Уведомление для непосвящённых.
Есть учение, согласно которому Князь нашего дольнего мира – не Всевышний, отступивший с земли в мир горний. Но время от времени Бог посылает к нам помощников, разведать положение. Посланцы будоражат дольний мир, идущий к концу, но не желающий образумиться. Ибо власть его, либо вообще отрицает Высшее, объявляя таковым свои желания и помыслы, либо выдаёт свои интересы за Высокое.
Есть другое учение. По нему – о замысле относительно нас сообщается имеющим глаза и уши – Высшими Знаками, которые надо суметь прочесть.
По мнению сторонников приоритета дольней власти – множество их ложных и низменных смыслов и есть то, ради чего мы рождаемся на свет.
Те же, кто придерживается второго учения, полагают, что большинство этих смыслов и ценностей достойны лишь сожаления и иронии.
Разделяя убеждение последних, и веря, что в грядущем оно возобладает над ныне властвующим, великий гуманист Герман Гессе в 1943 году завершил свой роман-притчу «Игра в бисер» - о будущем, когда люди уже создали Игру из того, чему поклонялись в ХХ веке и продолжают поклоняться сейчас. Это Игра со всеми смыслами и ценностями ушедшей культуры – нашей культуры, которая, будучи формализована, стала своими символами – лишь «бисером» для Игры далёких потомков.
В начале 80-ых прошлого века и в нашей стране у мечты-идеи Гессе нашлось немало адептов, хотя, вероятно, гораздо меньшему их числу смогло прийти в голову уже тогда попытаться прочесть достижения современной науки и культуры, как Знаки и символы будущей Игры, увидев их относительность.
Мне с моим другом, ныне фигурой небезызвестной, именно в те годы захотелось приблизить Касталию Гессе, прозрев в настоящем её будущие черты.
К этой цели мы двигались диалогически, хотя обмениваться рукописями приходилось при встрече. Мой друг, высланный по политическим мотивам под надзор на другой край нашей прежней страны, да и я не могли довериться почте. Наша переписка перлюстрировалась, и письма нередко пропадали.
Здесь я не называю славное имя моего друга и не помещаю его вклад-попытку приблизить люзорное будущее, так как не имею на то разрешение, и не чувствую уверенности, что сегодня такой «материал» может встретить интерес и подготовленного читателя. Если же такое чудо случится, выражаясь в отзывах, то смогу обратиться к нему за разрешением поместить его лепту под ником или подлинным именем. Цитаты из него, что встретятся ниже в тексте, обозначены, как принадлежащие А.
Даже эта (моя) часть нашего диалога с ним – внушительна по объёму для чтения с экрана, потому приведу только фрагмент её. Автор попробовал разбить её на главки (чего не было первоначально), хотя она пронизана единой мыслью, проиллюстрированной из множества областей науки и культуры.
Тот, кто окажется не готов читать такую вещь, может использовать её в качестве снотворного.
Остальным (елико подобные будут), т.е. гесселюбам и его единомышленникам пожелаю
приятного чтения.
Далее привожу уведомление А. того времени, предпосланное его «ходу» в Игре:
«Можно желаемое признать существующим, и тогда только от наших усилий будет зависеть мера его реальности. Элементы духовной постройки давно содержатся в совокупной культуре человечества, почему бы не воспользоваться ими по своему усмотрению?
Этот путь привлекал многих, оставивших след в ноосфере: есть тропки, по которым шли Николай Кузанский, Чжуан-цзы, Аль-Халладж, Бах, Борхес…
Тропки сходятся в провинцию Игры, Касталию, учреждённую Германом Гессе и продолжающую существовать по его духовному завещанию.
В своё время и мы, подобно другим, получили туда приглашение, но, в отличие от многих, решили им воспользоваться.
Это – нечто вроде совместного отчёта о пребывании там.
Адресат отчёта – до востребования".
Иллюзорное и люзорное.
1.
По общему представлению, иллюзии – это некие сны наяву, миражи, род временного помрачения. (Словарь говорит, что по латыни это – ошибка, заблуждение). Реальность, напротив, нечто надёжное, то, в чём можно быть точно уверенным. (Вещественное, т. е. материальное – вторит словарь). Реалист – это человек, который строит свои расчёты на твёрдой почве, учитывая истинное положение вещей. Чтобы соответствовать этим ожиданиям, реальность должна быть устойчивей и долговечней иллюзий.
Не так на самом деле. Мир непрерывно меняется, в нём, как у людей, - всё непрочно, всё не навсегда. Реальность изменчива, расчёт подводит. Одно изменяет нам, другому – мы. Среди всеобщего непостоянства не оказывается ничего надёжней и устойчивей… иллюзий. (Иллюзии – следствия неизменных, по крайней мере, с неолита, свойств человеческой натуры. Так как эти свойства вынуждены проявляться в разных условиях, то формы их проявления различны).
Иллюзии неизменны. Неизменно и наше представление о реальности. Поколение за поколением продолжают приписывать ей качества, которыми она не обладает ( но которые они х о т е л и б ы у н е ё в и д е т ь). Человек не любит перемен. Они ставят под сомнение привычный уклад его жизни, рождая неуверенность в завтрашнем дне и опасения за то, что ему дорого. Поэтому, помимо скепсиса и неприятия, новое вызывает тревогу. Отсутствие новостей – хорошая новость, говорит пословица.
Пусть желанные качества одного в действительности присущи другому, с иным названием. Если оно з а м е н я е т первое, то что нам в имени его? Разве с детства внушаемые иллюзии предков не становятся для нас реальностью? Дозы иллюзий, полученной в школе, некоторым хватает на всю жизнь. Или мало у нас иллюзий собственных, от третьестепенных до таких, на которых зиждется наше мировоззрение? Личные и общепринятые, пережив нас, они будут последней нашей реальностью, нашей историей.
Разумеется, воззрения, веками разделяемые большинством, не исчезают вовсе, просто у тех, кто зачислил их в разряд заблуждений, они принимают иную форму. Каждая эпоха здесь вносит присущее ей своеобразие. Люди – дети своего времени, поэтому, как мудро заметил Шоу, дикарь поклоняется идолам из дерева и камня, а цивилизованный человек – идолам из плоти и крови. Аналогичная догадка посещает и антрополога Леви-Строса: «Ничто не напоминает так мифологию, как политическая идеология. Быть может, в нашем современном обществе последняя просто заменила первую».
2.
Иллюзии, иллюзии. Накопленное веками, великое их множество правит нами, именуясь традициями, верой, идеалами. Попытки освободиться от них, и весьма решительные, были обречены ( из наиболее известных и решительных: киника Диогена, хиппи, а в масштабах общества – «культурная революция» в Китае. Но попытка Мао волевым решением отменить сложившуюся веками национальную психологию, разумеется, провалилась. Японцы же успешно сумели поставить её на службу своим целям.) Избавляться-то приходилось от всей нажитой человечеством культуры, рецидивы которой можно предотвратить, лишь изменив… не человеческую природу, что невозможно, а – человеческой природе.
Иллюзиям обычно противопоставляется «истинное положение вещей». Тому, «что есть истина», в сущности, и посвящено всё это небольшое исследование. Пока же, как это всеми неявно подразумевается, допустим: что некая истина существует, сама по себе, независимо ни от чего. Тогда настаёт очередь вопроса, а удаётся ли её высказать, то есть сказать правду? Вот аргументы «против». Попробуем рассудить, достаточно ли они весомы.
Говорить только правду, ничего кроме правды практически невозможно, человек несовершенен, он ошибается (ненамеренно), а значит, уже лжёт, сам того не ведая.
Правда жестока, и никто не бывает настолько плох (или настолько глуп), чтобы рассказывать в с ю правду о близких ему людях и о себе. Никого не осчастливив, вы приобретаете врагов и среди друзей. Всю правду нельзя говорить даже там, куда за неё попадают.
«Если вы читаете биографию, помните, что правда никогда не годится для опубликования» (Шоу). Это понимали всегда. Бессмертны лишь мифы, и всем, обретшим бессмертие, пришлось умереть дважды, сперва в жизни, а потом в легенде. Недаром слово «легенда» означает «то, что должно быть прочитано».
Полно, да знаем ли мы правду? Чаще только так думаем. Ведь известно, что хуже всего мы знаем тех, кто рядом, и то, в знании чего мы убеждены. Простейший пример – мы сами. Самооценка – одни заблуждения. (Например, 70% опрошенных относят себя к верхней четверти имеющих наилучшие способности к лидерству, и только 2% считают, что в этом они ниже среднего. 60% мужчин уверены, что входят в ту же верхнюю четверть по атлетическим качествам, только 6% признали, что как атлеты они ниже среднего. Перечисление иллюзий легко продолжить.)
Мы так устроены, что соринку в чужом глазу видим лучше бревна в своём. И выходит, что когда говорим правду, не можем быть уверены, что это так, ту же правду, в которой уверены – нельзя говорить.
Стоит ли бороться с иллюзиями (особенно, если они нас устраивают)? Правдоискателям живётся нелегко. Правд столько, сколько и людей, поэтому все они относительны. Здравый смысл для того и нужен, чтобы знать, где какую сказать. (Одни и те же факты могут быть по-разному интерпретированы, намеренно (достаточно переставить акценты) или нет (восприятие одним и тем же человеком в разных контекстах, в разные периоды своей жизни, разными людьми). Не придуманная ситуация для любителей «чёрного юмора» - звонок из могущественного учреждения:
- Нам нужна объективная характеристика на Н.
- Понятно. А какая?
- Объективная.
- Понятно, что объективная, но какая?
У каждого человека своя правда, та, что его устраивает. (Множество таких правд, от личных до государственных, составляют действительность нашего мира, изменчивую, но необычайно прочную: чтобы разрушить основанное на миллионах вер, нужны не только миллионы сомнений, но и новая вера. Распинаемые в Римской империи бунтари и рабы выдумали и поверили в того, кто, будучи также распят, воскрес, неподвластный земному суду. Существовавшие тогда религии были основаны на «круговой», циклично повторяемости, аналогичной природной. Такая схема не оставляла надежд на реванш, и была избрана противоположная ей – эсхатологическая. Постепенно, выросшая и обросшая многочисленными реалиями и институтами, новая вера сама стала господином в империи и пережила её.)
У каждого человека - устраивающая его правда, которая и есть его реальность, реальность, созданная верой в её существование.
Не надо забывать, что так непросто обстоит дело с истиной «статичной», неизменной, в действительности всё сложнее. О чём неплохо сказано у В. Банева: «Правда и ложь, вы не так уж несхожи: вчерашняя правда становится ложью, вчерашняя ложь превращается завтра в чистейшую правду, в привычную правду».
3.
То, что реальность человека – его иллюзии, разумеется, не открытие. (И к числу распространённых заблуждений принадлежат политические и религиозные. Среди пророков и вождей встречаются иллюзионисты высочайшего класса. Впрочем, часть из них верит собственным лозунгам, являясь, таким образом, и первыми жертвами своих иллюзий. (Если бы и последними!) Примеров здесь более, чем достаточно, но пусть читатель сам приведёт те, что ему по вкусу. Иначе, среди названных иллюзий ненароком могут оказаться и его. Позволю себе лишь простенький безобидный пример. Выражение «понедельник – день тяжёлый» стало пословицей и ни у кого не вызывает возражений. Но не странно ли, что после выходных, после отдыха работа даётся тяжелее, чем в конце недели, когда накопилась усталость? Статистика травматизма, несчастных случаев и дорожно-транспортных происшествий неоспоримо свидетельствует: самый тяжёлый день – пятница.)
Усвоившие то обстоятельство, что реальность человека – его иллюзии, с успехом используют это, играя на имеющихся иллюзиях или создавая необходимые для осуществления своих целей.
Вот лишь несколько известных примеров, которые показательны ещё и тем, что разоблачение не сказалось на действенности и живучести этих самообманов.
(Томас Пейн в «Веке разума» наивно полагал, что в результате опубликования его анализа текстологических несуразностей в Библии – религия падёт. Не обладая способностями последнего, ваш автор не столь и самонадеян. Упоминаемые в этой работе человеческие иллюзии намного переживут её.)
Итак, обещанные примеры.
Исследования (США) показали, что курильщики не узнают табак своих любимых сигарет, т.е. фактически курят «имидж» (созданный рекламой привлекательный образ товара, с которым якобы должны ассоциироваться определённые качества у его потребителя).
Курят имидж, одевают имидж, пьют всё тот же выдуманный образ и голосуют за него.
Как выяснилось, подлинные качества кандидата обычно становятся помехой его избранию. Поэтому опытные специалисты по рекламе стараются свести к минимуму его участие в избирательной компании и, если можно, обойтись без него, ограничившись фамилией, портретом и легендой. Не столь важны действительные преимущества предлагаемой религии, системы или товара, сколько вера в них потребителя. Без неё все преимущества ничего не стоят, тогда как при наличии веры – они не обязательны.
Если нам достаточно иллюзии выбора, то, вероятно, нас устроит и иллюзия свободы.
В ходе психологического эксперимента испытуемые должны были решать сложные головоломки и заниматься корректурой. Этому мешал довольно громкий, беспорядочный и неприятный шум, порождаемый сочетанием разговора двух людей (на испанском и армянском языках), звуками работающего мимеографа, настольного калькулятора, пишущей машинки и грохота улицы.
Испытуемых разбили на две группы. Одной было просто предложено работать над заданием, членам другой группы указали кнопку, отключающую шум. Группа с выключателем разгадала головоломок в пять раз больше и допустила ничтожное количество ошибок при вычитке корректуры. Думаете, потому, что отключала шум?
Н и о д и н из испытуемых группы с выключателем н и р а з у им не воспользовался.
Оказалось, достаточно одной уверенности в контроле над ситуацией, по сути, иллюзии контроля – кнопка н а с а м о м о м д е л е могла быть уловкой и не отключать шум, никто из членов группы это не проверил.
Таким образом иллюзии контроля было отдано предпочтение перед контролем действительным, перед поступком, который просто напрашивался. Ирония ещё в том, что данный пример взят из книги (Т.Питерс, Р.Уотермен «В поисках эффективного управления») анализирующей и воспевающей опыт лучших американских компаний, умеющих создавать такие иллюзии у своих работников, вследствие чего и преуспевающих больше, нежели конкуренты, «честно» и прямолинейно эксплуатирующие чужой труд.
Не удивительно, что и создаваемое впечатление действенности способа заменит человеку саму действенность. Это было учтено одной фирмой, выпустившей средство от комаров. К миниатюрному приборчику с антенной прилагалась инструкция, сообщавшая, что излучаемые им микроволны отгоняют занудливых насекомых. Учёные установили, что комары ведут себя при включённом приборе так же, как и без него (Комары ведь читать не умеют). Однако люди были убеждены в его эффективности и покупали вовсю. При работе издавал лёгкое жужжание, а человеку не так страшен укус комара, как его, не дающее уснуть, тонкое «з-з-з», которого теперь не было слышно.
Другой пример из области медицины. Две группы больных сначала получали настоящие лекарства, помогавшие им. Затем в одной группе таблетки заменили аналогичного вида пустышками. Эффект от их приёма оказался не хуже, чем в группе, где подмену не производили. Поистине, реальность человека держится на вере в её существование. Наибольшей силы такая вера достигала в первобытных племенах, где авторитет колдуна был необычайно высок.
Там вера (именно она под видом магии) выполняла много различных функций, в том числе футурологическую, врачебную и судебную. Именно на ней основан гипнотизм колдовских обрядов. Достаточно вспомнить уже хрестоматийный рассказ, как, благодаря такой вере членов племени был выявлен и получил кару преступник: поедание «заколдованной» пищи, безвредной для всех, кроме виновного, после чего тот, действительно, умер. (Сравните это с сегодняшним отношением к правосудию. Можно понять церковь, рассматривающую историю человечества как регресс).
Главное – не личность чудотворца (магнитофон за ширмой успешно заменяет гипнотизёра), а его авторитет, созданный другими. Джордано Бруно в 16-м веке писал: «… все маги, врачеватели или прорицатели ничего не в силах сделать, если им не обеспечено доверие… Богословы верят, признают и возвещают, что тот, кто будто бы мог совершать какие угодно чудеса, - Христос – бессилен был исцелить неверующих в него… Дело в том, что земляки, хорошо знавшие его жалкое происхождение и недостаток образования, презирали его и издевались над этим божественным врачевателем. Отсюда пошла поговорка: «Нет пророка в своём отечестве».
Действительно, «Твоя вера спасла тебя» - это слова самого Христа к исцелённому им. Но и сам Бруно верил в переселение душ, а приведённая выдержка взята из его трактата по магии.
Ныне (прогресс обязывает) для горожан, особенно – интеллигентных, колдуны, конечно, анахронизм, предпочтение отдаётся чудесам парапсихологов и экстрасенсов. Люди не изменились. По-прежнему главное для них не само явление, а его подача, не «что», а «кто», форма, а не содержание. Исследования социологов показывают: оценка того, что нам предлагают, зависит от нашего отношения к тому, к т о предлагает. (Ср. у Хайяма:» …если глупый лекарство подаст тебе – вылей, если мудрый подаст тебе яду – прими»).
Одни и те же политические лозунги вызывают различную реакцию в зависимости от то, кому они приписываются. То есть оценка информации зависит не от её содержания, а от отношения к её источнику. Если он нам нравится, мы склонны принять его содержание, если нет, то скорее отвергнем его. Потому-то большинство проповедников прельщают лишь обращённых, оставляя глухими грешников.
Реальность каждого – плод его воображения. Но этой воображаемой реальностью он живёт, и она… воплощается. Чудеса самовнушения из практики йогов – результат длительного, специального обучения, к тому же вне Индии это пока экзотика, нечто неординарное. А вот абсолютно здоровая, решившая покончить с собой женщина, принявшая на ночь – в полной уверенности, что принимает яд – неопасные для жизни порошки от насекомых и к утру умершая – это факт повседневности. Факт – приоткрывающий подлинную природу человеческой реальности.
Человек не только живёт иллюзиями, но и не может ими не жить. Иллюзии, в избытке поставляемые нашим воображением, необходимы нам даже тогда, когда, казалось бы, мы знаем им цену. На Кавказе ширина кепки – «аэродрома» (хинкале) свидетельствует о социальном положении владельца. Чем он богаче и более уважаем, тем она шире. «Кепочная иерархия» строго соблюдается. (Хотя нам известно о соседях больше, нежели они думают, соседи знают нас лучше, чем мы сами).
«Узкокепочники» нашли выход. Уезжая торговать в чужие края, они берут с собой и большую кепку, которую надевают там, где их не знают. Не останавливает их и то, что покупатели не подозревают о значении этой кепки, т.е. обманывают они лишь самих себя.
Если б реальность, с которой мы имеем дело, не была создана нашим воображением, то чёрт был бы страшнее, чем его малюют, а исполнение сильнее угрозы, чего в действительности не происходит.
Следствием существования множества несхожих реальностей является огромное число противоречащих друг другу теорий, якобы объясняющих общий всем нам мир, тогда как каждая из них повествует лишь о мире иллюзий их создателя.
(Мы видим только то, что понимаем (каждый по-своему), т.е. видим не столько глазами, сколько мозгом. Р.П.Грегори в своей книге «Глаз и мозг» приводит случаи, когда люди, практически от рождения слепые, обретая зрение, неспособны были им воспользоваться. Они даже не могли нарисовать что-либо, что, казалось бы, теперь видели, но о чём раньше не знали через осязание).
Лозунг – «вся власть воображению!» - был бы революционным для палеолита. В неолите оно уже у власти, что видно по уровню культуры племён этого периода.
Послушаем такого мастера создавать иллюзии, как Борхес: «В широком смысле, страсти, идеи, предположения столь же реальны, как факты повседневности. Я уверен, что все философы мира влияют на повседневную жизнь». («Идея, овладевшая массами, становится материальной силой» Маркс).
Войны начинаются в умах. Иллюзии людей нетерпимы, а в нашей действительности, с её Вавилоном мнений, они постоянно сталкиваются с антагонистами и, чтобы выжить, пытаются изменить, подчинить или истребить другие, непохожие. Особенно опасны те, что царствуют, официально признанные истинными. Это на деле означает торжество принципа: «Если факты не соответствуют теории, тем хуже для фактов» (Гегель).
(Человек – интересное существо. Любой знает, что иллюзии имеют все, но говоря «все», подразумевает «остальные». (У нас это взгляды). Отсюда понятно, почему осуждать можно только чужие иллюзии и всегда с позиций своих. Люди забавно устроены, но из людей состоят поколения, народы и правительства…
Смена одежд и декораций ни для кого не меняет сути театрального действа, но во Всемирной истории принято замену старых иллюзий новыми называть прогрессом).
Итак, действительность, с которой мы сверяем мысли и поступки, нами (и другими) выдумана. Но тогда кумир нашей эпохи, наука, коей должно проникать в суть явлений, иметь дело с подлинной реальностью, оказывается в руках тех, для кого подлинная реальность – собственные или чужие иллюзии. Выходит, высшей целью и конечным результатом изысканий учёного становится постижение ложности своих посылок. («Высшего триумфа разум достигает, когда ему «удаётся» заронить сомнение в собственной годности» Мигель де Унамуно).
Ввиду того, что невозможно заменить их более адекватными, учёному приходится рассматривать собственные теории (даже взаимоисключающие) как равновероятные гипотезы.
Но пусть бы даже вышеназванного препятствия не существовало (т.е. учёные не были бы людьми), оно – не единственное. Как и мы, его обитатели, наш мир невероятно иррационален, в отличие от науки. Изучать его средствами последней, значит рационализировать: перевести на язык строго определённых понятий, в которых он предстанет уже чем-то иным, потом произвести с этим иным различные операции (по правилам, совершенно чуждым тому первоначальному, чьё изучение вроде бы ведётся) и полученный результат назвать его законом.
Даже фокусник, чьё искусство состоит в обмане публики, тасуя колоду, достаёт из неё игральную карту, которую мы задумали, а не пытается уверить нас в этом, вынув топографическую.
4.
В стихии самого иррационального, скажем, при переводе стихов, мы встаём перед выбором: переводить ближе к тексту и передать смысл, но утратить поэзию, либо, опираясь на подстрочник и, возможно, мелодию стиха и т.п., создать новое поэтическое произведение, для которого оригинал может быть только отправной точкой, элементом. Лингвисты признают, что адекватный перевод приводит к построению нового смысла, в общем случае отличного от оригинала.
(Увы, и перевод – передача смысла на 100% невозможен (а в непереводимом может заключаться вся соль) из-за лингвистических, этнографических и иных культурологических лакун. См., например, у И .А. Борониной в «Поэтике классического японского стиха» - юкари-котоба, или у Ахматовой, Гюббенет о «вертикальном контексте».
Небольшой фрагмент романа Э. Хэмингуэя «Прощай, оружие» (10 предложений) содержит ссылки, перифразы, комбинации цитат из пяти литературных источников (Т. Брауна, А. Теннисона, В. Шекспира и др.), по-видимому хорошо известных большинству читателей оригинала. Этот авторский приём оказывается полным пробелом (лакуной) в переводе (Ю. А. Сорокин, М. Ю. Марковина).
Потому лингвисты от понятия адекватности не требуют больше «функционального соответствия».
Можно ли представить, чтоб переводчик поучал автора: «Лучше бы ты писал не на своём, а на моём языке. Но раз уж так нельзя (я потеряю работу), то твори на своём языке, учитывая не его особенности, а языка, на который я буду переводить. Короче, пиши своими словами, но по моим правилам». Ясно какой «шедевр» был бы создан по такому рецепту!
Однако наука (переводчик, вторичное) ведёт себя именно так по отношению к первичному (реальности) и это никого не удивляет. Слуга желает быть господином, и, в результате, не особенности предмета определяют метод его познания, а особенности метода познания определяют предмет.
Такая диктовка реальности её поведения не может не приводить к курьёзам.
В том же году, в котором Гегель в своей диссертации столь убедительно доказал необходимость и достаточность именно семи планет в нашей солнечной системе, была открыта восьмая.
Пытаясь рационально объяснить иррациональное, наука уподобляется человеку, принимающему шутки всерьёз и сообразно этому поступающему. Такое чужеродное стихии юмора тело может иметь к ней отношение, только само став объектом шуток.
Однако не слишком ли мы строги к науке? Ведь, создавая иллюзию изучения своего мира, она лишь отдаёт дань «правилам его игры». Получаемая иллюзия знания того, что иллюзорно, является уже иллюзией иллюзии. (Всё же особенности изучаемого предмета определяют метод его постижения). Иллюзии человека – это его способ познания мира. Его действительность одновременно существует (для него) и не существует (для других). Она – единственная его реальность, ибо иной воспринять ему не дано.
Явись перед ним Реальность во всей своей наготе – в виде прозреваемой им сути вещей, - он попросту б ей не поверил, приняв за галлюцинацию.
Да и такое прозрение было б возможно лишь с помощью какого-нибудь фантастического Алефа («Алеф» Борхеса).
Поэтому, кстати, искусство, построенное на вымысле и условности, оказывается ближе всего к адекватному отражению мира, в котором иллюзия с реальностью поменялись местами. Перефразировав известный некогда лозунг, можно сказать, что быть в таком мире реалистом, значит верить в невозможное.
5.
Продолжим разговор об иллюзиях в отношении науки. Начнём с Истории, большую часть своего существования считавшейся искусством. (Её муза – Клио). Будучи старше других наук, «научного звания» она удостоилась сравнительно недавно, зато с помпой. При этом во всеуслышание было заявлено, что нет другой науки, кроме науки истории. Подразумевалось – нет и иных пророков, кроме провозгласивших это. (Последнее заблуждение и сегодня разделяет немало людей).
Помимо того, что она – наука и метод, история также: память, опыт человечества, гарантия от повторения ошибок, наставник и судья (пресловутый «суд истории»), хранительница фактов и их «оценщица» и т.д. и .т. п.. Правда, при ближайшем рассмотрении не удаётся обнаружить ни одного из приписываемых ей достоинств, но и это ни для кого не секрет.
Никто из людей не хотел бы иметь столь неточную и слабую память, какую имеет человечество. Старая истина: уроки истории, идущие на пользу отдельным лицам, ничему не учат народы.
В достоверности и оценке фактов на неё тоже нельзя особенно полагаться. Везде, где речь идёт о социальных процессах, никакой объективностью даже не пахнет. Ленин проговаривается, что любая точка зрения непременно партийно-субъективна, и люди до тех пор будут глупенькими жертвами обмана в политике (добавим и не только в ней), пока не научатся за красивыми фразами распознавать интересы тех или иных групп.
Леви-Строс применительно к нашему предмету деликатно сформулировал эту мысль так: «История никогда не является историей чего-то, но всегда историей для чего-то».
Сами по себе факты, без их истолкования, немы. Любая же интепретация говорит нам не столько о фактах, сколько об интерпретаторе, его взглядах, отношении к данным событиям и процессам, методе, эрудированности, последовательности, искусности, добросовестности, характере («стиль- это человек») и т.д. . Интерпретаций, как и точек зрения, возможно сколько угодно.
Если бы население Земли вдруг стали составлять одни историки, мы получили бы столько Всемирных историй, сколько и жителей, не исчерпав при этом всех возможных версий, ибо кто-то из людей не дожил бы до этого момента, а историки других эпох оценят те же события иначе.
Действительность бесконечно многолика и противоречива, а научная теория не должна содержать в себе противоречие (по закону исключённого третьего: одно из двух противоречивых утверждений должно быть ложным). А значит, она (теория) способна отразить лишь какую-то одну сторону действительности, т.е. неполна (и в принципе полной быть не может). Теорема Гёделя о неполноте говорит о том же: если теория непротиворечива, то она неполна.
Однако каждая теория укладывает действительность на своё прокрустово ложе. Для отражения же её во всём многообразии, следовательно, необходимо бесчисленное количество теорий. Некий итог познания, объединяющая их все научная теория создана быть не может, так как ей пришлось бы состоять из противоречий, т.е. быть ненаучной.
Таким образом претензии любой из интерпретаций на обладание в с е й истиной несерьёзны. Хотя любая из них долю истины и содержит, эта доля, однако, ничтожно мала по сравнению с тем, сколько содержит их бесконечное множество остальных. Теперь судите сами, стоит ли принимать всерьёз любые декларации историков «об объективности при освещении и оценке событий».
Можно, конечно, с целью получить достоверное «надпартийное» знание, сравнивать версии авторов, принадлежащих к различным школам, но то общее, что выкристаллизуется в результате такого анализа, - окажется фактами из первоисточников, которые (из-за отсутствия в данное время иных свидетельств) считаются бесспорными. Неоднократные ревизии (с различными целями) и стилизации истории превращают её события в мифы, а труд историка – в мифотворчество.
В итоге, нестилизованные факты, т.е. не укладывающиеся в концепцию данного автора, школы воспринимаются, как второстепенные, и даже инородные, не относящиеся к делу. Идеологи каждой школы именуют такие факты «нехарактерными» или же «чуждыми нашей действительности» (привнесёнными извне).
Увы, действительные события не руководствуются выкладками учёных, они просто происходят и всё. Причём, многие – вопреки разуму, логике, опыту, иначе говоря, «не лезут ни в какие ворота». Рацио их не приемлет, в них трудно поверить. Не заботящиеся о правдоподобии действительные события часто кажутся невероятными… и случаются, тем не менее, вопреки всем прогнозам и схемам.
Вымыслы выглядят правдоподобнее – это главное условие их существования, которым действительные события не связаны.
Как уже говорилось, каждая из Всемирных историй – это история иллюзий. Иллюзий не только тех, о ком повествуется, но того, к т о повествует, т.к. каждый повествователь убеждён в истинности своего подхода, своей концепции, полагая не таковыми все прочие, противоречащие ему (закон исключённого третьего). Однако этот закон, как показали Брауэр, Гёдель (косвенно), неприемлем, когда речь идёт о бесконечности. Интерпретация же – лишь одна из бесконечного множества возможных.
Но в чём тогда её преимущество перед остальными? Оценка же целиком зависит от точки зрения, на которую мы становимся, от наших исходных посылок-аксиом, из коих и создаются теоретические системы. Однако ни одна из таких систем (по теореме Гёделя) неполна, а потому и не содержит всех истин интересующего предмета.
Вышесказанное в равной мере относится и к истории, и ко всей науке, которая лишь сравнительно недавно в крайней растерянности вынуждена была признать существование противоречащих друг другу, но одинаково истинных, равно применимых к физическому миру теорий. (К примеру, существование разных геометрий, кроме евклидовой: гиперболической, удвоенной эллиптической, эллиптической, математик (Коэн 1963г.). В своё время эксперимент с фотоном, являвшимся и частицей и волной, ещё больше сбил с толку исследователей и теоретиков).
Часть природы, человек не менее противоречив, чем она. Его рацио явно переоценивает свою роль. Мыслим мы интуитивно, т.е. сначала получаем результат, а затем его обосновываем. «Доказательство – это проверка продуктов нашей интуиции» (Уайлдер).
6. Но много ли стоит наше обоснование?
Математики давно не питают иллюзий на этот счёт. Клайн, из чьей прекрасной книги ниже мы будем цитировать, пишет: «Доказательство, абсолютная строгость и т.п. понятия – химеры, не имеющие пристанища в математическом мире».
Не существует строгого определения строгости, её общепризнанного критерия. «Доказательство считается приемлемым, если оно получает одобрение ведущих специалистов своего времени или строится на принципах, которые можно использовать в данный момент».
Харди: «Строго говоря, того, что принято называть математическим доказательством, не существует… В конечном счёте мы можем лишь указывать… Любое доказательство представляет собой… риторические завитушки, предназначенные для психологического воздействия, картинки, рисуемые на доске во время лекции, средство для стимуляции воображения учащихся».
Уайлдер: «Совершенно ясно, что мы не обладали и, по-видимому, никогда не будем обладать критерием доказательства, не зависящим ни от времени, ни от того, что требуется доказать, ни от тех, кто использует критерий, будь то отдельное лицо или школа мышления. В этих условиях самое разумное, пожалуй, признать, что, как правило, в математике не существует абсолютно истинного доказательства, хотя широкая публика убеждена в обратном».
После Гёделя не является секретом, что в любой системе аксиом существуют утверждения, недоказуемые в её рамках. Их истинность может быть установлена только при помощи неформальных рассуждений. Математикам пришлось признать, что интуитивно воспринимаемые истины выходят за рамки математического доказательства.
Логика претендует на всеобщность действия своих законов, но виной тому её самомнение (не меньшее, чем у любой другой науки) да многовековая инерция. Здравый смысл, воздвигающий логику на постамент, и почтительно, снизу вверх на неё поглядывающий, в житейских делах, тем не менее, предпочитает обходиться своими силами. Здесь он руководствуется интуицией, эмоциями, традициями, подчас нелепыми, привычками, иллюзиями, наконец. А будь иначе, чем бы мы отличались тогда от бесстрастных, логичных, всегда последовательных… роботов?
Тем более, что в жизни именно нестандартные, нелогичные, и потому неожиданные решения зачастую приносят успех. Например, в бизнесе, игровых видах спорта, на войне и т.д. Однако дань рацио отдаётся – в виде псевдорационализаций, призванных лишь подтверждать эмоциональные предубеждения, существующие в человеке.
Фромм, посвятивший не одно исследование этому вопросу, пишет:
«Рационализация – это не инструмент проникновения в действительность, а попытка пост фактум создать гармонию между собственными желаниями и действующей реальностью. «Рационализаторы» стремятся объяснить действия и чувства на разумной основе, хотя в действительности они определены иррациональными и субъективными факторами. Рационализация может противоречить фактам или правилам логического мышления. Но часто она является сама по себе логичной и разумной, иррациональность её заключается только в том, что она не есть настоящий мотив действия, которое ей приписывают».
7. В самом начале этого исследования мы противопоставили незыблемой и неизменной реальности из расхожего мнения – реальность, суть которой 2,5 тысячи лет назад Гераклит выразил весьма лаконично: «Всё течёт» (всё изменяется). Средствами логики (и математики) можно обосновать любое утверждение, причем, само доказательство будет правильным, насколько оно способно им быть на сегодня. Результат зависит от того, что мы примем в качестве исходных постулатов. Имея готовый ответ, тот, что устраивает, и отработанную методику доказательства, нетрудно подобрать соответствующие аксиомы.
Рассуждения привели нас к тому, что подлинная наша реальность – это иллюзии. При этом мы опирались на данные психологии. Докажем теперь, что сама реальность иллюзорна, - уже с помощью логики. Сделаем это в стиле ученика великого эфесца – Кратила.
Суть бытия мира в инобытии, непрерывном превращении в иное. Но про то, что постоянно не оно само, нельзя даже утверждать, что оно есть. Только мы хотим сказать: «вот оно», а это уже другое. И так с любым. Определяя нечто существующим, мы полагаем таковым то, чего нет в действительности. Эти переливы одних состояний в другие, а тех в третьи – вечны. Нет какого-либо особого, отличного от иных состояний, на котором они кончаются, они все одинаково бесконечно малы, равно ничтожны перед лицом своей совокупности, имя которой Бесконечность.
Но может ли существовать совокупность, ни об одном из состояний которой нельзя утверждать, что оно в действительности есть? А раз не может, тогда мы, уверенные, что мир существует, - жертвы иллюзии, и его реальность – иллюзорна (ничего удивительного: там, где иллюзии становятся реальностью, реальности ничего не остаётся, как стать иллюзией),
либо мир неизменен (нет множества составляющих его иных состояний).
Неисчислимость различных состояний является необходимым условием реализации в с е х возможностей. В бесконечности каждая из них когда-нибудь да осуществится, а вернее, перестанет существовать, раз само существование – иллюзорно.
(Однако могут ли на самом деле в бесконечности воплотиться в с е возможности? Если это случится, то что потом? Начнут повторяться? Но тогда наша бесконечность конечна. Если же в ней в с е возможности воплотиться не могут, «не умещаются», то опять же, какая она бесконечность?)
Логика способна на многое. Ещё Зенон из Элеи доказал своими апориями невозможность множественности вещей нашего мира и движения в нём, т.е., в сущности, невозможность его существования.
Теорема Банаха-Тарского, если перевести её с языка символов на простой язык, говорит о том, что, разрезав, скажем, земной шар на мелкие кусочки и переложив их в другом порядке, можно получить шар размером с футбольный мяч, а если разбить шар на четыре части, то можно переложить эти части так, что получается два шара того же радиуса, что и исходный шар.
В самомнении науке логике тоже не откажешь. Не так давно она собиралась, формализовавшись, свести к себе всю математику (а в перспективе – любое знание), создав настолько полную систему, чтобы из неё, уже «чисто механически», математическими средствами можно было бы выводить её новые теоремы (и в принципе – всё новое знание).
Ей удалось установить, что средствами математики можно, действительно, обосновать многое, но, увы, не всё.
Нельзя, например, выяснить, какая из множества математик и логик «единственно верная», число их оказалось неограниченным (Коэн).
Исходные, основные положения каждой из них тоже обосновать нельзя.
Создание полной системы аксиом также закончилось провалом. Из теорем Гёделя следует, что л ю б а я формальная система будет неполной, а непротиворечивость формальной системы нельзя доказать средствами самой этой системы, - необходимо обращаться к более мощной системе, а, в свою очередь, чтобы доказать непротиворечивость той, - к ещё более мощной системе и так до бесконечности.
Отсюда философы сделали вывод, что познание бесконечно, а любая их система ограничена. (Правда, о последнем они тотчас забывают, стоит им изобрести какую-нибудь теорию, «которая должна объяснить всё»).
Логик, в самом деле, более, чем достаточно (так словарь-справочник Кондакова за 1975г. сообщает примерно о трёх десятках логик), и они не в ладах друг с другом – одга не признаёт какие-либо законы другой. В каждой из них содержатся парадоксы (то, чего логика боится больше всего, а в жизни встречается на каждом шагу), с которыми им неизвестно, что делать. Вероятно, со временем эти антиномии породят новые логики.
Мечту о строгости о однозначности в логике (и математике) окончательно похоронила теорема Левенгейма-Сколема, гласящая, что любая система аксиом допускает намного больше существенно различных интерпретаций, чем предполагалось при её создании.
(Открытие, которое в искусстве было сделано гораздо раньше). Получается, что аксиомы не устанавливают пределов для интерпретаций.
Всё это вынудило логициста Уайтхеда, соавтора Рассела в «Принципах математики», заявить, что «логика, понимаемая как адекватный анализ процесса человеческого мышления, есть не более чем обман. Логика – превосходный инструмент, но ей необходим в качестве основы здравый смысл… По моему убеждению, окончательный вид, принимаемый философской мыслью, не может опираться на точные утверждения, составляющие основу специальных наук. Точность иллюзорна».
8.
Итак, собственные основания, на которых она зиждется, научная теория обосновать оказалась не в состоянии, зато что угодно иное, в том числе нелепость, пожалуйста.
В попытке спасти положение надежды стали связываться с тем, на что наука привыкла смотреть сверху вниз – со здравым смыслом.
Из «пресловутого» он был переименован в «интуитивно верный» (вероятно, потому, что никогда не испытывает потребности хоть как-то обосновать свои суждения).
Выданную индульгенцию ему надлежало отрабатывать в качестве ментора научной теории.
Возможно, кому-то известно о существовании особой разновидности здравого смысла – некоего «научного здравого смысла» из пробирки, наделённого божественной мудростью и непогрешимостью?
Однако никто о таком и не слышал. А раз его нет, то почему наш житейский здравый смысл оказался мудрее науки? Для чего тогда последняя?
Бесспорно, у здравого смысла есть свои преимущества. Отсутствие сомнений и неиспорченность релятивизмом позволяют ему избежать затруднений, перед которыми капитулировала наука. По любому вопросу у него есть готовое мнение. Оно не результат исследования. Достаточно спросить «почему?», чтобы его утратить.
Но здравый смысл не повторяет этой ошибки учёных, которые, чем больше говорят о своём предмете, тем меньше понимают, о чём говорят.
(Впрочем, цель изысканий, так называемое, учёное незнание, иначе – знание о своём незнании, по выражению столь активного разоблачителя здравого смысла, как Сократ. Однако желающие подражать философу сначала пусть вспомнят, чем он кончил).
Пожелай здравый смысл путешествовать, в каждой местности, в каждой эпохе он обнаружил бы здравые смыслы, на него не похожие. Кто другой пал бы духом, открыв мириады различных смыслов, кто другой, но не наш здравый смысл. Для него есть лишь один-единственный, остальные – самозванцы.
Убеждённость каждого, что именно его представления – мерило поведения других, приводят и к печальным последствиям и к курьёзам. Например, когда зимой 85-го – 86-го годов ХХ века в Стокгольме из клиники убежали двое душевнобольных, полицейские получили приказ задержать людей со странным поведением. Через несколько часов участки были переполнены, однако бежавших из клиники среди задержанных не оказалось.
(Очевидно, что у каждого своё представление о норме, и, если бы каждый житель Земли имел возможность изолировать от общества всех ненормальных, то никто не избежал бы подобной участи. Потому стоит ли удивляться, что поведение двух душевнобольных показалось полиции гораздо нормальнее поведения многих здоровых? Вместе с тем становится понятнее, почему мы живём в таком безумном мире.
Как видим, наставник у научной теории сам не без греха, точка зрения здравого смысла имеет не больше разумных доводов в пользу своего существования, чем любая другая. Почему же ей должно быть отдано предпочтение?
Построения научной теории и убеждения здравого смысла Сходны тем, что их первоначальные утверждения, фундамент всех последующих, должны приниматься на веру, так как доказать их нельзя.
Тем не менее, и создатели научных теорий и здравый смысл убеждены в собственной непогрешимости, без такой уверенности им просто нельзя. Но, если последний не рефлексирует по этому поводу, принимая то или иное решение интуитивно, исходя из опыта, предубеждений и т.д., то для научной теории невозможность определить – верны ли её исходные положения – явилось трагедией.
9. В математической логике, основе всей современной математики, одно из важнейших понятий – материальная импликация, по которой из ложного высказывания может следовать что угодно.
Проиллюстрируем это простеньким школьным примером.
Чтобы доказать, что 2 = 3 достаточно признать это высказывание истинным. Дальше можно действовать строго по математическим правилам.
Они позволяют прибавить к обеим сторонам равенства одно и то же число, или производить одновременно одни и те же операции с обеими частями, смысл его не изменится.
2 = 3
- 2,5 + 2 = 3 – 2,5
- 0,5 = 0,5
Возведём оба числа во вторую степень.
Получаем: 0,25 = 0,25
(Для тех, кто решил, что подобное доказательство подходит только для данной пары чисел: (1) 1 = 10, (2) – 5,5 + 1 = 10 – 5,5, (3) – 4,5 = 4,5 и т.д. Теперь вы легко сможете доказать и что 1 = миллиарду).
Открытие «чистой» науки, математики, что все её построения не имеют под собой никакого основания и не более, чем игра ума (по им же придуманным правилам), потрясло учёных. Выяснилось, что может существовать множество противоречащих друг другу, но одинаково хорошо согласующихся с фактами теорий и даже наук.
(Например, геометрий, математик (см. выше). В математике оказались также неразрешимые утверждения (Чёрч), существующие в каждой сколько-нибудь значительной аксиоматической системе, из которых одни можно доказать и опровергнуть одновременно, другие же нельзя ни доказать, ни опровергнуть, однако нет критерия, позволяющего заранее определить, доказуемо утверждение или нет).
Математика, царица наук, синоним строгости и точности, некогда названная Гильбертом наукой, в которой отсутствует гипотеза, оказалась целиком гипотетичной. Ещё недавно предмет поклонения, единоличная владелица истины, научная теория – ныне лишь одна из бесчисленных интерпретаций, не более.
Раз может существовать бесконечное количество противоречащих друг другу систем аксиом и каждую приходится принимать на веру, то ни одной нельзя отдать предпочтение (хотя бы основанные на них теории и приходили к противоположным результатам). Можно, конечно, интерпретировать это, как проявление относительности истины, но не стоит забывать, что с необходимостью должны существовать и иные объяснения, «не хуже».
(Диалектика нас учит тому, что абсолютных истин нет, (все) истины относительны. Но, если это так, то и данное утверждение не абсолютно истинно и, следовательно, допускает исключение, т.е. существование абсолютных истин. Если же существуют абсолютные истины, то первоначальное утверждение неверно ( и чтобы быть верным, ему необходимо быть абсолютно истинным, но тогда оно будет отрицать само себя).
Выходит, оно неверно, когда верно, и верно, когда неверно).
Как видим, апелляция к здравому смыслу не спасает ситуацию. И всё же, обратившись к нему, наука, в сущности, лишь отдала дань его заслугам, ибо её открытия – отнюдь не следствие последовательного вывода одних утверждений из других, а результат инсайтов, интуитивных прозрений, пост фактум оформленных по всем её правилам.
10. Но, если постижение истины, обладание ею нашим рацио – это иллюзия, тогда построение теории наполовину игра. Наполовину – потому, что сами учёные её таковой не считают. Они принимают всерьёз каждую гипотезу, которую им удаётся (на время) возвести в ранг теории. Они абсолютизируют её и поклоняются ей, а когда она рушится, а это обязательно происходит, рано или поздно, то ищут себе новую госпожу, и всё повторяется.
Но если нам суждено только играть в познание, то не лучше ли, вместо роли карты (пусть даже козырной в какой-то из партий), быть одним из тех, кто тасует колоду и сам выбирает правила для следующего кона?
Если картина реальности – плод нашего воображения (и у каждого своя), а в общей сложности их число неограниченно велико, - смешно думать, что существует лишь одна-единственная Реальность, твоя собственная. Это свидетельство бедности фантазии и узости кругозора.
Тот, кто признаёт, конструирует и проигрывает другие реальности, - куда больший реалист, нежели тот, кто упорно цепляется за свою выдуманную, неповторимую, полагая её единственно верной и единственно возможной.
«Умение представить наш мир как всего лишь заполненную клеточку в матрице иных возможных миров даёт необходимую полноту зрения и меру раскованности, отличающую истинного люзора» А. (люзор по латыни «играющий»).
Такой хомо люденс (человек играющий), по выражению Гессе, со временем и будет играть «всеми смыслами и ценностями нашей культуры… как художник играет красками своей палитры» («Игра в бисер»).
Положение дел в математике заставляет наиболее дальновидных учёных допускать, как это сделал, например, Герман Вейль, что «математизирование» может остаться лишь одним из проявлений творческой деятельности человека, ярким и самобытным, подобно музицированию или литературному творчеству», но к науке не будет иметь отношения.
Эпистемолог Карл Поппер даже предлагает критерием научности теории считать возможность опытного её опровержения. Он, хотя и с иных позиций, разделяет взгляд Вейля на математику, как на искусство, а не науку.
По поводу оказавшегося битым некогда главного козыря логики и математики – доказательства, Поппер пишет:
«Существуют три уровня понимания доказательства.
На самом низком уровне у вас появляется приятное ощущение, что вы поняли ход рассуждений.
Средний уровень достигается, когда вы можете воспроизвести доказательство.
На верхнем, или высшем уровне вы обретаете способность опровергнуть доказательство».
Выводы «правильно построенной» научной теории с необходимостью следуют из утверждений, положенных в её основу.
(Раз это так и результат в конечном счёте зависит от аксиоматики, с принятием которой теория уже «обречена» на определённый итог, - акцент с того, «что» получено, вполне можно перенести на то «как» исполнено).
Эти утверждения (системы аксиом) не могут быть доказаны.
Возможное число их, противоречащих друг другу, бесконечно велико.
Поэтому говорить об абсолютной адекватности (истинности) даже гениальной теории не приходится.
Но раз главная цель исследования недостижима, и она лишь мираж, который манит учёного, то в чём тогда подлинная ценность каждого его труда?
В искусстве (если «математизирование» действительно сродни ему) не материал или тема определяют ценность произведения, а то к а к оно сделано, насколько в нём отразилась индивидуальность автора.
Теории тоже имеют эстетическую ценность. Правда, без знания их предмета и символики так же трудно поверить в это, как несведущему в игре получить наслаждение от прекрасной партии, записанной шахматной нотацией.
Теперь судите сами: выводы теории полностью зависят от её аксиом, выбираемых произвольно, следовательно могущими быть любыми и не столь важны (ибо абсолютно истинными не будут никогда). Что же остаётся, о чём тогда способно рассказать исследование, чем быть интересно?
Только тем, чем оно отличается от аналогичных работ на ту же тему (это отличие и есть отпечаток личности её создателя), оригинальностью трактовки, стилем, построением, качеством исполнения и т.д., то есть компонентами произведения искусства.
Но тогда сознательное использование в нём приёмов искусства, в том числе искусной игры, - естественно и даже необходимо, ведь это увеличивает возможности самовыражения.
Тому, кто опасается, что игра различными точками зрения приведёт к утрате собственной, можно напомнить хотя бы об актёрах. Для них подобная постановка вопроса попросту абсурдна – «не мешает ли проявлению вашей индивидуальности исполнение «чужих ролей»?
11. Любая деятельность человека – средство для самораскрытия. Тот, кого употребление применительно к науке таких слов, как «игра», новый набор правил «игры» слегка шокирует, - возможно, не знает, что через какой-то промежуток времени смена правил игры в ней обязательно происходит (о закономерностях этого процесса см. у Т.Куна в его «Структуре научных революций»).
Меняется вся аксиоматика, восприятие предмета исследования, сами факты! Поистине для учёного «меняется сам мир» (Кун).
Мир или объект – таким, «какой он сам по себе», воспринят, или познан быть не может. Какими будут свойства объекта, определяющие его, зависит от того, к т о познаёт.
Особенности субъекта, способ восприятия налагают на познаваемое свой отпечаток, в пределах которого протекает познание. «Что» постигается – целиком зависит от того «как» постигается. Восприятие субъекта, способ познания создают объект.
(Пуанкаре: «… невозможна реальность, которая была бы полностью независима от ума, постигающего её, видящего, чувствующего её. Такой внешний мир, если бы даже и существовал, никогда не был бы нам доступен»).
(Результат исследования, в свою очередь, может бесконечно интерпретироваться, благодаря чему научная теория оказывается «соответствующей» действительности).
Объективно физический мир нам не дан. В науке (и не только в ней) он – лишь своеобразное истолкование ощущений нашим рацио, неизбежно схематизированное. Брауэр в связи с этим назвал математику – «инструментом для упорядочения ощущений».
Согласно противоположной точке зрения, человек как порождение мира, «плоть от плоти его», наилучшим образом приспособлен для его отражения, являясь неким его микрокосмом. Тогда он вполне может быть «мерой всех вещей». Такая трансформация позволила антропоцентризму дожить до наших дней.
Так, в лекции «Свет и жизнь» Нильса Бора читаем:
«Для получения зрительного впечатления достаточно поглощения единичного светового кванта каждой частицей сетчатой оболочки, поэтому можно сказать, что чувствительность глаза достигает предела, поставленного атомным характером световых процессов… Невозможно придумать прибор, который был бы эффективнее глаза для той цели, для которой он предназначен. Это идеальное совершенство глаза… наводит на мысль, что и другие органы… тоже обнаружат такую же приспособленность к своему назначению…
Тот факт, что этот предел можно было проследить в глазу, но что его до сих пор не удалось заметить ни в одном из других органов, связан исключительно с простотой световых явлений».
Р.Фейнман же в своих знаменитых лекциях далёк от одного пиетета в этом вопросе (речь не только о глазе), а применительно к нему он тоже заключает так: «В общем некоторые вещи в его устройстве кажутся нам великолепными, а некоторые – просто глупыми, например, в расположении клеток в нашем глазе глубокого смысла нет».
Но антропоцентристов не останавливает и различие между органикой (живыми организмами) и неорганикой: «… если бы мы могли продвинуть анализ механизма живых организмов столь же далеко, как это сделано для атомных явлений, то мы едва ли бы нашли тогда какие-то свойства, чуждые неорганической материи» (Бор).
Не будет ли, однако, слишком большой самоуверенностью, даже манией величия думать, что наша безграничная Вселенная сделана такой, какая она есть, исключительно для того, чтобы неким на миг её существования появившимся мутантам в одной из её бесчисленных галактик легче было б её познать, и чтобы именно их мнение об её устройстве стало Истиной?
Разве не естественней предположить обратное, что деление всех мировых событий и процессов на детерминированные, закономерные (более или менее однозначно-определённые) и случайные (вероятностные) происходит от нашего собственного устройства («иррационально-рационального»), и будь мы иначе устроены, то делили бы мир по-другому?
Понимание этого, и, в частности, относительности большого и малого, позволило, например, академику Маркову по-новому взглянуть на проблему элементарных частиц. Они, возможно, видимые в нашем трёхмерном мире «кончики» (сечения) огромных четырёхмерных сфер-вселенных. Эти псевдо-микрочастицы, со скрывающимися за ними вселенными не меньше нашей, названы Марковым фридмонами.
Возможность их существования теоретически доказана, причём доказательство полностью основано на теории относительности Эйнштейна, никаких других допущений не потребовалось.
Не исключено и что «извне» наша вселенная тоже кажется фридмоном. Если из фридмонов (вселенных) состоит всё сущее, то элементарных частиц просто нет. Микроскопические масштабы фридмона по мере приближения к его центру становятся макроскопическими, то есть фридмон – вселенная со всеми её атрибутами – звёздами, планетами и невероятным множеством фридмонов в виде элементарных частиц, одной из которых в каком-то из фридмонов будет и наша вселенная.
Таким образом, наш неисчерпаемый мир даже более неисчерпаем, чем нам это представлялось, и бесконечность нужно возвести «ещё в одну бесконечную степень». И мысленное путешествие по такому миру никогда не может быть закончено.
Вопрос о соответствии математических истин действительности можно не ставить. Математические теории – обоснование истин н а ш е г о опыта, н а ш е г о способа восприятия действительности, - устраивающие н а с теоретические конструкции. Таких равновероятных конструкций возможно бесконечное множество.
Истовая приверженность к какой-либо одной из них, пусть даже в рамках новой парадигмы, и непризнание никакой иной указывает не на истинность данной конструкции, а на ограниченность её адепта, неспособного себе представить и развить другие, равновозможные. Сознанию такого человека ещё далеко до игрового, с точки зрения которого, скажем, спор о том, какая из математик истинна (раз они противоречат друг другу, а их основания произвольны) подобен вопросу к атеисту об истинности одной из религий.
Ответ мог бы быть таким: все неистинны, но каждая по-своему выполняет некоторые нужные человеку функции и имеет приверженцев, д л я к о т о р ы х она единственно истинна.
Попытки сторонников какой-то одной из наук, в том числе и любой из математик, обосновать её «право» на монопольное обладание истиной похожи на доказательства неизбежности каждой из случайностей в отдельности, где, в действительности, пригоден статистический метод.
Подобные упражнения обнаруживают непонимание игровой природы познания, слишком смахивая на различные теологические доказательства, например, троичности божества (и божественности троицы), предпринимавшиеся и с помощью геометрии, физики и т.п.
Об этом хорошо сказано у автора «Игр с Бесконечностью» (А.) в связи с «доказательствами» Николая Кузанского необходимости троичности природы божества:
«… если бы Господь пожелал явить Себя в четверице, у разума хватило бы оснований для усмотрения божественности и этого числа".