В мастерской знакомого художника, там, где пахло сыростью и
свежими холстами, я чувствовал себя крайне неуютно. Не знаю, что смущало: мансарда,
выходящая на Большой проспект Васильевского острова, откуда родной для меня район
сжимался до размеров провинциального городка, а может, обилие лиц, глядевших на меня с
законченных и незаконченных картин. А может, неуютно мне было оттого, что загадка одного
из коней из уст моего друга, деловито протирающего кисти, прозвучала совсем уж зловеще.
- Ты знаешь, - сказал он,- ведь немногие ленинградские, извини, питерские художники брались писать Аничков мост.
Был среди них некий Серебренников, на мой взгляд, выдающийся художник. Писал в основном пейзажи родных мест. Домик у него был на Карельском перешейке.
Однажды во время встречи с коллегами в Доме художника Александра Ивановича - так звали Серебренникова - один член, - мой друг выделил последнее слово, - так вот, один член Союза художников обвинил его, находясь в подпитии, в том, что его пейзажи - это не более чем одна из отшлифованных начальных ступеней на пути к высокому искусству. Он обвинил его в том, что его андеграундные биеннале не содержат портретной живописи, абсолютно нет городских пейзажей, в общем, пошло-поехало. Тот, из Союза художников, был влиятельным человеком, и оскорблял Серебренникова до тех пор, пока последний банально не дал ему в морду.
Не буду рассказывать, что было дальше, но Александр Иванович окончательно исчез из поля зрения изобразительного искусства города.
Почему я об этом знаю? Все просто. Это мой учитель. Незадолго до своей кончины он попросил меня приехать в эту самую мастерскую, где мы сейчас с тобой находимся. Он оформил документы на меня, а когда через несколько дней мы прощались, как оказалось, навсегда, он сказал мне - "Послушай, Юра, хочу показать тебе одну свою работу. Ей предшествовало множество событий, мне удалось узнать удивительную историю из жизни, быть может, самого загадочного из всех зодчих Санкт - Петербурга. Я имею в виду господина Клодта", он помолчал немного и добавил - "Его жену и еще одну личность, оставшуюся неизвестной, но незримо присутствующей в большинстве работ Петра Карловича."
Юра говорил, все больше и больше увлекаясь, он дошел до предела
психоэмоционального состояния, из его уст вылетали слова "мистика", "метафизический
реализм", "предчувствие фатальности". Я, честно говоря, уже мало что понимал, мастерская
художника "звенела", и вот тогда мой друг-художник вынес закрытое рогожей полотно,
которое аккуратно поставил на большой пюпитр и, словно занавес, церемониально поднял
вуаль, закрывавшую картину.
Моему взору предстал укротитель с тем самым конем, в чье
причинное место я разрядил тридцать шесть кадров своей старенькой ЛОМО-компакт. На
картине Серебренникова отчетливо был вырисован прямой профиль, отчего конь вполне мог
претендовать на роль племенного жеребца. Да не только претендовать, а быть видимым
символом.
В мастерской возникла пауза. В этой оглушающей тишине Юра,
склонившись надо мной, словно пытаясь захватить мое психическое пространство,
одновременно будто боясь, что нас подслушивают, на ухо прошептал мне: "Запомни, этих
коней писать нельзя...ты понял?" "А фотографировать?" - робко спросил я. "Ты понял, что
я тебе сказал?" - шипел Юра. "Понял, понял." - ответил я и, улучив момент, когда мой
друг раздраженно подошел к звонящему телефону, махнул ему рукой и быстро покинул
мастерскую, где пахло сыростью и свежими холстами.
Я вновь узнавал Васильевский остров.
Я шел к Гавани, поняв, что мне надлежит знать...