От автора: По многочисленным требованиям неравнодушной общественности, решил открыть цикл «вампирских историй». Но только должен сразу предупредить: будучи сам вампиром и не будучи сочинителем ни в малейшей мере, я пишу исключительно кондовую и сермяжную правду о нашем «племени» и его участии в делах земных. А не стряпаю «готические хорроры» про каких-то бледных полубезумных торчков, которых крючат лютые ломки без дозы «кровавого наркотика». Нет, у меня не имеется никаких претензий к создателям и популяризаторам подобного нашего имиджа – особенно, если их творения не лишены художественной ценности – но это просто не мой жанр.
Что такое «вампир» на самом деле - в общих чертах я уже описывал. Здесь:
http://www.proza.ru/2008/05/27/60
А в данном очерке решил обрисовать роль кое-каких своих хороших знакомых в некоторых исторических событиях. Не спорю, сей очерк, будучи в какой-то мере научной писаниной, может показаться занудным. Но я не ставил себе цели кого-то развлекать красивыми легендами.
Имена действующих лиц могут быть изменены, географические названия и этнонимы – преимущественно современные, ради удобства читателя.
////
1460 г. до н.э., Северо-Восточная Африка.
Солнце, истомившись нестерпимым зноем, что само же сотворило в выжженной им пустыне, поспешно улепётывало на Запад, все более краснея, не то от стыда за свою убийственную пылкость, не то запыхавшись от быстрого бега по небосводу. От него подальше и навстречу родственному сумраку стремились тени высоких, подобных кипарисам утесов на острие мыса Рас-Сийан. И блаженно колыхались, принимая вечернюю ванну в волнах пролива, предвкушая скорое слияние с чернотою ночи.
В одной из таких теней угадывался силуэт человека, стоявшего недвижно на вершине утёса. Вглядевшись и сообразив, можно было разобрать рукоять меча, торчавшую над его левым плечом, но чтобы получить более полное представление о его облике, следовало поднять взгляд на тридцать локтей и рассмотреть эту одинокую фигуру.
Был он выше среднего роста и несомненно крепок телом – иначе едва ли сумел бы вовсе забраться на скалу по отвесным стенам. Его атлетический торс, хотя загорелый, выдавал всё же природную белизну кожи, что ещё более подчёркивалось светло-русыми, слегка волнистыми волосами до плеч, прихваченных на лбу серебряным обручем. По этому обручу всякий распознал бы в незнакомце человека высокого происхождения и немалого достатка, даже когда из одежды он имел лишь повязку на чреслах, как сейчас. Но был ещё меч, и увидев его – даже самый искушённый знаток в здешних краях затруднился бы оценить достаток и происхождение обладателя. Ибо, хотя местные жители слышали о железе, ценность длинного, в добрых два локтя, клинка – была за гранью их воображения. Впрочем, по всем признакам выходило, что человек был пришлый – и явно не того сорта, чтобы докучать ему вопросами, откуда он и кто таков.
Лицо он имел весьма воинственное, хотя не злобное, и тип его был таков, что трудно было сказать наверное: то ли перед нами хмуроватый и боевитый юнец, то ли соракалетний воин, не утративший бодрости. Действительность, впрочем, была далека от обеих гипотез.
И уж точно – никто бы не сумел сказать, сколько времени стоял он так на утёсе, вглядываясь вдаль, в едва различимый берег Аравии за ленивой зыбью пролива Эль-Мендеб. Быть может, десять минут, а быть может – десять тысяч лет.
Но вот он что-то почуял. Нет, не встрепенулся, не вздрогнул, но – обернулся и вперил взор в пустыню, прикрываясь рукой от закатного солнца. Вскоре увидел то, или, вернее, того, кого почуял прежде.
Юноша, худощавый и жилистый, с чёрными и жёсткими кудрявыми волосами, в щегольском схенти, богато разукрашенном золотом, пурпуром и лазурью. Он бежал по пустыне. Так стремительно, целеустремлённо и ровно, что и самый резвый из гепардов фараонской охоты едва ли сумел бы за ним угнаться.
Меченосец на скале сощурился, вглядываясь в фигуру неутомимого бегуна, - и неулыбчивое лицо просияло несколько удивлённой, но оттого не менее искренней радостью. Он глянул под ноги, словно раздумывая, как бы теперь спуститься, но, не пожелав ломать голову подобными пустяками, попросту спрыгнул. Приземлившись – слегка поморщился: песок, в котором утонули его босые ступни, был горяч. Но тотчас совладал с собой, высвободился из рыхлой трясины, привалился спиной к скале и стал ждать.
- Хадду амару, аху-муламмиду! – выкрикнул юноша на аккадском, словно бы в память о тех днях, когда не знал других языков. Эта фраза, «рад видеть, брат-наставник», прозвучала в его устах звонко и почти торжественно, без единого намёка на одышку. Приблизившись к скале уже шагом, он перешёл на ностратик, с некоторых пор игравший роль lingva franca в их кругу. – Вот, Сет, то бишь, Тутмос, сказал, что ОрхоЮм здесь, отправился в Пунт. Ну я и решил не терять такого случая. Тридцать лет не виделись, как-никак.
- От самых Фив, значит, чешешь? – меченосец, названный Орхоюмом, сощурился немного критически: - Знаешь, Гермес, толковому смертному будет достаточно одного вида твоей пробежки, чтобы понять, кто ты.
Тот фыркнул:
- Толковому – кому? Скажешь тоже!
И принялся будто бы оправдываться:
- Но вообще, не вижу ничего плохого в том, чтоб иные смертные сразу понимали, с кем имеют дело. Вот, только что, три часа назад – фреска сидонским пурпуром. Прикинь, шайка нубийцев, охотников за рабами. Я бегу – а они на пути. Ну, думаю, сейчас выйдет веселуха. Но, поверишь, они были сама любезность. То есть, они были чуточку потрёпанные, бедолаги: глаза подбитые, носы повёрнутые, мечи у многих обломлены, практически обрезаны, словно чем-то этаким стальным и острым, а их вожак – вовсе щербатый…
- Он не был щербатым до сегодняшнего утра, - заверил Орхоюм не без потаённого мрачного самодовольства.
Гермес прищёлкнул пальцами:
- Точно! И они, такие: «О, благородный гость! А не друг ли вы тому светловолосому господину, что проходил здесь утром?» Воды предложили, лепёшек. Я их пытался как-то подколоть – а они только лыбятся. Так что, и очень хорошо, что они вовремя распознали во мне одного из нас. Для них – точно хорошо. А ты говоришь: не бегай по пустыне.
Орхоюм покачал головой, сдержанно улыбаясь:
- Я говорю лишь, что так они узнаЮт нас. Это факт. Но разве я сказал, что это плохо и что тебе не стоит бегать по пустыне?
Гермес всплеснул руками, порывисто, преувеличенно театрально:
- О да, о да! «Вечно ты всё домысливаешь, Гера!» - юноша принялся энергично расхаживать туда-сюда перед скалой. – Но вообще, знаешь, Орхоюм, у меня было ОЧЕНЬ сильное искушение вызвать их на драку и поломать руки-ноги! Что меня удержало: это всё-таки пустыня, и они будут обречены, с поломанными руками-ногами. И то – велика ли печаль? Честно, ненавижу рабство, ненавижу охотников за рабами!
Орхоюм пожал плечами:
- Рабство? Смотри на вещи философски. Рабство – облегчает моральный выбор.
- Это как же?
- Очень просто. Есть работы, за которые человек не возьмётся с охотою. Они необходимы, но они неприятны. А значит, нужно как-то вдохновить человека на такие работы. И можно дать ему золота. Тогда он будет думать: «Неужто я настолько алчен, что берусь за мерзкую работу из-за денег?» Или – «Неужто я настолько глуп, что не смог найти более приятную работу за те же деньги?» Это тяжко. Но когда его заковывают в колодки и говорят, что выпорют до полусмерти, если он не выполнит положенную работу,– моральный выбор гораздо проще. И его не терзают сомнения, правильно ли он распорядился своей волей, когда ею – попросту не интересуются.
Гермес задумался и с чувством изрёк:
- Вот два века тебя знаю – а до сих пор не всегда различаю, когда ты шутишь, а когда нет!
Орхоюм рассмеялся:
- Два века? Поговорим об этом через пару тысячелетий!
- Нет, ну всё-таки, - допытывался Гармес, - ты ведь не можешь не признать, что рабство – омерзительно?
Орхоюм неопределённо повёл подбородком. Уточнил:
- Тебе сказать совсем честно? Тогда скажу так. Рабство – не только омерзительно, но и полезно. Из сотни рабов девяносто девять превращаются в двуногий скот. Жребий их жалок, век их недолог. Но один – нет. Не превращается. Он противится власти над собой, терпит страшные лишения. Его морят голодом, безжалостно терзают бичами, и сотня таких строптивцев – умирают в муках. Но один – нет. Он улучает момент и сбегает. Он скитается по пустыне, без еды и воды, и сотня таких – ложатся белыми косточками на песок. Но один – нет. Он как-то выживает. Он начинает понимать, что воля – воистину попирает смерть. И вот он – становится одним из нас. Скорбеть ли по всем остальным? Предпочитаю радоваться за уцелевших!
Гермес присел на землю и вздохнул:
- Ты всё же очень циничен! Я понимаю, что ты мудр, но…
Орхоюм оборвал довольно резко и отчеканил:
- А когда похоронишь первую тысячу своих друзей, съеденных старостью, – возможно, поймёшь больше!
Впрочем, он тотчас смягчился и молвил, похлопав Гермеса по плечу:
- Ладно, мой юный друг! Покамест – не бери в голову. Просто всегда помни: разные есть пути над пропастью смерти. Ей-богу, не всем же быть как тот аккадский царевич, что свалился по пьяни с корабля, но имел счастье зацепиться кушаком за подводную скалу.
- Чего ты гонишь? – возмутился Гермес. – Это был шторм, меня смыло волной. Я там трое суток держался за этот риф, пока буря не улеглась, а потом целый месяц плыл по бескрайнему морю, питаясь лишь мясом чудовищ, что пытались меня пожрать!
Орхоюм закивал, с гротескным пиететом:
- О да! Ни одна девчонка не устоит перед такой историей!
Гермес слегка зарделся, однако ж возразил:
- Не, ну два-то дня я всё-таки пробарахтался! Хотя прежде – плавать не умел совершенно. И даже - изловил чайку.
Орхоюм примирительно вскинул руки:
- Ладно-ладно! Я лишь к тому, что наше происхождение – слишком индивидуальная штука, несмотря на все схожести. Поговорим лучше о происхождении человека как такового. Чисто академическая тема. Это ведь, собственно, и явилось причиной моего визита сюда, в Пунт. Надо было кое-что прояснить. Последний штрих к моей гипотезе – и картина завершена. Сказать тебе правду, меня так распирало желание поделиться своим открытием хоть с кем-нибудь, что я готов был нагнать даже тех нубийских работорговцев. Но мне, правда, бы пришлось их зарезать после такой своей откровенности. Ведь смертным не положено знать подобные вещи. А тут – как раз ты, весьма кстати!
Гермес, польщённый и уже нисколько не уязвлённый, заверил:
- Я весь внимание!
- Итак, - Орхоюм повёл свою лекцию, - ты прекрасно знаешь, что в общем и целом сейчас господствует одна теория: человек произошёл из Африки. Ты не застал эту драчку в научных кругах, ну да я рассказывал. Тогда на полном серьёзе предполагалось, что разные расы произошли от разных обезьян. Но это было лет пятьсот назад, и наша комиссия сумела доказать, что человек вообще не произошёл от каких-то современных обезьян. Несмотря на всё очевидное родство.
- Да это я, - нетерпеливо прервал Гермес, - естественно, знаю. Что были очень давние общие предки, но что «ересь», будто бы негры – от гориллы, а ханьцы – от орангутанга.
- Ага. Но всё же, что меня занимало все эти века, - происхождение наших рас. Да, мы все, со всей очевидностью, один вид. Мы все разумны, мы плодотворно любим друг друга, мы все можем превращаться в вампиров при некоторой настойчивости, и мы все происходим из Африки, что теперь уже доказано. Но всё же, мы весьма различны внешне. Я долго ломал голову, как так случилось. И пришёл к выводу, что исход из Африки должен был иметь две волны. До поры – изолированные друг от друга. И должно быть некое «узкое место», что пропустило первую волну, от которой пошли дравидийцы и ханьцы, со всеми их ветвями, и придержало на пару-тройку десятков тысяч лет последующую волну, от которой пошли такие, как мы с тобой.
- Сам я родился, когда мы жили на Южном Урале. И никто не помнил собственно переселения туда. Среди ханьцев-вампиров – встречал ребят, которые старше меня тысяч на пятнадцать, но и они не помнили, как пришли мы. Говорили, что на их памяти мы уже были по соседству. Светлокожие, носатые, впитавшие в себя белизну снегов, образно говоря. И тоже терялись в догадках, почему такое расхождение во внешнем облике. И тоже подозревали большой разрыв между пришествиями рас. Но вот только сейчас – я понял это до конца.
- Итак, этот пролив – и есть «игольное ушко» нашей давней миграции. Смотри. Скажем, семьдесят тысяч лет назад. Мы пока точно не определили – тут нужно усовершенствовать технические методы. Но ключевое слово – Ледник. Да, как хорошо известно, были эпохи потепления и похолодания. Понятное дело, это влияло на уровень океана. И вот этот пролив – он довольно мелкий. Местами, по крайней мере. Я убедился в этом сегодня, промерив его вдоль и поперёк. Когда вода отступила – здесь появлялись острова, расположенные очень близко. Вполне можно было перебраться по их цепочке.
- Замечу, спуститься по Нилу до Синая – тогда, наверное, не было никакой возможности. Потому что в те жаркие времена – не было никакого Нила. Или же был, но терялся в болотах задолго до моря. Не было ледников в горах, нечему было таять и питать воды реки. А на север от этого места – лежала бесплодная, гибельная пустыня. Вот так и случилось: часть наших предков прошла здесь и распространилась по Азии, породив ханьцев и всех подобных широконосых. Иные же, когда вода поднялась, застряли в Африке. И мы, рискну утверждать, тогда-то и отрастили себе длинные узкие носы, чтобы дышать раскалённым, пыльным воздухом пустыни. А вовсе не морозным, в ледниковой Европе, как говорят некоторые. Это глупо. Я встречал северные народы, очень похожие на ханьцев, которые прекрасно обходятся широкими приплюснутыми носами в самых студёных землях.
- Но как климат стал меняться, как потёк Нил, - продолжал Орхоюм, – наши предки ринулись на север по долине этой реки. И прошли в Евразию уже по Синаю. Вот так, собственно, разделение рас и случилось.
- О! – Гермес вскинул руки в благоговении, лишь отчасти комическом. – О да, истинно знал я, что не напрасна будет эта пробежка от Фив до Пунта. Всякая встреча с тобой – великое просветление, Орхоюм!
Тот молчал, улыбаясь скромно и немного рассеянно.
- Однако ж, - задумчиво заметил Гермес, - что ни говори, а меня подкупает исключительно эпическая красота этой истории. Представь только, если б это случилось не за тысячелетия, а в один день. Подходят люди к берегу – и море расступается пред ними. А как миновали пролив – смыкается вновь за их спинами, отсекая неких последователей. Да, это даже лирично! Грустно – и лирично.
Орхоюм кивнул и сказал:
- Один совет: не иди в науку. Во всяком случае, не в ближайшие лет триста. Иначе – какого поэта лишится мир!
***
1136 г. до н.э., Фест Критский.
- Слушай, это верное дело! – пылко заверял Гермес. – Ну да, мне не очень везёт с морскими путешествиями. Злой рок и пьяный кормчий. Загнал прямо на рифы, скотина! У самого берега, совсем недалеко отсюда. Посудину уже не спасти, но можно было бы перегрузить на твой корабль, если одолжишь. Всего-то и нужно, что до Микен. Я туда шёл, а к тебе просто заглянул по пути. Полный трюм уникального товара с моей фабрики в Ливии. Мы озолотимся!
Он ухмыльнулся. Предложение заработать денег – было одной из самых старых вампирских шуток, чуть ли не старше самих денег.
Но Орхоюм задумчиво промолчал, никак не отреагировав. Казалось, он даже дремал, умиротворённый. Всё вокруг располагало к созерцательной неге. Уютно потрескивал огонь в очаге, согревая щегольской пурпуно-лазурно-золотой хитон Гермеса, повешенный на просушку. Уютно урчала ручная мнгва, свернувшись у ног гостя. Он сразу приглянулся ей, мнгва льнула к нему и охотно грела его озябшие ноги своим густым мехом. Хозяин не возражал, не корил её за «предательство». Ему нравилось, когда гости находили общий язык с его любимицей, этой невзрачной с виду серой кошкой, которую он отбил у гиеновых собак и выходил в окрестностях Напаты. Она напоминала ему таёжных рысей его Родины, хотя была заметно крупнее.
Наконец, Орхоюм вышел из оцепенения, позвонил в колокольчик и миловидная прислужница внесла две амфоры вина.
- Что за груз? – полюбопытствовал он, когда девушка удалилась.
- Вот! – Гермес извлёк из-под шёлкового китайского халата, любезно предоставленного хозяином, плоский диск обожжённой глины с незатейливыми, аляповатыми рисунками. – Сам придумал!
- Это какая-то игра? – предположил Орхоюм.
- Какая-то?! Эта самая гениальная игра из всех, что видел мир. Смотри. Вот рисунки. Как видишь, расположены по спирали. И как видишь, они повторяются. Вот рыбка, и вот рыбка. Вот овечья шкура – и вот тоже. Это, как ты понимаешь, промыслы. Рыбацкий, кожевенный, сыродельный… и так далее. При этом – рисунки объединены в группы по четыре-шесть штук. Это – как бы города. Ты кидаешь кости - и двигаешь свою фишку по ленточке на выпавшее число ходов. Ты можешь купить промысел, где остановился, и…
Орхоюм помахал раскрытой ладонью, прерывая друга, и, улыбаясь, посоветовал:
- Оставь груз, как есть!
- Почему ещё?
- Во-первых, нет у меня нынче свободных кораблей. Весь флот в войне с поморцами сгинул.
- Так-таки весь? – удивился Гермес.
- А ты думал! Пеласгов громить – это тебе не виноград давить. Или запамятовал, кто вам с Сетом на севере второй фронт держал, когда вы в Дельте от этих морских отморозков отбивались? А во-вторых, представь: вот найдут этот диск веков так через десять-двадцать. И – никаких нигде упоминаний, к чему бы это. Догадываешься, как весело будет слышать толкования?
Секундочку осмыслив, Гермес расхохотался. Заливисто, звонко, совсем по-мальчишески.
- Ну ты и маньяк! – восхищённо осудил он.
- Не спорю… - Орхоюм отвлёкся, чтобы, по давней своей уральской привычке, разбавить вино спиртом. – Не спорю. Но… Скажи-ка мне, друг любезный: а что это вы там удумали с Сетом… то бишь, с Тутмосом… то бишь, с Рамзесом, - насчёт некоего «особенного» народа?
- Ага! – Гермес поднял палец. – Я так понимаю, земля слухами полнится?
Орхоюм, отхлебнув вина из пиалы, прищурился:
- Слухами не слухами, но ты серьёзно думаешь, что хоть какие-то египетские затеи могут проскользнуть мимо ушей и глаз моих соглядатаев?
Гермес подёрнул плечами:
- Ну, коли так, то в общих чертах – должен себе представлять.
- В общих – представляю, - подтвердил Орхоюм. - Когда Рамзес – тогда ещё Тутмос – разнёс Иерихон, он угнал хананеев в рабство. Мне рассказывали, что детей младше трёх лет изымали из семей и воспитывали отдельно. Я сначала полагал, что это – ради ассимиляции. Но потом стало ясно, что из них создают будто бы особенный, искусственный народ. Которому уготована особая судьба. В вашей переписке, которую мне удалось перехватить, было что-то про «живых хранителей истории». Гхм! Как будто летописи внутри пирамид – недостаточно надёжны и полны.
Гермес поморщился:
- Орхоюм! Брат-Наставник! Ну ты же сам говорил: подстраховка никогда не помешает. Ладно, расскажу сам, всё как есть, поскольку идея – была моя. Итак, в чём фишка? Все народы, немножко заматерев, ведут свою хронику. Но потом, что часто бывает, их завоёвывает другой народ, они растворяются, перемешиваются, перестают быть теми, кем были. Их больше не интересуют предания старины. Тем более – не интересуют они захватчиков. Конечно, есть НАШИ хранилища документов – но хочется всё же и смертных как-то научить ценить, хранить свою историю.
Он тоже отхлебнул вина и продолжил:
- Сам понимаешь, лишь дело времени, когда сгинут и египтяне. Спору нет, идея с пирамидами – великое дело, и простоят они долго, но коли египтяне канут в небытие – кто и когда распознает их хроники?
- Кто-нибудь когда-нибудь, - неопределённо, но веско ответил Орхоюм. – В нужный момент. Надо будет – поможем. Состряпаем билингвы. Впрочем, продолжай. Интересно.
- Итак, мы решили создать народ, который бы не просто соблюдал традиции и чтил память предков, а считал свою историю – священным писанием, если угодно. И свою целостность, «индентичность» – чтобы тоже считал высшей целью. А для этого, конечно, нужно было сделать так, чтобы люди, составляющие этот народ, – нихрена не помнили своей настоящей истории до того момента, как им объявят их Священную историю. Так вот, всего дюжина поколений – и дело в шляпе. Мы их напоследок ещё немножко помотали по Аравии, чтоб не помнили даже, как из Египта ушли, и уже переселили в прежний ареал обитания, так сказать. Финикийцам под бочок. Те не возражали. Вернее, их не спрашивали – но они достаточно разумны, чтобы не нарываться. Подослали ещё к ним одну толковую девчонку, вроде как царицу из Шебы, куда якобы сбегали прежде их родичи из Египетского рабства и сохранили древние заветы. То бишь, так мы им эту мульку и внедрили. Сосватали эту Царицу Сабейскую за вожака их, Шломо – неглупый, кстати, паренёк, забавный такой – и готово. А жрецами у них, у этих «репатриантов», – ушлая аморейская знать из Вавилона. Они живо просекли свою выгоду, и сейчас с пылом вещают этому новому племени, что именно они разбили хананеев и сровняли Иерихон с землей. Прикинь: они рассказывают это потомкам хананеев из Иерихона– и те гордятся! Ну разве не прикол?
- Кто из нас маньяк? – Орхоюм фыркнул.
Гермес вскинулся:
- Нет, а чего? Да между прочим, это ж с твоей подачи всё вышло!
Хозяин дома, обычно невозмутимый, на сей раз не стал удерживать свои брови от порыва к левитации:
- Что-что?
- Ну, в смысле… - Гермес чуть смутился. – Помнишь, тогда, в Пунте? Когда ты открыл эту фишку с переходом пролива? У меня, собственно, тогда мысль и возникла: а не использовать ли это в каком-нибудь эпосе? Почему бы нет? Я много думал – и вот идея выкристаллизовалась окончательно. Собственно, я им там набросал первые пару глав их священной книги. Космогонию кое-какую ввернул. Простенькую, но шизофреничную такую. Точняк, как смертным нравится. Ну а дальше – это уже будет их летопись.
- По поводу космогонии – можно поподробнее? – попросил Орхоюм.
- Изволь! Я всё наизусть помню!
Гермес принялся декламировать на хананейском, с выражением, торжественно и без запинки. Орхоюм прервал лишь один раз, когда его пушистая питомица, совершенно влюбившись в гостя, решила, кажется, взгромоздиться к нему на колени со всей своей пятнадцатипудовой грацией.
«Нунни! – прикрикнул он. – Совсем-то наглеть не надо!»
Разнежившаяся мнгва посмотрела на хозяина с сонной обидой, зевнула, демонстрируя надменное равнодушие и клыки длинною с указательный палец прирождённого кифареда, после чего всё же сползла на пол, оставив на коленях гостя лишь голову.
«Все кошки – ласковые зверюги», - заметил Гермес, продолжая почёсывать хищницу за ухом.
И продолжил декламацию.
- Ндаа… - протянул Орхоюм, когда Гермес закончил. – Итак, поправь, если ошибаюсь. Значит, есть единый бог, он создал всё, он правит всем, и есть народ, приближенный к этому богу, поскольку имеет от него завет? Я верно понял?
- Ну да! Мне показалось, что это будет, так сказать, «цементирующим фактором».
- Уж куда там! – Орхоюм хмыкнул. – Что ж, поздравляю: вы создали самый несчастный народ на планете!
- Несчастный? А я думаю, они будут очень счастливы своей уникальностью и своими «особыми отношениями» с их «очень особым богом»!
- Да кто б сомневался! Но представь-ка вот что. Встречаются ахеянин и финикиец. И ахеянин спрашивает: «Каких богов знаешь?» И финикиец отвечает: «Знаю многих, но особенно почитаю Астарту». И рассказывает про Астарту. Ахеянин прикидывает: «Ага. Это та, которую мы знаем как Афродиту!»
- Погоди! – Гермес помотал головой. – Насколько в курсе, Астарта приезжает в Элладу поохотиться и здесь её знают как Артемиду, разве нет?
Орхоюм поморщился после очередного глотка. Вино кончилось, и теперь они пили чистый спирт. Прежде он никогда не морщился от глотка спирта, но сейчас почувствовал потребность сделать это. И сказал:
- Да не важно! А важно лишь то, что у всех народов – много богов, и всякий уверен, что другие народы чтут тех же богов, только под иными именами. Конкретные совпадения – не столь уж принципиальны. К чёрту персоналии. Тут смертные сплошь путаются, и неудивительно. Принципиально-то – другое. Что никто покамест не брал на себя такую наглость – провозгласить некоего единого, единственного и всевластного бога, отрицая всех прочих. А себя – провозгласить ближайшим к этому богу народом. Так ты догадываешься, как будут относиться к сборищу подобных наглецов? Их не пнёт – лишь тот, кто ног вовсе не имеет!
Гермес подумал и ответил будто бы даже с неким вызовом:
- Хочешь сказать, созданный нами народ истребят в ближайшее время?
Орхоюм вздохнул:
- Боюсь, что нет. Боюсь, им долго придётся мучиться. Ведь единый бог – это впрямь злостный «цементирующий фактор»!
Но видя, как Гермес огорчился, поспешил перевести беседу на другую тему:
- Ладно, не будем о грустном. На самом деле, я приврал, будто весь мой флот сгинул в войне с пеласгами. Кое-что осталось. Да только видишь ли, какая штука. Сейчас ахейцы сколотили союз и вознамерились схлестнуться с Троей. Из-за ерунды, в общем-то, – но а какие войны не из-за ерунды начинались? Сам я в эти разборки лезть не намерен, однако ж приплывал недавно один старый приятель… ты его не знаешь. Он из Испании, мы сошлись в Китае пару тысяч лет назад, с тех пор очень дружны, а сейчас – он царь Итаки. Ну да, здешние винные ягоды – всех к себе манят. Так вот, он всё-таки решил примкнуть к этому походу братцев-Атридов, а после войны – предпринять кое-какую картографическую рекогносцировку Эгейщины. Я уступил ему остатки своего флота. Не мог не уступить. Но он обещал вернуть. Так что, если подождёшь немножко – будет тебе кораблик. А пока – у меня погостишь, поболтаем о том, о сём.
***
41 год н.э. Византий.
- Нет, вот скажи мне на милость, Гермес: что ты куришь перед тем, как выступить с очередной своей эпохальной идеей?
Вопрошавший был холеречным огненно рыжим парнем, известным в Империи как Децим Валерий. Прежде его знали в иных странах то как Тутмоса, то как Рамзеса, но в узком кругу собратьев последние две тысячи лет он довольствовался самым первым своим именем, кратким и незатейливым - Сет.
- Нет, а чего ты кипишуешь-то? – огрызался Гермес. – Да, я признал, что это была не очень хорошая идея – внушить горстке хананеев, будто они «специальный» народ, приближенный к особому богу, единому и всевластному. Но мы, вообще-то, вместе эту операцию проводили. И административный ресурс тогда у тебя был, а не у меня. Но – хорошо: идея была моя и я признал её ошибочность. Признал - и испытал угрызения совести, наблюдая, как их шпыняют. И решил: хватит. Теперь – новая весть, благая весть. Мир, дружба, любовь. Заботливый бог-отец – для всех народов, и сын его – пророк его. Чем плохо-то?
- Чем? – Сет взвился. – Чем? Нет, всё хорошо! Всё просто замечательно! Главное – необычайно логично! В мир является сын божий – столетний салага из Скифии, который вообще хрен понимает, во что влез и с кем связался – совершает пару-тройку фокусов, читает душеспасительные проповеди, хамит фарисеям и римским властям, нарывается на казнь, а потом, извольте видеть, воскресает. Но так, что никто не наблюдал его воскресения, кроме учеников, которые несут благую весть людям. Главное же, это дьявольски логично, чёрт побери, что он, будучи сыном божьим и великим чудодеем, вот так запросто позволил приколотить себя гвоздями к деревяшкам. Почему? Потому что – «искупает грехи наши тяжкие». А знаешь, что самое хреновое в этой истории? Она, боюсь, - ДОСТАТОЧНО бредовая, чтобы смертные поверили в неё и прониклись! И что у нас дальше? Клуб иррациональных мазохистов на три континента?
Казалось, Гермес немного оскорбился:
- Слушай, там вся фишка не в мазохизме, всё же, а в искуплении, в покаянии, в терпимости…
- В терпимости? – Сет взвился пуще. – О, представляю! «Да этот парень – он за вас муки терпел, сволочи! А вы – не уважать его? На кол вас, гниды!» Вот такая будет терпимость! Или – так сложно это спрогнозировать?
На сей раз Гермес промолчал, чуть прикусив губу. Сет же, распаляясь всё больше, обратился теперь к Орхоюму:
- Нет, а вот что мне особенно нравится – так вот эта гиперборейская невозмутимость! И только не говори, будто не ведал, чтО Гермес собирается отколоть! Ведь все в курсе, что тогдашний префект Иудеи – был твой человек. Он знал тебя, он знал про нас – поэтому я в жизни не поверю, что Пилат не понял бы, с кем имеет дело, когда распятый и заколотый пророк скоропостижно воскресает! Поэтому – любопытно просто, как ты можешь это прокомментировать? Что ответишь? По существу?
Орхоюм, который до сей поры, казалось, дремал, нехотя раскрыл свои льдистые глаза и поднял взор на вопрошавшего. Ровным, чуточку усталым голосом молвил:
- Спасибо, Сет, за напоминание о том, что я должен держать перед тобой ответ. Но – ты правда хочешь, чтобы я ответил тебе по всему твоему существу?
Ни ветерка не пробежало в зале собрания, ни единая занавесь не колыхнулась, и ни единое пламя лампады не дрогнуло. Казалось, вовсе ничего не произошло, но Сет вдруг побледнел до консистенции верблюжьего молока, несмотря на загар, ссутулился и, неловко попятившись, упал в своё кресло. А после – задышал часто и шумно, зардевшись мгновенно, как это умеют делать только рыжие.
Орхоюм улыбнулся, отчасти меланхолично, отчасти с мрачным удовлетворением. И заявил, будто бы даже немного смущённо:
- Спасибо, господа, что предоставили мне слово. Более же всего – благодарен Сету, который обратился ко мне не как к старику, достойному этого вымученного почтения – что я ненавижу – а как к равному парню, призванному держать ответ за другого парня. Что я одобряю. Серьёзно, ещё каких-нибудь десять тысяч лет – и уж молодёжь будет меня в краску вгонять на наших милых посиделках!
Послышались вежливые смешки. Орхоюм продолжал:
- Значит, по существу. Считаю ли я, что большая часть затей нашего дорогого Гермеса за последнее тысячелетие – полная херня и безответственное мальчишество? Да, я абсолютно так считаю. Хотя была одна игра, которую он придумал, и она – занятная. Но мы решили придержать её как загадку для грядущих поколений. Однако ж, все эти попытки изменить природу смертных, подсовывая им новые религии и новых пророков – дурь, конечно. Для смертных – это всегда лишь новые поводы истреблять друг друга. Впрочем, задумайтесь на секундочку! Мы, собственно, чем вообще занимаемся? Каково наше, с позволения сказать, предназначение?
Ответом был смутный гомон. Возможно, кто-то бы и выступил с более или менее ясной идеей, но Орхоюм не дал:
- Да полно, господа! Нет никакого предназначения. И было б безнадёжно скучно, когда б мы его имели. То есть, как оно порой бывает? Первые лет пятьсот – ты правишь своим племенем, меняя лишь личины, устраиваешь опустошительные войны и повальную резню, наслаждаясь своим вновь обретённым величием, своей державной мудростью и своими несравненными способностями. Потом – ты убеждаешься, что способности твои несравненны лишь в том смысле, что не идут ни в какое сравнение со способностями более зрелых парней и девчонок твоей породы, других вампиров. Да и резня – приедается. И ты бросаешься в пацифизм. В спасение людей от бойни. А из этого неизбежно следует мысль об исправлении нравов и природы смертных. Этот период может продолжаться несколько тысячелетий. Ты носишься по континентам и пытаешься остановить то, что, по твоему разумению, неправильно.
- Ещё спустя время – ты отчаиваешься в своих просветительских и миротворческих потугах, начинаешь проповедовать теорию невмешательства в дела смертных. Мол, пусть живут, как знают, но только бы не навредить их развитию. Насколько понимаю, в здешнем собрании – это господствующая точка зрения. Но уж примите слова старика: ещё немножко «потом» – ты просто начинаешь делать то, что тебе нравится. Последствия? Да плевать на них! То есть, ты блюдёшь конвенции, ты осторожен в распространении наших общих научных знаний среди смертных, стараешься избегать неумной «прометейщины», но в остальном – плевать. Поясню на примере. Вот сейчас в Италии резвится этот парень, сынок Германика, который, кажется, больной на всю голову. Так я в ближайшее время отправлюсь в Рим, погляжу, как именно он резвится, может, проникнусь к нему некоторой симпатией, ибо чудовища меня умиляют, а потом – прикончу его. Почему я поступлю так? Потому что мне хотелось бы лично взглянуть на безумства этого «Сапожка», и – мне было бы приятно собственноручно избавить землю от этого сукина сына. Хотя, конечно, я мог бы не вмешиваться. Потому что его смерть, конечно, может вызвать гражданскую войну. Да только, вся история Рима – это история гражданских войн. На них он вырос, ими он крепчает. А если уж сказать полную правду: я хочу зарезать этого психа сам и в ближайшее время – потому что боюсь опоздать. Потому что его всё равно грохнут очень скоро – а я чувствую такие вещи.
Тут Сет вдруг засмеялся. От души и будто бы с облегчением.
- Что такое? – Орхоюм приподнял левую бровь.
- О, сознаю, как это ужасно, - всё ещё посмеиваясь, сказал Сет, ныне Децим Валерий, - но, кажется, великий Орхоюм на сей раз опоздал. Буквально за час до нашего собрания я получил известие, что Гай Цезарь Калигула был убит своей германской стражей в результате заговора. Поэтому сегодня же я убываю в Рим, чтобы перевести стрелки на себя и, если надо, имитировать самоубийство. Пусть Рим и крепчает в гражданских войнах, но конкретно сейчас – это было бы некстати.
- Нет, а что с этими-то делать, которые «специальный народ»? – подала голос эффектная брюнетка, некогда известная как Астарта в Финикии и как Артемида в Элладе.
Орхоюм пожал плечами и проворчал:
- А с ними надо что-то делать? Да с ними и без нас много чего сделают! Ведь теперь они не только самозванные «любимчики Единого Бога», но и – «убийцы Спасителя Человечества». Если, конечно, среди людей приживётся эта новая сентиментальная вера от Гермеса и его нового ученичка из Приднепровья. Но даже если не приживётся – думается, римляне уже по горло сыты иудейскими выходками, и скоро сотворят с Ершалаимом то же, что с Карфагеном. Так что, спешите делать фотографии, мальчики и девочки. Но, сдаётся мне, самих иудеев – уже не искоренить. Ведь народы никогда не истребляют целиком. Это никакому захватчику не под силу. Им только ломают хребет – и ассимилируют остатки. А этих – хрен ассимилируешь, с их «эксклюзивным Богом». Так что… да поживём – увидим, короче!
***
- Ну а если не в Рим – то куда отплываешь? – полюбопытствовал Гермес, вызвавшийся проводить бывшего наставника до порта.
- А, займусь, пожалуй, пиратством, - ответил Орхоюм беспечно. Возможно, под этой беспечностью он скрывал досаду от того, что опоздал с визитом к Гаю Цезарю Калигуле. – Поверишь, вот сколько ни командовал флотами – всё боролся с пиратами. То с пеласгами, то с киликийцами. Надо ж когда-то и самому попробовать вкус морского разбоя. Как считаешь?
Гермес засмеялся и молвил:
- Пожелал бы тебе удачи, но это было бы не дофига этично. Я ж ведь покровитель торговли, как-никак.
- Обойдусь и без пожеланий от тех, кто в море только что корабли топить умеет! – проворчал Орхоюм. – Серьёзно же: я получил наконец добро от Совета на популяризацию косого паруса. А то – сколько можно на вёслах-то ходить?
***
1662 год, Карибский бассейн.
- Итак, мы наблюдаем перед собой выдающегося стратега, красу и гордость кастильского мореплавания, который обладает, безусловно, не только здравомыслием, но и хладнокровием.
Огромный шестидесятипушечный галеон с такой изящной и высокой кормой, что «национальность» корабля была бы очевидна даже без красно-жёлтого флага на грот-мачте, на всех парусах шёл в левом галфвинде мимо безымянного острова курсом на Кюрасао и, как казалось, мало обращал внимания на бригантину «Хольмгард», явно устремившуюся ему наперерез почти под прямым углом.
Орхоюм, расхаживая перед своими самой разбойной наружности лейтенантами, выстроившимися на полубаке, излагал собственное видение ситуации, попутно чертя схемы углём на доске, обтянутой парусиной.
- Конечно, - говорил Орхоюм, - наш многоуважаемый дон не торопится подносить фитили к запалам. Зачем? Чтобы нас отпугнуть? Но мы ведь несёмся прямо на его высокий борт полным ходом, поскольку ветер с моря. Так что бы не подпустить нас ближе и не врезать наверняка из своих страшных-престрашных пушек? А если этого вдруг окажется мало – он сделает изящный фордевинд, благо до берега не меньше двух миль, - и тогда уж точно прикончит нас правым бортом.
Кто-то из лейтенантов хохотнул:
- Этот испанский ублюдок – точно новичок в здешних водах!
Орхоюм кивнул:
- Разумеется. Ему кажется, что он достаточно далеко от берега, на глубокой воде, а потому не знает, что идёт прямиком на рифы. Сейчас ему до них где-то три кабельтовых – и он ещё не видит барашков. А когда увидит – выход у него будет только один. Убрать паруса и резко переложить руля влево, уходя в открытое море. То есть, прямиком на нас. Нос к носу. Но только мы будем в бакштаге, а он – в бейдевинде. А галеоны не умеют ходить в бейдевинд. Он будет беспомощен. Он при всём желании не успеет повернуться к нам бортом. И это значит – что?
Боцман, стадвадцатилетний буканьер с Эспальоны, разверз свою чёрную, как душа, бороду в негодяйской ухмылке и рявкнул:
- Это значит, что мы закинем крюки раньше, чем он успеет хрюкнуть “Madre de Dios!”
А командир призовой команды, восьмидесятилетний романтик из бывших мичманов её британского Величества, позволил себе лирическое мечтание:
- Корабль явно идёт из Европы. На борту могут быть очаровательные доньи.
Орхоюм вдруг нахмурился:
- Отчего-то сдаётся мне, что и на капитанском мостике – одна из них! Нет, он должен был УЖЕ увидеть эти рифы! Их невозможно не увидеть! Куда он несётся-то? Чёрт!
В этот момент величественный галеон, по-прежнему горделиво и неуклонно рассекавший хляби, вдруг содрогнулся всем своим могучим корпусом, зримо накренился, покачивая мачтами, в которых выл досадующий на своё бессилие ветер, – и, ещё чуть дёрнувшись вперёд, замер посреди моря. Хотя бригантину от намеченной жертвы по-прежнему отделяли добрых пять кабельтовых, до собравшихся на полубаке пиратов донеслись треск и стон кадисского дуба, вопли смятения и вомитарный ропот внутренностей корабля, неудержимо брошенных вперёд.
- Чёрт! – повторил Орхоюм. – Вот надо ж так угробить мой приз, а?
Теперь, когда надобность в стремительном сближении отпала, он распорядился спустить паруса, оставив только грот-трисель да и то гиком к ветру, на всякий случай, и вскоре бригантина легла в дрейф. Испанцы тоже поспешно «оголили» мачты, покуда их не завалил свежеющий бриз, и теперь галеон покоиться на скалах, точно сувенир на подставке.
- Даже если снимутся – в лучшем случае сумеют дойти до берега, не дальше, - заметил боцман, оценивая в зрительную трубу повреждения противника. – На их месте я бы задраил порты и уповал на наше милосердие.
Орхоюм, всё ещё хмурый от такой нелепой утраты казавшегося верным трофея, приказал спустить на воду шлюпку. Однако ж, от его огорчения не осталось и следа, когда он ступил на палубу злополучного корабля и увидел смуглого юношу в щегольском сине-пурпурном камзоле, щедро расшитом золотом. Сказать правду, они почувствовали друг друга много раньше, чем шлюпка коснулась борта, и лишь присутствие неискушённых свидетелей не позволило им тотчас заключить друг друга в объятья.
- Хадду амару, аху-муламмиду! – поприветствовал Гермес своего «грабителя». – Надо же: чуть не утопил старого друга. Ведь признай: у тебя не было б шансов, когда б не этот дурацкий риф!
Орхоюм покачал головой и возразил тоже на аккадском:
- Это у рифа не было шансов остаться не потревоженным, когда ты в море. Ладно, пройдём, что ли в каюту?
За баклажкой малаги они вкратце обменялись последними известиями о себе.
- В общем, - подытожил Орхоюм свой рассказ, - у меня было такое страстное желание спалить Москву дотла, что я предпочёл распустить своих ушкуйников, перебраться в Новый свет и срывать злость на испанцах. Которые, конечно, вовсе не виноваты в падении Новгорода – но для чего ж ещё существуют испанцы, как не для того, чтобы срывать на них злость? Ну а ты – что?
- Что я? – Гермес, казалось, немного смутился. - Да вот, выцарапал у инквизиции сотню маранов и решил переправить на Кюрасао. Голландцы, вроде бы, к ним добры.
Орхоюм понимающе усмехнулся:
- А, всё исправляешь ошибки молодости? Замаливаешь грехи перед «особенным народом»?
Гермес развёл руками:
- Ну, вроде того.
- Ладно, сейчас подгоним «Хольмгард» и перегрузим твоих питомцев. Будет тесновато – но не так всё же тесно, как внутри железной девы. Да и недолго терпеть. Но твою команду лучше высадить на берег, от греха. Завтра их подберёт голландский патрульный шлюп. А вот тебя, друг любезный, уж не взыщи, придётся взять в плен на предмет выкупа. Не то мои головорезы не поймут.
- Сочтёмся, - заверил Гермес. – У меня векселя голландской Вест-Индской компании. В Виллемстаде будет нетрудно превратить их в золото. Вот только… - он замялся.
- Что?
- Вот только тебе придётся отрядить своих корсаров, чтобы перенести пожитки. Ведь сегодня суббота, шаббат…
Орхоюм энергично сморгнул, словно отгоняя наваждение, и заявил полушутливо-полуворчливо, но и не без некоторой почтительности:
- Всё же порой удивляюсь я, как это ваше с Сетом творение прожило двадцать шесть веков. Ведь и через двадцать шесть минут знакомства, знаешь ли… - он хмыкнул и махнул рукой, не считая нужным договаривать.
- Да ладно тебе! - Гермес рассмеялся. – На самом деле, они очень даже забавные. – Вздохнул: - Жаль, что в Европе это мало кто ценит. Может, ещё веков через двадцать-тридцать…