ИЗВИЛЛИНЫ РЕЧИСТЫЕ
О носительности и мыслительности русского языка за рубежом
Брайнин-Пассек Вилли. К нежной варварской речи: Стихотворения. – С-Пб.: Алетейя, 2009, 96 с.
Представьте, предисловие Юрия Арабова к недавно вышедшей книжке стихов так и начинается: «Когда Вилли жил в Москве». Значит, за границей все только переплавляется-переливается из пустого в порожнее. А основное – давно и прочно написано в России. Еще тогда, когда и Юрий и Вилли вместе вы-ходили и в-ходили в один литературный андеграунд (не путать с детским садиком).
Сейчас заматеревший от русской нежной, варварской речи поэт живет в Ганновере. Но и в Москве тоже бывает – наездами. Кроме лингвистики много чего изучал: математику, композицию, теорию музыки. С нее и начнем. У Вилли хороший слух – этого не отнять. А дальше так: русская записная книжка, немецкий Герман Гессе и собственный поэтическо-музыкальный слух могут творить – в соавторстве – чудеса. Чудеса русской, теперь уже зарубежной, речи. И в ее носительности и мыслительности – сомневаться не приходится.
«Бродить в тумане – странно и ново,
один на один со своей судьбой.
Не знает никто никого другого,
сам по себе любой.»
И в относительности речи – тоже. Потому что – теория относительности на каждом шагу. Когда цитаты относительно Гессе заканчиваются, за границей принято (приятно!) открывать томик Баратынского и относительно наугад выбирать: «Исчезнули при свете просвещенья / Поэзии ребяческие сны». А потом, впечатлившись, писать – тоже наугад – уже относительно свое.
«На диком, на варварском том языке
последний придурок с душой налегке
оставит охапку цитат.»
В общем, все идеи написания стихов из книжек берутся. Так скромно и пописывает поэт: из Пушкина, из Толстого, из Державина, из Гумилева и т. д. Причем для Вилли русские классики – есть и в то же время их – нет. Потому что это уже и не классики вовсе, а то, что от них осталось. Разумеется, за границей. К примеру, вот что осталось от ощущения осени – горячо любимой «нашим всем».
«Придет листопад – отвратительный тать,
немытый, небритый, соседскую мать
вотще поминающий. Время считать
по осени голых цыплят.»
Кто-кто придет? – Пушкин. Имени нет – и так сами знаете. Я вам (вашей матери) пишу, кому же боле… Кто-кто следующий? - Толстой. А вот какой из Толстых – в данном случае не разберешь. Да это и не важно поэту. Все равно вычеканенные монеты с их лицами давно стерты временем до анекдотической не-узнаваемости. То есть узнаваемости и неузнаваемости одновременно. Или как там у Гандлевского: «так любить, что в лицо не узнать».
«Из детства, из дешевых литографий,
из школьных биографий, эпитафий,
из глупых анекдотов, умных книг
у нас у всех, прошедших через это,
похожий образ первого поэта
и времени поэтова возник.»
Вот так и любим за границей. Да и у нас тоже. Не узнавая – русских поэтов, русскую речь… любим Пушкина, но – коверкаем. А еще точнее – кувыркаем. Как в балаганчике подпрыгивают гуттаперчивые слова и пекутся (скорее, жарятся) как блины на сковородке. А потом с пылу – в книжку… Туда же – миллионно раз использованные знаковые – узнаваемые даже в исковерканном виде – крылатые выражения.
«А в это мгновенье святой идиот
назад к золотистому маю идет –
безгрешный – в черешневый сад.»
Вот так вот сразу – в одной варварской строфе: и тебе Достоевский – «святой идиот», и какой-нибудь Майков со своим «золотистым маем», и Чехов с «черешневым садом». Хотя у Чехова, конечно, сад вишневый. Но ведь мы-то знаем – не обманешь – садов вишневых не бывает… Черешневые, мать их и будь они не ладны. Звукопись, аллитерационный ряд диктуют, подсказывают поэту с хорошим слухом – слова, выражения, законченные фразы. И получается уже не так, как у центируемо-цитируемого классика. А совсем по-другому, но – то же.
«Там скрипки онемевшие резвятся,
там баритон безмолвно держит ля,
там с люстры от неслышимых оваций
грозят сорваться гроздья хрусталя…»
Вот такая вот Русь и остается в памяти у счастливо отдыхающих за рубежом от всех наших волнительных перипетий. В сознании у них уже все переплелось. И Большой (театр) гроздьями хрусталя шелестит. И леший в метро по ночам колобродит. И девочки-русалки вдоль шоссе бредут. И на площади, конечно, танки с косами стоять.
«…беззвучно ветер вымпелы полощет,
бесшумно волны бьются о гранит,
войска в молчанье занимают площадь,
на Черной речке выстрел не гремит.»
О чем пишем человек и когда – уже не поймет даже он сам. Не то о Пушкине и декабристах, не то о наших днях или о том и другом (и третьем) вместе. Хотя теперь все по-другому. Но ведь в стихах как захочешь, так и повернешь. Куда ни плюнь – всюду в архетипчик и попадешь. Узнаваемо, стало быть. И былинное (блин - былина), и пушкинское (сукин ты сын), и пост-перестроечное (все строчное).
В общем, не стихи, а – былина. А закончу (как и начала) в духе вступительной статьи Юрия Арабова. Мне эти стихи – нравятся.