Верстах в пяти от Верх-Нейвинского завода была Лешачья тропка. Широкая такая дорожка в лесу. Откуда и куда она шла, где начиналась и где кончалась, не знал никто. Люди по этой тропке не ходили. Изредка заглянет на тропку какой-нибудь любопытный лось и сразу же испуганно прячется в лес. Да и что людям там было делать? Болотистые там были места. Ни грибов, ни покосов. Даже за дровами туда не съездишь. Деревья там болотные, чахлые.
Говорила народная молва, что протоптали ту дорогу лешаки. Жили они будто бы за горой, а за болотом будто бы жили лешачихи. И в самую тёмную безлунную летнюю ночь собирались они и устраивали посреди леса пляски и игрища бесовские. Вой и крики далеко разносились по лесу. Чем там они занимались, что пели и как плясали – не было у людей на это охоты смотреть. Боялись люди. И не только ночью, но и днём никто не отваживался прогуляться по страшной тропке. Не было на ней отпечатков каблуков сапог, не было клетчатых следов от лаптей. Только странные и бесформенные следы. То ли звериные, то ли ещё чьи-то. Матери детей своих пугали этим местом:
- Не будешь слушаться, отнесу на Лешачью тропку.
Даже охотники, люди смелые, обходили это место стороной. Хотя и богато оно было всякой болотной дичью. Сильно боялись лешаков. Думали люди, что «защекочут до икоты или в лес уволокут», как сказал спустя годы об этом Высоцкий.
Но случилось так, что нашли в тех местах золото. Думали люди, думали, как бы и золото из земли добыть, и чтоб не защекотали. Потом придумали. Поселили на самой лешачьей тропке старца праведной жизни. Уговорили из скита уйти и там поселиться. Построили ему люди избушку и сухарей в запас дали. Долго стояли люди у пахнущего смолой крыльца, не решаясь проститься со старцем.
-Как же ты тут будешь, отец? Не испугаешься?
- А чего мне бояться? Если Бог за нас, то кто ж против нас? Идите с миром.
Старец сел у окошечка и раскрыл Псалтирь. А люди пошли быстрым шагом, запинаясь и перегоняя друг друга, стремясь поскорее выбраться из этого страшного леса, пока не стемнело. А потом долго сидели на завалинке крайнего дома и тревожно вслушивались в голоса и звуки, доносившиеся из леса. Тих был лес. Тёмной громадой высился он за огородами. Смутно белели берёзки. Пролетела над лесом, неуклюже взмахивая крылышками, припозднившаяся утка. Сиротливо крякнув, скрылась за вершинками елей. Беззвучно гнал высоко в небе лохмотья облаков невидимый ветер.
Наутро люди бросились к старцу.
-Ну что?
Старец, весь исхудавший за одну ночь и как будто ещё более осунувшийся и постаревший, улыбнулся и сказал им так:
- Да ничего. Ничего не бойтесь, ребятушки. Работайте. Добывайте своё золото смело. Никто вас больше не потревожит. Ничего не бойтесь кроме греха. А вот если грех у вас какой случится, тут уж мне удержать их труднее будет.
- О каких грехах ты говоришь, отец? – спросили люди.
- А золото, оно как магнит грехи притягивает. Тут у золота и жадность, и зависть, и гордыня. И воровство, и обман, а то и убийство. Так что вы мои слова запомните.
Крепко запомнили слова старца люди. И никогда, пока существовал прииск, никто никого не обманул, не обсчитал, никто ничего не украл. Людям же, склонным к воровству или обману, говорили просто:
- Ты на Лешачью тропку не ходи. Щекотки-то, наверное, боишься? Не они, так мы сами пощекотать можем.
А старец так там и поселился в избушке. Не слышно стало по ночам дикого воя, прекратились пляски. Куда лешаки девались? Совсем ли ушли из этого леса или просто другой тропкой ходить стали? Не ведали этого люди. А сама тропка людным местом стала. Кто-то по ней идёт на работу, кто-то к старцу, совета спросить. Идут люди. Отпечатываются на лесной глине каблуки сапог, остаются клетчатые следы лаптей. Едут люди. Остаются следы подковок и глубокие колеи от колёс. И не видно уже следов бесформенных. То ли звериных, то ли неизвестно чьих.
И охотники к старцу стали захаживать. Посидят-побеседуют или просто помолчат. Переночуют, а с рассветом на охоту. Появился у старца послушник – молчаливый мужичок средних лет. Когда отошёл старец ко Господу, послушник принял его пост. А потом и сам воспитал себе преемника. Так и простояла та избушка до самой революции.
А потом, после революции грянул научный атеизм и национализация. Прииск новая власть национализировала, а старца тунеядцем объявили. И контрреволюционером объявили, и сеятелем религиозного дурмана. И сослали туда, где, как говорится, «труда бескорыстного невпроворот». Избушку люди по брёвнышку растащили. Прииск же бесперспективным оказался. Раньше частникам хватало золота. На что хватало? На еду, на дом, корову, лошадь, сапоги. На пряники, наконец. У Советской же власти масштабы другие. Тут не пряниками пахнет, тут планы грандиозные. Индустриализация, электрификация. Химизация и авиация. Вот что. На эту-то грандиозность золота приискового и не хватало. Переключилась Советская власть на места более богатые. Так опять опустела Лешачья тропка.
И с некоторых пор стали слышать люди по ночам вой и топот. Как и раньше, стали они бояться подходить близко к Лешачьей тропке. И опять пугали матери своих детей этим страшным местом. Напрасно лектор-атеист кричал с высокой трибуны и тыкал в сторону леса прокуренным пальцем:
- Да это бредни всё! Бабушкины сказки! Не существует в природе никаких лешаков. Наукой доказано.
Люди угрюмо молчали, не возражали лектору, боясь прослыть отсталыми невеждами и противниками передовой науки. Лишь один старичок насмелился и сказал лектору откуда-то из глубины притихшего клубного зала.
- А ты, сынок, сам бы смог просидеть там ночь?
Лектор поперхнулся очередным пламенным словом. Прокуренный палец обвил стеклянное горлышко графина. Лектор долго булькал, промывая пересохшее горло. Выпив воды, он уверенно сказал, что с радостью провёл бы ночь в лесу, чтобы доказать на своём примере правоту и торжество науки, но дела требуют его присутствия ещё в пяти посёлках и деревнях. Везде, не только в Верх-Нейвинске нужно разгонять мрак предрассудков и туман религиозных заблуждений.
- Железный человек – сказал в зале кто-то – щекотки не боится.
«Железный человек» попрощался, сбежал с трибуны и сел в дожидавшуюся его коляску.
- Двигай на вокзал, да поживее – сказал он кучеру.
Спешил, очень спешил просветитель народный. Ведь его ждали ещё пять непросвещённых уральских деревень и посёлков. Зацокали подковы, и лошадь понеслась вскачь мимо круглой башни заводоуправления, мимо остроконечной башенки сельсовета, мимо четырёхгранного купола школы. Лектор ехал мимо труб и цехов завода туда, где развевался по ветру седой дым паровозов. Больше он в Верх-Нейвинск почему-то не заезжал. Где-то в других местах людей агитировал.
А время шло потихоньку по уральским глинистым дорожкам, летело, гудя первыми электровозами. Взмывало в небо самолётами, склёпанными из гофрированного дюраля. На севере и на юге поднимались этажами стройки. Домны, шахты, цеха, прокатные станы. Мощно и стремительно развиваясь, переживал Урал своё второе после демидовских времён рождение.
Только в тихом Верх-Нейвинске всё было без изменений. Почти до самой войны. Внезапно рухнув, отгремела великая война. А сразу после победного мая начали ездить по Уралу какие-то странные люди. Интеллигенты в плащах и серых костюмчиках. Они ходили по лесам, забирались на горки, смотрели, сколько воды в речках и прудах. Щупали стены построенных зданий и что-то записывали в свои блокноты. Высчитывали какие-то расстояния и ставили на картах непонятные значки. Одним из десяти жирных крестиков на карте Советского Союза стал тихий Верх-Нейвинск. Здесь решено было разместить базу русского «Манхэттенского проекта», завод по производству урана для советской атомной бомбы.
И сразу перестал быть тихим провинциальный посёлочек. Днём и ночью, сотрясаясь от прибывающих поездов, гудела станция. Ехали строители. Ехали военные всех чинов и званий. Ехали молодые шустрые аспиранты и седовласые академики. Ехали под конвоем заключённые в серых ватниках и шапках-ушанках. Везли трактора и грузовики, краны и автобусы, вагоны щебня и платформы с металлоконструкциями. Из недалёкой Ревды привезли много-много колючей проволоки, свёрнутой в бухты. Так начиналась «зона».
Как и все зоны, эта разделялась на промышленную и жилую. В промышленной – котлованы, краны, экскаваторы. Залитые бетоном фундаменты и поднимающиеся из земли стены. В жилой – сборные щитовые бараки для рабочих и бараки побольше, для заключённых. Везде море грязи, через которое перекинуты доски временных тротуаров. Посреди улиц - унылые дощатые коридоры. Они из досок четырехметровой длины с вышками по сторонам. По ним гоняют заключённых на работу. И всё вокруг опутано колючей проволокой. Где гуще, где реже. Всё это безъязыкое, секретное, никак не названное. Только спустя годы промышленную зону назовут Уральским Электрохимическим комбинатом. А жилая станет городом Новоуральском.
И однажды случилось так, что промзона, постепенно расширяясь и раздвигая в стороны свои колючие границы, пересекла Лешачью тропку. Рабочие не заметили ничего подозрительного. Да и не стоило обращать внимание на такие мелочи. Дело государственное, сверхважное. Могут ли ему помешать какие-то лешаки? И прямо поперёк Лешачьей тропки ударными темпами стал расти какой-то цех. Фундамент, стены, крышу построили почти мгновенно. Начали вставлять стёкла и одновременно завозить какое-то оборудование в огромных деревянных ящиках. Вокруг ящиков суетились рабочие, бегали инженеры.
Однажды в самый разгар ночной смены из недалёкого леса послышался вой. Солдат Димка, стоявший на вышке, услышал этот вой первым. Прислонившись к косяку, он коротал свою двухчасовую смену. Посматривая по сторонам и более опасаясь начальства, чем лютых врагов, Димка писал письмо матери: «Мама, у меня всё хорошо. В прошлую субботу водили в кино, и кормить стали гораздо лучше. Даже дают по куску красной рыбы».
А ведь в уставе сказано: «Запрещается на посту есть, спать, читать, писать, разговаривать и отправлять естественные потребности». Знал Димка, что за подобное нарушение устава его по головке не погладят, но здесь, на вышке думалось лучше. В казарме всё время отвлекают разные отцы-командиры. Всё куда-то гонят, что-то заставляют. А личного времени солдату положено пятнадцать минут в день. Разве напишешь хорошее письмо за такое время.
Жалел Димка, что не может написать матери правду. О грандиозной стройке, что идёт здесь, прямо под боком. О всесильном оружии, которое будут здесь выпускать. И о том, что никто не посмеет теперь покуситься на свободу Родины. Даже если встанет из гроба сам фюрер бесноватый, ничего у него не выйдет. Но нельзя написать правду. Нельзя, потому что не запечатывают солдаты своих писем.
Просматривает их где-то в особом отделе любопытный цензор. Не найдя в письмах никакой крамолы, слюнявит свой указательный палец и все солдатские письма сразу заклеивает. Штампик, правда, не ставит, как раньше: «Просмотрено военной цензурой». Нечасто разрешают солдатам писать домой. Если много писать будут, то у товарища цензора глаза устанут, да и слюны не хватит.
Из-за цензора солдатские письма вежливы и деликатны. Не ругается солдат Димка письменным матом, не пишет о командирах и товарищах плохо. Даже и о том не пишет, что красной рыбы дают совсем небольшой кусочек, а фильм, который показывали в субботу, был скучный-прескучный. Ни за что не сознается в письме Димка, что полфильма проспал.
Воровато поглядывая по сторонам, солдат Димка елозил карандашом по бумаге. Вдруг в лесу кто-то взвыл, и сразу же послышались шлепки тяжелых, мягких ног по болотистой дорожке.
-Стой, кто идёт – истошно крикнул Димка и мгновенно сунул письмо в какую-то щель.
Жалобно звякнула колючая проволока, затрещало дерево. Кто-то огромный и тяжелый ломился прямо сквозь ограждения.
- Стой, стреляю! – только и успел завопить солдат. Но тут громадный безотчётный страх навалился на Димку. Смял, скрутил, парализовал язык, разум и волю. И не было никаких сил нажать на спусковой крючок. Тысячепудовой тяжестью налился указательный палец. Кинулся Димка прочь со своей вышки. Зацепился за что-то ремнём автомата, ударился головой об лестницу. Потерял сознание и повис на той же лестнице вниз головой.
А шаги прошлёпали дальше, опечатываясь на глине бесформенными вдавленными пятнами. Разом завопили в цехе благим матом рабочие, взвизгнули инженеры. Взвизгнули и ударились бежать все разом, зацепляясь штанами за гвозди и теряя в глине сапоги. С другой стороны зоны гавкнул одинокий выстрел, и всё стихло. Только высоко в тёмном небе забавлялся обрывками облаков невидимый ветер.
Через пять минут всё пространство перед Лешачьей тропкой кишело генералами, офицерами старшими, офицерами младшими, сержантами, солдатами и собаками. За военными толпились инженеры и начальники. Ещё дальше стояли рабочие. Кое-где белели в ночи подштанники. Медленно промокали в глинистой грязи носки. Многих подняли прямо из постели. Кто-то не успел до конца одеться, кто-то в спешке потерял сапог. Солдаты стояли, угрожающе выставив впёрёд оружие. Собаки, жалобно скуля, жались к ногам солдат. Страшно всем было нестерпимо. И чем ближе к тропке, к этим непонятным следам на глине, тем страх сильнее и сильнее. Какой-то офицер, наверное, самый смелый, выскочил, размахивая пистолетом, на самую тропку. И тут же, схватившись руками за голову, отпрянул назад.
Выходило так, что один недостроенный цех вместе со всем совершенно секретным оборудованием, большую часть которого так и не распаковали, остался там, за «дорогой страха». Такое название дали Лешачьей тропке в эту ночь. Кто-то предложил обойти страшное место. Всю ночь солдаты шли вдоль тропки, всё глубже увязая в трясине. С тропки слышались завывания и посвистывания, топот, мокрые шлепки и смех. От смеха этого шевелились у солдат под пилотками волосы.
Наконец, уж под утро, солдаты вышли туда, где тропка кончилась. Перейдя на ту сторону, пошли обратно к брошенному цеху. Барахтаясь в трясине и иногда увязая по самое горло, солдаты шли и шли, держа оружие над головой. Был уже день, когда среди чахлых деревьев показались стены цеха. Там всё осталось как прежде, вроде бы ничего не тронуто.
Так же стояли огромные ящики с оборудованием, вокруг валялись ломики, клещи, сапоги и плоскогубцы, брошенные рабочими. Солдаты нашли где-то в подсобке колючую проволоку, восстановили ограждение и заняли круговую оборону. К вечеру до них добрался по трясине инженер, весь заляпанный болотной грязью до самых полей шляпы. Он осмотрел оборудование в ящиках, сверился со списком и пришёл к выводу, что ничего не тронуто, ничего не пропало.
Немного утешившись этим фактом, начали разбираться. Что происходит? Кто виноват? А главное - что делать? Что на самом деле происходит – не ведал никто. Что делать – тоже. Разобраться в этих сложных вопросах попросили высшее начальство. Оно высоко сидит, далеко глядит. Высшим начальством в те поры был молодой ещё генерал Павел Яковлевич Мешик. Выше него были только самые высшие – «товарищ Лаврентьев» и, страшно сказать, сам Сталин. Павел же Яковлевич всегда был на переднем крае. Не в окопах, конечно, но на самых важных постах. Он курировал производство боеприпасов, боролся с бандеровцами на Украине, налаживал военную администрацию в побеждённой Германии. Разыскивал Гитлера, когда думали, что он ещё жив. Чуть в Антарктиду за ним не поехал.
А в эпоху атомного проекта он придумал закрытые города. Может быть, перенёс на русскую землю американский опыт, может, додумался сам. Но только закрытые города, детище товарища Мешика надолго пережили своего создателя. Более того, они вечны. А мы, их неблагодарные жители, даже не помним его имени.
Выслушав телефонный сбивчивый доклад, Павел Яковлевич с трудом разобрал, в чём именно там дело. А когда понял, то сказал только три слова на родном языке:
- Нэ дуже гарно – и пошёл докладывать Самым Высшим.
Что происходит и что делать, не ведал никто. А вот виноватым единогласно признали солдата Димку. Он и только он. Он проворонил, он не предотвратил, не предпринял, не предупредил. Даже не выстрелил ни разу. Когда солдат немножко выздоровел, слегка отошёл от шока, его стали допрашивать. Поняв, что от смертельно напуганного парня им всё равно толку не добиться, решили отправить его в тюрьму. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон.
Посадили Димку в купе скорого поезда, наглухо закрыли окно шторами. В провожатые дали двух суровых чекистов с пистолетами. Запретили из купе выходить и с кем-либо говорить. Только в туалет под конвоем. Перед тем как Димке в туалет зайти, туда чекист заходит. Осмотрит всё, обыщет. И после того, как Димка выйдет, тоже всё в туалете обыскивает. Серьёзно люди к делу относятся.
Едет Димка по России. Колёса постукивают, паровозы невидимые посвистывают за окном. Никогда в жизни в купейном не ездил. Диванчики в купе бархатные, стены зелёные с тиснёными цветочками. На полированном столике – красивая лампа белого стекла. Под ногами – ковёр. Красота. Красота-то красота, а как подумаешь, что это последнее, что ты на этом свете увидишь. Сейчас купейный вагон, а потом – тюрьма, карцер, а может, и расстрел. Стена, где кирпичи раскрошены пулями. И от этих истуканов в форме ни одного слова не услышишь. Только: «Встать. Лицом к стене. Пошёл». Вот и все слова. Куда везут? Долго ли ещё? Долго ли ещё жить на свете осталось? День? Два?
Дня через три привезли Димку на какую-то станцию. Посадили в машину без окон. Потом ещё долго куда-то ехали. Завязали глаза, повели. Вели через железный лязг решёток, звон ключей, топот ног по пустым коридорам. И запах. Резкий и колючий запах тюремный. Такой, о котором не скажешь точно, на что он похож. Ни на что не похож. Вдохнув запах тюрьмы хоть раз, запоминаешь его навсегда. Втолкнули в узенькую камеру и сняли повязку. На койке сидел пожилой человек с азиатскими чертами лица. Димка, одуревший от путешествия, страха и повязки, долго смотрел невидящим взглядом в раскосые глаза незнакомца. Наконец, незнакомец сказал Димке:
- Будем знакомы. Я Тоихиро Окума – японский генерал. Пленный – зачем-то добавил он.
Димка ожидал увидеть в камере кого угодно. Уголовников, украинских националистов, власовцев, предателей. А тут генерал. Димка даже не удивился тому, что генерал так хорошо говорит по-русски. Он просто сказал:
- А я Дима. Солдат.
К ночи притихла шумная красавица-Москва. Опустели широченные улицы. Не звенят трамваи, утянулись на стоянку голубые поезда метро. Лишь время от времени тихонько прошелестит шинами бессонное такси. Только в большом доме, в огромном кабинете сидят за столом люди. На стене хмурится портрет Сталина и висит огромная карта СССР. Розовая страна лежит гигантским куском ветчины во всю стену. Не хватает только вилки. Вместо вилки – длинная указка. На зелёном сукне стола чай и печенье. Стаканы пустые и стаканы полупустые, сахарницы и ложечки сгрудились на одном краешке стола. А весь остальной стол от края до края завален картами, планами, графиками, огромными непонятными фотографиями. И стопками листов машинописных текстов. Под столом – новенькое сукно генеральских брюк с лампасами, хромовые сапоги и лаковые штатские ботинки. Сквозь табачный дым негромко журчит разговор.
- Значит, нечистая сила грозит сорвать наши планы, серьёзно затормозить реализацию нашего атомного проекта?
- Выходит, что так.
- И мы, коммунисты, люди с марксистско-ленинским, атеистическим мировоззрением, вот так вот спокойно, без улыбки говорим об этом. Не странно ли?
- Странно. Но другого объяснения пока нет.
- Есть такая пословица, что на войне не бывает призраков, а бывают враги. Вы эту версию рассматривали?
Оказалось, что эту версию рассматривали очень и очень пристально. Сразу же предположили, что беспричинный парализующий страх вызывает какое-то излучение. Источником этого вредоносного излучения мог бы быть некий аппарат. Естественно, находящийся во вражеских руках. Перерыли всё, что могли. Ни в самом посёлке, ни вокруг не нашли ничего похожего на какой-либо аппарат, могущий что-то излучать.
- Как же вы можете утверждать, что излучателя нет, если вы даже не знаете, как он выглядит?
- Видите ли, все умные люди, а особенно люди, обладающие специальными знаниями, у нас под контролем. И невозможно изобрести нечто значительное так, чтобы это прошло мимо нас. Особенно в такой важной сфере как управление психикой людей.
- Невозможно где? В этом посёлке? В стране?
- Да, пожалуй, и во всём мире. Мы контролируем все научные институты и лаборатории. В связи с «дорогой страха» мы запросили сведения о подобных разработках в наших резидентурах за рубежом. Отовсюду ответ пришёл отрицательный.
- Значит здесь не наука, здесь мистика.
- Да, получается так. Но у нас и в этой области есть неплохие специалисты.
В пользу мистической версии говорило и то, что у местного населения, так сказать, у аборигенов, издавна существует легенда о Лешачьей тропке. Раньше на местный фольклор просто никто не обращал внимания. Теперь же придётся к нему присмотреться внимательнее. Совещание шло ещё какое-то время. Постановили, что нужно решить эту проблему за две недели. Каким угодно способом.
График работ на пусковых объектах первой очереди был расписан по часам. Но две недели выкроить было возможно. Зато потом придётся ещё увеличить темп работы, чтобы нагнать потерянные дни. Увеличить темп строительных и монтажных работ, который и без того был бешеным. Выдержат ли люди? Должны выдержать, ведь они же советские люди, не какие-нибудь там. А тому, кто внесёт наибольший вклад в решение этой проблемы, партия и правительство подарят автомобиль ЗИМ. Щедрый подарок. Но как говаривал товарищ Сталин, каждый труд должен быть оплачен.
- Кстати, Павел Яковлевич, всё это есть, если говорить казённым языком, обыкновенное нарушение режима. Ведь что они сделали, эти воображаемые лешаки. Они проникли на территорию объекта, нарушили режим, только и всего. Значит, это по вашей части. Вот и действуйте. Назначаем вас ответственным за это дело, и через две недели ожидаем от вас доклада об успешном решении проблемы.
Мешик не огорчился и не удивился. Он привык к странным и ответственным поручениям. Работа такая. Он вышел на улицу и вдохнул прохладный ночной воздух. Спала Москва. Посмотрев на дома, сразу можно различить, где простые люди живут, а где начальство. Простые люди по ночам спали. Не спали только начальники. Весь ритм жизни номенклатуры подчинялся ритму жизни Сталина.
Не спит ночами вождь, работает. Сидит в кабинете на ближней даче. Курит. Вьётся ароматный дымок над коричневой трубкой. Перед ним уютно тикают часы «Лиса» с отломленным ухом. Пишет, слушает, размышляет. Может в любое время потребовать доклад или справку. Поэтому не спят министры и маршалы. Не спят на местах секретари обкомов. Только на Дальнем Востоке начальство могло спать спокойно. Потому что, когда в Москве рабочая ночь, там уже утро.
Жил в Москве не то на Ордынке, не то на Полянке один Гипнотизёр. Слова «экстрасенс» тогда люди не знали, поэтому пусть будет просто Гипнотизёр. Великий был специалист в своём роде. Не Вольф Мессинг, конечно, но тоже многое мог. Будущее предсказывал, лечил, и, говорят, даже мысли читал. Некоторые со страхом говорили, что он и внушить может человеку всё, что угодно. Всю Москву знал, везде у него были клиенты. Среди богатеньких, разумеется. Простому работяге ведь зачем будущее предсказывать? Он и так знает, что там, в будущем труд, труд и опять же труд. И квартиру отдельную дадут лет через двадцать. Зато, разные совслужащие и директора магазинов охотно несли Гипнотизёру деньги. Жизнь их была интересна и насыщенна. Им всегда хотелось узнать, не подстерегает ли их «внезапный удар роковой».
В своё собственное будущее, а также в будущее всей страны Гипнотизёр предусмотрительно не заглядывал. Не проявлял ненужного любопытства. Инстинктивно чувствовал, что там, в его будущем будут взлёты и падения, удачи и неудачи. Но всё в пределах разумного. Без бед. В будущем страны тоже было всё гладко. Новой войны не предвиделось, а копаться в деталях не хотелось. К тому же, за будущее страны денег не платили.
Когда на совещании Высшего Начальства были упомянуты специалисты-мистики, то имелся в виду прежде всего он, Гипнотизёр. В своё время он оказывал Высшему Начальству какие-то важные услуги. Об услугах этих он не упоминал никогда, но когда ему было нужно, мог ненавязчиво подчеркнуть своё знакомство с сильными мира сего. Услышав про ЗИМ, Гипнотизёр обрадовался. ЗИМ – это грандиозно. Эти машины только-только начали выпускать. Иметь ЗИМ мечтал каждый руководитель среднего звена. Да и не среднего тоже. Только самые высшие руководители о ЗИМах не мечтали. У них были ЗИСы.
Вообще, советские машины того периода делились на четыре разряда. На самом низу были «Москвичи». Потом шли «Победы», затем ЗИМы. И венчал всю небогатую линейку советской техники красавец ЗИС. Но даже маленький, шустрый «москвичок» был для большинства советских людей чем-то необычайно далёким и роскошным. В те годы даже велосипед считался чем-то «эдаким». ЗИМ же был вообще недосягаем, как для большинства из нас личный вертолёт.
У Гипнотизёра, конечно, и деньги водились. Но деньги в Советском Союзе решали далеко не всё. Всё решала разнарядка. Без разнарядки, без приказа какого-нибудь значительного лица купить ЗИМ было невозможно. Даже за миллион. Конечно, Гипнотизёру ничего не стоило внушить кому надо нужную мысль. Но он боялся, что это вызовет подозрения. Поэтому перспектива заслужить ЗИМ законным путём его обрадовала очень и очень. Трудностей и всяких «лешаков» Гипнотизёр не боялся совершенно. За свою жизнь он, как Суворов, не потерпел ещё ни одного поражения. Все его предприятия, даже рискованные, всегда удавались.
Надо сказать, что машина у нашего героя была. Но далеко не такая, как ему хотелось. Машина у него была маленькая, трофейная. Называлась ДКВ. Какой-то остряк-самоучка расшифровал это название так: «Дерево, клей, вода». К несчастью, это было правдой. Кузов машинки был деревянный, проклеенный и очень боялся сырости. Когда шёл дождь или снег, Гипнотизёр начинал скрежетать зубами от негодования. Ему казалось, что его железный конь сейчас развалится, расклеится и он останется на дороге посреди кучки деревянной трухи. Он пробовал разгонять тучи усилием воли, но это не всегда получалось. К тому же, кто-то перевёл Гипнотизёру с немецкого, что означает название ДКВ в действительности. Оказалось - «мечта мальчишки». Герой наш был далеко не мальчишка, и ему было обидно.
Чинить свою машинку он отдавал старому-престарому каретнику Михеичу. Тот загонял машину в свой сарайчик и начинал над ней колдовать. Шкурить, строгать, сверлить. Гнилые части кузова Михеич выпиливал, вклеивал вместо них новые. Пропитывал олифой, сушил, красил, покрывал лаком. По нескольку дней стояла машинка в сарае Михеича, отдыхая от неласковой русской погоды. Гипнотизёр же вынужден был ездить в метро и на трамваях. Как говорится бок о бок с плебсом. Это его раздражало чрезвычайно. Раздражал и сам древний мастер, который постоянно бурчал себе под нос одно и то же:
- Михеича вся Москва знает. Меня все с юности по имени-отчеству называют. Когда ещё конные экипажи были, кто чинил? Я.
Михеич окунал кисть в вонючий столярный клей и снова заводил ту же песню:
-Я и барону Штромбергу коляску чинил, и князю Майсурадзе. И купцу Толстогузову, и непременному члену Васильчикову. Я и Гиляровского помню. Владимира Алексеича. Как он со своим Ванькой- извозчиком ездил. Ух, как шустро. Он ведь тоже лошадник был, знал в езде толк.
Слушая болтовню Михеича, Гипнотизёр представлял себе огромный лакированный бок ЗИМа, блестящую на солнце облицовку радиатора и красные задние фонари со звёздами. А как восхитительно скрипят обтянутые настоящей кожей диванчики. А радиоприёмник. Нажмёшь на белую, под слоновую кость, кнопку, и как заиграет:
Утро красит нежным светом,
Стены древнего Кремля.
Да. ЗИМ – это вещь. Сокровище было близко. Нужно было только протянуть руку и взять.
А в камере у солдата Димки и генерала темно и скучно. Всего и развлечений – встать на цыпочки и смотреть в окно. Железные жалюзи на окне чуть-чуть отогнуты снизу. Сквозь грязное стекло виден кусочек внутреннего тюремного двора. На дворе ни травинки. Он засыпан серым мелким гравием. Траву вырвали специально. Чтоб ничего нельзя было в ней спрятать. Иногда в уголке окна промелькнет повар, идущий на кухню или «кухонный мужик», идущий выливать отбросы. А самое главное развлечение – это кошка.
Кошка часто сидит именно там, где её видно из окна камеры. Почему-то там её любимое место. Тощий чёрно-белый зверь сидит или лежит, свернувшись калачиком. Иногда подолгу моется лапкой. Трёт лапкой мордочку и розовый, мокрый, холодный нос. О том, что нос холодный, Димка только догадывается. Потрогать этот нос пальцем ему вряд ли когда-нибудь удастся. Когда появляется кошка, они с генералом бросаются к окну и смотрят, жадно смотрят попеременке. Потому что щель, в которую можно смотреть совсем узкая и если смотреть вдвоём – ничего не видно. Генерал даже написал стих про кошку. Написал по-японски. Прочитал. Потом перевёл для Димки. Вышло примерно так:
За нашим окошком тюремная кошка,
Бежит по двору, где ни листка, ни травы,
Скажи, ты на свободе, кошка, или в тюрьме, как мы.
Чтобы не было сильно скучно, генерал выучил Димку играть в го. Разложит чёрные и белые камни на расчерченной поверхности столика и скажет:
-Ходи, солдат Дима.
- Хожу, генерал Окума-сан.
-Чего ты грустный, Дима? Я ж дал тебе фору в девять камней.
Ничего не ответит Димка. Только пожмёт плечами и сделает ход.
Посадили Гипнотизёра в самолёт. Грязно-зелёный ЛИ-2, брезентовые скамейки по бортам, какие-то мешки и ящики в гулком самолётном брюхе. Красный, тревожный свет ламп. Мелькнули посадочные огни, и закачало-заболтало самолёт в чёрном, ночном небе. Часов через пять тошнотворного полёта щёлкнули колёса о землю. Свердловск. Машина, поезд, опять машина. Едет куда-то за окном угрюмый лес. Вот первый пост. Ткнулся под нос дырчатый кожух автомата. Гипнотизёр сунул солдату какую-то бумажку, выданную Высшими Начальниками. Тот долго изучал текст при качающемся свете фонаря. Сверился с каким-то образцом, потом посмотрел Гипнотизёру прямо в глаза. Махнул рукой:
-Проезжайте.
Спать уложили в каморку в какой-то казарме. Гипнотизёр долго сидел на койке, ему не спалось. За стеной шаги, звон оружия, негромкие возгласы. Военные совсем близко от него жили какой-то своей жизнью. Напряжённой и непонятной. А откуда-то издалека доносился тихий, слитный и почти неразличимый шум гигантской стройки. Шлёпали по грязи шины грузовиков, лязгали гусеницы бульдозеров. Пыхтели маневровые паровозы, щёлкали перфораторы. И ещё сотни и сотни непонятных звуков наполняли воздух вокруг.
Скоро ухо Гипнотизёра перестало слышать эти звуки. Он просто к ним привык, как привыкают к тиканью часов или к шуму моря. Почему-то на душе стало тревожно. Тревога пришла, прилетела откуда-то. Из черноты за окном или из глубин души. Гипнотизёр вздрогнул и натянул на себя одеяло до самого подбородка. Он долго ворочался и корил себя за то, что не может справиться с неприятным чувством. Потом стал разбираться в себе, вычленяя и подавляя разные страхи и сомнения. Наконец, подавив последний, крошечный страх, Гипнотизёр повернулся на правый бок и захрапел.
На другой день, уже вечером, поехали на объект. Стройка, ночью казавшаяся таинственной, при свете дня оказалось огромной, грязной и неопрятной. Да, как, наверное, и все стройки в мире. Гипнотизёр ехал всё дальше и замечал, что вокруг становится всё меньше людей. Всё меньше рабочих, инженеров, солдат, заключённых. Вот мелькнул последний солдат в пилотке и плащ-палатке. Дальше нужно было идти пешком. Нужно было идти одному. Деревянные мостки гнулись под ногой. Всё вокруг было опутано колючей проволокой. Она свисала со столбов и вилась по земле. Только одна дощатая дорожка прорезала железные джунгли.
- Эту дорожку оставили специально для меня – тоскливо подумал Гипнотизёр.
Он шёл и шёл и чувствовал, что страх в душе становится всё сильнее. Надо собрать все силы и не думать ни о чём. Только о том, чтобы сделать следующий шаг. Потом ещё шаг. Доски кончились. Он шёл там, где давно уже не ходил никто. Он шёл по самой Лешачьей тропке, прислушиваясь к нарастающей буре страха в душе. Источник страха был где-то далеко в лесу. Он даже видел этот страх – огромный, тёмный, серо-зелёный и какой-то мохнатый.
Гипнотизёр постарался подавить этот страх в себе. Так же точно, как он вчера подавлял страхи там, в казарме. Он постарался отвлечься и подумать о чём-нибудь приятном. Вспомнить, как блестит чёрнолаковый бок ЗИМа. Он припомнил и это, и ещё что-то, вспоминал все те приятные ощущения, которые он переживал в жизни. Как светит солнце, как дует морской солёный ветер. Вспомнил рукоплескания, которыми его награждала благодарная публика и хруст пачек денег. Вспомнил вкус сладкого чая и дорогого коньяка во рту.
Но это всё было не то. Нужно было не только подавить страх внутри себя, но ещё и подавить его там. Там, в самом источнике. Если со страхом в себе Гипнотизёр как-то справлялся, то с тем страхом, который шёл извне, он ничего поделать не мог. Тот страх шёл откуда-то издалека, из какого-то как казалось Гипнотизёру, чёрного провала. И бороться с тем далеким страхом становилось всё труднее.
Гипнотизёр шёл по Лешачьей тропке и смотрел вперёд. Смотрел, не мигая и не отрываясь. Собирая все силы, чтоб не сорваться, не закричать, не убежать, закрыв голову руками. И вдруг. Нога его запнулась о камень. Он покачнулся, стараясь удержать равновесие, подошва проехала по скользкой глине. Он посмотрел себе под ноги. В тот же миг страх, словно прорвав плотину его взгляда, кинулся в мозг. В мозгах как будто разорвалась бомба. Схватившись за голову обеими руками и что-то дико крича, Гипнотизёр бросился бежать. Его отыскали в лесу только на следующий день. Он весь исцарапался о ветки и был без сознания.
В больничной палате он пришёл в себя и первым делом потребовал водки. Врач развёл ему спирт в большой мензурке. Выпив всю мензурку единым духом, Гипнотизёр сказал:
- Я не смог. Слишком трудно, слишком страшно. Но я теперь знаю, что делать. К церковникам обращайтесь. А мне и ЗИМ ваш не нужен. Пошли вы все к лешему!
И уснул.
Павел Яковлевич вылез из машины и пошёл к старинному расписному крыльцу. Палаты Патриарха Алексия. Его тогда ещё не называли Первым. В эти палаты Павел Яковлевич шёл как в посольство другого государства. Этот мир и был другим государством, потому что от Советского государства церковь была отделена. Государством, отношения с которым складывались ох как непросто. Генерал был слегка взволнован, но официально вежлив и серьёзен.
-Вот сюда, пожалуйста – сказал Мешику рослый юноша в подряснике.
Кабинет первосвятителя был не так уж и велик. Мешик посмотрел по сторонам, стараясь найти портрет Сталина. Портрета не было, только лики малознакомых святых в непонятных одеяниях. Потом портрет всё же отыскался. Он был где-то сбоку, не на привычном, главном месте. Увидев знакомое лицо, Мешик слегка успокоился.
Патриарх поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу Мешику. Тот вспомнил, что был некогда такой обычай подходить под благословение к духовному лицу. Может быть, у них этот обычай ещё сохранился. Но как это делается, Мешик вспомнить не мог.
- Я к вам, гражданин Патриарх, по очень важному делу. И очень тайному.
- Вы что же, пришли, чтобы посадить меня в тюрьму? – усмехнулся Патриарх.
- Почему? – удивился Мешик.
- «Гражданин» - слово лагерное.
- Тогда, простите, как же мне вас называть? Ваше Преосвященство? Как-то по-мушкетёрски получается - смущенно сказал Мешик.
- Если по-мушкетёрски, то тогда уж Ваше Святейшество. Не мучайтесь. Называйте просто «отец Алексий».
Мешик выглянул за дверь кабинета. Пусто. Никто не подслушает.
- Дело у нас такого рода… - начал он.
Генерал ходил по кабинету и рассказывал, стараясь не упустить подробностей. Патриарх слушал и иногда коротко о чём-нибудь спрашивал. На столе Патриарха, прямо поверх бумаг лежал огромный серый кот. Когда Мешик, увлёкшись рассказом, повышал голос, кот легонько вздрагивал и поводил ухом. В этом кабинете обычно громко не говорили.
- Так, значит, вам, Павел Яковлевич, нужен чудотворец? – с усмешкой спросил Патриарх.
- Не мне, а всем нам, да, смею думать, и вам тоже, отец Алексий. Это нужно всей стране.
- Вы думаете, у меня тут институт по подготовке чудотворцев или фабрика где их штампуют?
Крепко задумался патриарх. Государство через своего эмиссара просило у него невозможного. Дух Божий дышит, где хочет. Но чудотворцами чаще всего становились монахи, десятилетиями совершенствовавшиеся в науке духовного делания. Пост, молитва, тяжкие послушания. И живой пример старших товарищей. Очень важны монастырские традиции, атмосфера высокой духовной устремлённости. Господь не удостоит дара чудотворения человека неопытного, слабого духом, не потрудившегося, не пострадавшего. Так где ж взять его, чудотворца, если не прошло и десяти лет со времени восстановления первых монастырей? Если не закончились еще гонения на церковь. Если свирепствует по всей стране научный атеизм. Кто они, нынешние монахи? Люди, только вчера взятые из мира, не имеющие ещё достаточного духовного опыта. Но чудотворца найти надо. Не для власти. Прежде всего, потому, что нечистая сила бросила людям вызов. И на этот вызов следовало ответить.
- Задали вы нам задачку, Павел Яковлевич.- Патриарх не стал объяснять Мешику всех обстоятельств. Тот, наверное, и сам всё знал. Ну, если не всё, то многое. Патриарх просто обещал сделать, что можно.
Он сидел в кресле и перебирал руками шелковистый серый мех кота. Просмотрел какую-то бумагу. Потом сделал несколько звонков. И опять долго сидел и думал. Кот, видя задумчивость хозяина, тихонько укусил его за палец. Патриарх вздрогнул.
-Отец Гермоген – задумчиво сказал Первосвятитель – если он не сможет, то не сможет никто.
Иеромонах Гермоген жил в Киеве, в Ближних пещерах. Или в Дальних. В общем, в Лавре. Уже немолод, фронтовик. Почему-то после долгих и бесплодных поисков Патриарх остановился именно на нём. Он перебирал в мыслях и другие кандидатуры, но неизменно возвращался к отцу Гермогену.
На следующий день иеромонах Гермоген стоял перед Патриархом. Позади остался долгий разговор с глазу на глаз. Позади осталась долгая совместная молитва.
- Что ж, если Господь сподобит, то повоюем и на этом фронте – спокойно сказал иеромонах.
Патриарх благословил отца Гермогена и вышел вместе с ним в приёмную. Там уже сидел молоденький черноволосый капитан. Отглаженный китель, белый подворотничок, пуговицы блестят начищенной латунью. Когда вошёл патриарх, он поспешно встал, мелодично звякнув орденами.
- Это адъютант Павла Яковлевича, он сопроводит тебя до места.
И опять машина, самолёт, поезд. Отец Гермоген ехал тем же путём, что и Гипнотизёр. На свердловском вокзале, где-то на шестнадцатых путях стоял специальный состав. Новенький зелёный электровоз и длинный пассажирский вагон «для начальства». Вагон был старый, сделанный ещё при царе. Внутри вагона всё было несколько потёрто, но всё ещё роскошно. Стены, отделанные маньчжурским орехом, светильники на красивых, выгнутых, медных кронштейнах. Просиженные диванчики, крытые вытертым бархатом. Белая скатерть на столе и белые кружевные занавески на окнах. Салон, кабинет и несколько купе. Сразу у входа стоял проводник, пожилой, седоусый дядечка в чёрном, и раздувал самовар. Капитан вскочил на подножку первым и помог залезть отцу Гермогену. Проводник махнул флажком и поезд, лязгнув, тронулся.
- Располагайтесь, тут больше двух часов ехать – сказал капитан.
За окном плыли пригороды Свердловска. Серая от паровозной копоти трава, серые деревянные дома. Мелькнул широченный и тоже серый Верх-Исетский пруд. За Сортировкой пейзаж пошёл веселее. Замелькали зелёные леса. Выглянуло солнышко. Да и копоти стало меньше. Поезд проезжал маленькие станции, на некоторых стоял подолгу, пропуская встречные составы. Отец Гермоген смотрел в окно, беззвучно шевеля губами и перебирая чётки. Люди на станциях были одеты бедно, женщин было гораздо больше, чем мужчин. Мальчишки в перешитых, отцовских рубахах, в женских кофтах. Некоторые с интересом смотрели в окна вагона, Наверное, думали, кто же может ехать в этом странном поезде с одним вагоном.
Проводник принёс чай. Он нисколько не удивился, увидев монаха. Он видел здесь всяких людей. Военных и штатских, грустных и весёлых, разговорчивых и молчаливых, властных и робких, трезвых и в стельку пьяных. Больше же было осторожных, тех, которые замолкали сразу же, как только проводник подходил к ним. За всеми этими людьми стояла тайна. И проводник даже догадывался какая. После Хиросимы многие стали догадываться. Видимо, та же тайна стояла и за монахом.
На низенькой платформе стояли женщины в платочках. С сумками, мешками, корзинами, бидонами. Они ждали встречного поезда в Свердловск.
-На рынок торговать едут - сказал проводник.
Трудная послевоенная жизнь заставляла людей тащить на рынок каждый лишний килограмм картошки, каждую лишнюю головку лука, хвост морковки, литр молока.
Послышался гудок электровоза и в окна вплыл встречный пассажирский поезд, заслонив собою женщин с корзинами.
Почему-то все трое одновременно подумали о войне. Капитан вспомнил, как ему, тогда ещё лейтенанту, под Кенигсбергом солдаты подарили на день рождения «штурмгевер» - длинную немецкую автоматическую винтовку. Так он и протаскал с собой это редкое оружие до конца войны, не выстрелив из него ни разу. Только хвастался всем, какую ему бойцы штучку подарили. А воевал со своим привычным «судаевым», он в рукопашной удобнее. Суеверный он был тогда, считал, что это плохая примета – воевать чужим оружием.
Проводник же подумал о том, что война успела напакостить везде. Например, вот для этой железной дороги Свердловск - Нижний Тагил перед самой войной проектировали скоростные электрички обтекаемой формы. Никогда раньше в России не делали поездов обтекаемой формы. А тут хотели сделать, да помешала война. Теперь и не сделают. Не до того. Надо бомбу атомную делать.
Сколь многим пожертвовало государство ради этой бомбы. Сколько домов, школ, театров, больниц, детских садиков можно было построить на те деньги, что вбуханы в атомный проект. Но не делать бомбу государство не могло. Людей, конечно, не спрашивали, согласны ли они принести в жертву бомбе ещё несколько лет этой нищей, голодной жизни. Пять, десять лет. Или больше.
Проводник имел в виду не тех людей, которые суетились тут возле бомбы. Те, вдохновлённые деньгами и хорошим пайком, согласны были пожертвовать чем угодно. Он думал о других людях. О тех, кто ещё недавно пахал на коровах. Пахал и прислушивался. Что щёлкнет под железным лемехом плуга? Череп человеческий или неразорвавшаяся мина? Но если бы их спросили, они единодушно ответили бы согласием. Потому что атомная бомба означала вечный мир. Лет через тридцать один бывший актёр назовёт это Миром с позиции силы.
А монах просто помолился за упокой тех, кому не суждено было увидеть свет мирных дней. Сначала за упокой тех, кого знал, с кем воевал вместе. С кем горел в одном танке, кого сам хоронил в каких-то промёрзлых, чужих землях. Припоминал имена. Были те, о которых он думал постоянно. Или полузабытые. Их было много. Война, она ведь как целая эпоха, тянулась долго. Но неизмеримо больше было тех, о ком отец Гермоген не знал ничего, кроме того, что они сражались и погибли.
- Упокой, Господи души раб Твоих, на войне убиенных – беззвучно шевеля губами, прошептал монах.
И показалось ему, что он слышит голос Вовки, своего механика-водителя, убитого ещё под Прохоровкой.
- Не дрейфь, Серый. Дай им там по зубам, чтоб не очухались. А мы подмогнём.
Серый. Никто и не называл его так после войны. Называли монашеским именем.
- Постараюсь. Только не серый я, Володя, а давно уж чёрный. К чёрному духовенству отношусь – подумал отец Гермоген.
А поезд уже подходил к Верх-Нейвинску. Вот и пруд, и башня, и коричневый вокзал, обшитый досками. Спускались к воде лесистые горы. Качались на волнах рыбаки в лодках. На другом берегу пруда притулился посёлок. Деревянные домики, демидовская башня с часами. И завод, заваленный искорёженным, горелым, оплавленным металлом. Сюда свозили на переплавку сбитые самолёты и стреляные гильзы от снарядов со всех бывших фронтов.
На перроне стояло несколько военных. Когда поезд остановился, они вошли в вагон.
- Сейчас нам подцепят паровоз, и мы поедем прямо на объект. Может, ему глаза завязать? – сказал, указывая на отца Гермогена, какой-то плотный, круглолицый полковник.
- Боитесь, что я секреты ваши разболтаю? И кому? Богу? Да он и так всё знает – с усмешкой сказал монах.
А капитан просто слегка покачал головой.
-Ладно, не будем – согласился полковник.
Электровоз утянулся куда-то в конец станции. Подошёл паровоз и потащил вагон по длинным и извилистым подъездным путям. Отец Гермоген смотрел в окно на суету огромного человеческого муравейника, разделённого колючей проволокой на какие-то участки. Или секторы. Или цеха. Всё смешалось. Рабочие, инженеры, военные, заключённые. Солдаты-стрелочники стояли по стойке «смирно», провожая взглядом генеральский вагон. Люди, лошади, собаки, автомобили, бульдозеры. Все спешили, каждый был занят. В каждом жесте каждого человека чувствовалось одно. Успеть бы, сделать бы как можно больше. И, смотря на эту суету за окном, отец Гермоген чувствовал, как его охватывает какое-то непонятное вдохновение.
- Что ж, мы ещё повоюем – думал он.
В бараке-столовой вкусно пахнет макаронами. Окна с решётками и насаженные на спицу талоны на обед. Когда мимо проезжает поезд, где-то брякает в стакане ложечка. За столом сидят три интеллигента и болтают.
- Значит, Павяк нового шарлатана где-то нашёл. А ещё и прежнего след не простыл.
Павяк – так называли Мешика. Павел Яковлевич, сокращённо Павяк. Называть его по фамилии запрещалось строжайше.
- Так и погореть недолго. На шарлатанах-то этих.
- Павяк не погорит. Он незаменим.
Один из интеллигентов, вывезенный в качестве «трофея» специалист-немец помолчал, потом сказал так:
-А я верю в этот – немец вспоминал какое-то редкое русское слово, которое он знал, но не произносил никогда. Потом вспомнил – поп.
Немец верил, потому что знал, что поп – это тоже оружие странных русских. Он вспомнил войну и свою последнюю командировку на фронт. В бинокль были хорошо видны русские окопы. Подъехала машина и из неё вышли два непонятных бородача в чёрном, вытащили большую пёструю икону. Один из них начал петь, а другой размахивал чем-то дымящим, подвешенным на длинную, блестящую цепочку. Когда эти странные чёрные русские скрылись, ударила артиллерия, началось наступление. И было оно так сильно и стремительно, что немцы едва сумели унести ноги. С этих самых пор наш специалист-немец стал уважать русских попов и даже слегка их побаивался.
Мешик не смог приехать и встретить отца Гермогена. Он постоянно был в разъездах. Атомный проект был рассыпан по всей стране. Абхазия и Эстония, Ленинград и Узбекистан, Сибирь и Подмосковье. Везде были базы, цеха, стройки, рудники, институты, лаборатории. Везде были проблемы, которые требовали личного присутствия. И Павел Яковлевич ездил и ездил, болтаясь в самолётах и трясясь в поездах. Когда он всё же добрался до объекта, отец Гермоген уже стоял на вышке. На той самой вышке, где прежде стоял солдат Димка, и куда после него не ступала нога ни одного человека. Как удалось монаху пройти туда, и почему его не тронул этот жуткий парализующий страх, никто не знал.
Смеркалось. Мешик и капитан лежали на разостланной плащ-палатке на крыше недостроенного цеха и зачем-то прятались за выступом стены. Они наблюдали за монахом через рачьи глаза стереотрубы. Нагретая солнцем за день крыша цеха теперь медленно остывала. Где-то за спиной ветер шуршал и скрежетал оторванным куском рубероида. В окуляр было видно бородатое лицо отца Гермогена. Он читал. Перед ним была какая-то книга карманного формата. Губы монаха беззвучно шевелились.
Отец Гермоген творил молитву. Он молился непрерывно с той самой минуты, как вышел из поезда. Он шёл, молясь, по мосткам, шёл по досочкам, шёл по вязкой глине. Молясь, шёл там, где были следы. То ли звериные, то ли неизвестно чьи. Он ясно чувствовал страх, идущий из далёкого чёрного провала. Но страх не имел над ним полной власти. Монаху было трудно, но он не боялся. Вернее, почти не боялся. Он дошёл до какого-то места и почувствовал, что вот здесь стояла избушка. Избушка человека, который давным-давно сказал те самые слова:
-Если Бог за нас, то кто ж против нас?
Монах тяжело поднялся на скрипучую вышку. Узенький дощатый ящик без стёкол, железная крыша сверху. Теперь здесь был его пост. Он знал, что страх усилится к ночи. Что нечистая сила, ворочаясь в своём чёрном провале, к вечеру высунется и ей нужно будет дать бой. Где-то за спиной, там, куда отец Гермоген даже и не смотрел, были тысячи людей. Люди надеялись на него. Надеялись, даже не зная его имени. Выстоит ли он?
Отец Гермоген пошарил рукой под подоконником. Бумага. Эта бумага даже не успела выгореть на солнце, не успела размокнуть под дождями. Ведь прошло совсем немного дней после того, как её засунули в щель подоконника. Монах развернул бумагу и прочёл:
«Мама, у меня всё хорошо. В прошлую субботу водили в кино, и кормить стали гораздо лучше. Даже дают по куску красной рыбы». Это было письмо солдата Димки. Монах бережно свернул его и сунул между ветхими, истёртыми листками молитвенника.
Стемнело. На осветительной мачте, воткнутой в фиолетовое небо, зажглись прожекторы. Засветились гирляндой нанизанные на зону лампочки. В окуляре клубилась темнота леса. Синими штрихами на чёрном фоне были прорисованы стволы берёзок. Лицо отца Гермогена, освещённое далёким прожектором, было напряжённо и серьёзно. Глаза были нацелены в темноту, а губы так же беззвучно шевелились.
Внезапно капитан ткнул Мешика локтем в бок.
-Лезет, лезет – со страхом в голосе капитан показывал пальцем куда-то в лес. Мешик прильнул к окуляру. И точно. Раздвигая кусты, из тьмы наползала какая-то шевелящаяся масса. Большая и зелёная, она казалась бесформенной. Страх плеснулся в голове, сдавил сердце. Казалось, что глаза вылезут сейчас от дикого нервного напряжения. И это здесь, на таком большом расстоянии от тропки. Что же должен был испытывать монах, выдвинутый на самый передний край? Мешик навёл трубу на вышку с отцом Гермогеном.
Тот стоял, выпрямившись, и держал на вытянутых руках большой серебряный крест. На лбу монаха блестела испарина. Серые глаза сверкнули в свете прожектора. Он вдруг крикнул, да так громко, что Мешик и капитан невольно вздрогнули, услышав его крик:
-Именем Господа и Спасителя моего Иисуса Христа…
Окончание фразы смыл налетевший неизвестно откуда сильный порыв ветра.
Страх отступил. Капитан трясущимися пальцами подкручивал регулировочный винт. Он хотел опять увидеть, увидеть шевелящую массу или убедиться, что её нет. Кусты и деревья стояли неподвижно. Капитан перевёл трубу на отца Гермогена. Тот осенял себя крестным знамением и еле заметно улыбался. Первую атаку он отбил.
Улыбнулся в темноте и Мешик. Он вдруг сладко зевнул:
- В самолёте спал плохо. Посплю, а ты посмотри. Если что случится, толкнёшь – сказал он капитану и растянулся на жёстком брезенте, подложив руку под голову.
Капитан всю недолгую летнюю ночь проторчал у окуляра. Он уже знал, что если вдруг сердце сожмёт страх, значит лезут. Страх накатывался и опять откатывался раз десять за ночь. Но капитан уже притерпелся к страху. Он даже не стал будить начальника. Пусть спит. Он смотрел на вышку, и всякий раз видел одну и ту же картину. Отец Гермоген стоял, держа крест перед собой. Наконец, когда небо на северо-востоке стало понемногу зеленеть, откуда-то издалека, будто с края света донеслось еле слышное кукареканье. Это в посёлке пел первый петух. Постепенно погасли прожекторы на мачтах, и наступило долгожданное и какое-то нереальное утро нового дня.
Все столпились у подножья вышки. Все стояли и удивлялись отсутствию ставшего уже за эти дни привычным страха. Отец Гермоген спускался с вышки медленно, ухватившись руками за колючие деревянные поручни, ощупывая ногой каждую ступеньку. Кто-то разглядел под полой его рясы потёртые кирзовые солдатские сапоги. Люди смотрели, как монах медленно и с трудом слезает с вышки. Почему-то никто не кинулся помогать, видя, как ему трудно. И не по чёрствости душевной, а просто потому, что вид монаха был так чужд всей обстановке ударной социалистической стройки, что люди и не воспринимали его как обыкновенного человека. Причём, человека, не спавшего ночь и смертельно уставшего. Наконец, капитан, выскользнув из молчаливой толпы, легко взбежал на вышку и подхватил отца Гермогена под локоток. Тот слегка улыбнулся самыми кончиками губ и сказал:
-Можете начинать работы уже сейчас, а я ещё постою здесь на вышке несколько дней.
Капитан довёл монаха до вагона, который уже поставили в ближайший тупик. Вместе с проводником они подняли отца Гермогена в вагон и уложили на бархатный диванчик. Монах, который казался в своей рясе здоровенным мужчиной, на самом деле оказался легким и каким-то высохшим. Проводник подложил под голову монаху подушку и накрыл его легким пуховым одеялом.
-Отдыхайте – сказал капитан и прикрыл зеркальную дверь купе.
Отец Гермоген, негромко прошептав что-то, закрыл глаза и сразу заснул.
Осторожные тяжелые шаги прошуршали по коридору вагона.
-Ну, как вы тут?- спросил сонным голосом Мешик.
-Батюшка спит, а работы начались уже с шести часов. Монтажники и спецконтингент брошены на достройку цеха – шёпотом ответил капитан.
- Ну, как, там всё нормально?
- Да вроде, на дорогу страха никто больше не жаловался.
- Ну, и слава Богу.
Затем ответственные товарищи немного и негромко посмеялись по поводу того, что монах будет стоять на вышке, охраняя объект вместо солдата. Не выдать ли ему и оружие для пущего правдоподобия? И пришли к выводу, что это наилучшее решение, так как кроме лешаков с дороги страха никто больше не сунется. К тому же, вышка, где стоял отец Гермоген, хорошо просматривалась со стороны двух соседних постов.
Следующие четыре ночи отец Гермоген стоял на посту и с крестом в руках охранял покой тех, кто ему доверился. Покой – это так, к слову пришлось. Чего там не было, так это покоя. Днями и ночами напролёт за спиной отца Гермогена работали люди, пытаясь нагнать упущенное время. Лешаки приходили ещё раза два, но всей силой уже не наваливались. Последние две ночи монах стоял уже спокойно.
В вагоне необычно людно. Военные и штатские сидят на всех диванчиках, на каких-то стульях и табуретках, принесённых из столовой. Толпятся друг у друга за спинами. На столе коньяк, банка со спиртом и нехитрая закуска, принесённая из той же столовой. Все весело пьют и возбуждённо смеются. Тут все свои, стесняться некого. Даже проводника куда-то услали, чтоб он не подслушал пьяные и совершенно секретные разговоры начальства. Отец Гермоген сидит на почётном месте, во главе стола. Все подходят к нему, поздравляют, стараясь сказать какие-то искренние и тёплые слова. Правда, получается не у всех. Начальство, оно ведь больше к речам казённым привыкло.
Монах тоже выпил рюмку вместе со всеми. Он сидит, молчит и улыбается. Духовному лицу не полагается много пить и разглагольствовать. Только глаза серые поблёскивают из-под мохнатых бровей. А капитан, размахивая руками, пытается изобразить, как страшно ему было там, на крыше цеха. Схватившись за голову, он возбуждённо говорит:
-И я чувствую, просто вот чувствую, как волосы у меня дыбом встали. И палец к винту как примёрз. Чую – лезут. Смотрю – и вправду лезут. Огромные, зелёные. Хочу со страху глаза закрыть и не могу. Так и сидел с выпученными.
Мешик тоже молчит. Ему почему-то не хочется рассказывать, как он всю эту страшную ночь лежал на плащ-палатке. Как спал, часто просыпаясь и вскрикивая от накатившего страха. Не рассказывает Павел Яковлевич, что снилось ему там. А снилась ему пустыня и одиночество. Он стоял на вершине бархана совершенно один. А вокруг на тысячи километров, до самого конца мира простирался безжизненный светло-жёлтый песок. Барханы и барханы, изрисованные причудливыми песчаными волнами. И пронзительно-синее небо. Вспомнив этот сон, Мешик вздрогнул и налил себе полстакана коньяку.
Отец Гермоген вдруг встал, и все сразу замолчали. Сразу стало слышно, как где-то близко работает железнодорожный кран, стуча дизелем и поскрипывая тросами.
- Знаете, что я вам хочу сказать… - начал он.
И стал рассказывать о том, как в этих местах добывали золото и стояла избушка, в которой жил старец. О том, какой наказ дал старец золотоискателям. Чтобы греха между людьми не было. Откуда уж он это узнал или сам придумал – никто не ведал.
- Вот вы тут про грех говорите. Вы что же, хотите, чтоб мы поверили в вашего Бога? ведь грех – понятие религиозное – сказал кто-то.
- Грех – значит зло. Понятие о добре и о зле, о справедливости и несправедливости есть и у вас, атеистов. Вам ещё Маяковский сказал о том, что такое хорошо и что такое плохо – ответил монах.
Грейферный ковш за стеной забрал огромную горсть щебня, заскрипели тросы, невидимый кран тронулся и покатил по рельсам, постукивая колёсами. Доехав до какого-то места, кран разжал железную горсть, и щебень с грохотом и щёлканьем полетел вниз.
-Я говорю о том – продолжал отец Гермоен – чтобы вы, трудясь здесь и делая нужное для страны дело, воздерживались от зла, обмана, подлости, несправедливости. Потому что зло притягивает их.
- Кого их? – спросил кто-то недогадливый. Потом замолчал, видимо, догадавшись.
Все помолчали, вероятно, в первый раз задумавшись о том, справедливы ли были их приказы, указания и распоряжения. Павел Яковлевич поднялся со стула и медленно проговорил:
- Батюшка, мы все тут обыкновенные живые люди. И мы не можем обещать вам, что не совершим никакого зла. Всякое бывает. Но мы все можем твёрдо обещать, что постараемся. Верно, товарищи?
- Верно, верно. Постараемся - откликнулось сразу несколько голосов.
-Ну, тогда ладно – сказал отец Гермоген. И вдруг спросил, лукаво улыбнувшись – А ЗИМ-то дадите?
- Если обещали – значит, дадим - сказал Мешик – партия и правительство от своих обещаний не отказываются.
- Я ж ведь шофёр и танкист. А теперь ещё и киевлянин – усмехнулся батюшка – так и прокачусь с ветерком вдоль по Крещатику. По бульварам. Красота.
Мешик мигнул капитану, а тот, схватив трубку телефона, уже говорил:
- Алло, станция. Дайте пожалуйста Горький.
В трубке что-то забулькало и захрипело, а капитан уже кричал:
- Алло, Горький. Мне пожалуйста директора или партком автозавода.
- Батюшка, а вам машину какого бы цвета хотелось? – спросил Мешик.
- Такого сине-зелёного, как бы бирюзового, только потемнее – ответил, улыбаясь, отец Гермоген – чтоб как у патриарха нашего. Правда, у него ЗИС, да у него и чин повыше.
На том конце провода почему-то не отвечали. Капитан щёлкнул рычагом, потом опять завертел диск телефона, пытаясь куда-то дозвониться.
-Не думал я, что вы так серьёзно к моим словам отнесётесь. Я ж пошутил. Зачем мне, монаху, машина? Спаситель и Господь мой всю свою земную жизнь пешком ходил, а я, слуга его недостойный, на колесницу влезу и поеду?
- Тогда чего же вы хотите?
- Чего хочу? Солдата из тюрьмы выпустите, вот чего хочу – каким-то другим, жёстким голосом сказал отец Гермоген.
- Какого солдата?
- Что, уже позабыли? Вроде немного времени прошло, а вы уже успели забыть. Того самого солдата, что стоял на моей вышке до меня. И звать его, насколько я помню, Дмитрием.
- Но он…
-Что он? Не защитил, не предупредил, не предотвратил? Он просто не смог. Вы же сами видели, какая это сила. Как ему, молоденькому и не надеющемуся на помощь Божию с ней сладить?
Неловкое молчание повисло в вагоне. Только Мешик вдруг тихонько кивнул головой. А капитан уже опять кричал в телефон:
- Алло, Москва.
Возвращались в том же вагоне, но уже вчетвером. Мешик, капитан, монах и проводник. В Свердловске их вагон прицепили в хвост скорого поезда. Отец Гермоген опять сидел у окна, перебирал свои чётки и смотрел, как пролетают за окном поля и перелески. Мимо сплошными полосами проносились вагоны кирпично-красные, товарные. Или зелёные – пассажирские. Встречные паровозы обдавали окошко густым дымом. Мимо ехали серые деревянные деревни и такие же серые небольшие городки. Последний вагон широко мотало и трясло на поворотах.
Проехали уже и Урал, и Удмуртию, и Вятку. Осталась позади величавая Кама, потихоньку текущая среди лесов. Поезд шёл по землям нижегородским, приближаясь к Горькому, где так и не сделали для отца Гермогена заветный ЗИМ. Вечерело. Поезд перемахнул через узенькую реку Ветлугу. Впереди лежало Сухобезводное. Посёлок этот назвали так в насмешку, из-за того, что там были сплошные комариные болота, сплошная грязь и сырость. Вот и выбрали такое название, чтоб сухо и без воды. Мешик вышел из своего походного кабинета. Они с капитаном работали и в поезде. Разбирали и читали какие-то документы, что-то печатали на машинке, а на крупных станциях ходили звонить «по прямому проводу». Он шёл в тамбур, чтобы немножко подышать воздухом и освежиться. Тут его и остановил отец Гермоген, слегка тронув за рукав генеральского кителя.
- Павел Яковлевич, мне нужно тебе что-то сказать.
Вид у монаха был странно нерешительный, будто он долго собирался с силами, прежде чем сказать Мешику эти слова.
-У нас есть такое понятие – «прелесть». Это обманная благодать, даже святость – обманная. Когда падшие духи дают человеку силу или ясновиденье, а он принимает это за дар Божий.
- А я-то тут причём? – удивился генерал.
-А мне насчёт тебя открыто было. И я вот мучаюсь, раздумываю, сказать тебе или нет. А вдруг прелесть, обман это?
- Так говорите скорее, а я уж сам посмотрю.
Как только умрёт Сталин, сказал отец Гермоген, над Мешиком нависнет большая опасность, даже смертельная. И как только в газете напечатают, что вождь тяжело заболел, значит, надо спасаться.
- Да как вы смеете! – возмутился Мешик.
- Смею что? Сказать, что Сталин умрёт? Он тоже смертен, как и все мы и придёт такой момент, когда его душа отправится на суд Божий.
-А когда это случится?
- Вот этого не ведаю.
Угроза будет исходить от борьбы политических группировок за власть после смерти Сталина. Ведь и при социализме борьба за власть не потеряла своей остроты. Видимо, та группировка, к которой принадлежал Мешик, окажется слабее.
Павел Яковлевич сидел и напряжённо думал. Верить ли этому монаху, который говорит такие страшные и невероятные вещи? Не врёт ли он, не враг ли он? А с другой стороны, какой смысл ему врать? Он посмотрел на монаха. Тот сидел, опустив глаза, и теми же привычными движениями перебирал свои чётки.
- Вот видишь, растревожил я тебя, а сам не знаю, правильно ли я поступил. Но предупреждённый – вооружён. Я тебя предупредил, а дальше поступай, как знаешь.
Надо спросить у этого монаха ещё о чём-нибудь. Много ли там ещё ему «открыто»? Или всё это – вымысел. Но зачем?
- Скажите, батюшка, а как там, в будущем, наш проект? Города?
Отец Гермоген посмотрел перед собой, потом посмотрел в окно, как будто там, в проплывающих за окном лесах, уже окутанных предвечерней мглой, можно было разглядеть ответ.
-«Очень много непокою принесёт оно с собою», помнишь в «Коньке-горбунке»? – задумчиво начал монах.
Проект будет развиваться и продолжаться, будут большие удачи, а неудачи часто будут трагическими, с жертвами. Впрочем, будут и «удачи» с жертвами. Будут у страны из-за этого проекта и могущество, и влияние. Будут годы и годы мира. Будет большая ложь и сытое самодовольство.
А города будут стоять и дальше. Монах слегка оживился, рассказывая, какими красивыми и зелёными будут эти города. Большие дома, иногда даже шестнадцатиэтажные, парки, цветущие аллеи, памятники. Широкие асфальтированные улицы. Театры и площади. Дворцы и фонтаны.
Перед взором монаха вдруг встал город, оставленный людьми. Красивые, но совершенно пустые дома. Люди в военной форме и респираторах. И громада саркофага. Монах вздрогнул. Он не стал рассказывать Мешику об этом городе. Этот город тоже относился к проекту, но не Мешик его придумал.
А Мешик и не заметил, как помрачнел и вздрогнул монах. Он улыбнулся. Да, именно так и должно быть в будущем. Сейчас все закрытые города были только проектами на бумаге. Они лежали в непролазной грязи вечной стройки. Но пройдёт немного времени и то, что нарисовано талантливыми архитекторами, станет стройной каменной явью. Мешик просматривал все архитектурные проекты «своих» городов. Он пытался представить города в действительности. Получалось плохо. У него не было художественного воображения.
-А какие там будут храмы! – вдруг сказал отец Гермоген.
- Подождите, какие храмы? – спросил ошарашенный Мешик.
Чтоб в закрытых городах, в его новых, социалистических городах были какие-то храмы. Это в голове генерала просто не помещалось. Да, всё правильно. Дома, дворцы, фонтаны. И жить там должны новые люди. Радостные, сильные, красивые, умные, свободные. Свободные и от религиозных предрассудков тоже. А храмы должны стоять в старых городах и деревнях, превращённые в клубы, музеи и планетарии. Но чтоб религиозное мракобесие проникло и в будущее? Он вдруг вспомнил, что один из «мракобесов» сидит перед ним, и что он не так давно оказал проекту одну важную услугу.
А отец Гермоген вдруг пожалел, что сказал Мешику про храмы. Ведь Мешик, услышав такую «несообразность», теперь ему не поверит. Не поверит и в его предупреждение. Не поверит и не убережётся, когда придёт час роковой. Но слово - не воробей, вылетит – не поймаешь. Как будто улетевшего воробья поймать легко. И отец Гермоген стал рассказывать про храмы.
- Какие, говоришь, храмы? А наши, русские, православные храмы. Где каменные, а где и деревянные. И службы в них будут, и священники. Только мало будет в этих храмах искренне верующих.
Под конец монах сказал и вовсе непонятную вещь:
- Страны, может быть, и не будет, а города останутся.
- Как это, страны не будет?
- Страна наша может развалиться от людского эгоизма. Вот я служу Богу, а ты служишь идее. Когда большинство народа служат идее, то страна идёт по пути, предуказанному этой идеей. А эгоист, он служит самому себе и только. И когда становится эгоистов слишком много – страна разваливается. Потому что каждый тянет в свою сторону. Как лебедь, рак и щука. Против эгоизма помогает только вера.
- А идея?
- А от идей люди, к сожалению, устают – сказал монах.
Ничего не понял Мешик в этом предсказании. Помнил только о ждущей его опасности. Обругав про себя пресловутое «косноязычие пророков», удалился в свой кабинет. А усталый монах долго сидел и смотрел на проплывающие за синим окном жидкие огоньки деревень. В голове поезда пыхтел и гудел паровоз, а за ним развевался по небу хвост крошечных ярко-оранжевых искр. Пассажиры ложились спать. И только те, кому нужно было сходить в Горьком, топтались у окон и ждали, когда же, наконец, покажется и займёт всю ширь окна огромная, вся в ночных бликах, Волга.
На Ярославском вокзале их опять встречали военные. Прямо на перроне стояли три блестящих чёрных машины. Мешик сухо простился с отцом Гермогеном, видимо стесняясь вокзального народа, и сел справа от водителя головной машины. Две машины уехали, а отец Гермоген и капитан поехали в третьей. Подъезжая к расписному патриаршему крыльцу, отец Гермоген подумал, что прошло-то всего дней десять с тех пор, как он уезжал отсюда на неведомый поединок. А кажется, будто год прошёл. Что-то неуловимо изменилось вокруг. Или в нём самом. Так и не понял этого монах.
Отец Гермоген обнял и перекрестил капитана и собирался уже шагнуть в дверь патриарших палат. Но тут капитан взял с сиденья какой-то большой бумажный пакет и вручил его монаху.
- Это от нас с Павлом Яковлевичем вам подарок – сказал и уехал.
Только на лестнице развернул монах плотную желтовато-коричневую бумагу. В пакете были блестящие, начищенные и гладкие хромовые сапоги. Он согнул левую ногу и приложил чёрную, новенькую резиновую подошву к истёртой, тонкой подошве своего сапога.
- Надо же, и с размером угадали.
Солдата Димку стремительно выдернули из камеры. Он не успел даже проститься с генералом. Молниеносно помыли и выдали новую солдатскую форму. Сердце Димкино болезненно сжалось. Вот сейчас повезут расстреливать. Но зачем тогда мыли? Зачем на мертвеца мыло казённое тратить? Потом с него взяли кучу подписок о неразглашении и затолкали в мешок четыре буханки хлеба, махорку, консервы.
Пришел он в себя окончательно только перед воротами тюрьмы. В руках он держал военный билет и предписание. Вокруг был ясный летний день. Воля. Он оглянулся вокруг и вдруг закрыл глаза. Когда он их открыл, ничего не изменилось. Воля. Димка посмотрел в первый и последний раз на свою тюрьму и бегом бросился к вокзалу. Только жаль, нос у кошки так и не успел потрогать. Но он всё равно мокрый и холодный.
Генерал так и умер, не дождавшись амнистии. Его похоронили на безымянном тюремном кладбище. Через полвека японское правительство установило на его могиле памятник. Простой гранитный столбик, по которому бежали сверху вниз непонятные иероглифы.
А Гипнотизёр, не очень-то и огорчившись из-за своего поражения, опять стал помогать директорам магазинов отражать удары судьбы-злодейки. Потом кто-то всё-таки выписал ему нужное распоряжение. И купил он, наконец, новую машину. Правда, не ЗИМ, а «Победу». Времена сменились, и за деньги стало можно купить кое-что и без руководящего распоряжения. Тогда Гипнотизёр купил себе «Чайку» и сразу две «Волги». Правда, записал их все на разные фамилии. На жену и родственников.
А Павел Яковлевич Мешик был казнён вместе со своим непосредственным начальником, «товарищем Лаврентьевым» - Берией. Это случилось почти сразу же после смерти Сталина. Его имя все забыли. Все, и даже мы, жители закрытых городов, которые он придумал.