В СХТ в субботу выходной. У Петьки свободный день. Он подговорил нас сыграть в волейбол. В спортзале. И собрал тогда нашу команду: он да я, еще Лешка с Бориской, другой Борис, который Тури. И еще кто-то. Шестой. Не помню – кто. Надо бы у Бориса спросить, который жив. Потому что иных ребят уж больше нет.
…Летом мы играли в волейбол за огородами. Там у нас спортплощадка. Сначала это было футбольное поле, а потом поставили волейбольную площадку. Да что там ставить – два столба поперек поля. Мы сами и вкопали, хотя я был сильно против. Даже порывался придти ночью с ножовкой и спилить те березовые столбы. На дрова! Но не спилил. Из-за девчонок. Они подросли и тоже стали выходить за околицу. Туда, где мы гоняли футбольный мяч. Вот тогда и начался волейбол. Летом. Из-за девчонок.
Над футбольным полем проходила линия электропередач. На высоких столбах, под большим напряжением. Пока мы катали мяч, провода нам не мешали. Они протянулись высоченно, да к тому же вдоль поля. А волейбол – игра другая. По крайней мере – с девчонками. Подачи высокие, до самого неба. И мяч иногда задевал провода. Те, которые над площадкой. Игра прерывалась, а тугие провода недовольно гудели. Они опасно качались над головой.
Никто их, вроде, не замечал. А если бы они упали? Сорвались и свалились? Тонкие искрящиеся провода ужом бы закрутились на земле. Пока кого-нибудь не ужалили. Это могла быть чья-то сестренка. Ее могло ударить током. Насмерть. Девчонки, они не такие ловкие. Она не смогла бы убежать, отскочить в сторону. Мальчишки отпрыгнули бы, а она осталась. Оступилась, скажем, или споткнулась. И я, на всякий случай, был готов перехватить голый провод. Как на змею, наступить ногой, если он оторвется. И пока я об этом думал, я пропускал мяч. Никто и не подозревал, что я собирался всех спасти. Ну, если не всех, то хотя бы девчонок. Хотя бы одну из них.
А зимой в деревне делать было нечего. Петька договорился, что мы сыграем в каком-то спортзале. Это где-то далеко, я там ни разу не был. Мы поспешили к ожидавшей нас возле СХТ машине. Напрямик, через зимнее поле.
Если сказать, что тропинка была заснеженной, то это было бы неправдой. Кругом лежало полно снега, а утоптанная тропа катилась ровно. Одно мешало – тропка была узенькой, и мы с друзьями не могли шагать в ряд. Так и спешили гуськом, поддерживая разговор и упираясь взглядом в пятки товарища, чтобы ненароком его не сбить. Возможно, мы обсуждали хоккей. Вчерашний матч по телевизору. Или вспоминали лето - как играли в волейбол за огородами.
Кто первый поднял голову и углядел Тури-Бориса, теперь не вспомнить. Он шел в деревню с автобусной остановки. Нарядный, в новеньком, пошитом на заказ зимнем пальто. Из города приехал. Очень вовремя. Я не скажу, что мы заликовали. Вернее, мы сильно обрадовались, просто не стали это показывать. Обычное дело – человек приехал на выходные. Так он почти всегда приезжал! Но в этот раз он был очень кстати. Я думаю, Бориска это понял. Ему тоже, конечно, было приятно. Сразу встретить почти всех друзей.
Почти – потому что еще не было Леши. Он должен был выйти с работы. Хотя была суббота, но ткацкая фабрика работала. Фабрика почти всегда работала – и днем, и ночью. Летом станки было далеко слышно. А зимой, думаю, снег приглушал гул с фабрики. Как тогда: непонятно было, гудят станки или нет. А может, был перерыв между сменами. Лешка как раз должен был выйти с первой смены. А куда он зимой пойдет? Конечно, домой! По этой тропке, напрямик через речку.
А вот и он! Лешка немножко устал после работы. Сказал, что не очень готов ехать с нами. Да и переодеться надо бы. Да что там переодеваться! Вот и Бориска в нарядном городском пальто согласился. Поехали! И мы поехали. Я да Петька, два Бориса, Лешка и еще кто-то. Шестой. Убей, не помню!
***
- А теперь слово предоставляется его лучшему другу…, - так сказал распорядитель на кладбище. Словно мы были не на похоронах Петьки, а на концерте. Или на открытии памятника. Хорошо бы, если памятника. Герою войны, предположим, или знатному человеку, кто родился в наших местах. Но у нас никто особо выдающийся не уродился. Все были свои – простые, обыкновенные, ничего такого. И хоронили всех потом под ровными дубовыми крестами. А памятник в округе был один – не пришедшим с войны. Оно и понятно: их захоронили где-то далеко, потому и памятник.
У Петьки же лицо такое, как тень упала. Все вроде правильно – и с лицом, и с прической. Пусть глаза закрыты, как будто спит. Уснул. А света нет на лице. Тень легла какая-то. Вроде, и быть ей неоткуда: день и так как сумеречный, серый. Посмотрел я на него, а что сказать – не знаю. Не готов оказался, не репетировал. Извини, Петька! Не помню, что проговорил. Не то, что нужно, что должен был. Не подумал, не готовился. Самое главное не смог сказать: что это он был моим лучшим другом. А я – нет, не очень.
Тогда много его друзей собралось. И ведущий отступил в сторону, как слово мне дал. Потому что так тесно оказалось вокруг могильной ямы. Не то, чтоб народу излишне, просто места мало. Не от людей тесно – от могил. Шагнуть некуда. И люди вокруг собрались все знакомые. Правда, я их давно не видел, и они меня – тоже. А поздороваться нельзя, то есть руку ни протянуть, ни пожать. Не положено, не принято на похоронах.
Кивком поприветствовал, вот и все, словно вчера расстались. Как будто я на полдня в город уезжал. Сел на утренний автобус, а вечером – обратно. И уже соскучился по друзьям-товарищам, по улочке травянисто мягкой, по закатной тени вдоль забора. А на самом деле – сто лет в обед, как был в деревне.
…Я никогда не видел его спящим. Разве как однажды, когда мы его разбудили, чтобы забрать проигрыватель. Проигрыватель – это была вещь! По вечерам, когда его торжественно выносили под электрический столб с единственным вокруг фонарем, он означал праздник. «Сегодня будут танцы!» Вот и тогда мы забрали у него проигрыватель, чтоб устроить праздник. В тот раз не для своих, деревенских, а для нас, выпускников.
Тогда закрылся выпускной вечер в школе, и под обнаженными небесами со звездами-родинками зависло: что же дальше? И мы уверенно решили – а дальше танцы под Петькины пластинки. Танцы до рассвета. Как и положено, раз в жизни. Тогда мы еще не знали, что жизнь дается один раз. И мы попросту разбудили Петьку и выпросили у него стереофонический проигрыватель.
Но и тогда я не видел, как Петька спит. Не разглядел впопыхах в темных сенях. Да и не до того было – нам нужна была музыка! Хотя к чему пластинки, если на душе так светло и легко, что мы летели по колдобистой дороге к Петьке, не чуя ног. А музыка… Музыки на его похоронах не было. Было тихо и печально. Он же не заслуженный там какой-то. Просто Петька. Он был настолько прост, что не различал плохого. Никакой черноты. Даже в красках сбивался, черное или белое. Так и говорил по-чувашски: «хура-шура» - то да се. Товарищ из моего детства. Мой лучший друг.
И хотя солнце так и не вскрылось в тот день, стало по-мартовски прозрачно. Только на лице у Петьки отложилась тень. Даже не тень, а оттенок застывшей мысли. Как будто он что-то молвить собирался. Бывает же такое лицо у человека перед тем, как что-то сказать. Такое выражение. А слов, слов нет.
И при чем здесь выпускной? Ничего общего. Впрочем, как сказать. Выпускной еще называют «путевкой в жизнь». Оно же похоже: из школы уходишь навсегда, уходишь в жизнь. А похороны, понятное дело, вовсе наоборот. То есть, те же твои друзья, даже учителя тут. И ты – в темном костюме. Как на выпускном. Оглянись!
Это ты стоишь с хорошими друзьями. Кто из них твой лучший друг? Как сказать…
- Слово предоставляется…
А ты даже поправить не сумеешь.
…Только одинокая ворона слетит с корявого дерева. И не к кому ей лететь.
***
Я недавно стал убийцей. Начал убивать друзей. По телефонной книге. Беру записную книжку и вычеркиваю. По одному. Нет, сначала я вычеркивал друзей, которые сами умерли. Вычеркиваю, а рядом пишу: умер. Почему-то тех, кто раньше умер, теперь меньше жалко. Обидно, конечно, за них, но не так жаль. Впрочем, в те дни, когда они уходили, всё ощущалось по-другому. Как-то иначе.
Сразу вспоминалась последняя встреча. Что говорили, как он выглядел, о чем спрашивал. Припоминалось вдруг, что я обещал позвонить. Мол, выясню всё, что он просил, и перезвоню. Я старался держать слово и честно искал, чего он спрашивал. Почему-то там ничего не получалось. Странно, обычно любой вопрос можно решить, а тут что-то обрывалось. И потом выяснялось, что этого товарища не стало. Сохранился только клочок бумаги с начертанным на ходу телефоном.
Может, не стоило и стараться. Изначально тяжело шло, как будто чувствовал что-то. Не получилось вопрос решить, и сообщить некому. А что сообщать? И кому? Возьмет трубку жена, и что я ей скажу. Мол, он просил что-то вот попробовать найти, а я не смог. Не получилось у меня, не вышло дело, там люди поменялись, не с кем договариваться. Словом, скажите ему от меня, что – нет. А его уже самого нет.
И ей неудобно будет как-то сказать мне об этом. Я-то как чувствовал, понимаю ее. А есть еще такие, которые звонят и спрашивают, когда будет. И когда перезвонить. А на самом деле больше звонить не надо. Нет человека, и не будет. Когда давно нет звонков, значит, кто-то умер. А телефонный номер остался. И еще не раз будут люди набирать его номер. Как же, наверняка он тоже кому-то обещал что-то там выяснить, найти, перезвонить. И пропал.
Прежде не было мобильников с памятью. Меньше проблем – выкинул бумажку на улице, и ее отнесло ветром. Найдет улетевший номер случайный человек и запоздало наберет номер. А ему скажут, что такого нет, умер. С мобильником же сложнее, его жалко выкидывать. Хозяина не стало, а его телефон еще живет. В фильме такое показывали: убили человека, а по телефону сами отвечают, что он умер. Такие, брат, дела.
…Я забежал к товарищу год назад. Самого не застал, оставил свои координаты секретарше. Сказал, чтоб он перезвонил. Так звонка и не дождался. Может, занят был человек или ему ничего от меня не надо. Может же быть такое. Допустим, заработался или как это называется. Словом, не до меня, понимаю. Я больше его не беспокоил. Он так и не позвонил. А вчера он умер. Может, стоило нам все-таки пообщаться. А то теперь я вычеркиваю его номер и чувствую себя убийцей.
Впрочем, иногда мне самому хочется поднять трубку и набрать чей ни будь номер:
- Привет, дружище! Я жив…
Или дать объявление в газете:
- Алло, всем, кто меня знает! Я здесь, позвоните по номеру…
Пару раз я действительно так делал, звонил давним друзьям. По межгороду. Они страшно удивлялись. Но в следующий раз мне нечего было им сказать. И они тоже больше не звонили. Иногда автомат уверял, что неправильно набран номер. У меня же номер прежний, не поменялся.
…И теперь я вычеркиваю друзей, которые ушли из моей жизни. Перестали для меня существовать. Ни я им не интересен, ни они мне не нужны. Как будто тоже уже умерли.
При каждой случайной встрече все меньше остается вопросов. Короче становятся минуты разговоров на улице или в магазине. Как будто говорим по междугороднему телефону. И почти нечего сказать. Все дальше отходят общие воспоминания, гаснут прошлые ощущения, стираются мелкие детали. Только крепчают напитки за минутным столиком, короче паузы между первой и второй, да хрустальные рюмки сменились на пластиковые стаканчики. Может, оттого и отпитое более не обжигает, и прошлое не греет. И, вдогонку, прощальное:
- Я тебе звякну.
Почему никто не звонит? Может, я умер? Не вычеркивайте меня…