Пока она спит, я еще бодрствую и думаю о ней. Только о ней. Всегда о ней.
Какие сны она теперь видит?
Я верю, она непременно видит сны. Лишь прекрасные сны. Всегда прекрасные сны.
Иногда, быть может, это сны-воспоминания, что чередой ярких и сочных в ощущениях фрагментов вспыхивают в уже непостижимом ее сознании.
…Алмазные ночи казахских степей, когда звезды легко ложатся в протянутую к своду ладонь… Первое утро весны в предгорьях Жигулей и отражение на заснеженных склонах огромного красного солнца во влажном тумане предчувствий чего-то бесконечно счастливого, еще предстоящего, нежно томящего сердце… Летние черноморские ливни с тщетным, но радостным спасением от тяжелых небесных слез под полированными листьями пальм, и можно скинув шлепанцы шагать по колено в мутных потоках держась за руки…
Иногда, конечно же, это сны-сказки, в которые нисходят волшебные грации и услаждают ее величественный покой тихими мелодиями элегий и чарующими воздушными танцами. И все добрые персонажи, обреченные человечеством на бессмертие в легендах, эпосах и поэмах поочередно наносят ей дружеские визиты, бескорыстно одаривая своим благонравием, чуткостью и красотой, скрашивая тем самым великое ее одиночество…
Она непременно видит сны. Я откуда-то это знаю.
Мои же сновидения изгнаны навсегда. Навсегда… Какое тяжелое, не оставляющее никаких шансов безвозвратное слово! Как от него сразу становится не по себе! Чувствуешь себя отверженным, и это так… И только крошка вельзевул каждую ночь пытается меня напугать своими зловещими импровизациями. Правда, теперь делает это сугубо для нашего обоюдного развлечения, ибо настоящие кошмары больше не мучают меня. Я переступил пороги страха, повояжировал по девяти заветным кругам, потушил огонь, не утонул в воде, подарил бесенку зубную щетку и мы стали с ним настолько друзья, что я вкрадчиво задумываюсь об определенном нашем родстве.
Она всегда была такой: пламя, жар, взрыв, вспышка. Она ненавидела несправедливость. Любую. Не приемлела органически. Не приемлела вовсе. И желала человечеству, верно, одного: вспомнить и вновь обрести честь. В душе ее жил великий джентльмен, неукротимый дуэлянт, отважный рыцарь. И, возможно, предки ее были благородные пираты. Ведь это – как неистребимый ток в проводах поколений, как родовая пуля, обладающая потенциалом все время полета или пути. Генный зов. Составляющая крови. Константа характера любого из древа, за редкими исключениями. Она в число их никак не попадала.
Я – другой. Всегда лед, что касается спонтанных порывов. Почти прямая противоположность. Тихо ножичком в бок, из «тишины» в чело – маленький надрез, аккуратная дырочка, ни свидетелей, ни улик, и – спокойно следовать дальше. Без украшающих биографию благородств, аплодисментов поклонников и признания как борца за… Мои прародители, определенно, становились разбойниками и шпионами, сидели в засадах. Первые наемные убийцы, появлявшиеся в финалах интриг и создававшие точностью и исполнительностью могущества правителей – это они, мои корни. Мастера деликатных дел. Спутники томительных ожиданий… И людям я не желаю ничего. Кроме, разве что, любви.
Она никого никогда не подставила. Ни друзей, ни врагов. Поэтому смело смотрела людям в глаза. Всем людям. Чувство обиды ее удовлетворялось обыкновенно честным поединком. Один на один.
Я убеждал ее, что драться нехорошо. К счастью, иногда она прислушивалась, сдерживалась и осаживала оппонента каленым словом, как учил я. Ибо считал слово почти всемогущим. В случае же его несостоятельности, месть моя слишком утонченна. Но от этого еще более глубока, жестока, погранична с беспредельной подлостью. С годами лишь вызревает, будто хорошее вино; набирает крепость, словно изысканный коньяк. И я очень не люблю людских глаз. Я читаю антропологию, язык тела. К тому же, для обычных гомункулусов взгляд мой тяжел. Мне за него становится как-то неловко.
Только одни глаза я любил, любил по-настоящему. Ее глаза… Пропасти с шелковым дном… Шоколад в молоке… Знойная Азия, пустыня днем и – вдруг! – оазис… Острые стальные блики в них внушали опасность, янтарная мягкость сулила высшее наслаждение… В раздумии и грусти – с поволокой… Зеркала души существа, умеющего дружить и жаждущего любить… «Агаты с отблеском металла», - Шарль Бодлер – это про них. Это про нее.
Я думаю, живи она в прошлых веках и других жизнях… Даже не знаю… Венецианская куртизанка? Вполне… Королева Марго? Сомневаюсь, пятьдесят на пятьдесят… Дева Жанна? По темпераменту самое то, и век ее непременно закончился бы не в Руане – много раньше, и не без легкого греха… Подруга Тарзана? Запросто… Возлюбленная Маугли? Достойна…
Я называл ее храброй Багирой. Из-за по-настоящему сильного духа и за бархатную пластику. О, как мы нежились и ласкались в нашей милой постели! По-звериному чутко…
Она звала меня Витюша, и Виктор, когда веселилась или раздражалась. Впрочем, искрило меж нами редко. Правда, иногда она меня задирала, слегка так, полюбовно, мол, неплохо бы убедиться, каков ты в трудную минуту, в бою, так сказать. Ей того не показывая, я обижался. Слегка так… Что поделать, самолюбие, гордость, все эти щемящие черты характера, сопутствующие каждому дышащему, питающемуся и разумному. В самом себе при этом я ничуть не сожалел о непредставившемся случае. Мои вендетты обычно слишком кровавы и беспощадны - что может быть слаще, чем добивать врага? - чтобы их созерцали столь прелестные очи. А хвастать шрамами – не мой стиль. Тем паче, у нее их больше.
Мы не были трусливыми обывателями, и никогда никого не боялись. Ведь высокий коэффициент IQ совсем не причина мягкотелости и слабоволия. Мир принадлежал нам, особенно темная его часть. Улицы сумерек вызывали у нас какую-то неподдельную благостность, всамделишную умиротворенность и едва будораживаемое адреналином спокойствие. Мы с наслаждением купались в ночи, ее таинственных тенях, мистических знаках и символах. Любовались на звезды, месяцы и полные луны. И этот одновременно волнующий и успокаивающий мир (если кто сможет увидеть) принимал нас, как своих единокровных детей.
Она обожала музыку: Земфиру, «Мумий Тролля», «Танцы минус» - слушала ее часами. Летними ночами на набережной постоянно заказывала ди-джею кафешантана что-нибудь из особо понравившегося и танцевала, танцевала, танцевала… Она собиралась поступать в институт. Хотела знать о рекламе все, стать лучшим специалистом, создать свой бизнес.
Я бредил литературой.
Вместе мы мечтали о венчании будущим летом, о признании наших талантов, о ребенке рожденном в любви. Впервые за свои четверть века я этого очень хотел. Хотел безумно и подчинял цели все.
И слава небу, думал я, что под влиянием лет, выстраивающейся мечты и моим непосредственно, бросаться очертя голову на защиту призрачной справедливости она стала меньше. Много меньше. Совсем мало. И только, наверное, единожды в год опрометью бросалась в бой, в толпу. Если толпа била одного. И если меня не оказывалось рядом – я всегда сдерживал, поскольку попросту клал с прибором на выясняющих отношения: пусть себе калечат друг друга, не наплевать ли? И тогда она расшибала в кровь кулаки и колени, редко – лицо. Зато врожденное и, по моему мнению патологическое, ее стремление удовлетворялось. А лицо все равно оставалось моим любимым. Она же о нем забывала. В такие моменты.
Но, незаметно пришла очередная наша зима, и мой случай все-таки представился. Видимо, некто с седой бородой, там, куда мы впериваем взоры в очередной мольбе, перелистнул страничку в Книге Судеб. На рулетке жизни шарик выпал на «зеро». Святые кости выдали тройку «шестерок». Карты «таро» сошлись в жутком пасьянсе. Ангел-хранитель нанюхался «дури» и завис, закатив глаза и пуская на облачко вязкие слюни.
Внезапность всегда оглушает и слепит.
Она лежала на снегу. В первый час нового года, нового века, нового тысячелетия… Я не решался вынуть сталь из ее груди. Грудь судорожно вздымалась, трепетала, как бы умоляла освободить ее дыхание. Но интуитивно я чувствовал, этого делать нельзя: лезвие внутри сдерживает кровотечение.
Я плакал не мигая. Стоя на коленях. Держа за руку. Смотрел в ее глаза. Их застилал матовый туман. Совсем другой. Я понимал – так уходит жизнь. Которую не мог спасти.
Кто-то вызвал скорую. И врачи были уже где-то в пути, где-то, быть может, уже совсем рядом. Но я ощущал то леденящее дыхание извне. Я откуда-то знал – они не успеют.
Взгляд ее застыл. В слепой вере, что я не покину ее, не дам ей уйти, не позволю… В голове стукнуло: «Все». Как эхо камня павшего во главу угла.
Я выпал из чудовищных реалий.
После были допросы. Я будто в горячке рассказывал, как она кинулась в толпу, избивающую незнакомую девочку в коротенькой шубке, как следом кинулся я, как бил я, как били меня и она закрывала меня, лежащего на скользком склоне собой от ударов ногами, как я все-таки поднялся и… как не видел, как упала она... Я умирал в каждом вопросе и ответе. В каждом каменном слове. Умирал мучительно и заново. Без мольбы. Без слез. Уже совсем без слез.
Ее забирали родители. Я лежал в реанимации с передозировкой героина и вспоротыми уже в палате руками. И жалел всеми последующими минутами, часами, днями, что непростительно жив, что унизительно закутан в смирительную рубаху. Я не коснулся помертвелого лика своей безвременной Лауры своими синими губами. Не проводил смысл жизни в последний путь. Я даже не знал, где она лежит.
В тяжком биении сердца и болезненной пульсации висков я лишь осознавал, что больше никогда не увижу ее здесь. И стремился попасть туда, к ней, пока не закрыли чистилище. Стремился всеми силами воли. Стремился как можно скорее. Ведь я уже страшно тосковал.
И когда путы сняли, мигом вылетел в окно второго этажа. Я не знал, что он всего лишь второй! Едва соображая, осколками стекла в сломанных пальцах я в спешке резал руки и ноги, протыкал шею, стараясь успеть с третьей попытки. Успеть, пока не прибежали эти беспощадные люди в ангельских одеждах.
Увы, они прибежали быстро.
Я – увы!увы!увы! – не успел.
И я не мог простить ни им, ни себе, ни тому, с седой бородой. Я бы перегрыз ему глотку за неисповедимости путей.
До сонной артерии оставалось всего пол миллиметра.
Дальше – трудно, но обычно. Путь к себе. К другому теперь себе. Долгий путь сквозь года.
Но я вернулся. К относительно нормальной жизни. Не считая двух оставшихся во мне неразрешенных моментов. Я размышляю о них все время, и тут уж не помогут ни клиники, ни антидепрессанты. Лопаются сосуды, звенят нервы, в голове становится тепло и тошнит от бессонницы, но ответов нет, и от мыслей этих не убежать, не спрятаться. В них растворяется мое будущее, как растворилось мое прошлое, а настоящее – они, они, они…
Я думаю, случилось ли бы это, не измени я себе, не поддайся порыву, реши вопрос спокойно, не теряя контроль над ситуацией, как решали подобные вопросы мои мудрые предки, она осталась бы жива. Но я не смог удержать, и она стремглав ринулась туда, откуда для нее началась дорога в Рай.
Еще я слышал, что тем, кто рождался в первые секунды, минуты и часы первого дня нового тысячелетия по всем пророчествам суждено незыблемое земное счастье. А что суждено тем, кто в это же самое время погибал?
Я жажду получить сие знание. Пусть даже ценой собственной жизни. Хотя, какая у нее теперь цена…