Полковник Лауренц
Бывают ночи: только лягу,
В Россию поплывет кровать,
И вот ведут меня к оврагу,
Ведут к оврагу убивать.
В.Набоков
Я сидел в юрте у барона, и на пишущей машинке набирал его ответ Наказному атаману Амурского войска, генерал-майору Шемелину. Он, по своему обыкновению, прохаживался взад-вперед, держа в руках листок бумаги – письмо от атамана, переданное из Хайлара с нарочным.
- Гм..гм… Вишь, чего пишет, есаул, - сказал он сумрачно. – «Если можешь – пришли мне срочно пять тысяч рублей. Я тебе верну. Меня здорово подвела квартира, за которую пришлось уплатить все, что имел…»
Остановившись, барон принялся, по своей привычке, крутить отросший рыжеватый ус.
- Пиши так: дорогой Илья!
Я проворно застучал на машинке.
- Накатал? Дальше…Ты не наказной атаман Амурского войска, а болван!
Я послушно продолжал стучать.
- Получил твое письмо от 7-го марта. В своем ли уме ты писал его, прося выслать пять тысяч? Написал? Гм-гм… Посылаю тебе тысячу долларов. А до твоих расходов на квартиру мне нет дела. Можешь хоть дворцы снимать, но для этого денег не дам! Гм…Если останешься не у дел, приезжай – прокормлю. Готово?
- Так точно, ваше превосходительство!
Я подал барону отпечатанное письмо. Тот подписал и поставил число.
- Запечатаешь, приложишь деньги и отошлешь в Хайлар, - бросил он. – Стоило взять Ургу – так все кинулись у меня просить. Будто я их печатаю…Как голова?
- Болит, Ваше Превосходительство.
- К Клингенбергу зайди. Пусть лекарство даст.
- Он дал, Ваше Превосходительство.
- Какое?
- Пирамидон.
- Ну и что, помогает?
- Никак нет, не очень…
Неделю назад барон едва не убил меня. Вскоре после коронации Богдо-гэгэна пришло известие, что по Калганскому тракту идет большой караван с продовольствием и подарками для китайских войск, отступивших от Урги. Охраняли его три сотни китаез. Барон с небольшим отрядом лично выступил навстречу. Накануне разыгралась пурга, вьюга: зима как будто еще раз пыталась вернуть свои позиции. За ночь намело снега по пузо лошадям. Мы нагнали караван в середине дня и с ходу вступили в бой. Думали, что все кончится быстро. Но, против ожиданий, гамины дрались ожесточенно. С заснеженного бугра мы с бароном наблюдали за тем, как их цепь рассыпалась вдоль дороги, выкатила пулеметы и яростно огрызалась огнем. Барон, верхом на своей серой Машке, в бинокль рассматривал поле боя.
- Вот черти! – говорил он нервно. – Крепко зацепились, не даются…
Время от времени вокруг нас посвистывали пули и с шипением зарывались в снег под копытами лошадей. Но «дедушка» не обращал на них ни малейшего внимания.
- Вот что, Макеев! – обернулся он ко мне. – Езжай к бурятскому дивизиону. Он в яру, в резерве стоит. Пусть в атаку идут, нечего им прохлаждаться…Шустрее давай!
Я поехал по целине, ложбиной. Конь вяз в глубоком снегу, дулся нутром, екал селезенкой, потел и фыркал. Добирался я больше часа. А когда, наконец, прибыл на место – бурят уже не было: они ушли в атаку сами, не дожидаясь приказа. Я отдыхал у коноводов, когда подъехал генерал Резухин. Его крупное, багровое лицо старого пьяницы, с крупными и грубыми складками, было сейчас странно бледным. Сидел генерал на лошади как-то неестественно напряженно, боком. Он коротко глянул на меня и поморщился.
- Я в Ургу поехал, есаул! – крикнул он мне хрипло, и неторопливым шагом продолжил свой путь.
Я ничего не понял. «В Ургу, так в Ургу» подумал я, отогревая озябшие пальцы над разведенным казаками костром. Вдали слышалась винтовочная и пулеметная трескотня, нестройное «ура» и разрывы гранат. Поземка вовсю мела по степи, несла колючую крупу, словно мокрым бельем хлестала по щекам. Темнело. Где-то через полчаса подъехал незнакомый мне артиллерист, видимо, из мобилизованных в Урге, спешился и подошел, помахивая плетью.
- Резухина ранило, - сказал он. – Теперь есаул Парыгин командует дивизионом.
- Вот как? Куда ранило? Как?
Только начал я его расспрашивать – кто-то позвал офицера, и он отошел в сторону. Я продолжал греться у костра. У дороги все стреляли, там еще шел бой. Тут из-за бугра вывернулся барон верхом на запотевшей, тяжело фыркающей Машке. Одет Роман Федорович был по-походному: в старую белую папаху и замызганную шинель с прожженными полами. Оружия при нем не было, лишь у пояса висели две круглые ручные гранаты. Он очень редко носил револьвер: боялся за свой бешеный нрав, за то, что в гневе застрелит кого-нибудь из офицеров. В руке у «дедушки» был неизменный бамбуковый ташур в полтора аршина длиной.
Я посмотрел в его лицо, со сдвинутыми бровями и недобро сверкающими глазами, и сразу понял, что Унгерн в дурном настроении.
- Где Резухин? – крикнул он сердито.
- Ранен, Ваше Превосходительство!
- Как ранен? Куда?
- Не могу знать, Ваше Превосходительство!
Лицо барона передернулось. Огромный сабельный шрам на лбу налился кровью.
- Вечно ты ничего не знаешь!- крикнул он бешено, и со всего маху огрел меня ташуром по голове.
Все закрутилось у меня перед глазами, стремительно понеслось куда-то – прямо как после разрыва германского снаряда в пятнадцатом году, когда я был здорово контужен. Очнулся я на снегу. Барон возился со мной, хлопал по щекам, натирал их снегом, пытался остановить текущую кровь и бормотал:
- Черт, неужели я убил его?
Я слабо отстранил его рукой и сел. Вокруг толпились казаки и смотрели сочувственно. Барон подобрал упавшую на снег папаху и нахлобучил мне на голову. Барон, казаки, повозки, и заснеженные бугры вокруг, и устало всхрапывающие лошади, - все качалось, плыло куда-то, слегка поворачиваясь вокруг своей оси. Потом меня стошнило на истоптанный сапогами снег. Роман Федорович внимательно посмотрел на меня и, видимо, убедившись в том, что я жив и умирать пока не собираюсь, отвернулся. Он встал с недовольным кряхтением, отряхивая снежную пыль с колен, нахмуренный, худой и взъерошенный, похожий на охотничьего ястреба, и неуклюжей кавалерийской походкой пошел на бугор, наблюдать за окончанием боя. Я тоже поднялся и, покачиваясь, побрел за ним. Унгерн шел, не оглядываясь, и сначала этого не заметил. Но, когда мы вместе вылезли на бугор, и пули вновь принялись рыхлить снег вокруг нас, - барон посмотрел на меня и матерно выругался, что было для него редкостью.
- Куда лезешь, дурак? – сказал он с досадой. – Убьют еще! Пошел вон отсюда! К доктору ступай, пусть тобой займется.
И он махнул на меня сердито рукой, снова поднес бинокль к глазам и застыл так, широко расставив худые, длинные ноги. Я повернулся и принялся спускаться с бугра. В голове у меня гудело и звенело, как будто я сидел на колокольне.
«Вот и пойми его», думал я тяжело, смутно, сквозь этот тяжкий, все усиливающийся гул. «То едва сам не прикончил – а то гонит прочь, боится, что убьют!» Для меня, как и многих, противоречивый характер барона Унгерна фон Штернберг так навсегда и остался загадкой…
Об этом случае и помянул сейчас барон.
- Ладно, - сказал он. – Свободен, есаул. У тебя сегодня праздник, что ли?
- Так точно, Ваше превосходительство. Новоселье хочу отметить.
- Ну да, помню, ты докладывал. Ладно, ступай. Да смотри, чтоб не перепились у меня там! А то все на крышу полезете.
- Никак нет, Ваше Превосходительство! Не извольте беспокоиться, не перепьемся.
- Ну, иди.
И небрежным кивком головы Унгерн отпустил меня.
Я вышел на улицу, сел на своего Степку и поехал к дому. Жизнь в Урге совсем уже пошла на мирный лад, словно и не было никого штурма, никаких боев. На улицах было шумно, везде видны были группы ярко одетых людей. Казаки сновали туда-сюда, частью в обычной форме забайкальцев, в шинелях, а частью – в новых, недавно пошитых синих тарлыках. Монголы гнали скот, громко кричали, хлопая плетьми. Шел караван важных, величественных верблюдов, раскачивавших горбами. На плоских крышах одноэтажных домиков тоже видны были люди, офицеры и казаки Унгерна. Они кутались в шинели и тулупы, сидя на холодном ветру, или прохаживались по краю, переговариваясь с людьми на улице. Это были наказанные бароном. На Керулене он провинившихся заставлял лезть на дерево и сидеть там, а здесь – загонял на крышу. Потом пошли монгольские юрты. На многих висели флаги: четырехугольные и круглые указывали на жилище ванна или гуна, князя, треугольные – на больных оспой или проказой. Если на шесте перед юртой висела шапка, значит, там находился покойник. Я проехал мимо крытой белым войлоком юрты князя Жамболона, наполовину бурята, наполовину монгола. Она стояла на высоком помосте с резными перильцами. Рядом тарахтел автомобиль, и непривязанные монгольские кони испуганно жались по сторонам, прядая ушами. Я кивнул знакомому шоферу, недавно зачисленному в дивизию, молодому поручику Хитуну. Как и многие другие русские офицеры, проживавшие в Урге, он перед штурмом был брошен китайцами в тюрьму, где содержался в ужасных условиях, и откуда его освободили наши забайкальцы.
Вышел из дверей Жамболон, высокий, тонкий, с красивыми чертами сухого, оливкового цвета лица, в брусничном халате, туго, по бедрам, подпоясанным кушаком, в синей шелковой безрукавке и бархатной шапочке, украшенной тремя павлиньими перьями. Он занимал важный пост в Монгольском правительстве и был посредником между бароном, знавшим его еще до революции, и Богдо-гэгэном. Спустившись по лесенке, не открывая дверцы автомобиля, Жамболон перенес через нее ногу в ичиге из красного сафьяна, уселся и бросил небрежно:
- Пошел, паря!
И, деловито запыхтев, выпустив из трубы облако синеватого газа, автомобиль покатил по улочке по направлению к выезду из города, к Зеленому дворцу Богдо.
Дома вестовой уже вовсю занимался сервировкой праздничного стола. Должны были прийти несколько офицеров: и старых приятелей, с которыми трепал нужду еще с великой войны, и новых знакомых, появившихся уже здесь, в Урге. Пригласил я и пару знакомых дам. Но первым, конечно, приехал мой лучший друг, войсковой старшина Архипов, большой, широкоплечий, широкогрудый, с кудрявым чубом на сторону, в новом шелковом тарлыке, с алым шелковым же башлыком.
- Здорово, Алешка, - сказал он, снимая фуражку и оглядывая покрытый крахмальной скатертью, уставленный закусками стол. – Богато у тебя! Молодец! Держи.
И он протянул мне небольшой сверток. Я развернул материю и увидел новенький маузер, с красивой перламутровой рукояткой, в замшевой удобной кобуре.
- Все думал, что тебе подарить, - сказал Архипов, добродушно улыбаясь. – Картину на стену? При нашей кочевой жизни это не к чему… А это вещица полезная. Наверняка пригодится.
Бедняга, он и не знал, насколько справедливыми окажутся его слова…
- Спасибо, Мишка, друг милый…– растроганно ответил я, обнимая его и целую в бритую, пахнущую одеколоном щеку.- Ну что, махнем по одной? Пока гости не набежали?
- Давай, - согласился Михаил, разглаживая крупной рукой волосы. – А то мне завтра в поход выступать. И не поговорим толком…
Мы прошли на кухню, разлили по рюмкам коньяк. Денщик принес на тарелке закусок: сыра, рыбы, ветчины.
- Куда идешь-то? – спросил я, поднимая рюмку. – Ну, за удачу!
- Давай!
Мы выпили и закусили.
- На Хубсугул, - ответил Архипов. – Там какие-то красные бандяги собрались. Надо разобраться, подразогнать. Слушай, что там за история приключилась с Лауренцем?
Я махнул рукой и подцепил на вилку слезящийся кусок горбуши.
- Опять уголовщина…Господи, надоело-то как!
Полковник Лауренц был старый товарищ барона, еще с германской, со времен службы в дивизии генерала Врангеля. Раненый, он был отправлен в обоз, в Хайлар. Недавно его, по приказу Унгерна, арестовали и привезли в Ургу. Он содержался на местной гауптвахте, в страшном месте, откуда редко кто выходил живым.
- Говорят, отравил кого-то?
- Нет, только собирался. Приехал в лазарет и приказал фельдшеру Лагунову всем раненым яду дать. Мол, лишняя обуза для дивизии.
- Кошмар какой…
- А Лагунов перепугался и примчался сюда. Доложил барону. Тот рассвирепел, приказал взять под стражу, привезти. Такие дела…
- Слушай, прямо как с Черновым, а? – заметил Архипов, снова берясь за рюмку. – История повторяется… Того жгли, а с этим что будет?
- Ну, вряд ли так жестоко. Расстреляют, и все. Все же они столько лет с барном…
- А ты в курсе, что мадам Голубева в городе?
- Шутишь? – я подцепил было на вилку немного грибков и зеленого горошка, но так и не донес руку до рта. – Откуда знаешь?
- Вчера встретил на улице. Работает в местном госпитале.
- И как она?
- Похудела, побледнела…Но все такая же красавица.
Я покачал головой.
- Храбрая женщина…Вдруг Бурдуковский узнает? Он ведь, небось, не забыл обиду. Это такая тварь злопамятная…
- У Бурдуковского сейчас куча дел. Слышал историю про жидочков?
- Которую? Их много было.
- Последнюю. Про тех, что у Тогтохо-гуна отсиживались?
Сразу после взятия Урги всех евреев в городе, по приказу барона, перебили. Но несколько человек, хороших знакомых князя Тогтохо-гуна, скрылись у него в доме. Тогтохо-гун, известный борец с китайцами, знаменитый партизан и национальный герой, был личностью неприкосновенной, и там они были в безопасности.
- Ну?
- Третьего дня их взяли. Ты еще в походе был. Сипайлов расставил вокруг дома своих молодцев. Эти дурачки сидели-сидели, да и не выдержали. Вышли прогуляться за ворота. Свежим воздухом подышать. Тут их и сцапали.
- И?
- Что «и»? Ты лучше меня должен все знать. Привезли на гауптвахту и всех передушили, как куропаток. Есть там у Макарки-душегуба такой специалист по удушениям, кадет Пашков…
Я сумрачно кивнул головой и опять налил коньяка, до краев.
- Знаю…Страшная личность. Животное, вроде нашего Квазимодо. Выпьем?
- Давай!
Мы снова махнули до дна. Архипов сильно опустил рюмку на стол, стукнув ею по деревянной крышке. Глаза его угрюмо блестели.
- Всех передавили, как котят. Говорят, у этого Пашкова какой-то свой метод душить.
- Знаю, - сказал я. – Через дверной засов петлю просовывает, и душит.
- Одну только еврейку, красавицу, оставили. Сипайлову на забаву…Ну, это еще неизвестно, кому больше повезло. Какие сволочи!
Я молчал, глядя на то, как Мишка сидит напротив, теребя свой чуб. Что тут скажешь?
- Слушай, братуха…- произнес немного спустя Архипов озабоченно. – Я в поход уйду. А у меня в городе сестра остается, молодая девушка. Ты знаешь мою Машу…Ты уж позаботься о ней, пожалуйста. Ладно? Проследи. А то страшно оставлять одну, с этими негодяями…
Я сжал его лежащую на столе, большую, коричневую руку.
- Ни о чем не беспокойся. Никто ее не обидит. Слово офицера и казака.
- Хорошо. Еще по одной?
- Ну, быстро. А то вон, слышу, уже гости идут…
И, действительно, за дверью раздался звук шагов и веселые, громкие голоса. Ввалились трое знакомых офицеров, двое забайкальцев и один оренбуржец. Сразу небольшая прихожая наполнилась запахом табаку, кожи, крепкого одеколона. За ними следом пришли другие, появились приглашенные дамы, румяные, накрашенные, нарядные, непривычно красивые для нашего, отвыкшего от женского общества, взгляда. И вскоре мы уже сидели вокруг накрытого стола, пили коньяк и шампанское. Говорили только о веселом, рассказывали разные забавные истории, смеялись, всячески избегая упоминания о бароне. Хотелось хоть на несколько часов забыть об этом страшном человеке, обо всем том ужасном, что нам довелось пережить за время службы в дивизии. Стемнело за окнами. Мы зажгли свечи, включили патефон и танцевали. А потом принялись петь родные казачьи песни, знакомые с детства, и дамы, переглядываясь и улыбаясь, подтягивали нам своими нежными, тонкими голосками. И казалось, что нет никакой войны, никакой революции, и никакого барона, что мы дома, и что все хорошо, спокойно и мирно, и что так будет всегда…
Но действительность вскоре властно напомнила о себе. Было около полуночи, когда во дворе заурчал мотор. Я выглянул в окно, отодвинув занавеску. Огромный автомобиль светил фарами, рассекая желтыми конусами темноту ночи. В дверь резко постучали. Вестовой открыл, и все мы увидели сутулую, плотную фигуру полковника Сипайлова, начальника контрразведки, человека, наводившего ужас на всех знавших его.
Он стоял на пороге комнаты, сняв с лысой голову фуражку, и по своей привычке омерзительно хихикал.
- Прошу покорно извинить меня, господа, что вторгаюсь, так сказать, в эту обитель, хи-хи, - произнес он, прищуренными глазками цепко оглядывая сидевших за столом, и особенно внимательно вглядываясь в лица мгновенно побледневших дам. – Нарушаю, так сказать, ваше непринужденное веселье, хи-хи-хи…Но, увы, дела-с! Ноблесс оближ. Я за вами, господин есаул. Барон велел вам незамедлительно прибыть к нему.
- Вот как? А в чем дело?
- А вот сие мне не ведомо, голубчик мой, хи-хи-хи, - и он снова надел фуражку на свой удивительной формы череп. – Сие есть тайна королевского двора…И меня он тоже призывает немедленно. Так что простите великодушно, я вас даже ждать не буду, а отправлюсь сей момент. Ибо вы знаете, каков «дедушка» бывает в гневе. А вы приезжайте следом, хи-хи-хи, и не задерживайтесь…Ну-с, желаю всем здравствовать!
И, поднеся два пальца к козырьку, еще раз внимательно оглядев всех нас, полковник повернулся и вышел на улицу. Тотчас взревел мотор, потом проплыли за темным окном желтые страшные глаза автомобильных фар, и все стихло.
Я встал и принялся застегивать китель. Все молчали и глядели на меня. Все знали: срочный вызов в столь поздний час не сулил ничего хорошего. Архипов вдруг схватил меня за рукав.
- Стой! – сказал он. – Я с тобой поеду…
Мишка встал. Качнувшись, он взял с сундука свою шашку и одел ее на себя.
- Брось! – сказал я ему, удерживая его руку. – Что за ненужное геройство? Зачем? Чтоб барон решил, что тут заговор? Если что – меня не спасешь, а себя погубишь. Оставайся! Господа, задержите его!
- Останься, Мишка! Есаул правильно говорит!
- Не дури! Не езди! – зазвучали голоса. Архипов, упрямо, по-бычьи нагнув голову, сверлил меня исподлобья светло-карими глазами.
- Не хочешь? Зря! – сказал он, махнув рукой. – Револьвер возьми!
- Возьму, - ответил я, слегка улыбаясь, хотя мне было не до шуток. - Два возьму, чтоб тебе было спокойнее.
И я, действительно, взял подаренный им маузер, а в карман галифе положил небольшой плоский браунинг. Потом вышел в прихожую и надел шинель, а сверху повесил маузер. Тут вдруг все кинулись ко мне и принялись уговаривать немедленно бежать из Урги.
- Это же безумие, есаул! Вспомните лицо этого мерзавца Сипайлова…Он был само ехидство! Наверняка на вас кто-то донес! Скройтесь из Урги, бегите сию же минуту!
- Э-э, господа, оставьте!- сказал я, морщась. – Куда бежать-то? Как? От барона не убежишь, вы это прекрасно знаете. Везде найдет. Пусть идет, как идет! Кому суждено быть повешенным – тот не утонет.
И, нахлобучив папаху, коротко со всеми простившись, я вышел во двор, сел на коня и быстрой рысью помчался в центр города, к базару. Наверное, я все же был немного пьян, раз так легко решился на то. Трезвый, я бы еще призадумался, как поступить. Но теперь мне было все равно.
«Плевать!» думал я, проносясь по безлюдным, темным улицам Урги. Никого не было видно, только редкие караульные отдавали мне честь. «Если что – застрелю барона, а там будь что будет. Так просто не дамся!» Ночь была темная, зловещая, беззвездная, безлунная. С громоздящейся на западе махины Богдо-Улы дул злой, пронизывающий ветер. И жуткий, душераздирающий концерт закатили за городом бродячие собаки, местные могильщики, обгладывавшие трупы покойников. Окружающая обстановка была прямо гоголевская, так и отдавала какой-то чертовщиной. Все это усугубляло мое отчаянное, похоронное настроение, и укрепляло в мрачной готовности на все.
В юрте у барона горел свет. Когда я подошел ближе, то услышал громкий, визгливый голос Унгерна, все возвышавшийся и возвышавшийся, накаленный, полный ярости. Невольно я положил руку на кобуру маузера и вошел внутрь. Барон бешено кричал на Сипайлова, который, без фуражки, стоял перед ним с подавленным и испуганным видом. Потом Роман Федорович ударил его по лицу и выгнал из юрты. Я стоял навытяжку и по-солдатски «ел начальство глазами». Барон прошелся по юрте, тяжело дыша. Лицо его нервно подергивалось. Он посмотрел на меня своими горящими, как у вурдалака, глазами.
- Вот что, Макеев, - сказал он, видимо, успокаиваясь, но все еще судорожно сжимая и разжимая кулаки. – Сейчас поедешь на гауптвахту с этой сволочью. Там содержится полковник Лауренц. Знаешь его?
- Так точно, Ваше превосходительство!
- Заберешь полковника. Вывезешь за город и кончишь. Понятно?
Я похолодел.
- Так точно!
- Сам кончи, а то этот мерзавец Бурдуковский еще издеваться будет. Потом доложишь мне. Все ясно? Свободен, есаул!
Я вышел из юрты барона, не чуя под собой ног. Я ожидал чего угодно, но только не этого. Вместе с Сипайловым мы сели в автомобиль и покатили на гауптвахту. Сипайлов всю дорогу молчал, отвернувшись от меня, иногда поднося руку к лицу и трогая щеку. Мне показалось, что полковник плакал.
Он проводил меня к камере, где содержался Лауренц, молча приложил руку к фуражке и ушел. Я вошел в тесную, вонючую камеру. Полковник спал, завернувшись в шинель. Я тронул его за плечо.
- Вставайте, полковник, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал по возможности просто и твердо. – Барон требует вас к себе.
Лауренц сел на койке, помаргивая и недовольно щурясь. Его круглое, широкое лицо, обросшее рыжеватой щетиной, казалось совершенно спокойным и равнодушным
- Черт, поспать не дадут, - сказал он недовольно. – Что ж, ехать так ехать, как сказал попугай, когда его потащила из клетки кошка.
- Но барон опасается, что вы можете напасть на него. Потому он приказал связать вам руки.
Лауренц удивленно приподнял брови.
- Барон боится? Это что–то новенькое. Не узнаю его.
Он с кряхтением встал, надел шинель в рукава, потом повернулся спиной и протянул мне руки.
- Черт с вами, вяжите. Ерунда какая-то…
Я быстро скрутил ему руки бечевкой, которую мне дал Сипайлов. Потом мы вышли во двор тюрьмы. Там нас ждала пролетка с кучером, здоровенным, звероватого вида забайкальцем. Я помог полковнику забраться на сиденье и сам сел рядом. Казак ударил по лошадям, и мы покатили по улице.
О чем я думал в тот момент? Я и сам не могу сейчас сказать. Мне казалось, что все это происходит не со мной. Как будто это какой-то тяжелый сон, от которого я никак не могу пробудиться. Окружающая мрачная обстановка, темнота и жуткий, неумолчный вой за городом способствовали этому ощущению нереальности происходящего. Мы проехали мимо юрты барона, в которой еще горел свет, пробиваясь сквозь щель приоткрытой двери, и помчались дальше. Казак хлестал лошадей, посвистывал, и коляска неслась все быстрее, слегка покачиваясь, ускоряя ход. Лауренц повернул ко мне побледневшее лицо.
- Вы везете меня кончать, есаул?- спросил он резко.
- Да, - только и смог ответить я, и мы надолго замолчали.
Вскоре мы оказались за городом. Темно было, как в могиле, и так же холодно. Снег сошел, и степь лежала голая под черным небом. Завывал, отчаянно крутил ветер, и остервенело выли собаки. В темноте, как огненные светляки, мелькали их глаза. Потом Лауренц снова заговорил.
- Есаул, прошу вас. У меня на пальце фамильное кольцо. Пожалуйста, снимите его и передайте ротмистру Исаак. Он отдаст его моим родным.
Он сказал это совершенно спокойным, деловитым тоном, как будто просил меня прихватить посылку домой. Потом повернулся спиной. Я стащил у него с пальца кольцо и спрятал в нагрудный карман кителя.
- А шашку мою возьмите себе, есаул. Я знаю, она всегда вам нравилась.
- Благодарю вас, полковник.
Выл, взвизгивал ветер, бешено заливались дикие псы, ждущие себе в пищу очередной человеческий труп, один человек вез убивать другого, и при этом палач и жертва разговаривали так же спокойно, как если бы ехали ужинать в загородный ресторан. В голосе полковника не дрожала ни одна нотка, тон его был совершенно будничный и обыкновенный, как всегда. Он еще немного помолчал.
- А барону скажите, что был ему всегда верен, и служил ему одному, - добавил он немного погодя все так же задумчиво и спокойно.
Мы уже довольно далеко отъехали от городской черты. Казак повернул ко мне бородатое лицо.
- Прикажете остановиться, господин есаул? – спросил он.
- Да, останавливай, братец.
Лауренц сошел с пролетки на землю и встал, расставив ноги. Полы его шинели развевались на ветру.
- Не угостите папироской, есаул?- спросил он. – Что-то до черта курить хочется…
Я прикурил папиросу и сунул ему в зубы. Лауренц курил жадно, глубоко затягиваясь. Разгораясь, огонек папиросы вспыхивал, освещая его серьезное, спокойное, твердое лицо. Потом он выплюнул окурок и глубоко вздохнул.
- Что ж, пойдемте, есаул, - сказал он и зашагал в сторону от дороги. Я шел следом, расстегнув кобуру, потной рукой сжимая рукоятку маузера. Отойдя немного, он опять встал.
- Вы меня рубить будете или стрелять? – спросил он довольно хладнокровно.
Вместо ответа я извлек оружие из кобуры и выстрелил ему в голову. Должно быть, рука моя изрядно дрожала, потому что он вскрикнул, отпрыгнул в сторону и упал, как будто споткнувшись. Но он не был убит. Я увидел, что он корчится на земле, и, хотя по лицу его течет кровь, смотрит на меня широко открытыми глазами.
- Что вы за стрелок, есаул!- крикнул он мученическим голосом. – Добивайте же скорее, мать вашу…
Я снова выстрелил. Но он бился, как подстреленная птица, дергался и извивался, а меня трясло как в лихорадке, и я опять промахнулся.
- О, черт! – снова вскрикнул он громко. – Не мучьте же, убейте скорее…
Я стрелял в него, раз за разом, и каждый раз промахивался. Фонтанчики сухой, мерзлой земли взметывались около его головы, с которой свалилась папаха. Ноги мои словно приросли к земле, и я не мог заставить себя подойти ближе. Казак соскочил с коляски и подбежал ко мне. Лауренц все катался по земле, ругался, плевал кровью и громко, надрывно стонал. Казак взял у меня из руки маузер, подошел к нему вплотную, приставил дуло к виску и нажал на спуск. Он выстрелил еще два раза, уже в неподвижное тело, потом вернулся ко мне и отдал пистолет.
- Все, Ваше благородие, - сказал он добродушно и мягко. – Поедемте в город…
Я вскочил в коляску, и мы понеслись обратно. Порой забайкалец поворачивал ко мне свое лицо, и я видел, что он улыбается. Но мне было все равно. Эта жуткая картина зверского убийства по-прежнему стояла у меня перед глазами, и по-прежнему звенел в ушах ужасный, страдальческий голос мучаемого и убиваемого человека…
Барон выслушал мой доклад, лежа на койке, повернувшись лицом к стене, и не проронил ни слова…