проклятый смертный, да знаешь ли ты, с кем говоришь?
- О, конечно, - с нескрываемой насмешкой сказал слуга. – Кто же не знает великую Либертину? По выражению Ваших прекрасных глаз я вижу, что Вы горячо желаете моей смерти – но как бы ни хотел я угодить прелестной даме, умереть от Ваших рук я не смогу.
- Неужели, мерзавец?
- Ибо так же, как и Вы, обворожительная госпожа, давно являюсь членом Общества Летучей Мыши…
Слуга – вампир, чёрт возьми, – применил эпитет, которым бессмертные называли друг друга в присутствии людей, когда не хотели открывать им свою тёмную природу.
- Как твоё имя, зловредный грызун? – крикнула Либертина вне себя от ярости, обиды и отчаяния.
- Гарфлёр, - сказал тот, отчаливая, - но это Вам ничем не поможет…
Гарфлёр не забыл на прощание поклониться.