Жизнь слепых пингвинов
Мой друг П. решил рассказать нам о животных.
- Вот, например, пингвины, - поучительно распространялся он.
Мы лежали на пологом склоне холма. Под нами была оптимистично-зеленая июльская трава, а сверху такое же веселое бело-синее небо. Легкий теплый ветер с ароматом городской пыли навевал П. мысли о пингвинах.
- Это же потрясающий пример! – волновался П. – У пингвинов самки похожи на самцов так сильно, что их не различить!
- Это ты их не можешь различать, а пингвины могут, - возразил я.
П. единственный из нашей троицы сидел на траве, а мы с Пашкой валялись вразброс и страстно боролись с послеобеденным сном.
- Зачем же они тогда трахают всех подряд? – П. произнес это с интонацией Цицерона, выкладыващего в сенате последнюю бесприглядную правду о личной жизни Катилины.
- Кого это, всех подряд? – спросил я, - Российских полярников?
- Друг друга! – воскликнул П.
- Поразительно… - заключил я, полагая, что разговор о горячих антарктических пингвинах закончен.
Но П. был не согласен. Он имел козырь в рукаве.
- Они делают это без разбору! Кто на кого попадет – независимо от пола. Попал на самку – будут пингвинчики, на самца – ну, значит, на самца.
- Ну, ладно, - сказал я, - Примем эту странную гипотезу, что они неразличимы на внешность в половом смысле. Тогда самец действительно может полезть на самца по ошибке. Но с какой стати другому самцу, на которого лезет первый, это терпеть?
- Ну, природа у них такая, у пингвинов, - сказал П. и задумался.
А я продолжил развивать наступление:
- Где ты вообще услышал про то, что пингвины не могут различать самок и самцов?
В этот момент Пашка проснулся немного и примирил нас. Он сказал:
- Это слепые пингвины.
- Что? - спросил я.
- Ну, это слепые пингвины так себя ведут, - сонно бормотал он, - Представь себя на их месте: ты один, Антарктида, мороз, темно, и так всю жизнь… Им просто очень грустно и холодно, этим слепым пингвинам.
Стоя на звездах
П. хотел, чтобы я научил его бить ногой с разворота. А у него не получалось. Что я могу поделать? Невозможно целыми днями просиживать перед монитором и бить ногой с разворота. П. думал, что я плохо показываю. Но я показывал как мог.
Беременная, которую мы поймали с картошкой, сидела и смотрела на нас. Думаю, П. хотел произвести на нее впечатление. Только ей было не до того. Она была беременная и сильно боялась. Когда вы беременны, то бояться приходиться гораздо сильнее, чем обычно. Так устроен мир, насколько я понимаю.
Она шла к остановке и несла на пару с дохленьким мужичком большую сумку свежевыкопаной картошки. Он держал за одну ручку, а она за другую. У нас как раз заканчивалась смена, и мы шли в контору, чтобы сложить дубинки и расписаться в журнале – мы работали ночными сторожами в садоводческом обществе. С нами шел папаша П. и начальник смены – бывший уголовный следователь, а теперь главный сторож.
Эти двое начали возмущаться, что она беременная, а он муж и не позволит. Я даже поверил им. А бывший следователь – нет. Мы отвели их к конторе, и беременная осталась с нами во дворе, а папаша П. и следователь завели мужичка внутрь. Через открытое окно было слышно:
- Номер участка и фамилия?
- Вы не имеете права!
- Номер!
- Не имеете!
Бывший следователь ходил по конторе кругами, а мужичок сидел посередине на табуретке и неловко оглядывался. С возмущением. Беременная нервно смотрела в окно на мужичка. П. просил его научить бить ногой с разворота. Я показывал.
Потом бывший следователь принялся листать на ходу их паспорта:
- Ишь, сорок шесть лет тебе, а бабу молодую нашел – двадцать четыре года.
- Да, - с непонятной интонацией ответил мужичок.
Мне казалось, что он должен ответить с гордостью или со стыдом. А в его голосе было что-то другое: как будто ему говорили, что у него две руки, а он пересчитывал их и соглашался.
- Пузо-то ей сам заделал?
- Да, - снова ответил он.
Они посмотрели друг другу в глаза и следователь тихо велел:
- Раздевайся.
Я думал, он откажется, а он снял рубашку и штаны.
- Тэ-э-эк! – обрадовался бывший следователь.
Мужичок был уж очень субтильным. Оба его бедра были толщиной с мою голень, заношенные трусы болтались как пустые – это была дистрофия. Туберкулезная дохлость, изъеденная синими линиями скверных татуировок. Там были купола у него на груди, православные кресты, а на плечах и коленях – четкие большие многоконечные звезды.
- Звезды! – бывший следователь подпрыгивал как ребенок, - У тебя звезды!!! Тебе ****ы или милицию вызвать?
- ****ы, - мужичок сказал с той же интонацией просчитанной определенности, что и раньше.
Я даже позавидовал его спокойствию. Но тут главный сторож заорал:
- На колени!!!
И мужичок вздрогнул, заозирался, начал дрожать лицом, а потом скользнул с табуретки и стукнул коленками в пол. Бывший следователь выхватил из кучи дубинок одну – длинную ментовскую дуру – приложился по голой спине: раз, другой. На четвертый мужичок заорал коротко и выгнулся. А сторож принялся его бить по всему телу. Он так странно и быстро двигал кистью, в которой держал дубинку, что казалось – она движется сама. Малейшее движение руки заканчивалось шмякающим хлестким ударом. А мужичок молчал и удары было очень хорошо слышны.
Я посмотрел на беременную. Она все так же глядела в окно на то, что там происходило. Руки у нее прыгали, и она курила «Беломор». Она была молодая и довольно приятная на вид. Только неухоженная какая-то. Месяце на восьмом. И курила жадно – мятую некрасивую папиросу.
П. смотрел на нее во все глаза. А мне было неловко смотреть, как беременная женщина курит, и я только косился на нее, а сам смотрел в окно. Мужичок стал орать при каждом ударе, и бывший следователь бросил дубинку, и сказал:
- Свободен! За одеждой завтра придешь!
Тот поднялся с колен, весь в малиновых продолговатых пятнах. Вышел из конторы, и они очень быстро пошли от нас, почти побежали по пустырю, который начинался сразу за воротами – в сторону города. Он шел в своих парусящих трусах, а она придерживала живот. Потом он забрал у нее кофту и обмотал вокруг трусов, а еще забрал папиросу. Выглядел он очень независимо, в этой кофте на тощих бедрах и с беломориной во рту. Хотя все еще трясся.
- Жалко, что ее раздевать не стали, - сказал П. – Я бы посмотрел.
А я подумал, что от нас убегает человек, который только что стоял на звездах.
Раз картошка, два картошка
Раздевать или бить садовых воров было не обязательно. Им и без нас этих удовольствий хватало. Один раз мы воров даже накормили. Картошкой.
Нас, сторожей, было всего четверо, а садоводов и участков – несколько тысяч. Думаю, воров почти столько же. Поэтому нужно было присматриваться ко всем. И любая странность отправлялась в копилку доказательств.
Нам все время говорили, что мы не там ищем или не к тем подходим.
- Я же с удочками, - сказал нам дедушка-рыбак, который в сопровождении мальчика лет 16 шел от автобусной остановки к садам.
Это вообще было удачное место – автобусная остановка. Воры не хотели идти в город пешком.
- Ты каждый день тут, - сказал ему папаша П., - А с рыбой мы тебя ни разу не видели. Не попадайся нам больше. Ходи в другом месте.
Дедушка-рыбак искренне смеялся, долго повторял «давычторебята», а потом ушел ловить рыбу.
Бывший следователь был единственным, кто жил в садовом поселке постоянно. И дедушка-рыбак вечером вышел прямиком к его дому, когда мы пришли туда, чтобы папаша П. потрещал с бывшим следователем о жизни.
У дедушки и внука были большие рыбацкие рюкзаки, полные чего-то бугристого. А удочки они несли в руках.
- Пойдемте, - сказал им папаша П.
- Мужики, отпустите! – в этот раз дедушка-рыбак не смеялся и не хлопал нас по плечам, а был очень серьезен, как будто речь шла, например, о смертельно больном родственнике, - Я сам тут ходить зарекусь и детям своим закажу!
- Потом закажешь, - улыбнулся по-доброму папаша П., - Обязательно...
Мы завели их во двор, и к нам вышел бывший следователь. Рыбаки по-лошадинному косились на наши дубинки. Особенно испуганным выглядел мальчик.
Дедушка-рыбак попытался снова заныть, но его спросили сначала о номере его участка, а потом, выяснив, что никаких номеров он не знает, спросили, что он взял. Он сказал, что картошку.
- Покажи, - сказали ему.
Дед бухнул на землю рюкзак и развязал его. Оттуда посыпались крупные картофелины.
Солнце садилось, и все было очень резким. Лица красными, картошка черной. Дед давил на жалость, говорил, что один растит внука и что им нечего есть, а есть очень хочется, причем каждый день.
- Ну, ты же понимаешь, что мы не можем позволить тебе унести это отсюда? – спросил его бывший следователь.
Дед понятливо закивал.
- Что, действительно, есть хочешь?
Дед напоминал китайского болванчика.
- Ну, ешь, - бывший следователь толкнул ногой рюкзак, и картофелины покатились, черные по черной траве.
- Что? – спросил дед.
- Вы голодные? – спокойно уточнил бывший следователь, взяв у папаши П. дубинку и привычно примеряя ее в руке, - Ешьте.
- Немытую? – спросил дед.
- А ты ее мыл, когда выкапывал?!! – рявкнул на него следователь, - Жри!
- Бить будете? – спросил дед, - Парня не бейте, а?
Ему вкратце объяснили, что пока он будет есть, его никто даже пальцем не тронет. И они стали есть.
Солнце к тому моменту уже зашло, горел уличный фонарь. Дедушка-рыбак сидел на земле, седой и маленький, с жидкой белой бородкой. Он держал обеими руками большую картошку: немытую, черную от земли. А внутри, на откушенном месте, она была очень белая.
Мальчик съел всего две картофелины. Потом отодвинулся на шаг и заплакал. А дед долго ел. И на нас смотрел – мол, я ем, ем, вы же видите. Килограмма два в него влезло. Или даже больше. В конце концов он захрипел, выпучил белые глаза в белом свете фонаря и сказал:
- Не могу больше, хоть бейте, хоть убивайте.
Мы их просто отпустили.
Я подарю тебе любовь
День был мутный, холодный и дождливый. Мы знали, что в такую погоду уж точно никто не будет ходить в город своими ногами, и поэтому шли втроем по кромке дороги вдоль садового поселка. Сверху сыпалась водяная пыль и висели клочки серого тумана. Автобусы проезжали пустые: дождь – не то время, чтобы работать в саду.
- Оп! – сказал вдруг папаша П.
С одной из улиц поселка вышел маленький серый человечек с большим мешком за плечами, и тяжелыми шагами направился к остановке.
П. был против. Ему хотелось в теплую контору. Я тоже не получал удовольствия от дождя, но слишком уж очевидной была ситуация. Мы просто подождали у остановочной скамейки. Человечек заметил нас, но доковылял, скинул на землю мешок и деревянным от усталости движением опустился на сырое сиденье. На вид ему было лет сорок: отекшее серое лицо, сальные нечесаные волосы, грязная брезентовая куртка и штаны не по размеру. Бомж при всем желании не может походить на садовода.
- Покажите вашу членскую книжку, - сказал ему П.
Бомж поднял к нам лицо. Сквозь опухшие веки блестели, как жеваная бумага, глаза.
- У меня ее нет, - ответил он тонким кашляющим голосом, - Она у бабушки.
- А где бабушка? – спросил П.
- Она сейчас придет, - объяснил человечек, - Мы вместе ягоду собирали. Она медленно ходит.
- Мы подождем, - сказали мы.
Двадцать минут прошло в тишине. Холодная морось падала на дорогу и на нас. Бомж сидел неподвижно, глаза вниз. Проехал пустой автобус.
- Что же бабушка не идет? – спросили мы.
- Я тоже беспокоюсь, - просипел он сквозь сизые губы.
Мне в очередной раз подумалось, что, опускаясь на дно жизни, человек почему-то первым делом теряет половую принадлежность. Существо на скамейке выглядело больным и равнодушным. От него должно было вонять, но в дождь и холод это не ощущалось.
Мы спросили его номер участка. Он назвал. Тогда мы сказали, что сейчас все вместе пойдем искать его бабушку.
- Я никуда не пойду с вами, - он вскинул лицо с признаками сильного беспокойства, - Я вас не знаю.
- Щас как дам дубинкой по ****у, - сказал папаша П., - Узнаешь.
- Почему вы так со мной разговариваете… - сказало существо, - Я не мальчик, я девочка.
Мы молча уставились на него.
- Меня зовут Марина…
Я всмотрелся пристально, и у меня в глазах сложились все мелкие черты, которые были непонятными сначала. Я мысленно снял с лица этот тошнотный отек, пригладил в уме волосы, раскрыл опухшие веки, прибавил маленький рост – передо мной была девушка.
- Сколько тебе лет? – спросил папаша П.
- Восемнадцать, - ответила она.
Тут из ее глаз по сырому лицу потекли слезы. Она задрала правую штанину до колена – нога была обвязана бинтом в рыжих пятнах. Она прямо под дождем разматывала его. От голеностопа до коленки у нее было несколько розово-серых язв, с мою ладонь каждая, из которых тягуче вытекал желтый мутный гной. При этом она объясняла, что ей больно ходить.
Папаша П. предложил ей вызвать милицию, и она сразу согласилась идти. Взяла свой мешок и закинула себе на плечи. Мы долго искали нужный номер участка. Там оказался приличного вида садовый домик. Внутри него вещи были разбросаны по полу. Ящики стола и шкафчиков – вынуты и брошены на пол. Марина выглядела очень растерянной, она перемещалась нескладными движениями по дому и вокруг и звала потерянным голосом бабушку. Папаша П. взял Марину за воротник и вывел за ограду. Стукнул в ближайшую калитку. Оттуда выглянула женщина средних лет.
- Вы знакомы? – спросил женщину Папаша П.
- Первый раз эту морду вижу! - сказала женщина.
И мы пошли к конторе. Марина тихо плакала и просила ее отпустить. Пыталась что-то робко ввернуть насчет того, как они с бабушкой собирали ягоду полчаса назад. Когда мы дошли до края поселка, Папаша П. повернулся к ней, стянул с ее плеча мешок, и сказал:
- Пошла вон.
И толкнул ее в направлении остановки. Мешок пришлось нести мне. Я шел быстрым шагом, потому что ноша оказалась на удивление тяжелой – у меня стучало сердце, а под одеждой проступал пот. И я хотел скорее прийти в контору, чтобы избавиться от тяжести. Я не мог понять, как эта полумертвая наркоманка, ростом мне по плечо, могла таскать такой вес. Марина выскакивала к нам из проулков и сдавленным страдающим голосом умоляла отдать ей мешок. Папаша П. картинно замахивался на нее дубинкой, и она в ужасе убегала. Пару раз он даже сделал вид, что нагибается за камнем. Когда мы зашли во двор конторы, он запер за собой высокую решетчатую ограду.
Мы сидели в конторе над открытым мешком. Там было килограммов двадцать картошки, большой железный бидон с вишней, стеклянная банка с крыжовником, алюминиевые вилки, несколько скомканных платьев и новенькие мужские джинсы на высокий рост. За окнами уже начало темнеть, но было еще хорошо видно, как вдоль ограды, перебирая руками мокрые железные прутья, ходит Марина. Она что-то кричала нам, но дождь шел уже сильно, и из-за его шума мы ничего не слышали. Папаша П. вышел к ней под дождь, а через минуту снова зашел в контору, хихикая в свои вислые хохляцкие усы.
- Я ей говорю: иди отсюда, а то милицию вызовем, - поделился он с нами, - А она мне говорит: хочешь, я тебе приятное сделаю, только джинсы отдай.
Его передернуло – от холода или от омерзения.
- Приятное… - бормотал он, - Да, я вчера только восемнадцатилетней засадил. Чистенькой. Домашней. А эта, со своим гноем… приятное…
Когда стемнело и стало еще холоднее, Марина ушла. Через три дня вишня и крыжовник испортились, и за остальными вещами тоже никто не пришел.
Черные рубашки
Черные рубашки не заметны в темноте. Жена бывшего следователя думала так. Каждый раз, когда ее муж собирался в засаду, она стирала и гладила для него черную рубашку. Заворачивала в полиэтиленовый узелок несколько свежих пирогов. Она считала, что главные проблемы сидящих в засаде – белые футболки и невозможность хорошо поужинать.
Однажды бывший следователь сказал мне:
- Сегодня нам понадобится твое умение. Пойдем в засаду.
Я только пришел в контору, получил дубинку в руки и расписался в вахтенном журнале. У меня не было черной рубашки, а свежих домашних пирогов я не ел, поди, уж год.
В один из дачных домиков стали регулярно наведываться воры. И это был наш шанс. Воров очень удобно ловить, когда знаешь, куда они приходят.
Бывший следователь был мужчина рослый и красивый, похожий на матерого гвардейского коня. Но он был уже не молод. Папаша П. отличался только субтильностью и пышными усами, а сам П. мог драться только в компьютерных играх. И они все решили, что если придется драться с ворами – займусь этим в основном я.
Мы пришли в тот самый домик, посидели там до полуночи, съели по пирогу и ушли – воры не явились.
На следующий день, однако, бывший следователь снова вышел к нам из своего дома в черной рубашке, а жена торопливо вынесла ему вдогонку сверток с пирожками.
- Что, опять в засаду? – спросил я.
- Конечно! – сказал мне бывший следователь.
И странно подмигнул.
- Ой, я так боюсь этих ваших засад! – сказала его жена, - Так волнуюсь!
Мы подождали папашу П. и отправились. Впрочем, недалеко. Возле садового домика папаши П. мы остановились, и бывший следователь сказал нам:
- Сегодня вы свободны! Пройдите по периметру и отправляйтесь куда хотите. Только дубинки сложите в конторе, чтоб менты не прицепились.
- А засада? – спросил я.
Я думал, что мне все же придется драться.
- Без вас посидим, - усмехнулся бывший следователь в свои черные гвардейские усики.
- Хотите посмотреть? – спросил папаша П. с хвастливыми интонациями.
Он слегка махнул рукой, и мы прошли за ним в ограду, а потом в низенький домик. Там была всего одна комната, с двумя кроватями. И на кровати сидела в сумерках высокая девушка в сарафане.
- Ну, где ты ходишь? – она подскочила на кровати и повернулась к папаше П., - Я вас уже целый час жду, а ты говорил двадцать минут… А это кто?
- Никто, - сказал папаша П. А когда мы вернулись на улицу, он добавил, - Видали, ей всего 21 год!
Мне тогда было 19, и я подумал, что девушка немного старовата. Но папаша П. светился от гордости. Он стоял передо мной, ростом мне до подбородка, с вислыми усами, щуплый, в дешевом потасканном спортивном костюме.
Мы с П. шли в город, когда вокруг уже густела темнота – садовая шуршащая тьма с запахом малины и цветущих палисадников. Я думал про то, чем будет там заниматься эта девушка в сарафане с двумя пожилыми усатыми дядьками.
- Ты знаешь ее? – спросил я П.
- Нет, - сказал он, и судя по голосу, он в этот момент тоже думал про девушку, - Каждую неделю новая. Мама с ним из-за этого и развелась. До сих пор не может понять, чем он их привлекает.
Было так темно, что я не видел своих ног.
- А ну, пошли отсюда!!! – заорал кто-то прямо у нас над головой.
Я шарахнулся в сторону, споткнулся об невидимое и завалился в малиновый куст. Вылез, ощущая на коже малиновые царапины.
- А, куда полез!!! – заорал тот же голос, но теперь человек, судя по звуку, кричал в другую сторону.
- Кто это? – спросил я П.
- Дед один, ночует здесь, - объяснил П., - Сидит всю ночь на крыше сарая и каждые десять минут начинает орать – воров отпугивает.
- Он тоже в засаде… - сказал я, - Только мы куда-то идем.
Бывший следователь и папаша П. тем летом часто устраивали засады. Каждые несколько дней. Так что скоро я даже начал им завидовать, хотя так и не понял их секрета – того самого, которого не могла понять мамаша П. Одно время я даже думал, что все дело в черных рубашках и свежих пирогах.
Весь мир насилья
Мы нечасто меняли маршруты. Было легко заблудиться в этих улочках, поросших иногда травой до пояса, среди тысяч садовых домиков. Да, и ловить воров внутри – глупое занятие. Куда проще следить за периметром.
А в тот день мы почему-то пошли внутрь. Домики все были самодельными, очень разными, и смотреть на них было интересно. Они воплощали в себе все потаенные мечты хозяев, их стремление к основательности или оригинальности. Некоторые напоминали бетонные дзоты второй мировой, другие – резные древнерусские замки, уменьшенные раз в десять-двадцать.
Хотя, мне кажется, мы пошли внутрь, потому что нас напугал вонючий куст. Он находился как раз на пути нашего обычного обхода, и мы даже прошли мимо него дважды. Из куста несло мясной гнилью. Может быть, конечно, там лежала дохлая кошка или собака. А может, и человек. И нам не хотелось находить в кустах дохлого человека.
Мертвецы в кустах были в садовом поселке явлением довольно обычным. Это были те самые воры, которых мы не поймали. Милиция, вызванная кем-нибудь из местных, приезжала, брезгливо заглядывала в очередной вонючий куст…
- Мы его били, пока у него кровь изо рта не пошла! – рассказывал нам дедушка-пенсионер на одном из обходов.
Не помню, как мы с ним разговорились. Он был седой, пузатый, в линялой ковбойской рубашке, со старушечьей железной тростью в толстой руке. Потрясая тростью, он говорил, как вчера увидел вора – тот перелазил через его заборчик с мешком репчатого лука за плечами. Лук он перед этим выкопал из дедушкиной грядки. Дедушка ударил его тростью по ноге, и тот свалился с забора. Железная трость – почти идеальное оружие, если речь идет об избиении пожилого алкоголика. На крики прибежали соседи – такие же старички. Некоторые без тростей. Вор перестал шевелиться, у него шла кровь изо рта, и они решили, что наказали его достаточно. Дедушка забрал свой лук. Вместе с воровским мешком. Наверное, в качестве компенсации. А когда он вечером вышел снова за ограду – вора уже не было: ушел, значит.
Сложно сказать, далеко ли уходит человек, избитый пенсионерами. Но это был лишний аргумент, чтобы не встречаться с вонючим кустом.
Старики относились к ворам очень сурово. Проломить голову или разбить железным костылем лицо – считалось вполне обоснованным наказанием за кражу мешка картошки. А тем более – за лук. За все лето работы садовым сторожем, я не встретил ни одного пенсионера, который был бы против подобных мер. Но встречал множество, которые были за. Старики говорили вещи, каких я не слышал от молодых.
На улочке, которая не меняла внешний вид, наверное, лет 40, и где в траве, доходящей до подбородка П., была протоптана лишь тоненькая стежка, мы встретили духа этих мест. И этих стариков.
Он был маленький, седой и весь в черном. Даже не знаю, где могла продаваться такая одежда. Наверное, ее не выпускали уже полвека – что-то вроде пиджака и черные брюки-галифе. Спина у него полностью не разгибалась, но узнав, что мы сторожа – он обрадовался и стал задирать кверху голову, чтобы вглядеться в наши лица. Мы не могли его обойти – не хотелось лезть в траву, да и выглядело бы это странно. А он хотел поговорить. Было жарко, и от травы поднимался удушающий запах спелой горячей зелени.
- Вы молодцы, ребята! Вы бьете воров? Воров бить надо! Бить! – он сжимал свои жилистые белесые кулачки и резко тыкал ими в воздух перед собой, - Они ведь что воруют? Картошку, что ли? Огурцы? Они жизни наши воруют, жизни! Тут ведь многие живут на этой картошке. Укради у него – где он другую возьмет? А эти – не пахали, не сеяли, пришли! Бить, пока пощады не попросят! А потом – еще!
- А женщин? – спросил я.
Он воткнул в меня неожиданно твердый и заинтересованный взгляд. Как будто я задал удивительно уместный вопрос.
- А женщин надо бить тем более! Сильнее, чем мужиков! – он словно делился с нами какой-то своей тайной, как будто мы ему понравились, и он нам доверяется.
- Почему? – спросил я.
- Да, как же! – старичку явно нравились мои вопросы, и он даже завертелся на месте в поисках лучше объяснения, - Они же детей рожают! Воспитывают! Для ребенка ведь главный человек – кто? Мать! Дык, пусть она знает! Пусть знает, сука! Баб надо… вообще!.. Их… А-а-а!! Я их!
Он даже потерял слова от избытка эмоций, и только рубил воздух рукой.
- Вы кто? – спросил вдруг П.
П. вообще был похож на интеллигента. И, может быть, это как-то задело старичка. Тот вдруг выпрямился с усилием, его лицо стало жестким и почти молодым. Глаза раскрылись полностью, и во взгляде появилась буйная гордость, как будто он собирался плюнуть в лицо фашисту.
- Я в особом отделе служил! Сорок лет!
Потом мы еще о чем-то поговорили незначительном, но дух этих мест утратил к нам интерес. Он шагнул в траву, и там, в траве, спокойно обошел нас, стоящих на тропинке. Его не было видно, стебли были выше его головы.
Эта улочка проходила по дну широкого оврага, и нам пришлось подниматься вверх. Идти в гору было тяжело в такую жару, я начал потеть. К мокрому лицу прилипали черные мухи. И было еще что-то, такое же неприятное.
- Тебе тоже противно? – спросил я П.
- Да, - ответил он.
На скользкой тропе
Обычно, когда я шел на дежурство, я заходил сначала к П. У него был компьютер, а у меня тогда не было даже собственного одеяла. Впрочем, раз у П. был компьютер, я его одеялами не пользовался, и пока сам П. валялся или откровенно дрых в своей постельке, я играл в Дьябло: рубил двуручными мечами и алебардами всякую нечисть. Потом мы что-нибудь ели: П. любил готовить, но у него не всегда получалось. Хотя, опять же, люди, у которых нет собственного одеяла, не слишком требовательны к кулинарному искусству друзей.
В тот раз мне поиграть не удалось. Меня встретила мамаша П. с грустным лицом. Оказывается, П. не ночевал дома, чего еще не бывало, и она беспокоится. Покормить меня она не догадалась, и мы отправились на поиски. В садовый поселок. Там мамаша П. рассчитывала встретить своего бывшего мужа и расспросить его о судьбе сына.
Было уже начало осени, и в садах цвели осенние цветы. Они пахли шоколадом. Я никогда не думал, что цветы могут пахнуть шоколадом. Это были такие желтые цветы на длинных-длинных стеблях. Их лепестки висели у самого моего лица, когда мы проходили по садовым улочкам. И я тайком нюхал их. Мне всегда казалось, что когда мужчина нюхает цветы – это немного неприлично. Не знаю, почему.
Садоводы всегда сажают очень много осенних цветов. Потому что когда лук и картошка выкопаны – огород выглядит голым и страшным, и они хотят закрыть его чем-нибудь красивым и живым. Если летом они хвастаются друг другу величиной картофельных кустов, то осенью – цветами.
Выпала роса. Запах ледяного цветочного шоколада вызывал смутную тревогу. А может быть, это мне передалась тревожность мамаши П.
Папаша П. посоветовал нам заглянуть в их садовый домик, и мы пошли туда. П. лежал там вместе с нашим общим другом Пашкой, на двух сдвинутых кроватях. П. был полностью одет, а Пашка – в одних трусах. Поэтому Пашке было холодно, и он лежал на самом краю, скрючившись. А по обе стороны от П., у него на плечах, лежали две голые девушки, лицом вверх. И П. держал одну из них за левую грудь, а другую – за правую. Девушкам тоже должно было быть холодно, но они не скрючивались как Пашка, а просто спали. Спал П. Спал скрюченный Пашка.
У кроватей стояли бутылки из-под пива и водки.
Потом мы все шли обратно, домой к П. В сумерках было зябко и сыро. Девушки, уже одетые, куда-то отстали, и про них никто не вспоминал больше. За невысокими заборами шелестело и пахло шоколадом. Пашке и П. было дурно, их лица белели в сером воздухе. Оба они шли, засунув руки в карманы, ссутулившись, деревянно передвигая ноги и оступаясь. Мы с мамашей П. старались их поддерживать, чтобы они не упали, но из-за этого спотыкались и едва не падали сами. «Наверное, именно так ходят слепые пингвины, - подумал я, - Им стыдно, тошно и скучно. И они держатся друг за друга, чтобы не упасть».