– У тебя мечта есть?
– Была, но вся кончилась.
– Как это, кончилась?
– Ее другие осуществили.
– Твою мечту? Так не бывает. Ты, часом, не в космос собиралась?
– Нет, я земной объект, к тому же… – она махнула рукой, закрывая тему. Артур вспомнил, как она только что потеряла сознание,
– Да, в космос тебя даже за деньги не возьмут.
– Вот именно.
– Как ты всегда с темы лихо съезжаешь. Ау! Мечта.
– Да нет у меня мечты. Фантазии одни, это разные вещи – мечтать и фантазировать. Вот ты знаешь, я всю жизнь живу на большой улице. Никакого снега ни на трассе, ни во дворе – все серое. Зимой и летом запах и звук цивилизации, и тишину не слышно даже ночью, одно шуршание и рычание автомобилей за окном. Когда-то давно мне часто виделось, что я живу в землянке, в лесу, но выход из нее был где-то на обрыве, высоко над землей. Мне даже самой было непонятно, как я туда попадаю, но там было хорошо – одиноко и спокойно. А потом другое пошло. Вот представь: зима, все непроходимо белое, вокруг тихо-тихо. Представил? Среди этой тишины стоит дом небольшой, теплый. В нём живут одинокие светлые люди. Зовут их потусторонними именами, например, Филипп Савельевич…
– Ты смеёшься надо мной? – иронично спросил Артур.
– Не смеюсь, так звали актера, который играл деда Мороза в нашем детском саду. Я помню.
Артур смеялся:
– Дед Мороз в фантазиях. Приехали.
– Посмейся, не дед Мороз, а его имя, умник. Ничего я тебе рассказывать не буду, ты неправильно слушаешь.
– Молчу, – раскаивался он, – ну хочешь, скотчем рот заклею?
– Да хоть весь заклейся, насмешник. – Она отвернулась от него к спинке дивана. Он долго сидел тихо и гладил ее руку, потом добрался до плеча.
– Не гладь меня, как кошку, – отозвалась она и стала раздраженно объяснять, – ты неправильно слушаешь, фантазии надо слушать тихо, доверчиво, иначе они умирают, становятся стыдными, ненастоящими.
Она лежала молча, он тоже молчал, потом не выдержал спросил:
– Расскажешь про зиму и отморозков со странными именами?
– Сам ты… Ладно, расскажу, чтобы ты хоть что-то настоящее обо мне знал, а не «факты биографии». Что ты усаживаешься, как будто в кино пришел? Слушать уже немного осталось.
– Как это? Ты еще не начала рассказывать.
– Ты будешь слушать или пойдешь жаловаться в какую-нибудь правовую организацию?
– Молчу, молчу, – быстро проговорил он.
Она взяла его ладонь в руки, начала медленно рассказывать тёплым голосом:
– Так вот звали его Филипп Савельевич, был он веселый, бодрый и заросший волосами, а она – Августа Кузьминична, нездоровая и печальная, не румяная, рыхлая женщина, но добрая, тихая. Жили они одни, и никого у них не было.
Старик этот бродил как-то среди чистого снега и черных стволов, по делам, вернулся в дом румяный и говорит жене радостно:
– Августейшая, у нас будет девочка!
Кузьминична счастлива, улыбается и спрашивает:
– Когда? – и смотрит на мужа с ожиданием и восторгом.
– Прямо сейчас! Я нашел раненый труп в лесу. – Он поцеловал ее дряблую щеку.
– Тащи скорей! – быстро говорит женщина, торопясь стать счастливой. – Я приготовлю ей постель и водичку погрею.
Он берет какую-то нелепую повозку и тащит меня, больную и расхлябанную, на ней по снегу.
Потом я лежу. Сначала все у меня болит и внутри и снаружи, потому что кто-то меня в предыдущей жизни побил и выбросил с дороги в окружающую белизну, а я замерзла от невозможности дальше жить. Старики со мной возятся – очень хотят себе девочку в дом, пусть побитую, хоть какую, лишь бы свою, живую.
Артур сел напротив Регины и смотрел, как она рассказывает, лицо ее отражало свет, будто она сидит в кино, а на экране показывают восход солнца. Он представил себе какую-то теплую, светлую избушку, которую шепчущий голос Регины заполнял тихой, уютной жизнью.
– Я у них оттаиваю и становлюсь живой. Они меня лечат и очень любят. И всё им во мне нравится: и голос больной тихий, и походка медленная, и волосы тонкие шелковые, и молчание улыбчивое. А я прихожу в себя, душа моя больше не болит от жизни. Я вяжу им шерстяные жакеты и жилеты из желтой и белой пряжи, которая почему-то лежит у них везде – в шкафах, в шифоньере, в ящике под лежанкой. Наряжаю их и ублажаю. Они меня тоже не обижают, а я их обоих так люблю! До слёз, до боли!
Регина положила ладошки на грудь.
– За окном снег лежит, тишина оглушительная, черные деревья мерзнут, кусты торчат черным кружевом. А у старичков печь теплая, дрова в ней трещат, телевизор черно-белый шелестит что-то неважное. Мне так хорошо лежать на маленькой кушетке в темной комнатушке за дверью, что я там и остаюсь навечно, не хочу никуда, где я раньше жила. А как меня там зовут, не знаю. Они говорят: дочечка наша, девочка-радуга, подснежник наш. Радуются мне, как солнышку теплому.
Бывало, днем выйдешь из дому, ляжешь на снег, раскинешь наболевшие руки и лежишь в чистоте зимы, а в душе нежность клокочет. Мне там так хорошо, что и умереть не страшно, даже наоборот, будто умерла уже. – Регина мечтательно замолчала, мысленно глядя в зимнее небо.
Артур услышал эту шуршащую тишину, почувствовал пронзительный запах мороза и захотел упасть в хрустящий сугроб рядом с ней и увидеть над собой неограниченное ничем, стылое зимнее небо, потом шумно побегать за ней по снежному бездорожью и, отряхнув снег варежкой и веничком, ввалиться в теплый, пахнущий пирожками дом. А после горячей еды, захмелев от тепла, усталости и счастья, упасть на какую-нибудь лежанку и раствориться в неге и покое под связанным ею мохнатым белым одеялом.
– Давай я отвезу тебя куда-нибудь в теплый дом с телевизором и буду холить и лелеять, – предложил он, целуя теплые маленькие руки, – а ты мне свяжешь большой белый шерстяной свитер.
– Ты что решил убить мою мечту? Если я поселюсь с тобой в тишине, о чем я буду мечтать?
Артур засмеялся:
– Дети асфальта. Тишина как несбыточная мечта.
– Ты ничего не понял. Разве здесь главное – это тишина?