1
Катя сидела в кузове грузовика и оживленно смотрела по сторонам. На коленях у нее стояла корзина с едой, прикрытая сверху чистым платком. Вокруг лежали тюки с одеждой, с книгами – в общем, со всем нажитым на старом месте добром. Напротив Кати сидела ее мать, Анна Николаевна, и обеими руками придерживала двоих младших детей: сестру Кати – Люсю и братика Витю. Анна Николаевна, раскачиваясь в такт с машиной, задумчиво смотрела прямо перед собой, Люся дремала, а Витя с радостным любопытством поглядывал по сторонам ухабистой проселочной дороги.
Вокруг расстилалось только что распаханное поле, а над ним с криками летали стаи птиц. Катя радовалась: «Мы едем к папе!», – и удивлялась, почему мама так печальна.
Анна Николаевна познакомилась со своим будущим мужем на заводе, где она в то время работала. Она рано лишилась отца и матери и была безмерно счастлива, когда Александр Васильевич предложил ей выйти за него замуж, как-никак появится хоть один родной человек.
Жили они неплохо. Александр Васильевич был добрым, молчаливым человеком, любил детей, особенно старшую Катерину. Анна не раз украдкой поглядывала на мужа и дочку, ворковавших о чем-то в уголке. Муж тоже работал на заводе, а в свободное время подрабатывал бондарем. Когда началась война. Ему дали «бронь» как хорошему специалисту, и оставили «работать на победу». Александр Васильевич был этим доволен и нисколько не порывался на фронт. Когда война кончилась, его стали посылать в колхозы делать бочки для квашения капусты, огурцов. Бывало, все лето Александр Васильевич не показывался в городе.
Недавно Крапивины получили письмо от отца, он звал их в деревню. Анна Николаевна в три дня собралась, сдала государству квартиру, уволилась с работы, и теперь они едут в колхоз «Рассвет», где почти весь сезон жил Катин отец.
Машина остановилась перед большим красивым домом. Шофер помог выгрузить вещи, и грузовик укатил прочь. Дети уселись на узлы, а Анна Николаевна пошла к дому.
– Их никого тута нету, – крикнула старушка из соседнего огорода. – На работе она. А вам кого надо-то? Хозяйку чо ли, Августину? Иль может мужика ее, ентого, как его… Александра?
Что? Как? Какого Александра? Неужели… И Анна Николаевна в растерянности вернулась к узлам, села рядом с детьми, прижала их к себе и все повторяла:
– Все хорошо, все будет хорошо…
– Папка! – вдруг радостно крикнула Катя и побежала к плетню. Там через огороды шел Александр Васильевич.
– Папка…, тихо прошептала Катя, увидев его нахмуренное, злое лицо.
Пройдя мимо девочки, отец подошел к Анне Николаевне:
– Ты по чо приехала? Ты чо с ума сошла?
– Как? Ведь ты сам позвал…, – Анна Николаевна, прижав руки к груди, во все глаза смотрела на отца своих детей, не веря своим ушам и силясь сообразить что-то.
– Я же просто написал тебе, что в деревне жить лучше, чем в городе.
– Ну и дура же я! – Анна Николаевна закрыла глаза и, схватившись руками себе за голову, стала раскачиваться из стороны в сторону, повторяя:
– Ну и дура же я! Какая же я дура!
Они просидели на узлах до вечера. Анна Николаевна затихла, молча, в оцепенении, смотрела в одну точку. Катька, плача, размазывая слезы по щекам, трясла ее:
– Мам, Ну очнись же ты. Мамочка! Да помогите же кто-нибудь!
К ним спешил мужчина среднего роста, седоволосый, с добрым, озабоченным лицом. Это был Викентий Петрович, председатель колхоза. Он определил их пока на постой к одной бабушке. Пока – потому что не знал, как они собираются поступать дальше.
Деревня располагалась на полуострове, образованным руслом реки. Вокруг стояли бревенчатые дома, с высокими крылечками, а там, далеко, виднелось двухэтажное здание с резными наличниками и с двумя башнями по бокам. Вокруг расстилались поля, только по склонам реки росли плакучие ивы и кустарники, да кое-где встречались березовые островки.
Хозяйка устроила Крапивиных за печкой на полатях. Витя и Люся быстро уснули, мама, убедившись, что дети спят, молча лежала, отвернувшись к стенке. Катя уже не плакала, но и спать не могла, она видела, как вздрагивают от глухих, беззвучных рыданий материнские плечи.
Что такое случилось с папкой? Ведь он был такой хороший, добрый, его будто подменили. Помню, когда я была совсем маленькой, мы ездили с папиными друзьями на природу. Было много девочек и мальчиков, и с ними их мамы и папы. Помню, как папа снял с себя рубаху, связал рукава, подвернул брюки до колен и вошел в воду. Девчонки и мальчишки с криками носились по песчаному берегу и возле костра. Папа крикнул: «Тише, бесенята!», – опустил рубаху в реку, поболтал ее там и резко поднял на поверхность. Ребята были в восторге, потому что папа стал выбрасывать из рубахи раков…, потом шли вдоль крутого берега по узенькой тропинке: с одной стороны изгородь, с другой – склон, на котором росла крапива. Папа шел впереди меня, вдруг покачнулся, упал и покатился вниз по склону. Я закричала: «Мама, мама, папка Крапивин свалился в крапиву!»
Утро было солнечным. Хозяева давно ушли на работу, Анна Николаевна, проплакав всю ночь, еще не спала. Спали младшие дети, а Катя сидела на крыльце и, зажмурившись от яркого солнца, смотрела на реку: «Представляю себе наше положение: из города уехали и в деревню не приехали. Бедная, бедная мама, что теперь нам делать?»
В Катином представлении мир людей делился не по цветам, он был либо черным, либо белым. Еще вчера все было хорошо, а сегодня… Светлый образ отца внезапно потускнел, и неважно, что так весело светит солнце и в березовой роще перекликаются птицы, что где-то там далеко радостно кричат дети и задорно поют песни проходящие мимо молодые девчата.
«Как это? Почему? Папка, такой милый, любимый, добрый – и вдруг… Он даже не подошел, не погладил по голове, как делал всегда, приходя с работы…. Даже Витю на руки не взял…. Что с ним случилось?»
Катя увидела велосипедиста на другой стороне речки. Вот он сошел с велосипеда, поставил его рядом и идет по воде. Размышляя о своем, Катя машинально произнесла:
– Кто это? В нашу сторону, да, по-моему, сюда.
Это был мальчик лет четырнадцати, смуглый, вихрастый, с умными, добрыми глазами:
– Здравствуй, ты дочка Анны Николаевны? Меня прислал председатель за вами. И зовут меня Сережа, а тебя?
– Катя?
– Ты знаешь, Катя, если честно, мне про вас рассказал Аркадий – водитель грузовика, он нам дальним родственником приходится, вчера он заходил к нам. Я тут у бабки гощу, три дня назад приехал из города.
– Ну и что он тебе рассказал? – услышала Катя за спиной.
Анна Николаевна стояла на крыльце, веки ее были припухшими, и по лихорадочному блеску в ее глазах Катя поняла, что мама приняла какое-то решение. Сережа очень вежливо произнес, казалось, намеренно не заметив ее вопроса:
– Викентий Петрович просил вас прийти в правление. Я подожду пока вы оденетесь.
2
Катина мама сказала Викентию Петровичу, что они решили остаться в деревне, на что председатель ответил: «Рабочие реки колхозу, безусловно, нужны, но жить совершенно негде».
– Викентий Петрович, – вмешался Сережа. – Они могли бы пока пожить у нас с бабушкой. У нас ведь дом разделен на две половины. В одной мы с бабой Паней, в другой они.
Викентий Петрович поразмыслил немного, потом сказал:
– Да, у вас дом-то – самый старый в деревне, с него вся деревня пошла, того и гляди обвалится. Ну ладно, все равно больше некуда.
Баба Паня – приветливая, суетливая старушка, постоянно что-то делала. Глядишь, она то в огороде в земле копается, то дома на кухне копошится. «Неугомонная», – говорили про нее в деревне. Вечером за ужином она рассказала Анне Николаевне о хозяйке дома, где поселился Александр Васильевич, Августине:
– Колдунья она, право слово. И дом ее на нехорошем месте стоит. Еще ее отцу говорено было, чтоб не строил дом на этом месте, дак нет, из вредности да построил. Соседи говорят, по ночам там бесы собираются, и слышен оттудова конский топ и грохот. Господи, помилуй, – баба Паня перекрестилась. – Так вот, живет она в энтих хоромах одна как принцесса, и никто с ней не уживался сроду. Мужик ее, как только началась война, с каким-то даже удовольствием ушел на фронт, и не было от него никаких известий с тех пор. Мать у нее отравилась, отец повесился… Кого на постой поставят, она его тут же околдует. В прошлом годе один у нее жил, дак ушел в лес, да и с концом.
Сидя за столом возле недопитого стакана молока, Анна Николаевна молча слушала старушку. Дети напились, наелись и сладко посапывали каждый в своем уголке.
Анна Николаевна с горечью подумала: «Как бы то ни было, нет оправданий такому предательству… Колдунья… Кто в наше время поверит подобной ерунде?» Так или иначе, нужно время, чтобы окончательно прийти в себя. Да и не верилось ей, что все, что случилось, происходит всерьез, не хотелось верить. Она решила для себя, что должна собраться с силами и продолжать жить. А как жить? Где? Ответы должны прийти со временем. С Александром все кончено. Его больше нет. Осталась одна боль. Нужно подкопить денег на обратную дорогу, да и зимнее пальто Катюшке надо справить. Невеста уже… Но мысль упорно возвращалась к только что услышанному: «Колдунья… Добрая, бедная баба Паня. Нет их. И не было никогда».
Анну Николаевну определили работать на ферму, а Катю приняли на почту разносчицей газет. В ее обязанности входило доставлять корреспонденцию во все ближайшие деревни. Шел конец июля, пора сенокосов. В полях колосилась пшеница, в лесах стояла торжественная тишина. Птицы уже не пели, они носились в поисках пищи для выведенного потомства.
В то утро Катя с тяжелой сумкой вышла из дома с вывеской «Правление» и решила для себя, что вначале пройдет по дворам в этой деревне, а уже потом пойдет дальше. Она думала о Сереже. Какой он все-таки хороший парень, добрый, надежный, внимательный. Мама у него в городе учительницей в школе работает, отец погиб на фронте, а здесь живет мать отца, бабушка Паня. И он каждое лето приезжает сюда помогать ей по хозяйству. В городе у них с матерью крошечная квартирка, но они все равно взяли бы бабу Паню к себе, если бы смогли уговорить. А баба Паня и слушать не хотела про отъезд:
– Да вы что, родимые. Чтобы я бросила энтот дом, в котором жил мой прадед, родоначальник этой деревни. Да ни в жисть! Даже не уговаривайте!
Катя шла, глядя себе под ноги, вдруг услышала какой-то шорох в стороне. У кустов выросла большая тень, но тут же исчезла. Катя остановилась, почувствовала на себе чей-то взгляд, пробежала глазами, всматриваясь в придорожный лес, ничего не увидела и пошла дальше.
«Надо будет подговорить Сережку, пробраться ночью через огороды к дому Августины, посмотреть, чем там папка занимается. Не могу поверить, что он больше нас не любит!»
3
Вечером, когда все уснули, Катя потихоньку вылезла из-под одеяла, на цыпочках пробралась к выходу, сдернула с вешалки черную шаль с кистями, осторожно приоткрыла дверь и выскочила в ночь. Сережка уже стоял у двери, шепнул: «Готова? Пошли».
Перебрались через плетень Августининого дома.
– Ты знаешь, у соседей Августины злая собака, вначале я пойду, дам ей кое-чего поесть, а потом вернусь за тобой.
Катя вся дрожала то ли от волнения, то ли от сырого воздуха, которым тянуло с речек. Эта ночь была особенно темна, не было ни луны, ни звезд. Вдруг раздался удар грома, это было так неожиданно, что Катя вскрикнула. Разряд молнии, раскат грома, и сразу же полилась вода с неба. Катя стояла оглушенная, глотая воду, ручейками стекающую с непокрытой головы, и силилась не закричать. Она широко открыла глаза, но все равно ничего не видела, вдруг услышала крик:
– Катя, я здесь! – Сережа нашел ее руками и повлек за собой. – Быстрее, под навес.
Они пробрались к окнам Августининого дома, но увидеть им ничего не удалось – в доме внезапно погас свет.
– В такую погоду на подстанции нас сразу отключают, потому что деревня расположена в опасной зоне, между двумя реками, тут молнии так и пуляют с неба. Вода-то ведь притягивает электричество. Кумекаешь, что к чему?
– Знаю, не маленькая, – нахохлилась Катя. Помолчав немного, промолвила с сожалением в голосе. – Переждем дождь и пойдем.
– Обожди-ка, – Сережка отодвинул Катю от окна. Там появился маленький огонек. – Свечку зажгла, – обрадовался он. – Пойдем поближе.
Они напряженно вглядывались в темноту, в надежде увидеть хоть что-нибудь.
– А это кто еще такой? – удивленно произнес Сережка. За столом сидел худощавый мужчина, ел из тарелки суп; хозяйка сидела рядом и подкладывала ему хлеб. Ребята смотрели на них, но слышать они их не могли. Внезапно налетевший ветер пригнул к земле ветки деревьев. Небо то и дело озарялось вспышками молнии, и, казалось, что это там, наверху, вдоль воображаемой улицы проходят рокочущие танки и каждый из них стреляет, и не куда-нибудь, а сюда, по этой маленькой деревне.
– А где папа? – забеспокоилась Катя.
– Не знаю… Интересно, кто это такой? Это точно нездешний. Я здесь всех знаю.
Мужчина встал и повернулся лицом к окну, в это время вспышка молнии осветила его лицо. Ребята вскрикнули: глаза мужчины вспыхнули огнем, и он тут же отвернулся; темные длинные тени от свечки заходили по полу, по занавескам, по печке, по потолку. Скрипнула дверь. Дети прижались друг к другу и крепко схватились за руки. Мужской голос проговорил:
– Дождь вроде бы закончился. Ну, дела! Как в тропиках. Начался ниоткуда и так же внезапно закончился… Чем это ты своего благоверного опоила, дрыхнет без задних ног? А впрочем, ты ведь обучена… Ну, ладно, значит, договорились. Найду, приеду за тобой. Прощай!
Голос Августины:
– Не забудь, третья половица.
Лишь только за Августиной закрылась дверь, подростки, не сговариваясь, побежали к плетню, прямо по грядке с посаженой картошкой. Вскоре все мокрые, грязные ребята оказались у своей калитки и разошлись в разные стороны. Катя отворила дверь в свою половину, Анна Николаевна открыла глаза:
– Катя, что с тобой? Где ты была? Господи!
Мать помогла ей раздеться, укрыла одеялом и все спрашивала, трясла Катю, но та молчала, долго глядела в потолок и только под утро забылась крепким сном.
На следующий день в селе был выходной. Утро стояло солнечное, день обещал быть погожим. Баба Паня хлопотала в огороде и наговаривала вполголоса:
– Вот, чертенок, одежда вся мокрая, сапоги грязные и куда лешак таскал, да еще ночью? Ну проспится, дак я ему задам…Обед скоро, а он спит. Ну, ладно, пусть отсыпается, а я сама за бельем схожу на чердак. Вот ведь хорошо, умница, что туда повесила, а то испластало бы дождем-то.
Баба Пана поднялась по шаткой лестнице на чердак и стала сдергивать простыни с веревки. Она шла не глядя под ноги, запнулась о торчащую доску и упала. В этот момент потолок, по которому только что, хрустя засыпанным на нем шлаком, прошла разговаривающая сама с собой старушка, начал обваливаться, вниз полетели доски, балки, посыпался шлак, превратившийся от времени в пыль. И… баба Паня, неловко подогнув под себя ноги, провалилась вниз, сверху на нее со скрежетом, медленно, словно раздумывая, упал другой конец балки.
Сережа спал в другом конце комнаты, услышав грохот, проснулся и обомлел от ужаса. На полу в груде досок лежала окровавленная баба Паня, потолка не было. Он бросился к ней, и, боясь прикоснуться, стал громко звать ее по имени. Она не отзывалась.
На грохот прибежала из своей половины Анна Николаевна. Увидев неподвижное тело бабы Пани, присела на пол, прикрывая рот рукой, чтобы не закричать. Затем, насилу овладев собой, бросилась к старушке, взялась ей за руку. Пульса не было.
Похоронили бабу Паню за деревней, на местном кладбище. Из города приехала Мать Сережи, Светлана Викторовна. Идя за гробом, она громко приговаривала:
– Угомонилась, горемычная. Ведь сколько уговаривала переехать к нам, ни в какую. Так любила этот дом, что и умерла вместе с домом.
Светлана Викторовна взялась помочь Анне Николаевне с переездом в город. Теперь семья Крапивиных будет жить в школе, а Анна Николаевна в этой же школе намеревалась работать кочегаром – топить печки в классах. Обе женщины очень подружились. У Светланы Викторовны был открытый, дружелюбный характер; ее энтузиазм, энергия, казалось, не имеют границ.
Увозил их из деревни все тот же шофер – Аркадий. Дети, притихшие, сидели уже в машине, а женщины вошли в уцелевшую половину дома, посмотреть, не забыли ли чего. Катя обвела глазами всю округу, взглядом останавливаясь возле каждого почтового ящика. Перед ней мысленно пронеслись самые яркие события ее рабочего лета, она вспомнила, с каким настроением уходила из каждого дома.
Вдруг она увидела за одной из изб знакомую фигуру, тень от нее тянулась до середины дороги. Катя пристально смотрела в ту сторону, где вскоре показалась голова… И, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, из-за дома вышел Александр Васильевич. Одновременно с ним из избы, бывшей когда-то жилищем, а теперь похожей на кучу мусора, из второй ее половины, вышли женщины, залезли в кузов, где уже устроилась Катя , крикнули шоферу:
– Поехали!
Когда машина тронулась с места, Александр Васильевич пошел за ней. Пройдя метров десять, он стал ногой резко пинать камни. Катя непонимающе смотрела на него.
– Мама, что он делает?
Анна Николаевна слабо улыбнулась:
– Камни пинает…
А Катя с горечью подумала: «Он нас выпинывает, мамочка…»
4
Школа, в которой теперь будет жить семья Крапивиных, а Катя еще и учиться, а ее мама работать, была построена в 30-е годы. На этом месте до революции находился большой дом городского купца. В прошлом веке люди, принадлежащие к сословию зажиточных купцов, почти все строения под жилища возводили, казалось, по одному проекту – низ из камня, а верх из дерева. Так вот, по истечении времени, верх пришел в негодность, его сломали, а низ решили не трогать, прилепить к нему часть здания и сделать три этажа. Здание поставили буквой «П», основанием являлся первый этаж купеческого дома. На одном его конце находилась кочегарка, а на другом – маленькая квартирка, в которой и поселились Крапивины. И в кочегарку, и в квартиру можно было зайти и с улицы, и со стороны школы.
Начало учебного года как всегда было торжественным. Гремели барабаны, шеренги учеников выстраивались внутри пэобразного здания. Школа стояла на открытом месте, на пригорке. С одной стороны по склонам лепились овраги, узенькие тропиночки бежали вниз через крапиву и репей и приводили к извилистой речушке. С лицевой стороны школы раскинулся сад, который был посажен еще во времена купечества и с той поры не раз обновлялся.
Это была окраина города, и здесь властвовали свои законы. Речка, то звенящая детским тоненьким голоском во время зноя, то шипящая и бурлящая во время дождя, эта речка делила район на две половины: Висим и Костылево. И появляться в чужом районе было небезопасно.
Висимские и костылевские ребята знали друг друга в лицо, поскольку учились в одной школе, но держались всегда обособленно и открыто враждовали.
По приезду в город Сережка как-то сразу отдалился от Кати. Поначалу она удивилась и даже расстроилась, но потом, осмотревшись, поняла, что дело здесь в неизвестно кем установленных законах жизни. Кате зимой исполнилось 14 лет, столько же, сколько Сереже, но она чувствовала себя старше и мудрее его. «Ничего не поделаешь, переходный возраст», – по-взрослому рассудила она, и сказала вслух, обращаясь сама к себе: «Кто тебе сказал, что он твой? По всему видно, что он здесь предводитель. Это даже лучше, никто приставать не будет». И Катя вспомнила, как однажды один из костылевских, очевидно, не зная, как привлечь к себе ее внимание, сказал при ней какую-то пошлость. Позднее она случайно увидела его, но не сразу узнала: под глазом у незадачливого ухажера красовался огромный фингал.
Катя зашла в кабинет по химии, достала из портфеля учебник, тетрадь, и тут прозвенел звонок. Рядом с ней села девочка, подстриженная под польку.
– Как тебя зовут?
– Галя.
– Кто у вас по химии преподает?
– Петр Михайлович, молоденький такой, очкарик. Он очень странный. Все время смотрит в пол.
В класс неслышной, вкрадчивой походкой вошел высокий, худощавый молодой человек. Не глядя на ребят, тихо произнес: «Садитесь». Проходя между рядами, он осторожно обходил все углы, пытаясь никого не задеть, что плохо получалось: везде из-под маленьких парт выставлялись ноги, и всюду локти. «Но он вообще так ходит. Действительно, чудак… Такое впечатление, что он идет по траве и старательно обходит жучков и паучков».
– Как кошка перед прыжком, – хохотнула смешливая Галя. Катя мысленно с ней не согласилась и продолжала рассматривать странного учителя. Он был подтянут, лицо его улыбалось, но в глазах чувствовалось какое-то напряжение.
– Понятно, нервничает, – шепнула Галя. После первых вступительных слов Петр Михайлович начал перекличку:
– Корюкова Галя!
– Я!
– Крапивина Катя!
– Я!
Петр Михайлович посмотрел на Катю долгим взглядом, затем резко опустил голову и отвернулся. Галя посмотрела на учителя, потом на Катю и прыснула в кулак.
– Мне кажется, что я где-то видела его лицо, – задумчиво проговорила Катя.
– Наверно, во сне, – с серьезным видом сказала Галя и опять тихонько захохотала.
В тот день шел мелкий надоедливый дождь. Земля уже настолько пропиталась влагой, что уже не вмещала ее, и вокруг школы стояли лужи. Но, странно, глядя на сад, казалось, что на улице сияет солнце. Листья желтые, золотистые, багряные, светились изнутри, но подчиняясь нудному, бесконечному дождю, они печально кивали ему в такт. Но стоило дождю прекратиться, подсохшие листочки начинали трепыхаться, словно радуясь, что отдают последнее тепло людям.
Сегодня Катя решила пойти с Галей по улице, в обход, а не через школу. Они шли по центральной аллее, под ногами шуршала листва.
– Как красиво, посмотри!
Но Галя не глядела по сторонам, она взяла Катю под руку и, настороженно оглядываясь, сообщила с таинственным видом:
– Ты еще не знаешь? В нашей школе живет приведение! Погоди, не делай большие глаза, послушай дальше. Оно живет под лестничной площадкой. Ты знаешь бабу Дусю, это моя бабушка, она здесь пол моет. Так вот, когда она работает во вторую смену, мама все время ей капли в карман сует. Потому что… как только станет мыть под лестничной площадкой, так оно оттуда выходит, расставит руки на уровне плеч и идет на нее, при этом противно дышит.
– Чушь какая-то…
– Я тоже так думаю, но… каждый раз одно и то же.
– А что вторая уборщица говорит?
– А к ней вообще не приходит. Вообще-то она глухая и слепая на оба уха. Ну, ладно, пока, мне сюда.
Галя свернула с аллеи на тропинку, которая вела к резной калитке.
Катя шла дальше, ей не хотелось уходить из сада. «Невероятно… Не может быть. Все, хватит об этом». И она стала думать о Петре Михайловиче:
«Какое у него болезненное, нервное лицо. Сколько таких лиц уже приводилось видеть, особенно у тех, кто прошел через войну. Мне даже показалось, что я его где-то видела».
Дома у Крапивиных сидела тетя Дуся и что-то рассказывала:
– Посижу здеся пока, надо идтить туды, за поворот, а духу не хватат. Говорено было и директору, и завучу етому и все едино, говорят голюнация у тебя, рехнулась, стало быть, я.
Все сидели возле открытой печки и смотрели на огонь. У Люси глаза горели любопытством, а Витя испуганно и прерывисто дышал.
– Я бы сходила с вами, тетя Дуся, но мне нужно идти в кочегарку, – извиняющим тоном произнесла, надевая фуфайку, Анна Николаевна. – Вы ведь там долго мыть будете, площадка большая.
– Я уже раз пять туды чо ли ходила, только подойду, он лешак и выходит оттудова. Ну, я и назад с криком, – словно не слыша слов Катиной матери, продолжила тетя Дуся. – Там уж Бог знает сколько не мыто-то. Я уж крестилась, крестилась, все нипочем. Надо бы днем там мыть-то, да разе вымоешь, все народ, все народ ходит.
Катя, опустошая миску с похлебкой и торопливо жуя хлеб, с интересом слушала старушку. Только за мамой захлопнулась дверь, она встала из-за стола, отодвинула пустую тарелку и предложила тете Дусе пойти вместе.
– Вот золото девка! А мамка ругать не будет?
– Она придет не раньше полуночи, я давно уже буду дома.
Они отворили дверь, ведущую из комнаты в школу, и оказались в полумраке. С наступлением темноты, в целях экономии, в школе включались только контрольные лампочки – в коридоре и на площадках по одной. Осторожно ступая по половицам, они дошли до поворота. С улицы доносился шум дождя, слышно было, как льется вода со стоков в уже переполненные бочки.
– Тетя Дуся, давай споем. Не так страшно будет.
– Давай.
И они вразнобой затянули каждый свою песню. Вдруг откуда-то из-за площадки послышался звук, напоминающий стук падающих досок. Тетя Дуся остановилась, взглянула за поворот и испуганно вскрикнула:
– Вот он! – и повернула назад.
Катя стояла в оцепенении и смотрела в сторону лестницы. Оттуда, из темноты приближался непонятный силуэт: в фуфайке, в кепочке, он тяжело дышал, и, держа руки на уровне плеч, приближался к Кате.
– Ноги… Где ноги? – прошептала Катя и, прислонившись спиной к стенке, медленно стала оседать на пол.
5
Первое, что она почувствовала, было тепло и свет электролампочки. Не открывая глаз, она попыталась вспомнить, что же произошло. Вспомнила и ощутила, как волосы на голове зашевелились. Усилием воли заставив себя не проваливаться снова в беспамятство, она стала повторять про себя: «Я – Катя. Я не сошла с ума, у меня все в порядке». Вдруг услышала совсем рядом:
– Филипп! Ну, чего ты копаешься?
– Щас, щас, Петр Михайлович!
Катя не стала открывать глаза, посмотрела сквозь ресницы. Она находилась в подвале, лежала на большом невысоком столе или просто наспех сколоченных досках, где-то справа была подвешена электрическая лампочка на длинном шнуре. В двух шагах от ее головы стоял еще один стол, круглый, а на нем – сундучок старинной работы. Возле сундучка ходил мужик в фуфайке и кепочке, он чертыхался, в досаде почесывая затылок, гремел отмычками и при этом недовольно пыхтел. Позади него, спиной к Кате, в выжидании сидел на ящике худощавый мужчина. Она узнала его и чуть не вскрикнула: «Петр Михайлович! Боже мой! Наверно, я сплю». Катя пошевелила ногой, потихоньку ущипнула себя вытянутой вдоль туловища рукой».
– Да нет. Не сплю. Но что же это?
Мужик в фуфайке силился открыть замок, висевший на сундуке. Черные штаны на уровне пояса у него оттопыривались.
– Да положи ты фонарь-то на стол. Больше не понадобится изображать безногого.
Только тогда Катя сообразила, в чем заключался весь фокус. Ручку фонарика Филипп затолкал в брюки стеклом вверх, поэтому в темноте коридора не было видно его черных брюк, а верхняя часть тела была хорошо освещена.
– Все, открыл, извольте, – сказал мужик, вытирая пот со лба. Петр Михайлович молча смотрел на содержимое сундука, затем медленно протянул к нему руку и бережно стал перебирать находящиеся в нем вещи.
– Ну, наконец-то! Наконец драгоценности моего деда у меня в руках, даже не верится. Сколько всего нужно было сделать, чтобы добраться до него. Ты ведь знаешь, что моего отца сгноили в тюрьме. А мы? Что мы… Мы с матерью, как он нам советовал, дружно отказались от него. Мама не хотела, чтоб это повлияло на мою дальнейшую жизнь. Но все было напрасно. И для нее, в первую очередь. Она заболела и вскоре умерла… Да, Филипп, я воспитывался в детском доме, пока меня не нашла Августина, моя двоюродная сестра. Но мы решили пока не афишировать наше родство, потому что сейчас, когда клад найден, у нее могли бы быть неприятности. Она намного старше меня, и ей тоже досталось горюшка. Как только большевики пришли к власти, ее отец уехал из города в деревню, может, поэтому и пожил еще сколько-то. Он был старшим сыном у деда, поэтому она и знала про этот сундучок… Но потом, когда стали разрушать второй этаж дома и думали, что и первый тоже уберут, вот тогда мы здорово попереживали…Ты видишь, Филипп, подвальчик небольшой, и вход только через верх, но потрудиться пришлось на славу, прежде чем я откопал его, мой фамильный ларец, – говорил Петр Михайлович, продолжая гладить сундучок, словно он был живой и требовал ласки.
– Петр Михайлович, ну никак не возьму в толк, зачем вы сюда затащили эту деваху?
Петр Михайлович подошел к Кате, долго смотрел на нее. Катя напряглась, приказывая себе ни в коем случае не моргнуть.
– Что-то уж очень долго она не приходит в себя, – задумчиво и беззлобно сказал он. Немного погодя, уже отойдя от нее обратно к столу и складывая ожерелья, бусы, сережки в мешочки, Петр Михайлович произнес:
– Я отвечу на твой вопрос, Филипп… Ты хорошо помог мне осуществить мой план. Без тебя бы мне не справиться. Ты здорово исполнил свою роль… Парадокс! Эти люди не верят в Бога, а в приведение верят. Правда, не все… Ха-ха! Ты потрясающе смотришься в своей кепочке, – затем, взглянув на сундук, неожиданно замер, и, едва касаясь кончиками пальцев, извлек из сундука переливающиеся на свету бусы. Он глядел на них с радостным изумление и с каким-то детским восторгом. Вдруг, словно спохватившись, быстро положил бусы в карман и спешно стал накладывать драгоценности в мешочек.
Катя не узнавала Петра Михайловича: «Он такой довольный сегодня, говорит, говорит, я его таким не помню. А теперь даже важным стал, Филиппа поучает. Кто он такой?.. О чем это я?.. Мне о себе думать надо».
А Петр Михайлович тем временем продолжал:
– Ты спрашиваешь, зачем я ее сюда затащил? Она пришла бы в себя и стала повторять вслед за тетей Дусей, что да, она видела приведение. Тогда, может, и поверили этому божьему одуванчику. И тогда что? Раскинь мозгами. Набежало бы много народу. Ты готов делиться твоей долей? Ну, ладно, успокойся, это я пошутил. Если бы нас здесь нашли, доля бы у нас была одна – колючая проволока. Так что, вначале нужно было закончить дело.
– Кроме того, – сказал он, помолчав немного. – Я знаю эту девочку. Видел ее, когда шел в деревню к Августине, она несла тяжелую почтовую сумку. Хорошо, что я тогда вовремя успел спрятаться. И я знаю, как моя сестра подло поступила по отношению к семье этой несчастной… Вот я и думаю сейчас, а что если мне тоже позабыть о братских обязательствах, точно так же, как и она забыла про свои просто человеческие… Я знаю, она это умеет. Напоила травкой и обезумел мужичок… Впрочем, человечество придумало себе много обязательств. Например, сдавать клад государству, а себе…
Вдруг наверху послышался шум, громкие голоса, через щели между половицами кладоискатели увидели, что на площадке зажегся свет.
– Я так и знал, – встрепенулся Петр Михайлович. – Прикрой-ка лампочку темной тряпицей. Лишь бы половица была плотно прикрыта, – и он вопросительно посмотрел на Филиппа.
– Обижаете, Петр Михалыч.
Катя лежала, ни жива, ни мертва, ее пробирала внутренняя дрожь, мысли путались, перебивали одна другую: «Это ищут меня… Что будет со мной?.. Я поняла, почему нам показалось, что у него горят глаза… Была вспышка молнии. А у него очки… Что делать? Перестать притворяться? А вдруг убьют?.. Бедная мама…».
Когда шум наверху стих, Петр Михайлович распорядился:
– Быстро помогай мне. Собирай все, потуши свет и убираемся отсюда.
Он взял на руки Катю, поднял ее наверх, опустил на то место, где она упала, быстро оглянулся по сторонам, нащупал карман в ее школьной форме и вложил в него что-то.
Как только его шаги удалились, Катя вскочила на ноги и понеслась по коридору в сторону своей квартиры. Она подбежала к входу во флигель, нырнула в комнату и резко захлопнула за собой дверь. К ней кинулись, радостно крича, Люся с Витей. Катя медленно прошла мимо них, упала на кровать и сразу заснула. Она не видела, как у ее постели собрались все ее родные и знакомые, не слышала, как Светлана Викторовна говорила тете Дусе:
– Ну, что вы, голубушка, какое привидение? Нет, вам точно нужно обратиться к врачу.
Не видела она и Сережку с фингалом под глазом, полученным в разборке с Костылевскими ребятами. Он был уверен, что это они хотели обидеть Катю, и потому похитили ее. Запыхавшись, он влетел в комнату, сел на стул возле Катиной кровати и затих. Рядом сидела Катина мама, Анна Николаевна, явно поседевшая за последние полчаса. Через некоторое время она проводила всех от Катиной постели со словами: «Приходите завтра, пусть поспит».
Проспав часа два, Катя проснулась, нащупала в боковом кармане что-то твердое. Это были бусы. Катя не спешила встать, переодеться, нужно было подумать.
Витя с Люсей уютно посапывали за занавеской, разморенные теплом только что истопленной печки.
«Петр Михайлович – враг народа? Плохой человек? Да, наверное. Но почему тогда он, такой плохой, осудил свою сестру за то, что она сделала с отцом? Почему он меня не убил или просто не пристукнул, чтобы отбить память? Почему он оставил мне эти красивые бусы, ведь он знал, что это опасно?.. А, может, он хороший? Вряд ли. Разве будет хороший человек обманом забирать драгоценности, которые теперь ему не принадлежат. А тетя Дуся? До чего они ее довели!.. Так какой он все-таки человек, Петр Михайлович, хороший или плохой? Почему у нас все либо хорошие, либо плохие? Оказывается, человек в каждой отдельной ситуации… может быть разным… Почему мама никогда не скажет плохо о моем отце? Это говорит о том, что мама порядочный человек, или о том, что мой отец не такой уж плохой?.. Как это непросто – разобраться в мыслях и поступках другого человека.
На следующий день стало известно, что Петр Михайлович и сторож Филипп исчезли. Исчезло и привидение. Катя молчала, обуреваемая противоречивыми мыслями, да и все равно ей бы никто не поверил – третья половица была аккуратно замазана шпатлевкой.