Фанатизм

Фанатизм (от лат. fanum – жертвенник) – твердая и не признающая никаких аргументов безальтернативная приверженность личности определенным представлениям и убеждениям, что в решающей степени определяет практически любую ее активность и оценочное отношение к окружающему миру. Первоначальное значение слова «фанатик» (от лат. fanaticus – исступленный) отчетливо проявилось в неологизме «фанат».
Избегайте фанатиков всякого рода, если не желаете приносить в жертву свои мнения, свое спокойствие, а быть может, и свою безопасность. (П. Буаст)
Фанатики – это люди, которые интенсивнее умирают, чем живут. (Ж. Петан)

1. МЫ ЛЮБИЛИ

Мы все любили его. По-разному, но одинаково фанатично. Мы могли бы создать партию «За него», религиозную секту «С его именем на устах», а если бы были футбольными фанами, могли бы самостоятельно выиграть чемпионат мира по футболу – ради его славы и дальнейшего процветания. Мы были настоящим клубом его страстных поклонников. Мы любили друг друга уже за то, что любили его. Мы невольно копировали его жесты, повторяли его фразы его голосом и так же, как он, хмурили брови.
А он был простым смертным – провинциальным художником. Работал редактором в агентстве наружной рекламы. Его картины продавались плохо. Стадия перерождения клерка в богему затянулась, и мы все зависли – в ожидании его бешеного успеха – в его старой квартире, в обычных декорациях клубов, выставок и ресторанов.
Он зарабатывал достаточно, но, так или иначе, ему нужна была другая компания – не столь фанатично преданная и более обеспеченная. Как назло, в наших краях не водились нефтяники, а заезжие коллекционеры современной живописи встречались крайне редко.
Многие знали его еще из института, а я познакомилась по заданию нашей газеты. Интервью удалось, он оказался интересным собеседником, вдумчивым, рассудительным, спокойным, ироничным, тонким, с багажом знаний, который не мешал ему быть раскованным и легким в повседневном общении. Когда в моем блокноте закончились все вопросы, и я выключила диктофон, почувствовала, что уходить не хочется, тяжело, словно рвется что-то. Не могла поднять на него глаз. Повисла неловкая, непрофессиональная пауза. Но он не почувствовал никакого «разрыва», все еще находясь в атмосфере доброжелательного и приятного общения.
– Приходите вечером, Соня, – сказал просто. – Мы собираемся обычно с друзьями – у меня или еще где-то. Компания не очень большая, просто болтаем… ничего серьезного.

Вы помните самый счастливый день в своей жизни? Для моей мамы это день, когда я родилась. Для моей бабушки – день, когда ее сын, брат моей матери, поступил в медицинский институт. Для меня – день, когда Иван Горчаков пригласил меня в свою компанию.
Он записал номер моего мобильного и вечером позвонил мне. С тех пор прошло два года. Перемены не торопились. Его картины покупали, но особого ажиотажа не было. Зато за это время я стала своей в компании его фанатов.
Девушки, с которыми он встречался, не входили в наш круг. Девушки были всегда отдельно. Мы научились ценить это и не задавать лишних вопросов. Встречался он с каждой недолго – исключительно ради секса.
В компании, кроме меня, были еще женщины: Марианна – галеристка, жена местного бизнесмена, владельца инвестиционного фонда, Ася – студентка философского факультета, Ирина – адвокат частной юридической фирмы. Чаще всех с нами тусила Ася, другие были более загружены работой и домашними делами. Смотрели мы все на Ивана с одинаковым обожанием.
В этом не было сексуального желания, так мне кажется, потому что парни любили его не менее фанатично. Горчаков, кстати, не заискивал ни в ком, не злоупотреблял деликатностью и был с ними достаточно резок. Но мужчины гнулись перед ним и опускали глаза.
Мы прилагали максимум усилий к его продвижению – пиарили в Сети, поддерживали в реале, работали на имидж. Но среди друзей один был программистом, другой – оператором местного телеканала, третий – бизнесменом, который добивался признания банкротом, четвертый – режиссером драматического театра, – и этот ресурс для популяризации Горчакова был явно недостаточным.
Горчаков являлся единственным смыслом наших регулярных флешмобов. Смотреть на него. Слушать его. Изредка заставать его за работой. Ужинать с ним в ресторане, если он не выгуливает даму. Заезжать за ним в офис. Мы все жили этими маленькими радостями.
Думаю, вы не понимаете, как могло возникнуть поклонение и на чем основывалась наша вера в избранность Горчакова. Но, поверьте, основания к этому были. Я и сейчас убеждена, что его картины будут жить в веках, и наверняка переживут на миллионы лет эти мои записки. Каждый пришел к такой вере своим путем, но выразилась она в одном – он казался нам неземным существом, которое хотелось оградить от грязи, мишуры и пошлости земной жизни.

Он учился на живописца. Потом изучал церковную иконопись.
– Мне ничего не открылось, – признавался много лет спустя. – Я ничего не чувствовал, кроме того, что недостоин, что не смог поймать Бога за бороду…
Но, думаю, он просто хотел отстранить Бога от доли в будущих гонорарах. Какое-то сияние перетекло в его работы, и мне всегда казалось, что лица на его портретах я вижу сквозь какую-то пелену или дымку, которая присутствует в каждой его картине вне зависимости от изображаемого лица. Эта дымка варьирует, меняет оттенок, но ничего не портит, не наслаивается на изображение, не мешает восприятию. Горчаков умел выложить на холст что-то надмирное, словно между прочим напоминая, что мы живем сейчас, здесь – с этим в душе.
– Это Бог? – спросила я однажды.
Он, по своему обыкновению, посмотрел очень внимательно на холст, потом на меня.
– Нет. Просто такая техника.
Он называл себя рисовальщиком. На работе в агентстве мог запросто малевать на заказ рекламные плакаты, и это занятие его нисколько не раздражало. О требованиях и причудах клиентов он рассказывал тысячи смешных историй.

В нашем замкнутом кругу почти не появлялись новые люди. Даже выставки мы посещали привычным составом. Но галеристы, кроме Марианны, редко пели ему дифирамбы. К тому же писал Горчаков немного. Ему следовало бы бросить работу и заниматься творчеством, но никто из нас не мог предоставить ему достаточного финансирования. Ивану было тридцать три года, но выглядел он мальчишкой – худощавый, высокий, черноволосый, неряшливо стриженый, с растерянными зелеными глазами. Хрупкое телосложение не позволяло представить его на армейской службе или в футбольных воротах. Но когда-то он играл в футбол и дошел до юношеской сборной, служил в армии и, на самом деле, вовсе не был неженкой.
Родители Ивана жили отдельно, а он – в бабкиной квартире, последние пятнадцать лет отчаянно нуждающейся в капитальном ремонте.
Рисовал он всегда. В школе чертил простым карандашом профили соседок по парте, учителей, дворника, шаркающего метлой под окнами. В раздевалке после матчей – голевые моменты. В институте – преподавательницу эстетики.
– Я не смог бы не рисовать. Просто в детстве не знал, что этим можно заниматься профессионально, что этому нужно учиться, что можно учиться, что это может быть профессией. Отец был помешан на футболе, ходил со мной на все тренировки, ездил на матчи, болел. Думал, из меня выйдет что-то толковое. А я бросил все и поступил на живопись. Когда я подарил ему его портрет – свою первую зачетную работу, он просто пожал плечами: не вышло.
Мы и любили Горчакова таким – непризнанным, непринятым родителями, непонятым, одиноким. А будь он другим, он наверняка не нуждался бы в такой компании, и мы не любили бы его так слепо и жертвенно.
– Я женюсь, – сказал он вдруг на какой-то вечеринке.
– Как? Когда? На ком? – посыпались вопросы.
– На Наташе, – ответил Горчаков.
На-на-та-ше. На-на-та-ше. На-на-та-ше.

2. ВИТЕК

Конечно, мы догадывались, что Горчаков из плоти и крови. В конце концов, у него всегда была «текущая» девушка, он не был ни аскетом, ни вегетарианцем, немного избегал полуфабрикатов и игнорировал генномодифицированные продукты, но в целом был обычным человеком со своим правом на счастье, а тем более – на решение финансовых проблем путем свадьбы-женитьбы. Но новость нас всех шокировала.
Во-первых, он ни с кем не посоветовался. Во-вторых, с Наташей никто из нас знаком не был. В-третьих, оставалось большим вопросом, сможет ли женатый и зависящий от супруги человек творить Вечное. А сможет ли он вести прежний образ жизни и встречаться с нами, даже не вызывало сомнений. Не сможет.
Потом по слухам стало известно, что Наташа, дочь владельца крупнейшего рынка и сети супермаркетов «Шарм», в Горчакове души не чаяла. Отец, конечно, не очень одобрял ее выбор, но поскольку дочура не в первый раз выходила замуж, знал, что его бизнесу это ничем не угрожает – только и того, что придется выделить небольшое пособие на содержание очередного приживала.
Мне казалось, что предстоящее свадебное шоу унизит и его, и тех, кто не смог уберечь его от такого способа заработка, и всех, кто просто его любил.
– А ты к ней… как? – спросила я все-таки.
– Как? В смысле «люблю»? Нет, конечно. Она симпатичная, подтянутая, ей всего тридцать пять, у нее нет детей. Я не очень понимаю в детях…
– А она?
– Я ей нравлюсь. Я симпатичный, подтянутый, мне всего…

«Шарм» – супермаркеты моющих средств. На следующий день я бродила вдоль рядов мыла и стирального порошка и думала о Горчакове. С того «самого счастливого дня» я еще ни разу не думала о нем так напряженно. Не знаю, было ли это спровоцировано нереализованным сексуальным желанием, но приступ тоски и безысходности застал меня врасплох. Решение уже было принято. Наташа готовилась к церемонии, а Иван зависал перед мольбертом, разглядывая белый холст.
На работе тоже был непростой период. Наша газета не утонула во время кризиса, но до пост-кризиса дотянула с большим трудом. Половина спонсоров разбежалась, рекламодатели один за другим оказывались неплатежеспособными. Менеджеры рекламного отдела рвали на себе волосы. Я сдирала статьи из Интернета и думала о Горчакове.
Позвонил Витек, оператор с «Кондора».
– Наташа – это дочь Аванесова?
– Актуальный вопрос, Вить, очень.
– Да я отстал немного. Сегодня услышал – обалдел.
– Я до сих пор.
– И что делать?
– Нам? Ничего. Пускай. Здоровая продажность.
– А он что говорит?
– Что она подтянутая.
Витька хмыкнул.
– Кризис этот чертов не там прошел, где надо. Хоть бы «Шарм» разорился что ли…
– И оптовый рынок.
– Поужинаем?
– Да я злая какая-то.
– Я тоже.
Витек – невысокий, перекошенный на одну сторону под тяжестью видеокамеры, светловолосый крепыш – мечтал о карьере режиссера на местном телеканале «Кондор», а подрабатывал, как водится, на съемках выпускных вечеров и свадеб и всегда был загружен под завязку. Любовь его к прекрасному выражалась исключительно в любви к Горчакову, вместе с которым он учился в институте. Продавливая в эфир репортажи об Иване, Витек искренне верил, что прибавляет порочному миру добра, света и справедливости.
Вечером мы заглатывали коктейли в напряженной тишине. Только откуда-то со стороны бара неслась негромкая попсовая музычка.
– Прокрутим варианты? – спросил он, наконец.
– Что тут прокручивать?..
– Соблазнить эту телу. Вызвать ей какой эскорт…
– Расстроить свадьбу?
– А как по-твоему? Позволить ему загубить свою карьеру?
– Это его решение.
– Да-да.
Мы еще выпили.
– Не могу избавиться от мысли, что провальный ход.
– А ты сам жениться планируешь?
– Планирую. Как только квартиру куплю, так сразу. То есть – не в этой жизни.
– Пусть она купит.
– У меня таких вариантов не было.
– А у него вот есть.
– Да-да.
«Э-я, э-я, не губи любовь, которую, может быть, можно вернуть обратно…», – кружила песенка.
– Кто это пишет?! – сорвался Витька.
– Я знаю одну девчонку – похожие тексты делает. И покупают у нее. Знаешь, как она оправдывается? Когда человек влюблен – он всегда с удовольствием попсу слушает, для него любой текст как откровение, как крик души даже. «Не губи любовь» – что может быть честнее? У меня вот сейчас такое чувство, что что-то губим.
– У меня такое в институте было, – кивнул Витька. – Мы с Горчаковым жили в одной комнате. Он тогда в выходные по монастырям ездил, а я уборку делал, стирал. Прикольно жили, короче. И я знал, конечно, что он с девчонками где-то между делом зависает. Но он писал тогда много, на полу краски были разбросаны, он какие-то тона все подбирал. Это мне волшебным казалось. Он после поездок своих возвращался – сразу к мольберту, набрасывал что-то… как священнодействие.
А однажды пришла такая грудастая девица, они на кухне пошушукались, потом он ко мне вышел.
– Вить, такое дело. Марина с двумя парнями любит. А где я ей на ночь глядя второго найду? Давай с нами?
Я окаменел, поверишь? Конечно, понимал, что он с ними по вечерам не в театр ходит, но увидеть его таким – голым, совершающим обычные действия, потным, а потом – пишущим, схватывающим из воздуха это неуловимое сияние…
И знаешь, он посмотрел на меня и все понял. Повернулся и вышел, и ее увел. И больше никогда у нас разговора не было о сексе. Хотя, конечно, как мальчишка, я себя повел. И вот сейчас – тоже. Не могу принять этого.
– А если бы он по любви женился?
– Да все равно.
– Другие же художники женятся. Я нарочно в Интернете искала. Женятся и продолжают рисовать. Разводятся, делят имущество в судах, встречаются с детьми по выходным и все равно продолжают. Почему он кажется нам таким хрупким, что не сможет? Он сможет.
Витек кивнул. «Можно вернуть обратно», – заело мелодию.
– А у тебя есть парень? – спросил вдруг он.
– Сейчас? Нет.
– А у меня была подруга. Стала замуж тащить, все угрожала забеременеть, а жить негде, квартира съемная, хозяева постоянно плату повышают и обещают выселить, еще и кризис. У нас режиссер уволился, думаешь, меня назначили? Козу какую-то взяли только после института, а я с камерой десятитонной так и остался. У канала даже денег нет, чтобы технику обновить. Я с этой камерой себя по колено в земле чувствую, только сверху закидать осталось. Единственное, что есть светлого во всей этой жизни, – Горчаков.
– Ну и напьетесь на мальчишнике.
– Это не мальчишник будет. Для всех друзей вечеринка. Так он решил.
– Совсем грустно, как прощание.
Тогда мы с Витьком так друг друга зазомбировали, что я готова была разрыдаться прямо за столиком на потеху официанткам.

3. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Приходя к Ивану, мы старались оставлять личное за порогом его квартиры. Никто не тащил с собой подруг или друзей, Марианна оставляла дома мужа, Ася – приятеля-барыгу, Ирина – шефа-любовника, Андрей оставлял проблемы со своей бывшей, Витек – камеру, бизнесмен-банкрот-Стас – разбирательства с налоговой и банками, Семен – интрижки с юными актрисами, Димка – конструкции самолетов. Вот таким кругом – без личного – мы и собрались на «мальчишник».
В гостиной белел холст с непонятными контурами будущей картины.
– Сюр какой-то? – спросил Стасик, замерев перед мольбертом. – Или портрет?
Все подошли к холсту.
– Аванесову похищают инопланетяне – вот это был бы отличный сюр, – сказала Ася.
– Сейчас из «Японской кухни» закуски привезут, – объявил Горчаков. – Оставьте живо-пись. Будем ужинать.
– А кто это? – Стас не мог отойти от портрета.
– Так, девчонка одна. Любит позировать.
Мы избегали обычных вопросов – о предстоящей церемонии, о платье Аванесовой, о брачном контракте. Все чувствовали, что это тоже должно остаться «за порогом».
Ася стала говорить о каком-то новом арт-хаусном фильме, все слушали и не слушали – словно висли в ее словах и раскачивались на тонких нитях путаного сюжета. Нас болтало в этом сюжете – каждого на своей волне, но то и дело кто-то комментировал:
– Неожиданно!
– Кто бы мог подумать!
– Ого!
Даже находясь под дозой, Ася не бывала такой разговорчивой. Когда она, наконец, закончила, все еще раз высказали что-то вроде восхищения неожиданными кино-коллизиями, и Горчаков снова налил всем водки. Дамы не возражали, мужчины и подавно.
– Как на поминках, – сказала вдруг Марианна. – Вот так мы дедушку в последний путь провожали – молча и угрюмо.
– На поминках всегда есть доля облегчения. После всех хлопот, похорон – помянуть и забыть, – сказал Сеня. – Поминки легче.
– Зря вы так, – заметил Горчаков.
– А жить вы где будете? Здесь?
– В ее квартире, в центре.
– Понятно.
– Аванесов – неплохой тип, я его портрет делал, – добавил Иван.
– Кто бы сомневался…
– Он, наверно, губернатором будет…
– Призвание у человека – быть губернатором. Я фигею, – Андрей снова налил.
Все вздохнули. Никогда раньше наше общество не казалось мне компанией законченных неудачников. Горчаков закурил. Сеня уставился на Асю: нет ли чего добавить? Ася нахмурилась.
– Обычно на мальчишниках стриптиз бывает, – сказала я.
– Да-да, давайте закажем, – оживилась Ирина. – Пусть мальчик приедет.
– Нафига нам мальчик?! – возмутился Стас. – Тут мужчин больше. Закажем девочку.
– А давайте кто-то из вас станцует! – предложила Ася. – Это будет интереснее.
Она встряхнула длинными волосами и поежилась. В квартире Горчакова было зябко.
– Пусть Иван решит. Это его вечеринка, – сказал Андрей. – Заказывать или нет?
Горчаков молчал.
Ирина вытянула рукава длинного свитера.
– Так холодно жить в ноябре! Танцуйте уже – хоть согреемся!
Он кивнул.
– Да, я сам станцую. Музыку подберите.
Все вмиг протрезвели.
– Ладно, я и под радио могу.
Он вскочил на стол, сталкивая тарелки с суши.
– This used to be a funhouse
  But now it’s full of evil clowns
  It’s time to start the countdown
  I’m gonna burn it down, down, down
  I’m gonna burn it down
  Nine, eight, seven, six, five, four, three, two, one, fun, – пел Горчаков безо всякого радио, отрывисто и совсем не в ритме стриптиза.
Стал тащить с себя пиджак, потом рубаху. Мелькнуло худое плечо, острый локоть.
– Прекрати, блин! – Витька тоже запрыгнул на стол, спихнул его, Горчаков упал. Потом сел на пол и заплакал, закрыв лицо ладонями. Марианна тоже зарыдала. Стас вышел на кухню.
Я схватила куртку и выскочила. Долго шла пешком и только потом смогла совладать с дрожью и такими же беспомощными, судорожными всхипываниями. Думала о том, что миллионы мужчин женятся – по любви, по расчету, по залету, но никто не плачет так беспомощно, горько и заразительно, и только он так остро чувствует свою зависимость, несвободу и несостоятельность. Только творческого человека может так ранить финансовая неуспешность.
Я бежала по диагонали трамвайных линий и гнала от себя мысли о том, что было бы, если бы мой отец был миллионером. Я бы отдала Горчакову – все, все без остатка, ничего не требуя взамен: ни любить меня, ни заниматься со мной сексом, ни писать мои портреты или портреты моего отца.
Спустя некоторое время позвонил Димка.
– Как тебе это все?
– Обычная истерика, – сказала я.
– Ты бы видела, как мы расходились – словно действительно оставляем его перед вырытой могилой.
– Все мужчины боятся свадьбы.
– Он даже не объяснил толком, что и почему. Может, можно было другой какой-то вариант пробить. Не эту мымру. Ванька красивый же, за него бы и модель пошла. Хотя супермаркеты – это, конечно, надежнее. И губернаторство, как ни крути…
Мы помолчали в трубку. Я снова подумала о том, что если бы мой отец был губернатором, а не школьным учителем, все сложилось бы как-то иначе. Задумавшись я прошла мимо своего дома. Вспомнился тот «самый счастливый день» в моей жизни, когда он сказал мне:
– Приходите вечером, Соня…
Сколько вечеров было с тех пор! И за все это время я ни разу не подумала о Горчакове как о мужчине, которого можно добиваться, упрашивать, соблазнять, покупать.
Я зашла в хлебный киоск и купила булку, чтобы доказать себе, что никакой дурной приметы в этом нет, а так все и было запланировано – пройти два квартала мимо дома, чтобы купить булку, которую я не ем, и потом вернуться.
В таком напряжении мы и прожили эти дни до его свадьбы. А в субботу – нарядно одетые – ждали начала церемонии у Дворца бракосочетаний. Ноябрь стал снежить, было еще не бело, но и не серо, а сыро и зябко.

4. ВЗРЫВ

Со стороны невесты гостей было больше. Все ближайшие автостоянки были заняты иномарками друзей и партнеров Аванесова. Мы вообще сомневались, что сможем пробиться внутрь ЗАГСа.
– Замерз я жутко, – сказал Сеня. – А еще в театр надо успеть. Мы тормозим уже.
Гости то и дело поглядывали на часы. Ася переминалась с ноги на ногу и куталась в какую-то непраздничную хламиду с капюшоном. Марианна стояла под руку с мужем Колей – в одинаковых пушистых шарфах, похожих на шарфы футбольных фанов. Высокая прическа Ирины уже была припорошена первым снегом. Все ждали покорно. Мерзли. Работники ЗАГСа сдержанно паниковали. Приехали жених и невеста, которые должны были регистрироваться после Горчакова и Аванесовой, площадь перед Дворцом бракосочетаний заполнили еще и их гости. Наконец, появился Горчаков.
– Вы где должны были встретиться? – налетели все на него.
– Здесь. А что? Пробки повсюду, весь центр стоит, я поэтому опоздал. Где Наташа?
Появился Аванесов и прояснил ситуацию: Наташа должна была ехать одна – с его шофером. Стали звонить ей – никто не отвечал.
– Удрала от тебя твоя невеста!
– Сбежала с шофером!
Посыпались несмешные шутки. Но холод уже пробрал до сердца. Спустя еще полчаса Аванесову позвонили из милиции. Машина Наташи попала в аварию на проспекте маршала Жукова. Никто не выжил.
Массовка застыла. Аванесов схватился за голову.
– Как? Как это? Когда?!
Толпа таяла. Все старались убраться подальше.
Мне было неловко за каждую злую мысль о Наташе. Мы не знали ее, но так ненавидели. А теперь Аванесов рвал на себе волосы, потеряв единственную дочь.
Мы все бежали, как мыши, – по своим углам, по своим норам, прочь от чужого горя. Никто не звонил мне в тот день, телефон словно отключился. Наконец, ближе к ночи я сама набрала Ирину.
– Что слышно?
– Почти ничего. В новостях сказали, что милиция еще выясняет обстоятельства. Я пытаюсь по своим каналам узнать, что и как, но глухо.

Иван долго не брал трубку. Потом откликнулся вяло:
– Привет-привет.
– Держишься?
– Ну…
– Ничего не нужно?
– А ты далеко? Может, заедешь?
Но предложил он это не очень уверенно.
– А ты с кем? Кто-то придет? – спросила я.
– Наверное, нет. Я сам собирался… выйти. Но если ты сможешь приехать, буду ждать.
– Что-то купить?
– Водки.

Мне было страшновато. Несмотря на наше приятельство, я редко оставалась с ним наедине без группы поддержки.
В квартире тоже было непривычно мрачно – ни музыки, ни яркого света, ни сигаретного дыма, ни топота гостей. Дверь была открыта, я позвала его. Он вышел в прихожую, взял у меня из рук водку.
– А в пакете что? Шпроты на закуску?
– Пицца.
– Почти угадал. А могли бы сейчас на свадебном банкете отплясывать.
Мы присели на табуреты в кухне. Иван уставился на исцарапанный стол.
– Вот он, реальный мир. Нет другой жизни, нет никакого другого варианта. Так выпал чертов тетрис. Аванесов сказал, что этого так не оставит и меня не простит…
– А ты при чем?
– Ну... – протянул Горчаков. – Не знаю. Если бы это все после свадьбы случилось… Да и то, ничего бы мне не светило…
– И что теперь?
– Теперь уже не поженимся. А вы… рады?
Он засмеялся.
– Вы рады, я знаю. Вы же все на «высоком» помешаны, на «вечном», на «духовном». Ты, Соня, немножко не в курсе может, а я эту компанию хорошо знаю. Тепло мне от этой любви, тепло, но не так, чтобы не одеваться. Они на форумах за меня голосуют, а я этого не чувствую. Мне жить как-то нужно. Вот такая я свинья, Соня. Я на многое готов. Даже если блевать потом буду. Студентом как я жил? Кто знает? Витек? Я с теткой шестидесятилетней встречался, харчевался в ее ресторане, в ее ночном клубе зажигал. А у Витька спроси – он только и помнит, что я по монастырям ездил. В монастырях меня не кормили и не поили, Соня, тяжелое тогда время было, перестройка. Хоть ты это понимаешь?
– А с Наташей?
– И с Наташей жил бы – сколько смог бы, а потом, может, и отсудил бы какой кусок ее пирога. Если бы Аванесов раньше меня за шкирку не вышвырнул. А талант не пропьешь и в карты не проиграешь. Талант или есть, или его нет. Малевал бы портреты потихоньку – кому-то нравилось бы, кто-то заказывал бы...
Я молчала.
– А у тебя есть парень? – спросил он точь-в-точь, как Витек.
– Есть.
– Чем занимается?
– Директор агентства недвижимости.
– Поэтому одна в съемной квартире живешь? – Горчаков улыбнулся. – Не умеешь врать, уже и учиться поздно.
Мы еще выпили.
– Может, останешься? – предложил он. – Ну, до утра хотя бы. А то стремно как-то. Димка звонил – напрашивался, но на хрена мне Димка?
– А если не останусь, к кому поедешь?
– К Илоне, тусовщица одна из «Проспекта».
Горчаков еще выпил и пригладил волосы.
– Это взрыв был, Соня. К машине было прикреплено взрывное устройство. Теперь расследование будет. И вас тоже могут вызывать.
– Не авария?
– Нет. Заказное убийство. Менты думают, что кто-то сводит счеты с Аванесовым, но и свадьба… тоже вызывает подозрения.
– Ее кто-то заказал?
– Ну, да. Может, кто-то из наших, как думаешь? – хохотнул он. – Хотел бы я знать, кто меня ревнует до такой степени. Не ты, Соня?
– Я.
Он вскинул глаза.
– Так останешься?
– Нет, не останусь. Поезжай. Если уверен, что это не Илона.
– А зачем Илоне ввязываться? Для нее ничего не изменилось бы – так бы и продолжали трахаться.
Я оставила его с недопитой бутылкой водки и ушла.

5. СЛЕДОВАТЕЛЬ

Теперь мы еще больше напоминали религиозную секту, которую преследуют за их веру. Начались вызовы в милицию.
Мы не обсуждали это между собой, настолько несуразными казались нам подозрения.
Похолодало резко. В газете я стала редактором и уже не моталась по интервью, но иногда процеживала Интернет, то и дело натыкаясь на заметки о Горчакове. Нашим конкурентам из «Сенс-акции» он даже дал большое интервью – об утрате любимой девушки.
– Как вы думаете, пережитая боль отразится на вашем творчестве? – бестактно поинтересовалась журналистка.
– Я сейчас вообще не могу думать о творчестве, – проныл в ответ Горчаков. – Потеря была настолько неожиданной, что я никак не могу прийти в себя.
Даже в подтексте не прозвучало намека на срыв брака по расчету.
Похороны прошли пышно. Покойница была одета в свадебное платье. На Горчакова все Аванесовы косились, как на убийцу, который продолжает разгуливать на свободе.

– Почему вы не живете с родителями? – спросил меня следователь Бусыгин.
– Потому что мне уже тридцать.
– А на какие средства вы снимаете квартиру?
– На ежемесячную зарплату.
В кабинете было неуютно. Его стол стоял у окна, а в углу, за другим столом, еще один в штатском что-то черкал на листах бумаги. Компьютеров не было, и мне казалось, что это тесное пространство, замкнутое между зелеными обоями, никак не может называться современным офисом, но, тем не менее, контора писала, в прямом смысле этого слова.
– На зарплату? – уточнил Бусыгин, готовясь зафиксировать сумму в протоколе допроса.
Я не ответила.
– Вы помните ту вечеринку, так называемый «мальчишник», перед свадьбой Горчакова?
– Конечно.
– Ваши друзья сказали, что вы тогда нервничали больше всех.
– Какие друзья?
– Вы же ушли первой?
– Да там стриптиз начался. А я от стриптиза всегда перевозбуждаюсь и начинаю нервничать. Пришлось уйти.
– Были стриптизерши? Из какого клуба, не помните?
Шариковые ручки скребли по бумаге.
Плакать при всех, рыдать, биться головой о стену – разве это не стриптиз? Это круче. Ни одна стриптизерша такого не исполнит.
– Нет, никого не было.
– Почему тогда вы ушли?
Я молчала.
– София Александровна, вы даете самые путаные ответы. На простейшие вопросы. Какие отношения у вас с Горчаковым?
– Я его люблю.
– Как художника?
– И как художника тоже. По-моему, он наделен уникальным, исключительным даром. Вы видели его работы?
– Видели-видели. То есть любовной связи между вами нет?
– Нет.
– Как вы познакомились?
И еще вопросы. И снова. И те же самые. И заново. Как им не надоедает?
Мы переливали пустоту, придавая ей различные формы. И стопка листов оказалась исписанной. Наконец, Бусыгин сделал знак коллеге, и тот вышел.
– София Александровна, может, поговорим начистоту?
Он один справлялся с ролями доброго и злого полицейского. Следователь-универсал.
– Я не пойму, в чем вы меня подозреваете. Я торчала там, вместе со всеми, мерзла. Потом узнала, что Аванесова попала в аварию.
– Ну и что, что вы там торчали? Убийца тоже не сам взрывное устройство в кладовке мастерил и не сам в багажник запихивал. Он нанял профессионала. В наше время для совершения убийства нужна всего лишь определенная сумма дензнаков.
– Я ее не заказывала!
– Да вас никто и не подозревает. Просто мы должны все выяснить.
Бусыгин взглянул мрачно. И я ему искренне посочувствовала – изо дня в день, из года в год одно и то же.
– Я не знаю, чем вам помочь, Сергей Сергеевич.
– Мне? И мне, и следствию, и самим себе. Вы все – очень странная компания. Я впервые такое вижу. Вы друзья этого Горчакова, но между собой не друзья, а сотрудники какого-то предприятия, какие-то контрабандисты. Что вы скрываете? Какие тайны? Его значение для потомков? Для истории? Мемуары о нем пишете?
– Он вам не нравится?
– Почему не нравится? Нравится. Вы здравомыслящий человек, Соня (позвольте), и я могу говорить с вами прямо. Я уверен, что тот, кто заказал это убийство, сводил счеты не с Аванесовым, не с его супермаркетами или оптовым рынком. Сейчас, слава Богу, не девяностые, и город у нас в этом отношении тихий. Думаю, этим преступником двигала ревность, а значит, та самая любовь к Горчакову, о которой вы мне тут пытаетесь втолковать. Это я вам говорю – по своему много-многолетнему опыту.
Бусыгин провел рукой по редким волосам.
– А мне спросить можно? – решилась я.
– Можно. Не все ж мне спрашивать.
– Кто сказал, что я нервничала и ушла раньше всех?
– Пырьев, Виктор, телеканал «Кондор», оператор. Знаете такого?
– Еще бы. Витек – мой друг.
– Вот-вот. Все вы такие друзья. Так почему вы ушли?
– Он плакал. Страшно было смотреть на это.
– Так-то на миллионерше жениться!
– А вы не плакали перед свадьбой?
– Нет. А вот когда разводились – плакал. Сын вырос, все разладилось, изменять друг другу стали. У нее любовник завелся, я назло ей тоже интрижку затеял. И даже скандалов не было, а просто тоска. А в суде сидел и вспоминал все наше «первое» – первые покупки, первые ремонты, первые поездки в отпуск. Мы с женой семнадцать лет прожили. Было много хорошего, было. А куда делось? Как и не было. Бесславно все закончилось. Пошло прахом. И сын – сам по себе, ни меня, ни мать знать не хочет.
Дверь открылась, и вошел напарник Бусыгина. Сел за свой стол и снова принялся писать, словно выходил в коридор за вдохновением. Майор умолк. Я смотрела на его редкие волосы, на смуглое, словно обветренное, лицо, на полные губы, каждая из которых почему-то треснула посередине, на его толстый нос, и мне было очень печально.
И я догадалась, что он сейчас мне скажет. У всех мужчин, которые говорили мне это, было такое же жалкое, стеснительное, грустное выражение лица, как будто они и сами понимали, что начинать подобный разговор – болезненная и неловкая затея.
– Соня, – Бусыгин понизил голос до шепота, – может быть, мы увидимся в неофициальной обстановке?
Ситуация была щекотливая. Предполагаемое свидание явно угрожало закончиться интимом. Такой вариант меня совсем не радовал, но ответить Бусыгину отказом и торчать пожизненно в списке подозреваемых тоже не хотелось.
Вы знаете хоть одного мужчину, который не воспользовался бы щекотливой ситуацией? Я не встречала.
– Ок, Сергей Сергеевич, давайте, – согласилась я.
– Тогда я позвоню.
– Конечно.
Снова мне хотелось куда-то идти пешком, в неизвестном направлении, но так долго, чтобы ветер выдул из головы все клочки протокола допроса. Не успела я выйти из здания милиции, как Бусыгин уже позвонил:
– Сонечка, как насчет завтрашнего вечера?
Я снова согласилась.
Человек должен просто уметь настроиться на счастье, потому счастье объективно и безусловно существует для каждого. На счастье, а не на пожилого, разведенного майора милиции. Но я пыталась настроиться на майора. У меня была задача-минимум.

Да… Витек Пырьев. Самый активный из заговорщиков. Не он ли предлагал мне расстроить свадьбу любым способом? Как-то слишком быстро он назначил меня самой нервной истеричкой уходящего года. Вломить бы ему чем-то тяжелым.

6. ИРИНА

У моего дома в машине ждала Ирина.
– Я уже к тебе поднималась, и стучала, и по улице гуляла. Представь, мобильный на работе забыла – позвонить не могу, хожу и жду.
– А ты зачем вообще? Так неожиданно.
– Меня сегодня Бусыгин вызывал, – сказала Ирина. – Мы раньше с ним по разным делам пересекались, а теперь он смотрит на меня, как на буйно помешанную. Так неприятно.
Она вошла за мной в квартиру. Не снимая плаща, прислонилась к батарее.
– Холодно. Я такая мерзлячка, дома все обогреватели гудят на полную мощность.
– И что он?
– Резко изменил мнение обо мне. Не знал, говорит, Ирина Владиславовна, что вы тоже в этой секте состоите. И мой Женька сразу напрягся – не хватало, мол, чтобы моих сотрудников как соучастников вызывали. Это конторе не на пользу. Нужно же было кому-то эту дуру Аванесову хлопнуть! Хотя, правильно, конечно. И Бусыгин прессует – веришь? Меня, опытного юриста, с образованием, с опытом, пытается вписать в схему…
– Может… это… домогается чего? – спросила я о своем.
– Кто? Бусыгин? Ты его видела? Он же не по этим делам.
Ирина расстегнула плащ и осталась пить чай.
– И, понимаешь, на первый план грязь лезет, эти разбирательства, а все светлое скрывается в тень.
Уже не получалось не говорить о следствии, не обсуждать, не делиться. Все оказались втянуты.
– С Женькой напряжно все… напряжно. Нельзя мне с ним рвать, мы с ним уже пять лет так. Уже и жена его глаза на все закрыла, у них же двое детей, маленькие еще, десяти и двенадцати лет девочки. И у меня уже так болело, что я не смогу заново в новый роман встревать. Устала я от этого. А у нас с ним прочный бизнес, прочный…
– Может, коньяку?
– Давай.
Стало немного теплее. И как обычно от теплоты – жалко Ирину, жалко Женькину жену, жалко себя…
– А ты как с Горчаковым познакомилась? – спросила я Ирину.
– Да, было одно дело. Мэр продал монастырские земли за городом, и вокруг монастыря стали расти виллы, все ближе и ближе. Монахам судиться не с руки вроде, да еще и с городским головой, но если смириться – ничего не останется, ни клочка земли. Обратились в наше бюро, я к ним выехала, стали бумаги разбирать, всю историю монастыря подняли – чуть ли не со времен татаро-монгольского ига. Потом в церковь зашла – уже на обратном пути – свечку поставить. И встретила Ивана. То есть, как встретила… Я за день так устала, в глазах от бумаг рябило, в церкви освещение рассеянное, и мне Горчаков почему-то в белых одеждах показался, светлым таким силуэтом. А он просто в джинсах белых был и майке, а ветровку на плечи накинул – ничего, конечно, по ветру не развевалось и не трепетало. Иконы там разглядывал. А я подошла и перед ним застыла. Он обернулся. Не знаю, что у меня в глазах было, но он даже испугался.
– Вам плохо? На воздух?
Вывел меня из церкви, усадил на крыльцо, закурил, сел рядом. И наваждение прошло, понятное дело.
– Я адвокат, – говорю. – Буду интересы церкви в суде представлять.
– А я художник, – говорит он. – Значит, все нормально.
Я до этого его не знала и ни одной картины его не видела. А потом, когда увидела, все повторилось – какое-то сияние, тепло, он. Хотя просто пейзаж был нарисован: река, закат и монастырь вдали – на той земле, которую мы у мэра отвоевали.
И дальше жизнь идет: Женька сделал меня компаньоном, ввел в состав совета директоров, стали встречаться, летом на Кипр слетала отдохнуть, но все это имеет смысл, только если он есть. Если его нет, это все не имеет смысла. Нет тепла. И когда Бусыгин сказал, что все это – фанатизм, секта для духовно-нуждающихся, психически-неустойчивых, зависимых и слабых людей, мне его убить хотелось. Не спорить, не переубеждать, а убить…
– Мне он то же самое сказал, с той только разницей, что я нервничала больше всех перед его свадьбой.
Ирина кивнула.
– Все нервничали. Все ревновали. Все боялись за него. Но, думаю, только у Стаса хватило бы денег заказать Аванесову. Правда, Бусыгину я этого не сказала.
– Стас же банкрот.
Ира хмыкнула.
– Банкрот? Кредитов нахватал, а теперь банкрот? Знаю я, сколько это банкротство ему стоило! И подумай сама: мы его меньше всех знаем. Откуда он прибился? А шальной ведь малый – несдержанный, резкий, вроде и душа нараспашку, а на всех – камень за пазухой.
– Я не замечала…
– И везде ловко выкручивается, – продолжала Ирина, – сухим из воды выходит. У него же строительная компания была, он ее продать успел, а кредиты и не подумал возвращать. И теперь неизвестно, чем занимается.
Ирина говорила убежденно. Может, с таким же энтузиазмом она выступала в суде, будучи уверенной в собственной правоте и хорошем гонораре.
– Ну, милиция разберется.
– Кто? Милиция? Не смеши меня! На них Аванесов давит, а они пыжатся и всех остальных прессуют. Но если человек упрется – ничего они не вытащат, а мы все немного недоговариваем, и прямых улик ни против кого нет. Так что будет еще один глухарь Бусыгину, я уверена.
– А он как?
– А он никак. Бусыгин – посредственность. Он на пенсию генералом не выйдет. Привык в делах копаться, когда спешить некуда и фигурантов дофига. И пусть себе копается. Как только у Аванесова запал кончится, все зависнет надолго – поверь мне, я эту контору знаю. А так дядька ничего, конечно, не лишен признаков интеллекта. С юморком. Вывел он меня сегодня этим юморком…
Ирина еще немного посидела, обнимая батарею, и засобиралась.
– Пойду. Нужно еще к завтрашнему заседанию подготовиться. Две папки бумаг дома, а я все об Аванесовой думаю. Не повезло ей. А, говорят, влюбилась она в него, как кошка, перед отцом его отстояла. И, может, что-то бы у них и получилось…

Когда Ирина ушла, стало нестерпимо тихо. Я включила радио, потом телевизор. Потом все вырубила и попыталась уснуть.
Думать было бесполезно. Что толку застревать в ситуации, вязнуть в болоте сплошных подозрений? Мы это уже пережили, мы проскочили.
Я пыталась выловить ту мысль, которая меня порадовала, но она ныряла под другие. Что-то проскользнуло приятное в этом разговоре с Ириной, что-то было… Сон не шел, вспомнилась вдруг статья, которую я так и не довела ума на работе и которая завтра должна была уйти в печать. Нужно приехать в офис пораньше, чтобы ее добить. А вечером нужно увидеться с…
Ах, вот она, эта мысль: Бусыгин – не бабник и далеко не всем подследственным предлагает встретиться в неофициальной обстановке. Это неожиданно порадовало. Найденная мысль столкнула в дерганый сон, в котором были и Ирина, и майор, и даже его напарник, который вдруг собрал все листы в стопку и перевязал огромным красным бантом:
– А я все это время стихи писал! Вы не знали? Теперь издам свой сборник, получше, чем у Пушкина.
Раздалась аплодисменты, и я проснулась. Небо за окном было еще темным, но валил снег.

7. ДАР

Нужен ли человеку дар, который не может найти дороги к другим людям?
Сначала ты не задумываешься об этом. Ты рад дару, как обычно бываешь рад любому подарку – от родителей, друзей или Бога. И только насладившись этим даром, начинаешь думать о том, нужен ли он тебе. Дар – тайна, о которой никто не знает, не потому что ты хочешь ее скрыть, а потому что она никого не интересует.
Не хочу говорить «талант». Скажем так – некоторое умение, некоторый навык, которого нет у других. А у тебя он есть – ты можешь создать из холста и краски чувство, из материального – нематериальное. Тебе дано.
Люди, которые это понимают, – твои друзья и поклонники, но их так мало. Они страстные, верные фанаты, но тебе этого недостаточно. Других их дар сделал известными во всем мире, принес им деньги и славу, а тебе дал только кучку преданных фанов.
Дар действует избирательно. На одних – очень сильно, вплоть до готовности пойти на все, чтобы сохранить и защитить его, а других оставляет совершенно равнодушными и холодными. Амплитуды восприятия не совпадают.
– Если это настоящий дар, он найдет свою дорогу. Если Бог дал талант, он даст ему признание, – так мне сказала моя мама.
Так мне сказала моя мама, когда отец отвернулся от меня. Дар не нашел дороги даже к его сердцу. Судьба не решается на уровне смертных. Ничего не значат рекламные кампании и раскрутка сайта.
Я научился просто жить. Просто рисовать. Просто делать то, что умею, пользоваться навыком без особого смысла. Просто зарабатывать деньги. Просто вертеться в колесе будней. И я верчусь.
Дал слабинку. Даже хуже – плакал на глазах у друзей. Но эти друзья… именно они и довели тогда. Чокнутые, помешанные на том, чего они не могут понять, но к чему привязаны намертво. Я люблю их, конечно, я люблю их. Я пишу для них. Я жду их оценки. Я живу их одобрением. Я нежусь в их восхищенных взглядах. А иначе – совсем мрачной была бы моя жизнь.
В милиции сказали, что кто-то из них мог убить Наташу.
Конечно, ради меня. То есть ради моего дара.
И потом этот кто-то смотрел мне в глаза и выражал соболезнования с одной мыслью: ему удалось, он спас, защитил, уберег мой дар. А я смотрел в глаза следователю и чувствовал себя причастным, виноватым, черствым, холодным, равнодушным к горю ее родителей.

Когда плотник говорит, что мастерит стулья не на продажу, не для того даже, чтобы сидеть на них, а просто потому, что умеет это делать, он врет. Конечно, хочет, чтобы его стулья купили, пользовались, нашли удобными. Когда писатель говорит, что пишет для себя, «в стол» и доволен, он врет. Конечно, мечтает быть изданным, понятым и популярным. Если художник говорит, что рисует пейзажи «для души», он врет. Все люди жаждут признания, потому что хотят найти путь к другим людям.
И я тоже хочу. Страстно. Навязчиво. Зло. Как изголодавшаяся собака. С неуспехом трудно мириться. Если мириться, тогда дар – все равно, что пытка, что проклятие. Невостребованный, отвергнутый, он способен превратить человека в озлобленное чудовище. Мой, конечно, не так велик и не так требователен, не мстителен и не кровожаден. Я мирюсь и живу дальше. Не замыкаюсь, не зомбируюсь, не впадаю в депрессию, не зацикливаюсь на картинах. Я пишу, когда пишется. Я не заставляю себя рисовать: нет гарантии, что что-то из этого будет продано. Пишу по заказу, больше не экспериментирую, даю краткие интервью без разглашения «творческих планов». И не перечитываю себя в газетах: мне все равно, что и как переврут журналисты.
Наташа была шансом обеспечить финансовую стабильность с наименьшими переменами. Мы уже договорились, что свою квартиру я оборудую исключительно под студию и буду продолжать работать. Ее не очень увлекала живопись, но она согласилась.
Разве они знали об этом? Они, спасая мой дар, готовы были разрушить полмира, а меня вытащить из-под обломков только для того, чтобы я мог написать эту катастрофу. Мне трудно говорить с ними. Влюбленные слепы, глухи, обидчивы, ранимы, сентиментальны. Конечно, есть Соня…
Когда она брала у меня интервью, мне очень хотелось написать ее портрет. Она была так близко, общаться с ней было так легко, ее глаза так сияли, а потом, оказавшись в их компании, она мгновенно изменилась до неузнаваемости. Слилась с ними, застыла, превратилась в обычную скульптуру жрицы моего храма. Я не рисую и не оживляю скульптуры, это скучно и хлопотно. Я совершил ошибку – сам отнял у себя друга, превратив в фаната.
И тогда, вечером на кухне… скульптура не заплакала вместе со мной.
Если бы любовь этого тесного клана можно было распределить на всю страну, это принесло бы гораздо больше пользы: чувство зацепило бы и экспертов, и коллекционеров, и меценатов, и моего отца. Но никто не властен над чувствами.

Илона в ванной. А я стою у окна. За окном носятся огромные снежинки, двор внизу быстро белеет. В комнате темно, и я жду Илону, не зажигая свет. Она только что проснулась. Ее разбудил мой звонок в дверь. Сейчас она примет ванну, мы займемся сексом, потом она накрасится, и мы поедем в «Проспект». Я выпью, она глотнет кислоты (за кислоту и кокаин она платит сама), мы немного потанцуем. Потом ей позвонит ее отец – спросит, не пьяна ли она, не пропускает ли занятия в институте, есть ли еще у нее деньги, и она ответит:
– Ну, переведи немного.
Потом позвонит ее брат – спросит, почему так гремит музыка, где она, с кем она, не покупает ли она наркотики, велит ей немедленно возвращаться домой и готовиться к занятиям. Они оба работают в Германии и не могут знать, что институт она бросила еще три месяца назад. Ближе к утру я поеду домой, чтобы успеть на работу, а она будет отсыпаться до вечера. По дороге, в такси я пересчитаю деньги и снова подумаю о том, что секс с ней слишком дорого обходится. Потом позвонит следователь, снова вызовет меня на допрос, я буду сидеть перед столом в его кабинете и чувствовать себя ничтожным, виноватым, жестоким и бездушным. Потом дозвонится кто-то из «друзей» и спросит, пишу ли я и есть ли у меня вдохновение. А после работы я опять пойду к Илоне и разбужу ее звонком в дверь.
Жизнь предсказуема.

8. СВИДАНИЕ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

Погода была не для свиданий. И статьей я была недовольна. А хуже нет состояния, чем недовольство собой. Что-то ускользает, тает, а ты пытаешься собрать прописные истины, слепить из них текст, освежить, обновить, но все это механически, не включая мозг.
– Чувствую, что чего-то не хватает, – сказала я главному редактору.
Он снял очки.
– Соня! Вот за это я тебя и люблю: ты сама себе и редактор, и критик, и корректор, и психолог. Не знаю, чего не хватает. Может, резких каких-то штрихов, но я сам выправлю. Оставь!
– Михаил Борисович, что это с вами?
– Да что-то. Отвлечься пытаюсь! Юбилей скоро – пятьдесят. Когда следующий юбилей «пятьдесят», не думаешь о том, как и где будешь его отмечать, кого пригласишь, кто придет без приглашения. Уже о другом думаешь. О другом. Вот снег валит, а я помню, как еще недавно санки таскал по сугробам, потом – детей на санках в садик, а скоро и меня потащат за город… в сугробы…
– Да Бог с вами!
– Да-да, накатило, Соня. А так – бодрюсь! Другому бы не сказал, жене – не сказал бы. А тебе скажу. Говорят, что мысль о смерти стариков долго не мучит, они подумают-подумают да и привыкнут к этой мысли, а я думаю-думаю и не могу привыкнуть…
– Так вы и не старик вовсе. Впереди еще пятьдесят лет – успеете привыкнуть.
Я присела в кресло, уже не торопясь бросить недоделанную статью и спастись бегством.
– Замуж тебе пора, Соня, – сказал вдруг Михаил Борисович.
– А эта мысль не легче, – я кивнула. – И тоже смириться нужно с тем, что пора, с тем, что поздно, с тем, что не дано. Обычного не дано. И необычного не дано. Дано только осознание пустоты. Сложно это. Было сложно.
– Иди, ты же пораньше уйти хотела…
– Иду, спасибо.

И я ушла. В назначенном месте меня ждал майор Бусыгин в зимней шапке с небольшим козырьком и полукруглыми ушами. Было и неприятное удивление: следователь оказался маленького роста. Конечно, я лишена комплексов, и у меня все-таки сапоги на каблуках, но разница была значительной. Казалось, что Бусыгин и на перекрестке сидит за своим столом и готовится задавать мне неудобные вопросы.
Тогда, на фоне линялых бледно-зеленых обоев он запомнился мне весьма представительным мужчиной, несмотря на лысеющую макушку. Но, вырванный из конторских декораций и приплюснутый меховой шапкой, он терялся даже в расстоянии шага.
– Зайдем в кафе? – спросил он, указывая на ближайшую вывеску.
Ну, знаете такие фаст-фуды – «Гуси-лебеди», «Перехвати на ходу», «Шаурма за пять минут», по вечерам в них уже пусто, клерки центральных офисов разбегаются по домам, но внутри по-прежнему стоит запах гари, несвежего мяса, подсолнечного масла, и дверные ручки блестят от жира. Я попятилась.
– Я здесь иногда обедаю. Очень вкусно, – порекомендовал Бусыгин.
– Ясно.
Мы вошли внутрь. Пахло искусственными специями, уборщица терла пол.
– Соня, вам тут не нравится? – майор оглянулся.
– Есть еще какие-то варианты?
– Ну…
Он помолчал. Я сделала шаг к столику в углу, уже обрисованному грязной тряпкой.
– Ну, можно прогуляться по городу. Или поехать ко мне. Только я у матери живу, пока…
– Да, Сергей Сергеевич, сложно все…
Он опустил голову.
– Я не подумал. Мне просто хотелось вас увидеть. Я не подумал, что будет так холодно, скользко, что я буду так нелепо выглядеть рядом с вами…
И тут мне почему-то показалось, что он хороший человек. И стало жаль его как хорошего человека, который не виноват в том, что я ему понравилась.
– Тогда давайте поедем ко мне. Только вина купим.
Он заметно повеселел. Уборщица проорала нам вслед, что все здесь такие умные: ходят, топчут и ничего не заказывают. Я с детства боюсь уборщиц, мне всегда казалось, что они наделены какими-то особыми полномочиями – кричать на всех и указывать, кому куда идти и как что обходить.
По пути мы зашли в супермаркет. Перед витриной с вином майор снова нахмурился.
– А вы именно такое вино хотите?
– Это неплохое. Я беру его иногда…
– Просто. Такая цена… неоправданная, – он смешался.
Я хотела спорить по поводу «неоправданности», но потом сказала просто:
– У меня есть деньги. Я заплачу.
Бусыгин не возражал, на свои он купил шоколадку. Да я не меркантильна, неважно.
Потом мы ехали на метро. Ему было неловко взять меня за руку, а мне – неловко разговаривать, глядя на него сверху вниз. Наконец, на глаза попалась карта линий метрополитена с точками станций, которые планировалось построить в течение следующих пяти лет. Там, на карте, был совсем другой город с другими ветками метро, и там была другая я.
После метро мы шли пешком, снег сек в лицо, и ресницы слипались. Порывы ветра снова мешали говорить, а в квартире – уже не хотелось.
– Сергей Сергеевич, я умоюсь, потому что косметика потекла. А вы пока располагайтесь. Или вы тоже умоетесь?
– Да, я умоюсь.
Он пошел в ванную и действительно умылся.
– Вы без косметики моложе, – пошутила я, но майор не улыбнулся.
Вино он не похвалил, наоборот, глотнул и скривился, мол, кисло и дорого. Я еще подлила себе.
– А ты часто пьешь? – майор перешел на «ты», пытаясь завязать дружескую беседу об опасности женского алкоголизма.

Зачем?
Это был единственный вопрос: зачем?
Опять я глядела на его губы, треснувшие посредине и напоминавшие мелких рыбешек. Он поднялся и встал у окна. И я подошла к нему и поцеловала его в губы. Теперь он не был ниже меня, он был даже выше. Я перестала комплексовать и снова его поцеловала.
– Останетесь? – спросила у него.
– Можешь на «ты». Я уже не при исполнении.
– Ну, вы же будете что-то исполнять?
– Ну, да.
Взаимопонимание было достигнуто. И в постели было нормально – технически сдержанно и результативно. Он не был слишком требователен, не лез с вопросами, не мучил психоанализом, а здоровый мужской эгоизм я очень ценю. Мне было даже хорошо с ним. Правда, нежностей он не практиковал, потому что боялся щекотки, и любое прикосновение к его телу вызывало у него судороги. Зато он не спешил – обнял меня, и мы уснули, а утром проснулись и стали собираться на работу. Разумеется, без патетики или чего-то такого, а строго по-деловому.
Ситуация оказалась на удивление прозрачной. Мы поцеловались и расстались на том же перекрестке, а оглянувшись я не увидела его среди прохожих.

9. ДИМКА

История личной жизни Димки была довольно мрачной. Когда-то он мне выплевывал ее по слову, и я тогда знала, что больше его слушать некому. Начал он с бесперспективности создания авиаконструкций, которые никогда не будут воплощены в металле, а закончил гневной гомофобией. Дело в том, что его девушка стала транссексуалом. Встречалась с ним, чтобы переломить себя, не переломила, уехала за границу, сделала несколько операций по смене пола и вернулась домой Саней Симоновым. Конечно, на все эти манипуляции денег ей дал отец, потому что в противном случае она угрожала покончить с собой, но после ее успешного перевоплощения у старика стало так плохо с сердцем, что он даже позвал Димку, которого когда-то любил как будущего зятя, попрощаться. Старик, конечно, не умер, но весь ресторанный бизнес передал Сане, и тот, нужно сказать, отлично справлялся.
С тех пор, конечно, перемололось. Но Димкину угрюмость посторонним понять было сложно. Он не только в каждой женщине искал какой-то подвох, но вообще перестал доверять людям. Меня он тоже пытался уличить в любви к женщинам, потому что моя линия поведения казалась ему «слишком абстрактной». А я бы сказала – слишком ломаная это была линия.
Потом мы с Димкой сошлись ближе, стали иногда ходить в суши-бар на ланчи и умудрялись за обеденный перерыв высасывать по нескольку алкогольных коктейлей.
В конструкторском бюро у Димки было спокойно, но не очень денежно. И теперь, в снежное, холодное время года, мне хотелось вытащить его куда-то в центр, в уютное и теплое место, где вкусно пахло бы едой, алкоголем и сигаретами. Я позвонила. Он сбросил вызов. Я обиделась.
Он перезвонил часа через два.
– Шеф тут торчал. Устроил нам промывку мозгов. А ты чего?
– Ничего. Скучно.
– В аську бы стукнула.
– Стукнула бы, если бы нам не отключили. Главред объявил войну социальным сетям и мессенджерам.
– Наш тоже настроен по-боевому. Ты вечером где? Поужинаем? Или к Ивану поедем?
– А он не с той?
– С кем?
– С Илоной?
– С какой Илоной?
– Тусовщица какая-то за папкины деньги. Артем ее знает.
Димка помолчал, потом отозвался:
– Не, он дома будет. Я по аське спросил. Он в Cети, только статус «депрессия».
«Депрессия» – расхожее словечко. На самом деле те, у кого настоящая депрессия, в онлайне не висят и по клубам с угашенными телками не вытанцовывают. Их душа этого не приемлет. А если приемлет, значит, депрессия – просто статус в аське для знакомых.
Димка тоже был из институтских друзей Горчакова, как Витек и Стас. Мне хотелось расспросить его о банкротстве Стаса, но по пути я не успела, а у Горчакова мы все были вовлечены в обсуждении эпидемии. В стране была объявлена эпидемия гриппа A(H1N1), телевизор пугал смертельными случаями, на улицах все носили маски, а дизайнеры давали советы по поводу того, как превратить куски марли в изящный и гламурный аксессуар. Многие учреждения закрылись на карантин.
– А ваша редакция закроется? – спросил Димка.
– Нет. Кто-то же должен все это описывать.
Горчаков признался, что тоже купил маску.
– И надену завтра. Раз уж начался этот фильм ужасов, пусть все будет по правилам. У нас сегодня один чел кашлял на работе – все косились, не мутант ли.
– Блин, страшные времена, – кивнул Димка.
Была и приятная новость: Иван получил приглашение на выставку молодых художников в столице.
– Я все еще молодой художник. Даже ботокса не надо, – усмехнулся невесело. – Ну, хоть так. Помнят. Покажусь там. Пообщаюсь.
– А карантин? – спросила я.
– Через две недели это. Может, уже все переболеют к тому времени. Или мутируют.
– С кем поедешь? Я мог бы, если что... – начал Димка.
Конечно, Димка хотел в компанию. Уверена, что он даже с завода отпросился бы, даже больничный достал бы со страшным диагнозом свиного гриппа, даже рискнул бы трястись в поезде на сквозняках, в окружении инфекций и неприятных соседей. И в глазах у него уже такое было – путешествие по небу на ковре-самолете в чудесную страну, не меньше. И все это – с Горчаковым, для него, ради него…
Но Иван взглянул холодно.
– Со Стасиком на машине. Витек, правда, набивался в компанию, но с Витьком мне тяжело. Он же старый холостяк, я с ним еще в институтской общаге нажился! Он посуду со стола убирает раньше, чем доест.
Посмеялись.
– А Стаса жена отпускает? – спросила я.
– Он ее не посвящает, по-моему. От жены ему отдохнуть надо, я так понимаю. А вот тебя, Соня, мы могли бы прихватить…
Димка зыркнул на меня зло.
– Нет-нет, мне работать надо. И Стасу я не очень доверяю.
– Боишься крупных мужчин? – хохотнул Горчаков. – Он как медведь просто – особенно в дубле своем.
– Медведь в дупле, – кивнул Димка. – А машину у него за долги не отняли?
– У него отнимешь!
Недописанной картины нигде не было видно.
– Ты закончил тот портрет? – спросила я все-таки.
– Закончил.
– Подарил?
– Нет. Себе оставил. На память.
– А выставлять что будешь?
– Пока не решил.
Димка совсем завис, не мог реагировать. Только когда мы оказались на улице, я спросила прямо:
– Ну, чего ты? Хотел с ним ехать?
– Хотел. Билеты бы доставал. Картины бы таскал. В зубах бы таскал. Все команды бы выполнял, чтобы хоть чем-то помочь. А так – никакой от меня пользы. Ненавижу Стаса! И спрашивали же меня в милиции, что я о нем знаю! Если бы сказал – сидел бы сейчас Стасик в тюрьме, а жена передачи бы носила.
– А что ты знаешь?
– Так ведь это он пиротехникой занимался, оптом поставлял из Польши, у него все склады хлопушками были забиты.
– Ну, хлопушки…
– Да не только хлопушками! Просто остальное по складам не залеживалось! Потом его из бизнеса выперли, но связи-то остались. Да я уверен, что это он Аванесову грохнул! Теперь к искусству клеится, а у самого жена дома, дети – не понимаю такого! Ладно у меня никого нет. Меня все предали, все! У всех гниль под кожурой! Если бы не Горчаков, я на первой лампочке бы удавился еще после той операции. Только в его картинах и жизнь – свет, чистота, правда. У меня, кроме него, никого нет. А Стас, урод, мне все портит.

Когда ты не знаешь, что вокруг тебя злобствует эпидемия, ее вроде бы и нет. Но когда вокруг тебя все уже в масках… О, это страшно! Димка застыл, снег падал на темные волосы, словно кто-то на небе делал генеральную уборку и сметал на него пыль. И я не могла найти обычных слов в утешение: не огорчайся, не принимай близко к сердцу, не зацикливайся, ты все равно ему нужен. Сложно было поверить, что до той истории он мог доверять людям, мог любить женщин, мог радоваться жизни, а не спасался от реальности в сюрреализме Горчакова. Бежать в чужой придуманный мир – еще страшнее, чем в придуманный свой: всегда есть риск, что кто-то может закрыть тебе туда дверь.

10. СНОВА ЗДОРОВО

Иногда хочется крикнуть: «Я не с ними! Я не такая! Это вообще не моя компания!»
Но я с ними, потому что люблю его. Я его люблю – с его достоинствами и недостатками, успехом и неуспехом, с его картинами и его компанией. В снег, в эпидемию, в маске, рядом и на расстоянии, в транспорте, в рваных снах, под душем, на работе – я люблю его. Не знаю, какая это любовь, фанатичная или нет, но знаю точно, что это всепрощающее, неревнивое, нетребовательное чувство.
Я с ними. Я такая. Я его фанатка. Я его люблю.

В полдень позвонил Бусыгин.
– Как ты? В маске?
– Нет. В брюках и свитере.
– Лучше бы наоборот.
– Хе-хе.
Он тоже покряхтел в трубку.
– Увидимся? – спросил, приглушая голос.
– Нужны мои показания? – спросила я так же тихо.
– Нет, не показания. Видеть тебя хочу.
«Зачем?» и «Почему нет?» – на повестке дня ежедневно. Осознание бесцельности и пофигизм не борются между собой и не раздирают сознание на куски. Пофигизм одерживает бескровную победу. Почему нет? С ним неплохо в постели. Не хорошо, но и не плохо. Мы уже знакомы, уже не нужно рассказывать свою биографию, он не рассматривает меня на предмет наличия целлюлита, родимых пятен, бородавок или других физических недостатков. Он чувствует, что ему скоро полтинник. Не мучится мыслью о смерти, как мой шеф, но ему уже не так беззаботно живется, уже пора итожить, а итожить нечего: брак – развод, семейное гнездо – отчий дом, все вернулось на круги своя, полный баланс, штиль, уныние. Только работа. Только показатели раскрываемости уголовных дел. Невесело.
Страшно жить в страшные дни. Оппозиционные политики называют панику по поводу эпидемии надутой, но это все равно па-ни-ка. В аптеках километровые очереди, марлевые повязки разметают, газеты, радио и телевидение трезвонят исключительно об эпидемии, и даже обрывки фраз, которые доносятся случайно на улице: «заразился», «уже умерло», «лекарства».

Я приготовила мясо с рисом и грибами. Не знаю, как это называется. Не запоминаю этих дурацких названий: «Помпадур», «Дуремар». По-моему, мясо с рисом и грибами должно называться «Мясо с рисом и грибами».
Бусыгин приехал в маске. Маска была обычная, зеленая.
– Можно пасть с зубами нарисовать. Прикольно, – предложила я.
– Это ваш Горчаков таким промышляет?
Юморок? Как-то холодно становится с ним наедине в комнате смеха.
– Кстати, как продвигается ваше расследование?
– Не уполномочен давать разъяснений по поводу…
Ну, тогда и я не уполномочена с вами тут нежничать!
– Соня, ты беспокоишься? – Бусыгин смягчился. – Думаешь, ему что-то угрожает? Нет. Нет, однозначно. Только тем, кто может помешать ему рисовать…
– А вы подозреваете кого-то?
– Подозреваем некоторых. Но фактически… предъявить ничего не можем, – признался Бусыгин.
– А кого?
– Тайна следствия.
– Кого-то из нас?
– Ты вне подозрений.
– А Горчаков на выставку едет в столицу, – сказала я осторожно.
– Бог в помощь.
– Со Стасом.
Реакции не последовало. Зато он похвалил мой ужин. Беседа стала легче, он не вспоминал ни о Горчакове, ни о нашей компании, ни о своей бывшей жене. И на диване прижимался ко мне довольно страстно.
Просто мне он не нравился. Не нравился визуально что ли, не нравился как образец гомосапиенса мужского пола. Мне не хотелось с ним обниматься на диване. Но против самого секса я ничего не имела: почему бы не закрыть глаза и не забыть о майоре Бусыгине?
Мне не нужно представлять в постели американских киноактеров. Моей любви хватит и на случайный секс, и на ужин, и на завтрак, и на рекламу по телику, и на собственное отражение в зеркале, и на цены в супермаркете. Любовь преображает черно-белый мир золотистым сиянием: Гор-ча-ков.
Горчит его фамилия на языке. Покалывает в пальцах. Шумит в ушах прибоем.
Я не смогла бы прикоснуться к нему. Я обожглась бы.
– Ох, ооооо, Соня, оооо…
Прикольный этот майор. Я по-прежнему говорю ему «вы».
– А грипп не передается половым путем, как думаете?
– Соня, может быть, мы сможем жить вместе?
– Вместе с кем?
– Мы вместе.
– А, я думала, вместе с вашими родителями…
– Ты совсем меня не любишь, Соня?
– У меня к вам доброе отношение.
– Тогда почему нет?
Он нашел кодовый вопрос: почему нет? Почему бы и не жить в квартире, за которую я плачу? Почему не есть на ужин то, что я покупаю? Почему не пить вино, которое ему не по карману? Не в этом, конечно, дело. Но если еще и это прибавить…
– Нет.
– Значит, не любишь.
– А вы меня любите?
– Да.
– Так вам, Сергей Сергеевич, меня проще любить, чем мне вас.
Бусыгин обиделся. Очень круто обиделся. Собрался, надел маску и ушел среди ночи.
Без него спать лучше. Без него диван шире.

11. АНДРЕЙ

Чтобы построить семейную жизнь, нужно сломать две отдельных жизни и создать общую, другую, одну на двоих. Не объединить, не трансформировать, а сломать. И это не у всех получается. Это легче удается в юности, пока твоя отдельная жизнь еще не сложилась, а потом – какой бы сильной ни была твоя любовь – на другой чаше весов всегда будет повседневный уклад, твои привычки, твой распорядок дня, твоя работа, твои вкусы. Это тянет вниз и перевешивает.
А Андрей тогда вообще отказался взвешивать и сравнивать. Он любил. Она была дочерью крупного чиновника – стала выравнивать его под свой уровень, и он стал выравниваться. Выбросил майки и бейсболки, вжился в строгий костюм, ушел из IT-компании в налоговую службу. Не сам, конечно, а тесть замолвил словечко. Жена была писательницей – тоже с подачи папика. Издала двенадцать детективных романов с подробными описаниями погоды, природы, характеров, мест убийства и ироническим подтекстом. Андрей читал, перечитывал и знал наизусть. Впрочем, содержание всех двенадцати томов можно пересказать кратко: я шла-шла-шла, пирожок нашла, села, поела и дальше пошла. Книги, как водится, пользовались популярностью – я часто встречала их на витринах книжных магазинов и в руках утомленных женщин в метро.
Он безжалостно ломал свою личную жизнь и строил семейную, безличную. У них родился сын, которого назвали в честь ее отца Максимом. Вместе с женой он бывал в издательствах и на литературных встречах, посещал театры и галереи. На одной выставке и наткнулся на картину Горчакова, застыл, жена потащила дальше…
Еще три раза в разные дни Андрей возвращался к картине. Хотя рисунок был не сложным. Сюр в духе Горчакова: море-небо-облака с перетеканием одного в другое, отражением одного в другом и полной цикличностью. Но синева манила.
Потом на одной встрече он увидел и самого Горчакова, но слова не мог выдавить и познакомиться не сумел. В это время сложенная по фрагментам семейная жизнь стала рушиться – жена влюбилась в другого и подала на развод, а никакой «своей», «личной» жизни у Андрея не было.
Разделение семейной жизни на две отдельные шло намного болезненнее: тесть уволил его с работы, выставил из квартиры и запретил видеться с сыном, чтобы не мешать контакту ребенка с новым отцом. Но хуже всего было то, что Андрей все еще любил жену.
Это «все еще» длилось еще два года. Он звонил, пытался встретиться с сыном, конфликтовал с тестем, пока, наконец, окончательно не убедился в том, что она сука. Вся прошлая семейная жизнь враз заштриховалась черным, и осталось в ней одно-единственное светлое пятно – картина Горчакова о море, небе и облаках.
Он нашел его на какой-то фотовыставке, где Горчаков поддерживал знакомых фотографов, подошел на шатающихся ногах, прошептал «купить» так, что Горчаков услышал «пить» и решил, что Андрею сделалось плохо от современного фотоискусства. Горчаков принес ему стакан воды, и тут оказалось, что Андрей хочет купить его картину.
 – Картину? «Синий мир»? Она у меня. Нет, не продал. И не продам. Просто так тебе подарю, парень!
В тот же вечер поехали к Ивану, и он подарил Андрюхе картину.
– Легче? – спросил, поглядывая с усмешкой.
Андрей молчал. Так наша команда пополнилась новым фаном.
Постепенно Андрей вернулся к прежним настройкам – компьютерные программы, одинокая жизнь, редкие свидания с сыном. Но был уверен, что только синяя сюрреалистическая картина вытащила его из черной дыры.

Приколы с масками после этой ночи уже не казались мне смешными, поэтому, когда позвонил Андрей и сказал: «Представь, только что видел чувака в маске кролика! Обычная новогодняя маска с ушами! Я угорел. Кому эпидемия, а кому Новый год!», я только сдержанно поинтересовалась:
– А ты как себя чувствуешь?
– Да, так. Никак. Кстати, Ася предлагала вместе с ее другом в клуб. Поехали с нами.
– А клубы не на карантине?
– Там таблетки выдают – против гриппа.
– Ее друг и выдает, – поняла я.
Вечером встретились в «Проспекте». Речь шла опять о масочном режиме.
– Я бы не удивился, если бы маска свиньи была. Свиной грипп – свиные маски. Но кролика! – смеялся Андрей.
Ася была в дутой куртке, ее парень – тоже в чем-то необъятном, верхнюю одежду никто не снимал.
– Так что? Зависнем тут? Или еще куда-то? – спросила я.
– Иван подойти обещал.
– Я, в общем, ненадолго, – предупредила я. – А что вы такие загадочные?
Парень Аси Артем протянул и мне сигарету.
– Аааа, ясно.
Загадочные существа в дутых куртках уже дунули. В космосе мы скафандры не снимаем. Земное притяжение исчезло, и голова наполнилась шуршащими гирляндами.
– А маска с пятаком была? – спросила я. – Я тоже такую хочу. На работу надену!
Все смеялись.
– Они с Илоной вроде того… расстаются.
– То расстаются, то не расстаются.
Горчаков пришел со Стасом. Огромный Стас успел задеть плечом официантку с подносом. Пролился кофе.
– Я думал, ты с ней танцуешь. Только вошел – и с ходу в пляс! – ржал Андрей.
– О, вы уже в отлете. По поводу? Артемка к нам пришел?
Артем и им предложил по трубке мира.
– Я не буду, – отказался Иван. – Меня рвет потом с утра. Не знаю, почему так. Не хочу.
– Тогда мне две. Меня ни хрена не берут эти штуки, – Стас закурил. – Денег тебе дать, Артемка?
– За всех дай, – предложила Ася.
Стас расплатился. Я докурила – мираж майора Бусыгина растаял совершенно.
И что-то еще было приятное… Что-то еще… Вот дырявая голова…
Вспомнила я только ночью. Вот она, эта мысль: Горчаков расстается с Илоной. Ни подтверждения, ни опровержения не было, но приятное ощущение бродило по телу, доходило до пяток и возвращалось теплой волной: он ее не любит. Наутро мучило похмелье: от выпитого, выкуренного и приятной неподтвержденной мысли. Но не рвало, просто голова болела.

12. ПЕРЕД ВЫСТАВКОЙ

Перед тем как уехать на выставку, Горчаков позвонил мне.
– Пожелаешь мне удачи, Соня?
– Пожелаю.
– А чем занята?
– Статью пишу. О росте цен на лекарства.
– Хочешь посмотреть, что я выбрал для выставки?
– А кто еще будет?
– Да все.
Я пришла вечером. Но не было никого. Я потопталась в прихожей.
– А где остальные?
– Никто не придет. Я просто извиниться хотел – за тот вечер с водкой и пиццой. Плохо мне тогда было. И хотелось еще кому-то сделать плохо.
– А сейчас хорошо и хочется еще кому-то сделать хорошо?
Он улыбнулся.
– Не бойся, не так прямолинейно.
– Завтра едете?
– Да, утром отчалим со Стасиком. Он гостиницу уже заказал, все дела.
– От жены шифруется?
– Сказал ей, что по делам, бизнес-встреча типа.
– Ты ему доверяешь?
– Ну, разумеется. А ты все ищешь маньяка?
Горчаков предложил кофе. Мы взяли чашки и пошли в гостиную. Отдельной студии у него так и не было. Теперь около стен и на полу были расставлены картины. На выставку он брал три – девушку-реку, пейзаж и портрет.
Девушка-река представляла собой отражение в воде. Казалось, что вода течет, что это не спокойная гладь, а именно быстрый поток. Смотрелось странно – и не лицо, и не река. Но был виден венок на голове у девушки, который она собиралась снять и бросить в воду.
Пейзаж был стандартным для Горчакова – церквушка на горе и закат в золотом сиянии.
А с портрета смотрела на меня абсолютно незнакомая девушка – с очень красивым, но ничего не выражающим лицом: широко распахнутые яркие голубые глаза, алые губы и пестрые волосы. На шее был повязан розовый шарфик. «Тусовщица» называлась картина.
– Это Илона? – спросила я.
– Да. Закончил. Очень в духе современности, мне кажется.
Только один был способ нагляднее изобразить пустоту – оставить холст белым, но и тогда он выражал бы какой-то потенциал будущей картины, а ее глаза не выражали ровным счетом ничего. Я была поражена… в очередной раз… его удивительным умением видеть так много и отражать все – до абсолютной пустоты.
– А ей понравилось, – усмехнулся Горчаков. – Говорит: «Хорошо я получилась, как на фотке».
Было чертовски грустно. И было грустно почему-то от того, от чего вчера было радостно: он ее не любит, и такие картины рождаются от нелюбви.
Я села на пол перед портретом.
– Чего ты, Сонь?
– Это рубит… Очень сильно рубит…
– Ну, посмотрим…
И по тому, как дрогнул его голос, я поняла, как он сам надеется на очередную выставку «молодых художников».
Горчаков принес мне еще кофе.
– Следователь звонил снова, – вспомнил Иван. – Спрашивал, когда я еду, куда с кем, на сколько дней…
– Я с ним переспала, – вдруг сказала я.
– С кем?
– Со следователем.
– Со следователем? Фигассе! Зачем?
– Чтобы он меня не подозревал.
– А твой парень?
– Он не знает.
– Выходит, ты шлюха, Соня?
– Выходит.
Горчаков сел рядом со мной на пол.
– А я с Илоной расстался. Надоел мне ее ритм жутко. Да и сама она…
– Очень грустные истории…
– И как этот мент в сексе? Виртуоз?
– Да, так. Главное, что не садист. Замуж меня звал.
– Счастливая ты, Соня!
Я смотрела в пустые глаза Илоны на портрете и чувствовала, как мой взгляд влажнеет.
– Останься до утра. Побудь со мной, – попросил Иван.
Я мотала головой. Не могла объяснить, почему не могу.
К счастью, ему позвонили на мобильный.
– Да. Да… Спасибо. Я постараюсь. Нет. Я не один. Нет. С Соней. Да, с Соней. Да, с нашей Соней.
Мне стало не по себе.
– Это Марианна, – объяснил он потом. – Желает мне успеха. И тебе привет.
Снова стал звонить мобильный.
– Да, сэнкс. Все будет отлично. Да, Стас там уже все пробил. Нет, не приеду. Поздно уже, – Горчаков посмотрел на часы. – Поздно. У меня Соня.
– Поезжай, – сказала я.
Он отмахнулся.
– Да, масок наберем. Грипп нас не достанет!
Наконец закончил разговор и передал мне привет:
– Это Сеня. У него премьера «Гамлета» скоро. А он тоже хотел со мной ехать…
– Да все хотели.
– И ты?
– И я, конечно. Но у меня работа…
Он больше не предлагал мне остаться.
В метро я думала о том, что у старенького «Гамлета» снова премьера – с новыми лицами, дорогими декорациями и прежними чувствами – в театре уездного города N. И что придется туда идти, даже с риском для здоровья, в марлевой повязке, чтобы поддержать прекрасного режиссера Семена Бородина, друга моих друзей. И что Горчаков тоже будет на премьере, и даже похвалит Сенину режиссуру. Но, на самом деле, только он может изобразить разбитое сердце Офелии так, что под картиной расползется лужа крови.

13. СТАС

Новостей о выставке не было никаких, даже в Интернете. Обсуждались события поважнее, в основном, конечно, эпидемия. Я позвонила Стасу – он не ответил.
Зато на связь вышел Витек с вопросом:
– Ну, как у вас?
– У кого «у нас»?
– А ты не с ними?
– Блин, я на работе – пишу о предвыборной агитации. Наш политодел заболел.
– Грипп? – ужаснулся он.
– Да вроде нет. Иначе нас бы на карантин закрыли.
– Так что там у ребят, не знаешь?
– А кто тебе сказал, что я с ними?
– Марианна, кажется…
Мы как-то невнятно договорились поужинать и попрощались. Я старалась не думать о выставке: не первая же выставка для него и для всех нас.

Налетела зима, сеяла снегом, потом лила на снег дождем, потом все таяло и начиналось заново. Телефон высветил «Бусыгин».
– И что? – спросила я в трубку.
– Да так. Скучаю.
– Вы же вроде обиделись на меня.
– Я уже передумал обижаться.
– А, хорошо.
Он помолчал.
– Может, поужинаем? – спросил после паузы.
– А куда пойдем?
– Ну, куда? К тебе?
Блин, это же Бусыгин! Он же слова «ресторан» не знает.
– Сергей Сергеевич, я сегодня не буду ужинать. Давайте я вам перезвоню, когда буду.
– Ага…
Я даже рассмеялась. Майор был готов потерпеть до ужина месяцев семь-восемь.

И только через два дня объявился Стас – пришел прямо в редакцию, к концу рабочего дня. Стас много места обычно занимает, его трудно не заметить, от его вида напрягаются охранники и начинают учащенно дышать секретарши. Стас крупного формата, широкоплечий, с резкими чертами лица, мощным подбородком, громким голосом, раскатистым смехом – мужчина, от которого разит уверенностью, как дорогим и стойким гелем после бритья.
В этот раз, правда, он выглядел подавленно.
– Что-то мне домой не идется. Мы приехали только…
– Плохо все?
– Да так. Не хорошо и не плохо. Во-первых, из-за этого гриппа народу мало было. Никаких зарубежных гостей, никаких делегаций, одни студенты. Ну, потусовались и все. Даже приз зрительских симпатий не взял. За какого-то столичного все проголосовали. И с первого дня понятно было, что провал… зря все.
Мы сидели в кафе и не могли прикоснуться к еде.
– Ладно, Стас, брось. Ты больше Ивана расстроился, – утешила я.
– Наверное, больше. Ваньке все привычно. Он лучшего и не ждет. А для меня это все… это важно.
Я знала, почему важно, и не задавала лишних вопросов. Если для Андрея картины Горчакова были памятью о семейной жизни, то для Стаса – и были его отдельной, личной жизнью. Они были для него тем, во что он не хотел посвящать ни жену, ни детей, ни знакомых. Они были его тайной страстью.
– Я сначала копался в себе, копался, – рассказывал он мне когда-то. – Ни любовницами так не увлекался, ни казино. Даже к психологу пошел. Мозгоправ мне тогда по полочкам все разложил: одни дети в детстве успевают во все игры переиграть, а другие – вот такие, как я, – не успевают, они рано взрослеют, начинают зарабатывать, обеспечивать семью, а потом потребность играть трансформируется в тайную жизнь, в геймерскую или виртуальную зависимость, а иногда и в преступную деятельность. И у меня – самый легкий, хороший вариант зависимости. Я тогда доктора подальше послал. Что же за игра это, если болит? Я же не домино раскладываю и не на рыбалку втайне от жены бегаю, я же переживаю за него, сердце себе рву! А сейчас понимаю, что, может, и прав был тот доктор. Если бы не эта «тайная страсть», была бы моя жизнь пресной-пресной, скучной-скучной, бесцветной-бесцветной…
Мир Горчакова был для Стаса его личным миром, идеальным миром его мечты. Привязан он был к нему страшно. И провал Горчакова на выставке поверг Стаса в шок. Я пыталась поднять ему настроение, но выходило плохо.
– А в гостинице как? Нормально устроились?
– Не знаю. Я весь на нервах был. Думал, следующий день будет лучше, потом следующий, а потом – уезжать уже. Я бы все сделал, чтобы ему покупателей крутых найти, меценатов каких, экспертов… пусть бы в журналах пропечатали, но ничего не мог сделать, ничего!
– Да все равно попадет в обзоры.
– И он так сказал: все идет своим чередом.
– Ну, вот видишь.
– Ладно, поеду я домой. Жене сказал, что сделка в столице, она звонит, спрашивает, что и как, а я злой, как черт. Еще и следователь этот достал!
– Чего хочет?
– Без понятия. Все про Аванесову выпытывает: видел я в ней угрозу или не видел? Бред такой. Понятно, что видел. У тебя спрашивал?
– Спрашивал. Но никто не знает, смог бы он с ней продолжать писать или нет.
Стас запустил руку в волосы.
– Устал я… Да, неизвестно это. Илона тоже не подарок. Звонит постоянно, достает его, узнает, на кого он ее променял. Наркоманка законченная, крыша совсем едет. Черт его дернул связаться с идиоткой!
Меня тоже напрягло.
– А как тебе ее портрет?
– Ну, что говорить? Люди слепы. Они видят – у всех треугольники, трапеции и пятна нарисованы, а тут – девушка. Да, говорят, симпатичная девушка, «тусовщица».
– Блин…
– Я потому и трубку не брал, ты прости. Тяжело это все было…
Мы все-таки взглянули на тарелки.
– У Сени премьера, – вспомнилось мне почему-то.
– Да, сходим. Культурно проведем время.
– Жену не возьмешь?
– Пусть пельмени лепит, – Стас заулыбался. – «Гамлет» – дело серьезное.

14. МЫШЬ

У вас бывали провалы?
У каждого человека бывали провалы…
Знаете, как разбивается чашка? Вот она стоит на краю стола – и вот ты ее смахиваешь, она летит на пол и раскалывается. И назад уже нельзя, она уже никогда не будет стоять на краю стола целой.
Так и провалы. Ты еще надеешься – и вот уже другие обошли тебя на повороте, уехали по учебным программам в Кембридж, получили гранты, нашли отличную работу, отвоевали лучших клиентов или просто переспали с девушкой, которая тебе нравилась. Ты еще надеешься, но эта чашка уже не будет целой.
Выставка – ерунда. Так, проветрились.
Стас мечтал о призе зрительских симпатий? Это ваза или что-то такое? Бронзовая статуэтка в дурацкой позе? Женщина с веслом? Как обычно?
Зачем копить память о провалах? Тебя кто-то унизил в школьной раздевалке? Тебе не дали похвальную грамоту? На дискотеке в восьмом классе «самая лучшая девочка» танцевала с другим? Ты не сдал на четвертом курсе социологию на пятерку? Твой друг тебя предал? Твой дар не нашел признания? И что дальше? Не спать по ночам? Ворочаться?
Конечно, неудачи давят. Не каждая в отдельности, а всей своей массой. Ты читаешь книги о какой-то хрени типа аутотренинга успеха, прикладываешь к себе разрекламированные схемы, а они гнутся, крошатся и рассыпаются, и ты остаешься прежним – слитым со своими неудачами, потому что ты зрелая, сформированная личность, и тебе не так просто прописать новые программные настройки и прокачать новые способности.
«Поражения открывают нам путь к нашим победам», «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее», – я могу нанизать штук сто таких цитат в бесполезные трескучие четки. Разумеется, все они верны.
В первый раз я плакал не от обиды, а от несправедливости.
– Он же хуже! Я же лучше! Почему он? Я же более достоин!
– Мой мальчик, у Бога на всех нас есть свои планы…
Что наши планы перед его планами? Что наши схемы перед его схемами? Мама права.
Но я завистлив. Для меня нет белой зависти. Я завидую зло, по-черному, сжав кулаки, сцепив зубы. Меня ломает несправедливость, выкручивает кости, заставляет курить до утра на кухне, заставляет глотать водку и задыхаться в ритме ночных клубов.
Провалы – гвозди в крышке гроба. Рано или поздно – будет последний.
А видели бы вы Стаса – приз зрительских симпатий ему был нужен! Ну, съездили, развеялись, потусили. Я девушку в отеле нашел – Танюшу. Танюша ни о каком призе меня не спрашивала – разделась, помылась, отработала, помылась, оделась и ушла. Но после нее остался в номере запах грязной, талой, чужой зимы. Зимы, в которой не будет никакого Нового года. Не будет вообще ничего нового.
Эта шлюха – мой приз, моя женщина с веслом. Я и сам смог бы так отработать – взять восемьдесят баксов, нарисовать два треугольника, внизу кляксу и свою подпись. И пусть после этого пахло бы грязным, слякотным ненастьем.
После провалов наваливается тоска. Ты смеешься в компании, а в сердце скребется маленькая мышь со стертыми в кровь голыми лапами. «Друг, ты просто пытаешь отвлечься от своего неуспеха. Ты бежишь в нарисованный мир. Ты неудачник…»
Сколько призов я не взял за свою жизнь? Где виртуальная свалка этих бронзовых статуэток, похвальных грамот, медалей, вымпелов, кубков, поздравительных телеграмм, грантов, контрактов, чеков и наличных платежей? Где публичный дом этих ушедших девушек, изменивших любовниц, принцесс Монако, эстрадных звезд, балерин, голливудских актрис и моделей с мировым именем? Где любящие, одобряющие и понимающие родители? Всех и вся заменяют мне фанатичные поклонники, готовые ради меня убить друг друга.
О, с ними весело! Ими нужно пользоваться для развлечения. Стас оплатил номер и проститутку. Витек снимает обо мне ролики. Соня пишет статьи. Андрей пиарит в Сети. Марианна протаскивает на выставки. Сеня – на свои премьеры и в селебрити. Ася приносит марихуану, от которой мне дурно. От остальных проку еще меньше, но они всегда готовы помочь скоротать вечерок. И они готовы хвалить.
Похвала всегда радует, особенно похвала людей образованных, тонких, чувствующих. Этой похвале хочется верить. А когда веришь, забываешь о свалке неполученных призов, о Вавилонской башне невзятых вершин, о миллиарде незаработанных гонораров, о странах, в которых не был и никогда не будешь, о людях, с которыми не знаком и никогда не познакомишься, и даже о милой, скромной квартирке в Париже, в которой никогда не заживешь счастливо.
Фанатичная любовь утешает, но не касается сердца. А в сердце живет та самая одинокая мышь с голыми холодными лапами. И мышь скребет изнутри: «Ты одинок. Ты неудачник. Ты несчастен. Ты бежишь от себя и никуда не убегаешь».
«Человек сам программирует свое будущее, свой успех и неуспех, свое признание и непризнание», «Наше будущее – внутри нас», – трещат на ветру умные четки.
Если бы у меня был сын, я сказал бы ему:
– Не будь таким, как я. Не живи так, как я. Не чувствуй так, как я.
Но не смог бы объяснить, как нужно и как не нужно. Может, он понял бы меня и без объяснений, ведь это был бы мой сын – самый лучший, самый умный, самый самый ребенок на земле.
Я легко ко всему отношусь. Регулярно стираю пыль с пособий по аутотренингу, избегаю темных тонов в живописи, смотрю юмористические передачи по ящику, читаю в Интернете свежие анекдоты, знакомлюсь, общаюсь, работаю. Но я – просто клетка для мыши, которая исцарапала все внутри. «Выпусти меня. Я не хочу жить с таким неудачником. Выпусти меня или убей. Не могу так больше…»

15. КРАСОТА

– У нас в группе учились два дурика – Рябоконь и Сивокобылко, и в журнале их фамилии шли одна за другой. Профессор по истории искусств, подслеповатый дедок, всегда их путал – то скажет «Рябокобылко», то «Сивоконь», а они ржут, хоть бы что. Он потом, доходя до них по списку, просто спрашивал: «Кони на месте?»
Сеня недоговаривал, что именно в институте решил сменить фамилию «Борода» на «Бородин». Я тоже щепетильно к этому отношусь. Я бы и свою с радостью сменила, какая-то она у меня неэстетичная – «Стыблова». Хоть бы «Стеблова», так нет – «София Александровна Стыблова». Звукосочетание «ыбло» вообще напрягает, всегда возникают вопросы вроде «Как? Как? Ыблова?»
А с тех пор как Сеня стал Бородиным, его жизнь стала заметно красивее. Он сознательно стремился к красоте, и она снизошла – на его образ, на лакированные ногти, изящные костюмы, приглаженную прическу, умное выражение лица, обходительные манеры и театральные постановки. Он пытался поставить красивого «Гамлета» – принц был молод и симпатичен, Офелия была молода и симпатична, Клавдий был коварен и симпатичен, Гертруда была печальна и симпатична, солдаты были симпатичны необычайно. Красота для Сени был всем – талантом, смыслом, целью и самоцелью. Гамлет двигался по сцене красиво, произносил фразы красиво, брал череп бедного Йорика в правую руку изумительно красиво. Сеня Бородин был помешан на красоте.
В Горчакове он тоже любил красоту, и, не ожидая спасения целого мира, можно было не сомневаться, что Сеня уже спасен – столько красоты его окружало. Он встречался с самыми красивыми актрисами и дарил им самые красивые букеты.
И если мне становилось тоскливо, или какой-то урод портил настроение в метро, я звонила Сене и настаивала на встрече.
– О, Сонечка, конечно. Забеги ко мне. Забеги. Я до вечера репетирую…
И по тому, как быстро он соглашался, я понимала, что меня Сеня находил достаточно красивой. Глубоко он не копал. За красоту – внешнюю, искусственную, фальшивую, показную, надувную – он легко прощал отсутствие мозгов, таланта, принципов, чувств. Его «Гамлет» выглядел уныло, ходульно, плоско.
Мы поздравили его с премьерой, выпили в кафе, а потом поехали к Ивану – отмечать «по-серьезному». Мы пили, говорили и не смотрели по сторонам, пока Сеня не воскликнул:
– Что это?
Портрет «Тусовщица», стоящий у стены, был распорот. Горчаков отмахнулся. Все вскочили, достали картину, стали разглядывать.
– Кто это сделал?
– Да это она приходила отношения выяснять. Увидела портрет... – нехотя объяснил Иван.
– И что?
– Сорвалась. Схватила нож на кухне и резанула по картине…
Все это было ужасно неприятно. Словно при нас избили первоклассницу, затоптали клумбу или разрушили замок из песка. Но ведь все намного серьезнее! Она хорошую картину уничтожила.
– Вот идиотка! – выдохнула Ирина.
– Психопатка просто, – согласился Иван. – Обещала мне тут все бензином облить и сжечь.
– И ты спокоен? – Марианна заломила руки. – Если бы такое произошло в галерее, мы обратились бы в милицию, подали бы заявление в суд.
– Да она поддатая была. Мы не очень легко расстались – ее понять можно. А милиция и так много вопросов задает… не по делу.
– А если, правда, обольет? – спросила я.
– Не думаю.
Премьера отступила на второй план. Неловкость не проходила. У всех было ощущение, что снова не защитили. И это было намного хуже, чем если бы кто-то написал гадость в комментарии на его сайте. Это же материально: была картина – и вот она разорвана…
– Вань, это же серьезно! – сказала о том же Ирина. – Мы с такими делами сталкивались, люди из мести на все готовы. Может, это и раньше… она была?
– Если у нее психика подорвана... – начал Витька.
– Все, прекратите! – Горчаков отвернул картину к стене. – У Сени сегодня праздник, премьера. Он репетировал, Гамлету модную прическу делал, а вы…
Я засмеялась.
– И не говорите, – посетовал Сеня. – Этот Мякишев – неуправляемый какой-то парень. То камзол ему тесен, то панталоны узки!
Стас угрюмо молчал. Марианна подошла к окну, не слушая нашу болтовню. Горчаков откупорил шампанское.
– Эй-эй, давайте! За камзол Гамлета!

После этого вечера было тоскливо. Я позвонила Бусыгину.
– Сергей Сергеевич, что вы делаете? Спите?
– Нет.
– Почему не приезжаете?
– А что случилось?
– Прошла премьера «Гамлета».
– Тогда приеду.
Майор хорошо помнил мой адрес. Я встретила его в прихожей и поцеловала в губы. Не хотелось быть одной.
– Как в театре?
– Все убили всех. Но убили красиво. Сеня Бородин ставил.
– Знаю такого. Был он у меня на допросе. Сказал, что Горчаков открыл ему целый мир настоящей красоты и красивых эмоций.
– Интересно, как он сексом занимается. Наверное, как-то особенно красиво.
– Я спрошу, – заверил Бусыгин.
Мы посмеялись. Майор уже не казался мне склочным стариканом. Одежду он стаскивал быстро. Хотел меня. Это льстило.
И мы не говорили обо всякой ерунде, на которую смотрели под разным углом зрения и которую измеряли разными линейками, мы вообще не говорили. Ни о любви, ни о красоте, ни о нормальных или ненормальных эмоциях. Мне хотелось забыть все лишние разговоры, все вычурные декорации, все неестественные постановки.
А потом я встала с постели, нашла на кухне остатки вина и допила прямо из бутылки. Было сумрачно, пусто и немо, хотя я была не одна. И было все очень некрасиво, очень. Связь без чувства с немолодым и некрасивым мужчиной была самой некрасивой, самой фальшивой постановкой в моей жизни.

16. ДОПРОС

Представьте, как я удивилась, когда меня снова вызвали в милицию.
К тому времени надоело уже все – особенно разговоры об эпидемии, которая то ли была, то ли ее не было изначально.
– Вы чего это, Сергей Сергеевич, соскучились? – спросила я недоверчиво.
– Тебе зайти надо, – ответил он неожиданно серьезно.
Пришлось отпрашиваться у главного редактора.
Есть сегменты реальности, которые никак не изменяются во времени. Кабинет Бусыгина в этом же виде – с этими же столами, обоями и шторами – существовал и в СССР, и во время перестройки, и после. Ничего не изменилось: шторы не заменили на жалюзи, а шариковые ручки – на гелевые.
Я поцарапалась в дверь после полудня. Бусыгин был на месте, его помощник тоже привычно шаркал ногами под столом и марал лист бумаги.
– Это не к вам грузовик с компьютерами поехал? – спросила я старлея.
Бусыгин сделал ему знак выйти, не дожидаясь его реакции. Я присела на стул перед столом майора.
– Что случилось, Сергей Сергеевич? Лицо у вас серьезное.
– Давай-ка, Соня, расскажи мне про «Гамлета» подробно.
– Я же вам вчера рассказывала.
– А теперь нужно в деталях.
– Ну, расскажу, если вы из школьной программы не помните. Рядом с Эльсинором, королевским дворцом Дании, солдаты несколько раз видели призрак, который был похож на покойного короля. «И в тех же латах, как в бою с норвежцем, и так же хмур, как в незабвенный день, когда при ссоре с выборными Польши он из саней их вывалил на лед». Об этом сообщили Гамлету, и он решил встретиться с призраком отца. Призрак рассказал, что его дядя, теперешний король, Клавдий, подло убил его. И призрак завещал сыну отомстить за его смерть. Гамлет был настолько шокирован, что его стали принимать за сумасшедшего. А Клавдий, «кровосмеситель и прелюбодей, врожденным даром хитрости и лести (будь прокляты дары, когда от них такой соблазн!) увлекший королеву к постыдному сожительству с собой»…
– У Горчакова после спектакля вы до которого часу были? – перебил Бусыгин хорошую цитату.
– До одиннадцати, может. Я ушла, но народ еще оставался.
– Ничего особенного не случилось?
– Ничего такого, кроме того, что картину ему порезала его бывшая, Илона. Распорола ножом свой портрет – не доставайся же ты никому, типа. И обещала погром ему устроить, облить все бензином и сжечь. Всех это расстроило.
– В отместку за то, что он ее бросил?
– Наверное. Но он с ней просто время проводил, у него планов никаких серьезных не было, я вас уверяю. И до Илоны – Оксана была, тоже такого типа, только модель – вообще склочная девица, но та сама его бросила: денег-то у Горчакова не густо. А Илона при бабках – отец и брат в Германии бизнесом занимаются, сюда автомобили ввозят, самый эксклюзив. Там круто все.
– Кто тогда был у Горчакова?
– Да все. Мы все.
– И в каком порядке вы разошлись?
– В порядке очередности.
– Я бы посмеялся, Соня. Но знаешь, как было на самом деле? Вы все сидели, выпивали, обсуждали Гамлета, рваную картину и Илону, потом разъехались по домам. Но кто-то один не поехал домой, а поехал к Илоне. Он знал, где она живет. Он дождался ее из клуба. Он вошел с ней в квартиру и столкнул ее с лоджии. Она упала на тротуар и разбилась. А в крови у нее – чего только не было, коктейль. И вроде как она сама вывалилась – спьяну, от несчастной любви. То есть в состоянии алкогольного опьянения и депрессии. Так все выходит.
– Так и было, – кивнула я.
– Возможно, так и было. Только стекло на лоджии крепкое.
– Крепкое стекло? Да ну! Она была отъявленным шизоидом. Вряд ли стекло ее остановило бы, если бы она решилась сигануть с балкона. И вообще, может, это она Аванесову заказала, а потом, когда Иван ее бросил, поняла, что напрасно, да и…
– Если бы я не знал, какое у тебя алиби, подумал бы, что это ты, – честно сказал майор. – Допустим, было так, как ты говоришь. Танцевала она «уп-ца-ца» в клубе, потом вернулась домой, внезапно впала в депрессию и решила свести счеты с бессмысленным бытием. Мне тоже резона нет тянуть это дело – ни свидетелей, ни отпечатков пальцев, ни следов взлома, ни чужой ДНК на проломленном стекле. Но если это сделал кто-то из вас, чтобы она даже приблизиться не могла к Горчакову, это плюс один к общему списку.
Я молчала.
– Вспомни все-таки, кто за кем уходил, – снова попросил Бусыгин.
– Сначала Витек ушел. Потом Марианна, она должна была еще с мужем пересечься. Потом Стас, потому что его дома ждали. Потом Андрей, у него тоже какая-то встреча намечалась, потом я. А Димка еще шампанское разливал, и за Асей должен был Артем зайти, а Сеня вообще никуда не собирался.
– И это они все сообщили: что за ними зайдут, что нужно увидеться, пересечься?
– Ну, да. Мы же друзья. А вы будете… их всех вызывать тоже?
– Придется. Но если связь между делами не выплывет, я это тащить не буду, – решил для себя Бусыгин. – Не вижу смысла. В вашем фанатском кругу я не очень ориентируюсь. И вы все друг друга покрываете с одной целью – оградить вашего гения. А гений вас тоже хорошо не знает, я уверен. Если он этого маньяка заденет, тот и его в расход пустит, вот в чем дело. Разве фанаты не мочили своих кумиров? Случай распространенный.
– Вы с ума сошли, Сергей Сергеевич! Да из нас каждый жизнь за него отдаст! – я вскочила.
– Вот-вот. И я о том же. Только пока вы чужие жизни за него отдаете, а потом начнете взамен требовать – его жизнь.
Бусыгин меня больше не задерживал, но от души не отлегло. Даже страшно сделалось. С одной стороны, он сам признавал, что все может быть серьезно, а с другой, прямо говорил о том, что ему неохота возиться с этим делом. Тем более что помогать следствию желающих не было.
А чем я могла помочь? Кого из них я знала по-настоящему? То есть кого из нас?
Все вдруг, в один миг, показались мне подозрительными. Я даже спрятала телефон на дно сумки, чтобы никому не позвонить. Я боялась звонить нашим. «Наших» больше не было. После смерти Аванесовой еще были, после смерти Илоны – уже кончились, хотя фактически в замкнутом кругу ничего не изменилось. Ничего. Совсем ничего. Мы же прежние.

17. ЧЕРНЫЕ СЛЕЗЫ

Утром я проснулась разбитой, больной, уставшей. Вчерашний страх не перетлел, а пережег что-то во мне. На работе я еще добавила – курила в коридоре, курила, смотрела в статьи и снова выходила курить. Люблю похвастаться тем, что у меня нет зависимости. Но бывают дни, когда сплошная зависимость – как пелена.
– Проблемы, Соня? – Михаил Борисович наткнулся на меня в коридоре.
– Можно мне аську вернуть?
– Нет. Мы ее искоренили. Это пережиток прошлого.
Видеть его он-лайн, следить за его статусом, открывать окно сообщений и ничего не писать – это пережиток прошлого. Действительно.
Казалось, тишина давит. Никто не звонил. Все онемели после смерти этой чокнутой.
Потом позвонил Витька. Я согласилась встретиться, но меня дернуло, как собаку, натренированную после сигнала звонка получать удар током. В кафе он пришел раньше меня, нервно мял салфетки. Лицо было бледно.
– Ты слышала, да? Ты представляешь, что это значит? Кто-то пихнул ее – просто-напросто! Конечно, правильно сделал. Но кто? Кто, Соня?
– Мне все равно, – ответила я спокойно. – Главное, чтобы он не причинил зла Горчакову.
– Ивану? Нет-нет, – Витек растерялся. – Он же ради него это все. Просто мне нужно знать, кто это!
– Знать, кто любит его больше всех?
– Пойми, что этот чувак уже не с нами! Он сам решает, ни с кем не советуется. Сам определяет угрозу, сам ее устраняет. И мало ли что ему придет в голову!
То есть боялся Витька больше за себя, чем за Горчакова.
– Кто он, по-твоему? – спросил, вглядываясь в меня.
– Или она…
– Ты тоже думаешь, что это Ася?!
– Ася?
– Она – самый неадекват. Это современное обкуренное студенчество. И дружок ее – наркодилер, у него криминальных связей полно, и с Илонкой они тусили, дома у нее бывали.
Ася – студентка философского факультета, по-моему, чаще тусила на выставках современного искусства, чем в клубах, но я не стала спорить.
– А с кем ты еще говорил об этом? – спросила только.
– Ни с кем. Не то что страшно, а как-то непрозрачно все.
– А мне почему доверяешь?
Витька напрягся.
– Не следует?
– Не следует. Я тоже очень его люблю, очень. Может, даже больше всех…

На следующий день приехал Бусыгин – как к себе домой: ужинать и спать. Я удерживалась от вопросов, но он сам рассказал:
– А я ваших дергаю потихоньку, но ничего не надергал. Пырьев, оператор, сказал, что это, скорее всего, ты.
– Супер.
Бусыгин посмотрел долгим взглядом.
– Правда, любишь его?
– Правда.
– Как художника?
– Вы уже спрашивали.
– Почему же не добиваешься?
– А что я смогу ему дать? Секса и так полно повсюду.
Бусыгин очень задумался, насупился.
– Значит, тот, кто любит, должен что-то давать – что-то, кроме своего сердца?
Я села напротив, тоже посмотрела ему в глаза. Посмотрела в глаза этой зиме, этому времени, обстоятельствам, милиции.
– Я люблю его. Но этого мало. Мало моего сердца, мало моих слез. Он необычный человек – ему нужно от жизни не то, что всем, не столько, не просто чужое сердце, чужое тело. А наши чувства – для обычных людей.
– Наши?
– Да, наши с вами. Вы от жизни отстали, Сергей Сергеевич. Любовь – сама по себе безвесна. Он никак не почувствует моей любви, никак она его не согреет…
– Что может дать девушка?
– Это все равно – девушка или парень. Любовь должна сделать его жизнь лучше, украсить, изменить. А моя – ничем ему не поможет.
Он слушал угрюмо, подавленно.
– Значит, ты считаешь, что я ничего тебе не даю?
– Не начинайте, Сергей Сергеевич. Вы снова обидитесь, потом будете мучиться, пока переболит.
– Страшное, подлое, продажное время! – бросил Бусыгин.
– Страшное время для талантливых людей, а для нас – и так сгодится…
И я заплакала. Конечно, тоже мечтала о лучшем, но никто не смог мне помочь. Никто даже не пытался. Уставала – от ожидания, от поиска, от беспорядочного секса, от порядочного секса – в презервативах и под одеялом, уставала от отчаяния, от тоски, от безысходности, пока не встретила Горчакова. Больше мне не нужно никого искать, не нужно никого ждать, не нужно ни о чем мечтать – он есть, я люблю его, он пишет картины, я могу их видеть. Лучшего для меня не будет. Будут овсяные завтраки по утрам, дороги в метро, статьи, смена времен года, но лучше и чище не будет ничего.
Зачем мне секс с ним?
Зачем ему секс со мной?
Секс – это так мало, так мало. Секс может быть и с Бусыгиным.
Майор смотрел на мои слезы так, словно в каждой отражался целый мир, но отражался таким, каким он никогда его не видел – обезображенным, искаженным, безрадостным. Он даже не знал, что этот мир такой. Он думал, что секс что-то значит для меня, а я даже не перехожу на «ты». Никакая связь не может вытеснить любви – обреченной, бессмысленной любви к другому. Течет со слезами и никак не вытечет. И лучше этого не будет для меня ничего.
– Ты же такая юмористка, Соня… Ты же смешная…
А я плачу. Не истерика, просто плачу черными слезами. А потом смогу ужин готовить, вино пить, трахаться.
Бусыгин оделся и ушел. Не выдержал. Хотя ничего такого не случилось. Просто не знал он меня такой.

18. ВНУТРИ КРУГА

«Внутри круга нет опасности», – твердила я себе.
За кругом может быть все: эпидемии, смерчи, смерти, убийства и самоубийства, покушения и расследования, а внутри круга – мы защищены, мы спасены, мы одно целое, мы любим. Наверное, Горчаков рассуждал примерно так же, когда захотел собрать вечеринку. Такие тусы бывали и раньше. Но раньше они меня не пугали.
Все улыбались. Нервно похихикивали. Косились друг на друга как-то странно. Но ничего не обсуждали. Никто ни слова не произнес – ни об Илоне, ни о вызовах в милицию, ни о подозрениях. Это все осталось за кругом.
Горчаков выглядел измотанным – нервным, но сдерживающимся, тормозящим резкие выпады. Я сразу определила, что он огорчен, зол, взвинчен, но пытается это скрыть.
Не было только Аси, которая звонила и обещала зайти позже. Марианна пришла с мужем, прохаживалась между картинами, как в собственной галерее, потягивала белое вино из высокого бокала. Ее муж, Николай, курил и звонил кому-то – никак не в силах оторваться от бизнеса ради встречи с прекрасным.
Вино вообще отлично шло в тот вечер. Постепенно сгущалась пелена дыма. Пришла Ася, за ней – Артемка, толкнул несколько пакетов анаши. Стас заплатил за себя и за Димку. Димка вообще курил много, не отрываясь от стакана.
И, наконец, в этой пелене пришло расслабление. Оборвались пустые – полусветские, полудружеские, раздражающие разговоры, исчезли подозрения – мы снова стали своими среди своих.
Горчаков сидел на полу у стены, рядом с ним – Андрей, и тут же на полу – поднос с обычной японской едой, бутылки. Было похоже на пикник в галерее.
– Ты тот портрет так и не восстановил? – спросил Сеня.
– Какой?
– «Тусовщица».
– Уже не актуально, – Иван мотнул головой. – Она же из окна рухнула.
Вот официальная версия – рухнула из окна. Стало еще легче.
– Не тоскуешь? – спросил муж Марианны.
– Тоскую, Коля. Но рад, что не достает меня больше. Если бы еще менты не дергали…
И снова никто не прокомментировал, хотя Бусыгин – я уверена – вызывал многих, если не всех. Я еще выпила. Витек чему-то расхохотался. Сеня похвастался, что получил хорошие отзывы о своем «Гамлете».
Все вспоминалось мрачно – спектакль, потом допрос, потом мои слезы перед Бусыгиным, теперь этот хохот. И убийца тоже хохочет. Рад, что защитил Горчакова. Рад, спокоен и весел. Я оглядела всех – все были рады, спокойны и веселы.
– А я раскис было, – признался вдруг Горчаков. – На работе затишье, заказов нет, заняться нечем, и вдохновения ноль. Но с вами так здорово! Для этого друзья и существуют…
– А то!
– Нечего киснуть!
– Праздники скоро!
– Все отлично будет!
– Да, – согласился Горчаков. – Только вы сейчас все уйдете, а я снова один буду… коротать ночь до утра. Разглядывать дно стакана, разорванный портрет…
Повисла дымная тишина.
– Может, кто-то останется? – закончил он вопросом.
Выглядело это жалобно. Даже жалко. Не у меня одной слезы застряли в горле. Витек даже вскочил.
– Да не выдумывай! Черная полоса пройдет!
– Я не хочу ждать в одиночестве, пока она пройдет, – проныл Горчаков.
У меня застыли руки. И сама я окаменела. Друзей нельзя было ставить перед таким выбором! Нечестно это. Но разве мы сами были честны перед ним? Круг распадался прямо на глазах.
– Конечно. Ты в таком состоянии. Кто-то должен остаться, – первым нашелся Андрей. – Пусть девчонки о тебе позаботятся.
– При чем тут девчонки?! До утра можно и кроссворды разгадывать! – хохотнул Димка, но всем было ясно, что не шутит – не хочет уступать Горчакова никому из девчонок.
Иван засмеялся.
– Нет, я кроссворды разгадывать не хочу!
Шары в лототроне завертелись, и в одном из них бухало мое сердце.
– Ну, сам смотри. Как знаешь, – кивнул Стас. – Только Асю Артемка с тобой не оставит, а Марианна – девушка замужняя…
Все было как бы в шутку. Колька заулыбался и крепче прижал Марианну к себе. Ася хихикнула. Ирина взглянула на меня – в глазах была сумасшедшая надежда и сумасшедшая решимость.
– Ну, пусть тогда Ира останется, – сказал Горчаков. – Сможешь, подруга?
Мой номер не выпал. А если бы и выпал, я бы взяла самоотвод. Не люблю таких розыгрышей – даже в тесном кругу. Зато Ирина не смутилась.
– Конечно. Меня никто не ждет.
Андрей поднялся резко, сказал, что ему пора. Димка тоже вылетел пулей, и Стас засобирался. Всем было не по себе – даже после всего выпитого, съеденного и выкуренного. Когда-то мы обсуждали Сартра, Линнея и Выготского, а скатились до мусорной анаши и сводничества. Это он так захотел.
Я искала дверь, как в тумане, с одной мыслью – выйти из круга.
Всех провожала Ирина – на правах хозяйки.
– А как же твой Женька? – спросила у нее Марианна едким шепотом.
– Так у Женьки жена есть, – ответила спокойно Ирина.
– Вот это новости! Жена у него нашлась!
Смех оборвался.

19. ВЕТЕР

Не знаю, сколько дней прошло, но все эти дни мне было одинаково плохо. Даже если ты знаешь, что все это не по-настоящему, больно – как по-настоящему, как взаправду. И неревнивое, нетребовательное чувство превращается в злую, ревнивую, требовательную стихию.
Я вспоминала тот день, когда она неожиданно пришла ко мне и жалась к батарее – искала тепла и понимания, а я имитировала тепло и понимание, но уже тогда чувствовала уколы ревности. А теперь ревность просто застилает глаза. Ревность дорисовывает то, чего нет, и раскрашивает в цвета, которых не существует.
Когда она позвонила, и на экране мобильного высветился ее номер, первой мыслью было «не отвечать». Она же счастлива. Она же нашла свое тепло. Ее же мечта сбылась. При чем тут я? Что нужно ей еще и от меня? Но, конечно, я ответила.
– Сонь, может, увидимся? – спросила Ирина робко. – Боюсь приходить без приглашения.
Ее голос не показался мне слишком счастливым.

Вечером мы увиделись.
– Ты одна? – она осторожно прошла в квартиру. – Мне и поговорить не с кем. Все шарахаются от меня.
– Кто «все»?
– Наши.
Вот это да! Молодцы ребята!
– А с Горчаковым как?
– Нормально. Встречаемся. Ночуем вместе. Я тогда думала, что он пошутил. Но он серьезно это…
– Поздравляю.
– Не сердишься?
– Бог с тобой! Ему нужна рассудительная девушка, надежная, юрист. Мне даже спокойнее стало, – соврала я.
– Он предлагает мне к нему переехать.
– Здорово.
«Здорово» прозвучало как «****ец».
– А что он об Илоне говорит?
– Ничего. Я думаю, это никак не связано. Совпало просто.
– Да-да, я тоже так думаю. Значит, все отлично у вас…
Я боялась, что вот-вот она начнет рассказывать, каков Горчаков в постели, есть ли у ангела член и каких размеров…
– Ир, меня тошнит как-то…
– А температура есть? – вскочила она.
– Небольшая была утром.
Она попятилась.
– Ты маску носишь?
– Нет.
Ирина поспешила убраться. Не иначе, как опасалась заразить Горчакова. Еще бы – они же в самом начале долгого и счастливого пути!

Я не ревела. Просто смотрела в окно.
Когда на улице ветер, а в квартире не включен свет, можно просидеть у окна бесконечно долго – положив голову на подоконник и глядя на людей на улице. Ты в тепле, ты защищен, а они, несчастные, носятся на ветру, в суете, в беготне по магазинам.
Но на самом деле – это не твой дом, а съемная квартира, и у тебя за душой нет ничего, кроме того же ветра, который снаружи.
У тебя нет ничего. Только несколько страниц в Интернете, которые никто не читает. Только работа, на которой тебя так легко заменить. Только твои мечты, которые уже никогда не сбудутся: их время прошло.
Человек, которого ты любишь, живет своей жизнью – курит, тратит деньги, развлекается, работает, страдает от похмелья, занимается сексом. Ты считаешь, что секс – это так мало, ничтожно мало. Но его секс с другой женщиной – это сразу минус полжизни и минус полсердца.
Ветер рвет сумки из рук усталых женщин. А они спешат – как парусники против течения – готовить ужин, радовать, утешать, оберегать своих любимых, заботиться о детях. Женщины с сумками – это те самые киты, на которых стоит неустойчивый мир.
И где-то сейчас бежит Ирина – с пакетом из супермаркета, с планами на сто лет вперед, с возможным «невозможным», со своим огромным счастьем – бежит к Горчакову, такому любимому, фантастическому, сбывшемуся для нее одной Горчакову.
А я сижу у окна и смотрю на ветер.

– Ты знаешь, который час? – спросил Бусыгин, когда я набрала его номер.
– Нет.
– Одиннадцать вечера.
– И что? Вы уже спите?
– А я тебе нужен?
– Нужны.
Он приехал. Вошел, снял шапку с козырьком и пригладил волосы.
– Обещал себе – не видеться с тобой больше.
– Считайте, что это по работе, – предложила я. – Как ваше расследование?
– Да так. По кругу.
Я хотела рассказать ему об Ирине, но не смогла. Опять пришлось бы говорить о Горчакове, а язык немел от его имени.
– Точно ничего не случилось? – спросил майор. – Ты какая-то бледная.
– Это я без косметики.
В постели он ничего не делал, лежал молча и глядел в потолок. Я повернулась к нему.
– Сергей Сергеевич, вы сердитесь что ли?
– Ты же поговорить меня позвала…
– Нет, поговорить я бы позвала кого-то из наших.
– Зачем тогда?
– Просто ветер там. Страшно. А с вами не страшно.
– Бедная моя девочка…
– Он там воет.
– Кто?
– Ветер.
Бусыгин обнял меня, и мы уснули. Безо всякого секса. Секс – это же ничтожно мало. Или это для тех, кто не слышит ветра по ночам.

20. НЕХВАТКА ЛИЧНОГО

Представьте, как я удивилась, когда Бусыгин позвонил мне через несколько дней и спросил, не больна ли я гриппом. И спросил таким голосом, как будто сам был болен, – деревянным, жестким, хриплым, милицейским голосом. Я рассмеялась.
– Хотите меня обвинить в распространении инфекции?
– Пока нет результатов экспертизы – не хочу.
– Какой экспертизы? – спросила я.
– Судебно-медицинской, как обычно.
– По поводу?
– Ирина Максимова скончалась.
– Не выдумывайте!
Он крякнул. И я поняла, что уже не до шуток – совсем, окончательно.
– Сергей Сергеевич, мне приехать?
– Не надо. Потом поговорим.
Дома он рассказал мне, как это произошло. Горчаков был на работе, а Ирина зашла к себе за вещами. Договорились, что она возьмет сумку и заедет за ним в офис. Ее не было, он позвонил – она не ответила. Он подождал еще немного, потом взял такси и поехал к ней – нашел дверь открытой, а ее мертвой. Вызвал скорую помощь и милицию.
Врачи, напуганные эпидемией, спросили, не кашляла ли она в последнее время, не было ли температуры, и он вспомнил, как она волновалась, не подхватила ли от меня грипп. Но судмедэксперт установил, что смерть наступила в результате паралича дыхания вследствие отравления синильной кислотой. На столе потом обнаружили чашку с недопитым кофе – с миндальным ароматом. Убийца не стал прятать чашку – просто вышел, оставив дверь незамкнутой. Чужих отпечатков в квартире не было. Конечно, Ирина была хорошо с ним знакома – впустила в дом и пила с ним кофе. У порога осталась сумка с собранными вещами.

Бусыгин выглядел понуро. За этот день он уже успел расспросить об алиби всех фанатов Горчакова. Сеня был в театре, Ася – с Артемом на вечеринке, Марианна – у мужа в офисе, Витек – еще на работе, Стас – в пробке на центральном проспекте, Андрей – в супермаркете, Димка – где-то в метро, я – вообще неизвестно где, сам Горчаков – в такси по дороге к Ирине. Это были очень нестройные показания, подтвержденные близкими родственниками или вообще не подтвержденные никем.
А шеф Ирины вообще ничего не знал – он был уверен, что она встречается с ним, а не с Горчаковым, что живет одна и не планирует никакого переезда.
– Что такое синильная кислота? – спросила я. – Ее можно достать?
– Да можно, конечно. Сильный цианидный яд, быстродействующий. Ирина ваша умерла на глазах у убийцы, а он спокойно пронаблюдал за этим и ушел.
Я села на табурет. Ирина не причинила бы вреда Ивану, его не нужно было спасать от нее. Значит, чистая ревность. Но с какой же силой нужно было ревновать?
Я вспомнила, как сама хотела оказаться на месте Ирины, когда Горчаков выбирал подружку на ночь.
– А если это кто-то из ее прошлого? – я посмотрела на Бусыгина. – Все-таки она была адвокатом.
– Да, вполне возможно. Мы расспрашиваем их директора о возможных конфликтах, связанных с профессиональной деятельностью. Но для меня это все больше к Горчакову вяжется, чем к адвокатской конторе. Дело завели, конечно. Если с Илоной – нет улик, то с Ириной – улики есть, он оставил нам чашку с ядом, он не закрыл дверь. Жаль, что никто из соседей ничего не видел, и нигде нет никаких следов, но зато есть мотив для убийства: ревность. Ты там держись от Горчакова подальше что ли…
– А сам он как?
– Никак. Отвечал четко. Похоже, не очень-то переживает. Может, потом картину об этом намалюет, да и все. А нам – бейся, ищи виноватых среди его шизонутых поклонников и ее недоброжелателей. И если это из-за него, вы все в очень неприятную историю вляпались – круг-то сужается.
Я пожала плечами.
– Я даже никого не подозреваю.
– Как обычно. И все так сказали. А знаешь, почему? Все ревновали с одинаковой силой – все желали ей смерти. Вот фанатская любовь: мне или никому. Ну, будем надеяться, теперь он успокоится. Если Горчаков не вдохновит его на новые подвиги. А мы пока все тщательно проверим. Такие отмазки, как «метро», особенно…
– А похороны?
– А что похороны? Будут и похороны. Я даже уверен, что все ваши придут соболезновать. Для убийцы – это выход на бис. Он выйдет и очень хорошо сыграет, рыдать будет и в платочек сморкаться. Не в первый раз я такое наблюдаю. По похоронам нельзя ничего понять: траур – отличная маска.
– Да ладно! Мы тут вообще ни при чем. Она таких клиентов от ответственности отмазывала – всегда кто-то оставался недоволен!
– Ну, возможно, – кивнул Бусыгин. – Я же говорю, дело темное.
Бусыгин пошел в ванную и уже оттуда крикнул:
– На похороны с тобой пойти, или сама справишься?
– Сама.
Я хотела сказать, что благодарна ему за поддержку, но он включил душ.
Я потом это сказала, но тоже было не к месту.
– Это же не твои проблемы, – ответил он. – Это проблемы общества, которое порождает такие извращенные формы поклонения. Человеку, может, не хватает личного, и он придумывает себе прекрасную, чистую, идеальную мечту, ради которой готов на все.
После высказывания об «извращенных формах поклонения» секса уже не хотелось. Но мы все равно стали трахаться, чтобы доказать самим себе, что у нас этого «личного» в избытке. И я даже подумала, что Бусыгин – это правильный выбор. А иначе, откуда бы я узнавала самые свежие новости об уголовных преступлениях? От своих друзей?

21. ТОСКА

Провал на выставке выбил. Снова навалилась тоска – мутная, жуткая, кошмарная. В такую тоску понимаешь, что не хочется ни пить, ни курить, ни развлекаться, ни жить вообще, что тонешь в черном болоте…
Хотелось взболтать эту муть. Конечно, Илона мне не угрожала. Я сам рванул в сердцах ее портрет – предал пустоту пустоте. Илона сказала только, что я козел, и что не очень-то со мной и было весело. Да, со мной не было весело.
А потом стало веселее. Она рухнула из окна. И была версия, что кто-то ей помог. Но никто не знал наверняка. То есть знал только кто-то один.
Я перебирал в памяти детали: взгляды, шутки, намеки, анекдоты, но не мог угадать, кто он. Это отвлекло, так скажем. Отвлекло от провалов и от тоски.

Они все любят меня. А они меня знают? Они знают, каков я на самом деле и на что я способен? Они знают, что я чувствую? Знают, чего я хочу? Почему они уверены, что я отличный человек и верный друг? Что я мечта, сказка, ангел, икона? Я пользуюсь их любовью, как электрической розеткой для остывающего чайника. Только так и никак иначе.
Мне нужен разряд. Я могу его вызвать. В замкнутой цепи это просто.
Разумеется, мне не настолько тоскливо по ночам, чтобы выбирать при всех, с кем бы разделить эту тоску. Но почему бы не выбрать? Почему бы не устроить леденящее кровь шоу? Я боялся только одного, что выберу убийцу, и разряда не последует. Именно по этой причине пришлось остановиться на девчонках, хотя тогда я меньше всего думал о сексе.
Я хотел спросить у него, есть ли опасность для посвященных? Или опасность существует только для посторонних вроде Аванесовой или Илоны? И он ответил мне: ты только мой, только я имею право решать, что для тебя добро, а что зло, как тебе лучше, а как хуже, с кем тебе встречаться, а с кем не встречаться, только я могу определять степень и меру опасности для каждого.
Увидеть ее мертвой было странно. Никто из них не интересовал меня как отдельная личность, а только все вместе – как круг моей поддержки, как фонд любви. Но сначала я увидел Ирину очень живой, обаятельной, счастливой, а потом – сразу и резко – мертвой, застывшей, неподвижной. Она лежала на полу с выпученными глазами. Уродское же это было зрелище!
Это он оставил мне на память. Отличная картина: труп на полу, распахнутая дверь, запах кофе. Я побоялся к ней приблизиться, сразу стал звонить в скорую. Следователь потом сказал, что синильную кислоту применяют в фотографии и художественном производстве. Я сказал, что не применяю.
– Что-то вы очень спокойны, – заметил он мне.
– Я мало ее знал.
– А кого вы знаете «много» из ваших друзей?
Соня, Соня… она с ним переспала, серьезно? Бусыгин – странный мужик. Черты жесткие, плечи широкие, руки короткие, волосы редкие. Донашивает лицо и костюм, дотирает штаны. И в этом деле – он не союзник. Ему хочется плюнуть мне в лицо, это заметно.
Люди испытывают антипатию так же фанатично, как и симпатию. И он – не за меня, он даже готов сыграть против правил.
– У меня тоска, – сказал я просто.
– Тоска? Людей убивают, а вам все тоскливо, господин Горчаков? Конечно, тот факт, что это вас не радует, вселяет надежду. Или все-таки радует? Вас это развлекает? Адреналин? Вы еще не в сговоре с этим вашим бешеным фанатом? Не наметили совместно список жертв? Еще думаете, что контролируете ситуацию? А если не сможете? Если он захочет самостоятельно решать, что вам делать и как жить? Или он уже решает и убрал Ирину просто по собственному «хотению», а отнюдь не ради вашего блага? И если он действует вне логики, почему вы уверены, что он не причинит вам зла? Я не уверен…
– Я понял, что Соня в вас нашла…
– Соня? – Бусыгин напрягся.
– Есть в вас одна черта, на ее взгляд, очень важная. Вы рубите.
– В смысле?
– Если хотите – вы рубите.
Он вдруг махнул рукой.
– Иди, Иван, нет у меня к тебе больше вопросов.
– У меня к вам есть. Это профессиональная черта – равнодушие? Это годами вырабатывается? Сводками убийств? Видом трупов? Папками уголовных дел? Или неудавшейся личной жизнью?
Бусыгин поднялся.
– Свободен. Иди картинки свои малюй. Или попросить хочешь: «Спасите-помогите. Защитите меня от этого маньяка. Приставьте ко мне взвод охраны»?
– Нет, не хочу.
– А раз не хочешь, так прекрати играть в подонка. Можешь и заиграться.
– Я не играю. Я такой и есть.
Ведь это я спровоцировал убийцу. Мне хотелось узнать меру его любви. А его любовь оказалась безмерной. Оказалась страшной, оказалась колодцем с черным дном – ревностью, жестокостью, безрассудством.
Мне следовало искать в Бусыгине союзника, но я не искал. Может, и искал бы, и каялся бы, и плакался бы ему в жилетку, если бы не Соня. Как-то не укладывалось у меня это.

На похоронах Ирины все выражали мне соболезнования. И это уже было привычным. Ее компаньон Смирнов держал под руку жену, а смотрел на меня волком.
К тому времени я уже должен был написать триста картин – продать, раздарить, выставить, прославиться в пределах и за пределами, а я завис… в тоске, в провалах, в похоронах, в паутине. Никуда не мог сдвинуться.
Предел это. Поворотный пункт. Или финал.
Или финал? Стучало в висках. И говорить ни с кем не хотелось.
У меня даже не осталось ее портрета. А Ирина была симпатичной – высокой шатенкой с короткой стрижкой и серыми глазами. Тогда, в церкви за городом, она так смешно застыла, глядя на меня. Может, увидела свою Смерть – прекрасную, в светлых одеждах, самую привлекательную Смерть на свете.
Продирало холодом. Она всегда зябла, куталась в свитер, жалась к батареям.
Я сидел у батареи, потом лежал. Как она теперь согреется в холодной земле, как?

22. ФИЛЬМ УЖАСОВ

У ездовых собак тоже так. Если хозяин погладит одну лайку, остальные накинутся на нее и разорвут. Он должен любить всех одинаково. Или не любить никого.
Я думала о собаках и о том, что Ирина была опытным юристом, но впустила в дом убийцу безо всякого подозрения. Она ему доверяла.
Жизнь шла дальше. Два человека в марлевых повязках ограбили банк. А потом по телевизору сообщили, что никакой эпидемии не было, был просто пиар-ход в рамках президентской компании – кандидатам хотелось поиграть в Бэтменов. На улицах люди продолжали носить маски – зеленые, белые, строительные, дизайнерские, с улыбками, булавками, стразами и в виде флагов. От этого начинало мутить. Фальшивая идея, как обычно, породила такие же фальшивые, коммерческие решения.
Я подготовилась к выходным – накупила дисков и фруктов. Фильмы взяла старые – из тех, которые признаны «классикой». Наверное, у вас тоже есть список таких фильмов, отмеченных Оскарами и Золотыми Медведями разных лет, прославленных на форумах и захваленных критиками, при обсуждении которых вы просто киваете и многозначительно молчите: стыдно признаться в том, что никогда их не видели. Иногда я выделяю уик-энды для просмотра таких фильмов по списку. Но в те выходные дело не дошло до кино. Как только я сунула диск в DVD-проигрыватель, в дверь позвонили. Пришел Горчаков – в короткой куртке и длинном шарфе, всколоченный, небритый, со снегом в волосах.
– Ты чего? – я не впускала его внутрь.
– Это ты чего? Нельзя войти? Замерз. Был поблизости.
Он вошел. Я предложила чаю.
– А крепче ничего нет?
Нашлась бутылка коньяка. Он прошел в гостиную.
– Нет! Только не «Достучаться до небес»! – замахал руками на проигрыватель. – Мне этот фильм не нравится.
– Я ни разу не видела, – призналась я.
– И не нужно, – он вынул диск. – Прошло время. Ни одной свежей идеи для нас там нет. Жить каждый день на полную, как последний? Как будто это так просто!
Он сел на диван перед погасшим экраном и стал пить коньяк.
– Думаешь об Ирине? – спросила я.
– Нет. Так случилось. Что теперь думать?
Повисла густая, серьезная, печальная тишина. Я налила и себе и села перед ним на пол.
– Страшно тебе, Соня? – спросил вдруг он.
– Страшно. Мир кажется хрупким. Жизнь кажется хрупкой. В голове не укладывается это все.
– Никто не защищен? Поэтому?
– Нет-нет, я думаю, ты защищен. Он не причинит тебе вреда.
– Бусыгин сказал?
Я замолчала.
– Бусыгин сказал, что все эти случаи могут и не иметь никакой связи между собой.
– А мне он сказал, что никто не застрахован. И я тоже.
Мы помолчали.
– Так когда у вас свадьба? – спросил вдруг Иван.
Еще выпили. Говорить о Бусыгине я не могла. Рядом с Иваном у меня не было ничего личного – не было моего детства, моих родителей, моей жизни до него – был только он.
– А другие фильмы у тебя есть? – спросил Горчаков.
– Тебе лучше уйти… наверное…
Человек не может долго находиться на пике. Иначе это уже не пик. Наедине с ним я чувствовала подземные толчки землетрясения и знала, что вот-вот разверзнется бездна, я сорвусь в провал пустоты, и он не подхватит.
– Ты иди домой, Иван. Тебе работать надо, писать. А у меня уик-энд, я кино смотреть буду…
– Ждешь кого-то?
– Да, жду, да, – нашлась я. – Своего парня.
– Или Бусыгина?
– А потом Бусыгина.
– Я не просто уйду, Соня. Я уеду.
Он поднялся и стал ходить по комнате, а я села на его место на диване.
– Как это?
– Уеду навсегда. Конечно, я бы сам не додумался, но помогли. Колька Демчук договорился с одной норвежкой. Она известный коллекционер, молодых французов собирает, Абеля Прадалье. Он показал ей мои работы, она очень и очень заинтересовалась. Не просто купила, а пригласила к себе – пожить, отдохнуть, поработать, все вместе. Он описал ей мое депрессивное настроение. И она вдова – огромный особняк у нее, состояние. Муж был крупным промышленником.
– Сможешь?
– Что смогу? Трахаться? Смогу, конечно. Если она захочет. Но, может, и не нужно будет. В Норвегии красиво и чистый воздух. Холодно и красиво. Дама высокая блондинка – фру Марта. Худая и хорошо говорит по-английски. Сначала напишу ее портрет, она попозирует, расслабится, возникнет эмпатия, мы увидим все в одной цветовой гамме…
Для меня уже давно началось падение в пустоту, а Горчаков толкал и толкал в спину.
– А это не то же самое, что и здесь? Что и с Аванесовой было?
– Нет. Я разорву этот круг. Уеду навсегда. Не буду никому писать, не буду звонить. Все это останется в прошлом. Я устал от всех этих подозрений, убийств, безденежья, вечного отторжения от действительности, вечной тошноты. Я не могу продолжать. Там я самого себя нарисую заново.
– С ней?
– Все равно, с кем.
Это был фильм ужасов. Худшего уик-энда в моей жизни не случалось. Я просто закрыла уши руками. Горчаков ушел в тишину.

23. СЧИТАЛОЧКА

Мир казался хрупким. И вот он рухнул.
Если он уедет, он просто исчезнет. И его место никогда не будет занято никем другим. А его место в моей жизни – это вся моя жизнь.
Наверное, неправильным было жить его жизнью – его удачами и неудачами, его связями, его отношениями, его друзьями и врагами.
Он уедет – и все закончится. Он не позвонит и не выйдет в Сеть, чтобы доказать всем, что у него все отлично, и он легко обойдется без прошлых связей. Да это и не связи, а преследование чокнутых фанатов, от которого больше вреда, чем пользы. Разумеется, он прав.
Это муж Марианны ему подсказал? Наконец, подыскал солидную бизнесвумен. Или Марианна вывела – через свою галерею. Вот те единственные люди, которые смогли хоть что-то для него сделать.
Дама там, или не дама. Другая страна – другие возможности. Другое все…

А у меня – моя персональная пустота, в которую я лечу – во сне, наяву, в будни, в праздники.
Это не одиночество. Это просто пустота. Вокруг меня – безвоздушное, разреженное пространство, холодный космос, в котором нет ни единого искреннего чувства, ни тепла, ни участия. Только моя любовь преображала этот мир. Но не преобразила. Не было даже шанса.
Все нормально. Все отлично. Все можно пережить. Ветер все мел снег, но я старалась не смотреть за окно. И знала, что ни с кем не смогу обсудить его отъезд. Слишком больно. Да и мир нашей доверительной дружбы рухнул еще раньше.
Пустота меня любит – она меня подхватывает и не дает упасть на самое дно. Или нет дна у этой пустоты, и мучительное падение бесконечно?
В понедельник я все-таки позвонила Марианне – хотелось получить информацию из первых рук.
– Привет. Это правда?
– Что именно?
– Горчаков уезжает?
– Куда?
И меня снова закачало на волнах. Если Марианна не знает, значит, это неправда. Горчаков все выдумал – просто, чтобы позлить меня.
Я набрала Витьку.
– Ну, да. Я просто в шоке. Мы виделись в воскресенье, у него шкафы были вывернуты, все вещи на полу, большая ревизия: брать, не брать. Это навсегда.
Я верила и не верила.
– Я не переживу, – сказал Витька. – Я сдохну, как собака на пыльной дороге – глядя вслед. Я не выдержу. Что останется без него в нашей жизни? Одна дрянь…
У меня не было слов. Если он уедет, даже слов не останется. Пожалуй, я не смогу написать ни одной статьи для нашей газеты.
– Это Марианна ему присоветовала?
– Она. Или Колька. Но это намного хуже, чем если бы он просто женился. Это насовсем, – снова сказал Витька.
– Значит, он не любит никого из нас. Ему никто из нас не дорог.
Витька тоже понимал это, но молчал.
– Пусть валит, – сказала я.
– Так обидно это. Не само решение, а это все…
Злая мысль стискивала виски: пусть валит. Разумеется, мы не родственники, никто никому не спасал жизнь, не занимал миллион долларов. Все отлично. И если разобраться, он и не должен терпеть фанатов, толку от которых – ноль. Его жизнь – полноценна и самодостаточна, а наши – болтаются за ним, как консервные банки.
Я и не заметила, как вошел Михаил Борисович. Сел на стул в углу.
– Соня, плохи твои дела?
Я подняла голову.
– Плохи.
– И мои, Соня. Все время думаю, что вот совсем скоро ослабну, слягу в постель и буду только ждать. И больше ничего уже не будет. И ничего уже не изменится…
– Да разве вы больны чем-то?
– Нет, но…
– Так вы сляжете в постель через пятьдесят лет!
– Но слягу же. Я даже к психологу ходил, Соня. Он сказал, что мысль о смерти у меня навязчивая, но я должен от нее отвлечься. Страх смерти тоже проходит свое развитие, и для каждого человека наступает такой момент, когда страх смерти совершенно проходит. А у меня не проходит. Я с ума схожу.
– Так это и доказывает, что вам до «момента» жить и жить. Тогда все иначе воспринимается, совсем иначе, – сказала я как можно убедительнее.
Михаил Борисович заметно повеселел. Видимо, психолог забросал его такими страшными терминами, на фоне которых мои слова показались предельно ясными.
– А у тебя что? – переключился он на меня.
– Человек, которого я люблю, уезжает из страны.
– Да, невезуха, – согласился главред. – Значит, не понял, что теряет.
– Что теряет?
– В твоем лице.
– Да ничего он в моем лице не теряет. Вокруг него таких лиц – завались.
– Соня, нужно заботиться в первую очередь о себе. Не ценит, не любит, значит, не достоин. Никуда современная молодежь не годится! Я бы на его месте…
Страх смерти отступил настолько, что Михаил Борисович уже примерялся к месту моего любовника – не иначе, как с целью «слечь в постель» вместе со мной. Пришлось срочно перевести разговор на статьи. Но в голове осела считалочка: не ценит, не любит – не достоин. Не ценит, не любит – не достоин.
С мыслью о его отъезде нужно было переспать не одну ночь, и более тяжелых ночей в моей жизни не было. Ветер выл, снег мел, я взяла отгулы и спала в своей берлоге, надеясь проспать до весны и до новой жизни. Во сне навалилась тяжелая депрессия.

24. ГРАЖДАНСКИЙ БРАК

В депрессию постучался Бусыгин.
– Ты чего не на работе?
– А вы чего?
– Пришел тебя проведать.
Я обмотала шею шарфом еще раз.
– Кхы-кхе. Мне все хуже и хуже.
– А на самом деле?
Прошел в квартиру и взглянул на две пустые бутылки коньяка под столом.
– А на самом деле еще хуже, – сказала я.
Он сел на табурет и зажег сигарету. Говорить было не о чем. Видеть его не хотелось. Хотелось видеть не его.
– Сергей Сергеевич, когда уже растает все это? Весной? Как обычно?
– Не поверишь, но я хочу тебя о том же спросить: когда растает все это, когда потеплеет, когда перестанет быть больно?
– Знакомо, – я кивнула. – Отрезайте все лишнее. Все лишнее – в топку. Боль – деструктивное чувство.
– Не могу. Отрежу – ничего не останется.
– И у меня так. Он уезжает в Норвегию – навсегда. А меня ломает, словно он с собой все увозит: воздух, воду, почву под ногами, прошлое, будущее, свет, тьму, солнце, луну, день, ночь…
Бусыгин молчал. Докурил, взял новую.
– Я вот думаю, если так ломает тебя, то как ломает того, кто, возможно, убил ради него троих человек. В любом случае – к лучшему, что он уезжает. Тем более, он не под подпиской о невыезде.
– Логично вы рассуждаете.
– А ваши знают о его отъезде?
– Наверное, уже знают. Но я не хочу с ними общаться.
– А вот это правильно. Очень мутная компания, очень.
Бусыгин даже повеселел немного. Депрессия – это же не грипп, это не заразно.

Горчаков не устраивал никакой прощальной вечеринки. Он был озабочен получением визы для выезда в Норвегию.
Депрессию я победила техническими средствами: включила магнитофон и пылесос. Соседи колотили в стены. Бусыгин надеялся найти мое бездыханное тело в постели, а нашел за генеральной уборкой.
– Соня, может, мы все-таки попробуем пожить вместе?
– Ну, подселяйтесь. Что тут пробовать? Это ж не пломбир на палочке.
И мы стали жить вместе. Я привыкла к тому, как он выглядит, и к тому, что он не изменится: не подрастет, нос не станет тоньше, волосы не потемнеют, он не перестанет осведомляться о ценах на продукты, которые я покупаю, летом мы не поедем в Венецию, а зимой не поедем… не поедем в Норвегию. О Норвегии я не знала ничего, кроме Fairytale, и ничего больше знать не хотела.
Бусыгин же узнал обо мне, что я хорошо готовлю, что бываю раздражительной и что не всегда хочу секса. Все это в комплексе его очень удивило. Он почему-то считал, что секс для меня – краеугольный камень мироощущения.
Мы разделили расходы и обязанности по дому и создали довольно уютный быт в съемной квартире. Сначала я даже хотела забеременеть от майора, но он был против. Потом он вроде бы дозрел до мысли, что ребенок нам нужен, но я уже перегорела. Нерожденный ребенок – невозможное будущее сублимированной семьи. Все было как настоящее, но когда я закрывала глаза – ничего не было, кроме Горчакова. Не было нас в этой квартире. Не было холодной зимы. Была только моя память о нем.
«Наших» я встречала очень редко, а от тех, кого встречала, знала, что он ни с кем не поддерживает связи, ни с кем не переписывается, никому не звонит и не высылает открыток с видами северной страны.
Расследование Бусыгина тоже ни к чему не привело, взаимосвязь между преступления доказана не была, а у Ирины нашлось такое количество недоброжелателей по прошлым судебным процессам, что следствие совершенно увязло в выяснении деталей.
На работе меня повысили до выпускающего редактора – должность вроде составителя стандартного сканворда из стандартного материала. Занятие было простым и не отнимало много нервов. Михаил Борисович тоже стал спокойнее и не раз повторял, что может целиком и полностью на меня положиться. Страх смерти начал отпускать его, и я была этому искренне рада.
Мы встретили Новый год вдвоем с Бусыгиным дома. Выходить он не любил. Сеня звал на театральную вечеринку, но майор так отмахивался, что сбил сосновые ветки, установленные мною на холодильнике в качестве новогодней икебаны.
– Я пожилой человек, Соня! Думаешь, мне это интересно? Или легко?
Интересно и легко ему было только заниматься сексом. Притом, что со временем мне это нравилось все меньше, а ему все больше. Объяснений этому у меня не было, потому что никогда раньше мне не приходилось жить с кем-то долгое время. Я считала, что человеку, не проявляющему до этого какой-то особой озабоченности, секс должен быстро прискучить. Но Бусыгин каждый день пытался доказать мне и самому себе, что я с ним и принадлежу ему – доказать азартно и не по одному разу.
Мне надоело жутко. Если раньше в моей жизни были хоть какие-то фрагменты смысла, то теперь он стер все до единого. Остались уютный быт, вкусная еда и секс с гарантированным оргазмом. Новый год начался долгими выходными – от тоски можно было сойти с ума. Но я не сошла – готовила что-то по модным Интернет-рецептам, мы смотрели два разных телевизора, потому что вкусы не совпадали, он легко засыпал под Discovery, просыпался, пробовал что-то из приготовленного, хвалил, валил меня на диван, потом мы играли на двух разных ноутбуках в разные игры: он – в гонки, а я – в стрелялки, и все было спокойно, и ветра за окнами почти не было слышно.
Но ветер был. Он разбрасывал по миру тарелки с вкусными блюдами, телепрограммы с новогодними концертами, елочные игрушки и использованные презервативы. Я ненавидела саму себя за то, что согласилась на переезд Бусыгина.

25. ПИСЬМО

Есть электронные адреса, которыми ты уже не пользуешься, о которых никто не знает, кроме старых друзей, но которые ты не закрываешь. Не потому, что надеешься на что-то, а потому, что занес их в Красную Книгу своих иллюзий: на этот адрес он может мне написать. Приходит на них обычный спам – предложения по раскрутке сайтов, реклама лечения бесплодия, поздравления с тем, что ты выиграл миллион фунтов, и просьбы выслать в ответ свои паспортные данные. А ты каждый раз вздрагиваешь: 1 новое сообщение! Вдруг это от него?
И вот однажды пришло письмо «от него».
«Здравствуй, Соня, – писал мне Горчаков. – Прости за то, что уехал, толком не попрощавшись, что не давал о себе знать. Прости, если тебя это задело, а если не задело, то и прощать не за что. Надеюсь, ты хорошо поживаешь, и у тебя все нормально…»
Я не могла читать дальше. Строчки расплывались от слез. Я подошла к окну – лил дождь, снег таял, влага липла снаружи к стеклам. Талая вода в лужах казалась мне красной…
Вошла Наташа с новой статьей, но я была не в силах отвечать. Потом вдруг подумала о том, что письмо может исчезнуть.
«Хочется рассказывать тебе о чем-то. Обо всем. Долго и подробно. Но не уверен, что тебе это интересно. Уверен только в том, что прошлое позади. Прошлое – со всей нашей компанией, с нашими вечеринками, с моими надеждами. Сейчас я живу совсем другой жизнью. Дорогая моя Соня, прошу тебя, не рассказывай никому об этом письме».
Все. Это был конец сообщения.
Он не рассказал ничего и попросил не рассказывать никому. Мне даже показалось, что какие-то строчки выпали. Я закрыла почту и снова открыла, письмо было на месте, в прежнем виде.
Так о чем он хотел мне рассказать? И зачем вообще написал мне? Я была растеряна и счастлива. Взялась писать ответ, начинала несколько раз и стирала.
В конце концов, получилось всего одна строчка: «Рассказывай обо все. Мне все интересно. Рада, что твоя новая жизнь удалась. Пиши. Соня».
Он отрезал прошлое, а меня не отрезал. Он обо мне помнил. Этого было вполне достаточно для счастья!

В один миг все изменилось. Мутная, грязная, душная весна вдруг стала чистой, прозрачной, душистой. Бусыгин кривился – снова произошло какое-то убийство, расследование которого «выносило ему мозг». И я понимала, что даже то, что когда-то касалось Горчакова, было для него всего лишь очередным, рядовым, ничем не примечательным, отнюдь не уникальным случаем. И сам Горчаков был для него всего лишь фигурантом какого-то дела.
А я ждала ответа. Ждала с таким нетерпением, что спазмами сжимало горло, и обычные слова произносились с хрипом. На следующий день к вечеру пришло новое сообщение.
«Если я стану рассказывать о здешней жизни, ты заскучаешь, милая Соня. Фру Марта живет в четырехэтажном особняке недалеко от парка Вигеланна в Осло. Два нижних этажа занимает ее галерея, а третий этаж – живой художник, то есть я. Район очень красивый, воздух чистый, еда вкусная, я даже поправился.
Недостаток в том, что все еще зима. Настоящая полярная ночь. Конечно, не такая, как в северных губерниях, но мне кажется, что самая настоящая. Сумрачно. Тускло. Повсюду искусственное освещение.
Людей мало. Это тоже странно. Центр города почти пуст даже в уик-энды. Я ездил на машине через туннель в Берген – гулял по Ганзейской набережной и по рыбному рынку (не смейся) и там мне казалось живее.
Природа очень красива. Очень – не то слово. Никогда до этого я не встречал такой однозначной, бескомпромиссной красоты. Но пейзажи, которые я рисую на берегу, – очень холодные пейзажи. Ты поймешь, когда их увидишь. Они наполнены голубоватой дымкой полярной ночи и дыханием холодной воды. Это совсем другая красота.
На авто, которое она мне отдала, я объехал почти все побережье, все фьорды. Я могу так теряться на целые недели – ночую в отелях, рисую, снова еду, но потом я возвращаюсь к ней, и она рада моему возвращению.
В особняке часто бывают гости – многие говорят по-английски, бывают и наши соотечественники. Марта любит такие тусовки.
Ты еще не заскучала? Я живу здесь очень мерной, спокойной, свободной и простой жизнью. Никаких рекламных макетов, никаких жестких сроков, никаких претензий заказчиков. Я пишу для себя. И совсем не думаю о будущем.
Но все еще зима, Соня. Марта говорит, что летом будет много солнца. И я боюсь только одного, что постоянный свет окажется тяжелее постоянного сумрака.
Все-таки расскажи о себе. Как дела на работе? Как твой друг (и мой друг) Бусыгин? Нашел ли он того, кто убил Ирину?»
На этом письмо заканчивалось. И прочиталось мне в нем совсем не то, что было написано. Прочиталось, что он спасается от жизни с фру Мартой, гоняя на машине по побережью, что в этой свободной жизни он несвободен и несчастен, что он нашел там себя другого – и не доволен собой другим.
И горько, и радостно было от этого письма. Но появилась надежда – увидеть его снова, увидеть его холодные пейзажи. Да и сами письма стали для меня таким событием, что заполнили всю мою жизнь.
Не было сил видеть Бусыгина. Но не видеть – значило бы указать ему на дверь. Я не указывала, молчала, думала о своем, и это молчание становилось невыносимым.

26. ОБЪЯСНЕНИЕ

Я и тогда знала, что даже такой ерунды не смогу написать никому другому, что никто другой не может быть на месте Горчакова, несмотря на то, что с ним у меня ничего не было, а с другими – было. Так «ничего» стало важнее «всего», а «все» стало «ничем».
– Мне кажется, нам нужно отдохнуть друг от друга, – сказала я Бусыгину.
Не сказала, выдавила – по слогам, со скрипом. Его отшатнуло от чашки кофе.
Я бы на его месте не выясняла причин. Он стал выяснять. Причин не было.
– Тогда уйду я, – решила я, но идти мне было некуда.
Снять новую квартиру быстро было довольно сложно. К тому же эта была почти в центре, целиком меня устраивала, и оплачивала я ее самостоятельно.
– Ты можешь меня понять? – спросила я майора, с которым к тому времени насилу перешла на «ты».
– Как я могу тебя понять, если ты ничего не объясняешь?
Меня мучила совесть. Я вспомнила, как он приезжал по моему звонку, как спасал меня от ветра, как боялся за меня во время тех убийств. И это ведь я его обманула – говорила, что смогу, и не смогла. Он стар и беден, ему сложно найти молодую и привлекательную девушку, а я так подвела его. Мне не нужно было соглашаться на его переезд – не нужно было побеждать свое чувство таким банальным способом. Тем более – побеждать непобедимое чувство.
Письма Горчакова, конечно, ничего не решали в истории нашего неудачного гражданского брака, но, может, были поводом к этому разговору.
Майор все еще ждал объяснений. Объяснений не было. Я уронила руки между колен. Кофе остыл.
– Что будем делать? – спросил он.
– Ты же можешь вернуться к родителям?
– А ты с кем будешь?
– Одна.
Я уже не верила, что он уступит. Но Бусыгин съехал. Было ужасно печально – вина грызла меня так, что дрожали пальцы и фразы рассыпались на крошки. Оказалось, что у меня очень маленькое и скупое сердце – всего для одного человека в мире.
Март все еще лил дождем, но мне очень хотелось написать Горчакову бодрящее письмо, и я сочинила такое: «А у нас настоящая весна! Снег тает быстро, и теплеет с каждым днем! Меня повысили на работе, я теперь выпускающий редактор. У главреда прошел страх смерти, он весел и благодушен, у всех в редакции праздничное настроение. О нашем общем друге Бусыгине, к сожалению, мне ничего неизвестно. Мы давно расстались, и я даже не знаю, как, куда и насколько продвинулось его расследование».
По итогам этих писем картина сложилась следующая: над Норвегией, даже над Осло, висела беспросветная полярная ночь, а у нас царила настоящая праздничная весна. Там были страдания и неудовлетворенность, а здесь все купались в счастье и разнообразных удовольствиях. И я в том числе.
Ответ последовал незамедлительно. «Ох, Соня! Узнаю тебя в каждой строчке! Все, значит, у вас отлично? А где-где Бусыгин, что-то я недопонял? Вот сижу с ноутом на коленях, телик включен и сверху слышатся голоса. У моей дамы сердца сегодня снова гости – ее утонченные подруги. Так что выспаться мне не удастся: дамы жаждут общаться со «славянским художником». А тебе – спокойной ночи, моя оптимистичная Соня!»
Что сказать? Я не спала всю ночь. Думала о нем, о тех дамах и о том, что думать об этом не следует. А утром написала ему очередной шедевр: «Что бы ты ни делал, с кем бы ты ни был, я люблю тебя. И это не фанатизм. Я люблю».

Он больше не писал. Несколько дней прошло в тумане. Неожиданно позвонил Сеня – звал на какую-то тусу.
– Ничего не слышно об Иване? – спросил между прочим.
– А что может быть слышно? В Норвегии высокий уровень жизни, он там не одинок. Все должно быть хорошо.
Семен согласился. Мы пошли вместе на вечеринку. Сеня – в широком клетчатом пиджаке и узких джинсах – казался каким-то незнакомым, исхудавшим. Я взглянула вопросительно.
– Да-да, знаю. Мне очень тяжело было, когда он уехал. И сейчас я все делаю для того, чтобы только не думать…
Снова я почувствовала занозу в сердце, поспешила взять бокал шампанского.
– А Димку бы ты видела! – продолжал Сеня. – Он вообще на грани. И, честно говоря, очень жалко выглядит. Но теперь – каждый сам за себя. Никто сопли вытирать не будет.
– А Витек как?
– Витек в работу ушел, ни с кем не общается. Стас тоже замкнулся, с женой у него проблемы. Марианна лечится, с иммунной системой что-то, Колька мне рассказывал. Короче…
Страшно было говорить об этом. Как после взрыва – повсюду были разбросаны обезображенные тела бывших друзей.
– Давай уйдем, Сеня… Я не могу быть здесь, я не могу!
Мне резко стало дурно, так резко, что подкатила тошнота. Мы ушли, плелись куда-то пешком, было холодно, снова скользко, ветрено. Потом он вернулся к своей машине, а я пошла дальше…
Зачем-то позвонила Димке.
– Я не хочу тебя слышать! Я не хочу никого слышать! – заорал он.
Я набрала Андрея.
– Сейчас… не самое подходящее время… для разговоров. Очень тяжелое время, – был ответ.
Ася вообще не отвечала. Я звонила, шла дальше, снова звонила на ходу – словно бежала по кладбищу и пыталась кого-то дозваться.
Дома я даже не проверяла почту. Снова чувствовала, что не имею на него никакого права, что его любят все, что все готовы жизнь за него отдать, что без него люди теряют последние силы.
Я чувствовала себя предательницей, укравшей у его фанатов несколько нескладных писем. Зарекалась писать и обещала самой себе занести его адрес в черный список.
Но среди ночи, устав бороться с нервной бессонницей, встала и включила ноутбук. Меня ждало письмо от Горчакова. Сердце ухнуло вниз. Дрожащими пальцами я едва попадала в клавиши, чтобы открыть сообщение.

27. ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

Сначала мне нравилось все. В аэропорту меня встретила Марта на шикарной «ауди». По дороге домой мы пообедали в ресторане – и все было просто, мило, по-дружески.
Эта простота подкупала. Я опасался перемен, языкового барьера, ее дурного характера, ее деловой хватки. Но ни один из моих страхов не оправдался. Климат мне нравился, в особняке мне была предоставлена полная свобода, она оказалась легкой в общении. Я не чувствовал смутного, пугающего, непредсказуемого фанатизма – я чувствовал ее ровное, сдержанное отношение, ее одобрение. И я рад был благодарить ее и рад тому, что она приняла такую мою благодарность.
Впервые мне оборудовали настоящую студию, где я мог работать и мог просто мечтать. Я с азартом бросился изучать все вокруг, и все казалось мне совершенным: природа, климат, ее дом, ее постель, она…
Она – высокая, белокурая с проседью, широкая в плечах, в запястьях. Широкая и худощавая дама. В общем, все было замечательно.
А потом я заметил, что ночь. Что все, что я делаю, все, что я переживаю, – все это происходит словно ночью, в каком-то сумраке, в каком-то тумане. И что синей краски становится меньше, что все пейзажи сини. И что она тоже относится ко мне как-то странно: то ли надменно, то ли пренебрежительно, то ли просто холодно. Все стало раздражать: пустота центральных улиц, ее грудной смех, ее подчеркнутая вежливость, ее улыбающиеся гости. Существование снова показалось мышиной возней.
Тогда я написал Соне, и Соня добила – так, как могла только она: сыграла на контрастах. А потом я понял, что и ей… там… совсем плохо.
Если бы можно было зачеркнуть все в прошлом, а оставить только Соню. Но и в Соне… если бы можно было половину зачеркнуть – все фальшивое, все, что она себе придумала, все, с чем срослась. Самая стойкая, самая оловянная из прежних фанатов, и вдруг – «люблю». И это «люблю» – как монета, найденная в мусоре, не знаешь, брать ли, верить ли…
А если это «люблю» – эхо того прошлого? А если это она? Нет доказательств, но все-таки. Ее ирония всегда разъедала добрые чувства.

Туннели бесконечны. Как, какими усилиями человек мог прорубить в скалах такие длинные туннели? Нужно спросить об этом Марту. Ей нравится, когда я задаю вопросы. Она отвечает долго, подробно, с вежливой улыбкой. Меня укачивает от ее подробных разъяснений, от мерного голоса.
Мне кажется, что однажды я нырну в такой туннель и не вынырну. Люди будут идти ко мне – с обоих концов, но не дойдут. Меня преследует эта мысль – я не знаю, в какой конец бежать от нее.
Почему-то я перестал думать о том, что моему дару нужна дорога к людям, я загнал свой дар в туннель, вогнал в замкнутое пространство ее галереи, придавил ее подушкой, распластал под полярной ночью. Сам пришпилил себя к промерзшей земле. Сам утопил себя в холодной воде – в каждом пейзаже, написанном на берегу. А этим «люблю» Соня словно дернула назад. Она прошла все вместе со мной, она чувствовала все то, что чувствовал я, и она меня любит.
Я поверил.
Я сразу поверил. И сразу поверил в себя – с ней. Бежал от прошлого и чуть было не вычеркнул и ее вместе с изматывающим ожиданием успеха. А это и был успех. Ее любовь и была успехом – самая искренняя, самая честная, нерешительная любовь, которая так боялась быть смешанной с истеричным фанатизмом. Туман рассеялся. И все казалось странным, чуждым, холодным – без нее.

Температура падала, но люди не одевались теплее, никто не носил шапок, Марта стучала каблуками легких ботинок. Все ждали, пока снова потеплеет. Я раскачивался в этих температурных волнах, в темноте туннелей, в ее неестественно участливом взгляде, чувствуя себя мухой в паутине.
Не люблю насекомых. Это единственные божьи твари, которые вызывают у меня гадливость. Они все, от паука до бабочки, одинаково уродливы. Сочленения их тел отвратительны. Рядом с Мартой я чувствовал себя таким же гадким, уродливым насекомым, которое заползло в ее дом, и которое она почему-то терпит. В ее доме я не мог взять в руки кисть, настолько мерзким отражался в ее взгляде.
Разумеется, проблема была во мне. Не стоило уезжать за границу, взвалив на спину шкаф со скелетами. Прежние кошмары догнали меня на новом месте, и я не мог сбросить проблемы в Норвежское море, не мог утопить в нем всех мертвецов, не мог выбить из головы память каким-нибудь камнем.
Я сидел на берегу и глядел в воду. Вспомнилось, как мама умывала меня в детстве, когда я болел, и просила воду: «Унеси все лишнее, унеси все чужое, отпусти моего мальчика…».
Вода была далеко-далеко внизу, и ей дела не было до моих проблем.

Когда я вернулся к Марте, было время ужина.
– Иван, хорошо, что ты вовремя, – сказала она.
– Я не буду ужинать. Я уезжаю.
– Куда?
– Домой.
– Что случилось?
Ей стоило хлопот оформить мне вид на жительство.
– Разве тебе здесь плохо? – удивилась она.
– Мне нужно вернуться.
Она выглядела взволнованной. Как-то странно взволнованной – обрадованной и обеспокоенной одновременно.
Я собрал вещи. Купленные ею картины оставались в ее галерее, а «Фьорды» я забрал для Сони. Может, когда-нибудь, когда холодная вода будет уже далеко, мы сможем даже посмеяться над ними. Тогда они не будут пугать меня непрозрачным синим сумраком, переливающимся за край полотна.
И вдруг я вспомнил, что так и не ответил ей, и она до сих пор не знает о моем решении.

28. БЛИЗОСТЬ

«Здравствуй, Соня. Утром у меня самолет. Когда ты придешь на работу и заглянешь в почту, то узнаешь, что я уже лечу обратно. К тебе. Потому что верю, что у нас все получится. Но если ты открыла это письмо вечером, ты уже все знаешь. Скажи, что все сбудется. Скажи мне это завтра, Соня».
Я проплакала до утра. Не знаю, что это было – шок, радость или приступ безумия. Утром я позвонила в редакцию и отпросилась на целый день. Поехала в аэропорт. Ждала еще три часа в неуютном зале ожидания, на сквозняках, выдувающих сердце.
А потом приземлился его самолет. И я увидела Горчакова. Он растерянным выглядел – ему не отдавали его чемодан, от которого отлетела бирка.
– А что у вас вверху лежало? – допытывался служащий аэропорта, бесцеремонно врываясь в личное пространство чемодана.
– Картины. Наброски. Но они не представляют художественной ценности, – отвечал заученно Горчаков.
Ему отдали багаж. Он не замечал, что я наблюдаю.
– Какие картины? – спросила я, подойдя ближе.
Он оглянулся.
– «Фьорды».
Оставил злосчастный чемодан и обнял меня. Чмокнул в щеку.
– Ты не на работе? Ночью письма читаешь? Тогда давай к тебе поедем. Я не хочу домой возвращаться. То есть вернусь, конечно, но не хотел бы сразу, сегодня…
Он еще что-то говорил. И я поняла, что он взволнован намного больше, чем я. В такси без умолку трещал обо всем подряд – со мной и с шофером одновременно.
– Да, тут светлее, намного. А я только что из Осло прилетел. Так мрачно, не ночь, конечно, но и не день, а сумрак какой-то. Или мне так показалось. А на севере, действительно, полярная ночь с северным сиянием. И холод такой противный – до костей продирает.
– Рыбака ты видел? – спросил таксист.
– Да, много рыбаков видел, целый рыбный базар видел в Бергене.
– Не, того, который поет. С Евровидения.
– А, нет! Того не видел. А Евровидение в мае будет.
– Вернешься обратно?
– Не вернусь. У меня же тут девушка. Свадьба скоро. Там я работал просто.
– На нефтедобыче? – снова спросил водитель.
– Не, я художник, картины писал с натуры.
– Черт знает что, – не одобрил таксист. – Вот на Шпицберген люди на заработки летают. У меня знакомый по три месяца там висит, потом месяц дома.
Горчаков вдруг захохотал. И я подумала, что он что-то выкурил перед полетом или выпил в самолете лишнего. Выходя из такси, он заметно пошатывался. А в моей квартире прямо в куртке упал на диван. Я села рядом.
– Это акклиматизация. Ничего.
– Ты на работу не пойдешь? – спросил он.
– Сегодня нет.
– О, это хорошо. А к тебе никто не придет?
– Нет. Я ни с кем не общаюсь из наших.
– И не общайся. Прошу тебя. Не надо.
Я стащила с него куртку, и он лежал, глядя в потолок, пока я не позвала его обедать.
– Когда ты успела? – удивился он.
– Нужно же чем-то себя занять…
– Ооо, женщины! Вам проще – кастрюли, макраме, спицы.
– Ваня, все устоится. Не сразу. Постепенно. Медленно.
Он ел, не глядя на меня. И мне тогда казалось, что нет причины так страдать и так выпячивать свои страдания. Что чувство, которое он ко мне испытывает, не любовь, а что-то… что-то другое. Или это какая-то странная любовь, которая заставляет его стесняться самого себя.
Но постепенно он стал приходить в сознание. Разложил на полу картины.
– Нравятся?
Показалось, что у ног заплескались льдины в холодной воде.
– Очень. Не зря художники путешествуют. Если поедешь на юг – будут очень теплые пейзажи. А от этих, правда, зябко. Где-то там живет Снежная Королева.
– Это Марта.
Я взглянула на него.
– В этом причина? Ты думаешь о ней?
– Я не думаю о ней. Хотя... – он сбился, – да, я думаю о том, что еще позавчера трахался с ней, вчера объяснялся, сегодня утром улетел, а вечером уже обязываю тебя принять все, как есть – с моим утром, с моим вчера, позавчера и всем моим прошлым. Более того – обязываю соучаствовать, не выдавать меня, ждать, пока я найду работу, терпеть…
Я хотела сказать, что любовь – это всегда соучастие. Но наедине друг с другом мы не могли произносить громких слов, боясь сплести из настоящего чувства фальшивый лубок.
– Это нормально, – повторила я. – Все устроится. Не мучь себя ускорением реакций. Я рада, что ты вернулся. Больше мне ничего не нужно.
Но тогда и я, и он понимали, что «больше ничего» способно встать между нами, что проблема вырастет, и потом мы уже не сможем ее решить. Поэтому мы легли в одну постель, стали целоваться и заниматься сексом, требуя от тел именно быстроты, мобильности и универсальности. Но мы не были универсальными людьми. Делали что-то механически, инстинктивно, я шептала фразы, в которых не было его имени, он стонал, но никак не мог кончить. Сказывалось все – все, что с нами было раньше, все, что мы пережили порознь и вместе. Наконец, он уткнулся лицом в подушку, оборвав свой ритм, словно произошло это случайно. И я обняла его, как мальчишку, хотя никогда не было случая, чтобы я встречалась с подростками или сочувствовала тем, кто не мог контролировать реакции своего тела. Я думала о том, что так же механически у него все было с Мартой, а у меня – с Бусыгиным, но вдруг он притянул меня к себе, словно извиняясь, и меня снесло в теплый-теплый океан, в котором мгновенно растаяли все льдины воспоминаний.

29. ВРАГИ

Не могу сказать, что все пошло отлично и сложилось замечательно. После того отгула я вышла на работу, а Горчаков, надев черные очки и обмотавшись шарфом, отправился на поиски работы.
Мы решили жить очень просто. Он купил новый мольберт, краски и кисти. Работу нашел – не долго думая – в прежнем рекламном агентстве. Там были рады его возвращению, а он был рад тому, что ему рады. Но когда рассказывал мне об этом, снова тараторил, и я понимала, что он нервничает, и все идет не так, как ему хотелось.
– Нормально. А как иначе? Ничего, что старыми маршрутами. Я же не прячусь. Там были очень хорошие условия. И теперь они мне даже зарплату повысили. И никакого испытательного срока не будет. Мы прорвемся, Соня. Я даже представить себе не мог, что можно жить так… просто, не заморачиваясь. С тобой мне очень легко, очень. Почему ты раньше… не говорила ничего? Придумывала парней каких-то…
Я улыбалась.
– Много было людей рядом. Все от тебя с ума сходили.
– И сошли.
Об истории с убийствами мы старались не говорить, тем более что узнать у Бусыгина об окончании дела теперь не представлялось возможным.

Потом в центре я встретила Кольку Демчука, случайно – в супермаркете. Выглядел он, как всегда, энергично.
– Как Марианна? – спросила я, что-то припоминая о ее болезни.
Он закивал:
– Да-да, лучше. Шок у нее был после его отъезда. Конечно… Но мы все преодолели, вместе. Организм вообще дал сбой – температура упала, иммунная система отказала. Но ничего, доктора ее на ноги поставили. Теперь все отлично. Даже, говорят, детей можно заводить. И она к этой идее уже нормально относится, не в штыки, образумилась вроде. Хоть бы только назад его не принесло. Марта звонила, говорила, что он уехал, но куда подался – хрен его знает.
Я была удивлена. Мне казалось, что Колька относился к Горчакову так же, как мы все, что он фанател вместе с нами, а он просто поддерживал жену в ее увлечении.
– Так это ты уговорил Марту купить его картины?
– Соня, дело это прошлое. Ты – журналистка, серьезный человек, ты же сама все понимаешь. Уговорил, заплатил, студию ему там организовал. А что мне оставалось делать? И Марте пообещал, что он на все согласится и на секс-услуги тоже. Он же вообще существо беспринципное. Марта сомневалась, но свои условия выполнила – машину ему предоставила, вид на жительство оформила, удерживала его там, сколько могла. Но вдруг сорвало его с места – ветром сдуло. А я не хочу, чтобы у Марианны снова был нервный срыв. Еще одну депрессию уже никто из нас не переживет. Я люблю ее. У нас хорошие времена были, пока она Горчакова не встретила…
Было грустно. Я передала ей привет и пожелала окончательно выздоровления.
Сколько же иллюзий было у нас в прошлом, которые до сих пор лопаются, как мыльные пузыри! Не было никакой дружбы, кто-то врал, кто-то притворялся, кто-то искренне ненавидел Горчакова, кто-то убивал…
Я даже забыла, что хотела купить в супермаркете. Хотелось немедленно позвонить Бусыгину и рассказать о Кольке, но наша прошлая связь – как служебный роман – исключала дальнейшие деловые отношения. Я не позвонила. И ничего не сказала Ивану.
Он тоже пришел домой расстроенным.
– Представь, встретил Стаса! Да я не скрываюсь ни от кого, но нырять в это болото снова нет никакого желания! Тем более – выслушивать претензии! Пришлось соврать, что я ненадолго приехал.
– Сказал, что со мной живешь?
– Нет. Ничего не сказал. Но они, наверное, за той квартирой наблюдают – знают, что я там не был. Я ключи матери оставил, она иногда наведывается. Говорит, всегда куча записок под дверью. От Аси, от Димки, от Андрея, ото всех. Ну, кроме тебя…
– Может, и мне стоит написать? Для конспирации?
Иван засмеялся.
– Все равно работаю на старом месте. Отыскать меня не сложно.
«Фьорды» он сложил в углу и принялся за какую-то непонятную картину… слишком непонятную, чтобы я могла угадать что-то по наброску. То ли каркасы гор, то ли рваные кардиограммы разрезали горизонталь.

Прошло еще несколько дней, и мне позвонил Витек:
– Это правда? Вы живете вместе?
– Кто тебе сказал?
– Сказали! Так значит, подруга! Подсуетилась? Отхватила себе суперприз? А мы тут думаем-гадаем, что за таинственное исчезновение…
– Он сам принял решение. Он взрослый человек. Он решил начать новую жизнь. Вы ему не нужны.
– Мы ему не нужны? После всего, что мы для него сделали? А ты нужна? Ясно.
Витька бросил трубку. Меня стало тошнить. Может, от нервов, но я пошла в ближайшую аптеку и купила тест на беременность. Честно говоря, никогда в жизни не покупала таких тестов – не было повода. Не было мужчины, которому я позволила бы дать мне повод. И теперь я читала инструкцию и думала о Горчакове, о неровном силуэте гор на его холсте, о звонке Витьки, о Демчуке, о Бусыгине. Нужно было все-таки позвонить ему.
Но Бусыгин позвонил сам.
– Сонь, ты заскочи прямо сейчас ко мне на работу.
– Я и сама собиралась.
– Ага.
Я сложила статьи стопкой, сунула тест в сумку. Вызов Бусыгина показался мне очень кстати, я решила, что не только смогу ответить на его бесконечные вопросы, но и задать свои.
Апрель заканчивался, пахло весной, дождем, корой деревьев, почками, мокрыми тротуарами, новыми дорогами, новыми надеждами, новой жизнью и счастливым будущим.

30. ПЛОХОЙ СОН

Бусыгин был один в кабинете.
– Проходи, Соня, садись, – он поднялся мне навстречу, подвинул стул.
– Что ты такой вежливый? Не сердишься на меня?
– Не сержусь, нет, – майор мотнул головой. – А ты как?
– Ничего.
– С ним живешь?
– Да.
– Когда он вернулся?
– Месяц назад.
– Уже не думаешь о том, что можешь ему дать?
– Думаю. Но он меня любит. Это меня оправдывает. Немного, – я улыбнулась.
– А кто знал о том, что он вернулся?
Я удивилась вопросу.
– Ну, сначала не знали. Потом узнали. Он устроился на прежнюю работу. Случайно встретил Стаса. Стас рассказал всем. Стали звонить, материть меня. Как будто я его похитила и выкуп требовала. Я ему не рассказывала, понятно.
Бусыгин молчал.
– Что? – спросила я. – Ты что-то знаешь об этом?
– Соня, ты только не волнуйся. Я решил сам тебе сказать. Его родителям уже сообщили. Утром, когда он ехал на работу… ловил такси рядом с твоим домом, в него стреляли. Два выстрела было в грудь из пистолета, с расстояния нескольких метров. Убийцу задержали, она не бежала, сидела рядом с ним…
– Он умер?
– Через час в реанимации. Пули пробили легкое.
– И все?
Как и не было.
И не было ничего.
– Это Марианна была ваша, Демчук. Ее задержали на месте преступления, – продолжал Бусыгин. – Вызвали ее мужа. Он все время покрывал ее, задействовал людей, чтобы обеспечить ей алиби, платил свидетелям. Ну, ты понимаешь. Это она договорилась убрать Аванесову, потом столкнула Илону, потом разобралась с Ириной Максимовой. Сначала, чтобы сделать ему лучше, потом из ревности, потом – чтобы сделать ему хуже, что, в принципе, обычно для фанатизма. Подозрения, конечно, были, но много людей свидетельствовало в ее пользу, и муж зачищал все ее следы – надеялся спасти ее от помешательства, сохранить семью, завести детей. Потом вообще отправил Горчакова за границу, но тот вернулся. От нее скрывали, но ей позвонил Семен Бородин – пригласил на вечеринку, пообещал, что там будет и Горчаков, что он его уговорит прийти. Она стала выслеживать, от мужа все скрыла, он был спокоен, а она нашла у него пистолет. Будет проведена судебно-психиатрическая экспертиза, конечно, но наш психиатр уверен в ее невменяемости. Может, начинала она и в здравом уме, но сейчас от ее ума вообще ничего не осталось. Так что, скорее всего, закроют в психиатрической больнице. Ты меня слушаешь?
– Да-да, я как раз хотела сказать, что Николай его ненавидел, но теперь уже это неважно. Неважно, кто кого ненавидел, и кто кого любил.
Бусыгин потер переносицу.
– Ну, хорошо, что ты не плачешь. Ты держись, пережить это как-то нужно. Теперь его картины должны лучше продаваться, я думаю.
– У меня как раз осталось несколько «Фьордов» – из тех, что он в Норвегии писал.
Майор посмотрел странно. Даже подозрительно.
– Ты, правда, в порядке?
– Да. Для меня он все равно жив. Ничего не изменилось.
Просто на улице перестало пахнуть весной.

На диване лежал его шарф. Трудно было поверить, что ветер уже разрушил наш песчаный замок, что уже не нужны ни шарф, ни мольберт, ни кисти. Я убрала все в шкаф, спрятала от себя.
Потом стала писать эту историю в старом конспекте по «Основам стихосложения», складывая из букв слова, чтобы не думать о нем, а просто механически фиксировать последовательность ощущений.
И вдруг вспомнила о тесте. Он так и остался в моей сумке вместе с недочитанной инструкцией. Я бросилась за ним.
Ждала результата, и мне казалось, что будильник перестал тикать.
Результат оказался отрицательным. Мы были неосторожны, и я надеялась. Но от этой неосторожности человек погиб, а не родился.

Снова я сидела у окна и глядела на женщин, бегущих с пакетами из супермаркетов к своим любимым и детям. А с той стороны на меня смотрел ветер, разнесший на песчинки наш замок. Может, тоже удивлялся тому, что я спокойна – потеряв любимого, с отрицательным тестом, в чужой квартире.
Неожиданно зазвонил телефон, и я почему-то подумала, что это Иван.
– Соня? Как ты? – спросила моя мама. – У меня так разболелось сердце. С тобой все в порядке?
– Все в порядке. Не волнуйся.
Мама жила далеко, в маленьком городе, виделись мы редко.
– А мне такой страшный сон приснился, – продолжала она. – Будто ты лежишь в крови, посреди улицы, и кто-то говорит мне, что у тебя прострелены легкие, и ты не будешь жить. Вокруг собрались люди и смеются, мол, так тебе и надо. И только один парень плачет. Это было так страшно, Соня. Как наяву.
– Мне репортаж нужно с похорон сделать. Может, поэтому.
– Ну, ты близко к сердцу не принимай, – посоветовала мама. – А то у меня какие-то дурные предчувствия.
– Это просто плохой сон, – повторила я.
С того репортажа прошел уже год, но я уверена, что сон, в котором был он, не может никогда закончиться и не может быть плохим.

2009 г.