Как я боролся с матерщиной.
МАТЕРНЫЙ — Матерный, пахабный, непристойно мерзкий, о брани.
Словарь Даля.
Оставив в стороне восторги исследования, возьмем у Достоевского лишь голую мысль о внутренней связи пьяного состояния и матерной ругани. Получится простое правило: чем больше народ спивается, тем больше он матерится.
И все-таки, несмотря на высокую частоту матерных слов, матерщина не стала нормальным употреблением языка. Она даже не стала нормой в отношении ругани. Народ определил матерщину как черную брань. И это не просто эпитет, а интерпретацию мата. Черный цвет - не просто один из многих в палитре мира, он противопоставляется белому как цвет зла цвету добра. То, что называется черным, - особенно из того, что лишено природной окраски, - тем самым относится к активному проявлению зла. И если мат - ругань черная, то он в народном сознании, в отличие от всей другой ругани, представляет собой активное зло.
Интернет. Черная брань (слово о русском мате)
Этот автор в «прозе.ру», заинтриговал меня своим псевдонимом «Тоска злогребучая». Это что же за такое? - думаю, дайка загляну.
То, что я «увидел» шокировало меня. Столько неприкрытой матерщины я встречал только, пожалуй, в некоторых солдатских и подобных им дешевых «приблатненных», уличных песенках, моего позднего детства и ранней юности.
Я вырос в деревне, не далеко от Рязани. Деревня «Высокое» – два ряда домов, километра на два с половиной, вдоль трассы Москва – Куйбышев. Главные достопримечательности – это научно исследовательский институт коневодства и его производственная база - конный завод в нескольких километрах от нашей деревни.
Институт в начале шестидесятых годов Хрущев «выпер» из Москвы, чтобы трудились ребята поближе к производству. Такая политика проводилась тогда в отношении многих направлений народного хозяйства.
В нескольких километрах от нашей деревни располагалась центральная усадьба нашего колхоза «Россия», богатого по тем временам хозяйства, которое не «сложило голову», выстояло даже в пору тотального уничтожения колхозов и совхозов Ельциным в девяностые годы.
Вокруг, в радиусе примерно пяти – семи километров, жили своей тихой сельской жизнью небольшие деревни и села, из которых к нам стекалась окрестная молодежь, поскольку в нашей деревне находилась средняя школа, носившая имя нашей деревни.
Самой большой гордостью нашего района было, конечно село Константиново, родина Сергея Есенина и мемориальный цент – «Дом музей Есенина», к которому не иссякал поток туристов со всех городов и весей тогдашнего СССР и даже зарубежья.
Константиново было совсем близко всего-то, километрах в семнадцати от нас, а колхозные заливные луга, и вовсе находились в пойме Оки на другом ее берегу. Вспоминаю, мы, школьники ездили в Константиново на велосипедах, всем классом, тогда была еще жива сестра поэта.
Когда мы подросли, стали «ходить на улицу». Это означало собираться вечером у нашего деревенского клуба, устраивать танцы, либо отправляться в соседнее село, одно, другое и развлекаться уже там.
Во времена нашей юности, а это конец шестидесятых, дискотек еще не было, просто были танцы под радиолу или катушечный магнитофон, они тогда только еще начали появляться.
Из Рязани, Москвы и некоторых других городов Подмосковья в наши деревни на лето приезжало много молодежи, мы все друг друга знали и ребят и девчонок и «дым стоял коромыслом». Всякое бывало, влюблялись и ссорились, дрались деревня на деревню, потом мирились.
Конечно, не обходилось без выпивок, хотя в основной своей массе молодежь сильно тогда не напивалась, за редким исключением. Девчонки вообще выпивали мало – «соблюдали этикет», а ребята держали норму, потому, что с пьяным ни одна порядочная девчонка никуда не пойдет. Наши «гульки» начинались, обычно, «как стемнеет» и продолжались почти до утра.
«На улице» я впервые вплотную столкнулся с матерщиной. Нет, не могу сказать, что ничего подобного не слышал раньше. Однако дома, у нас никто не матерился. Мои родители, и их родители были потомственными сельскими учителями, а прадедушки (которых я в живых не застал) были еще и священниками. Естественно, матерщина у нас в ходу не была.
В школе матерщинничать никому не позволялось, ни ученикам, ни их родителям. Так было заведено. Надо сказать, что в те времена к воспитанию молодежи в духе «коммунистической морали» относились очень серьезно, и такой порок как матерщина всегда однозначно и жестко порицался. Кроме того, ребята и девчонки из института коневодства, практически вчерашние Москвичи, в основной своей массе, надо признать, были все-таки поразвитее нас, в их среде матерщины не было вообще. Мы старались равняться на них, подтягивались к их уровню и, конечно же, такой глупой ни чем не оправданной вольности себе не позволяли. Мы, дескать, что же, хуже городских?!
В семьях моих сверстников, друзей просто знакомых, у которых часто приходилось бывать в гостях в праздники, дни рождения, на свадьбах и проводах в армию, матом ругались очень редко, только если поссорятся, «в сердцах», а просто так, ради «красного словца» моды не было. По крайней мере, бравировать матерщиной, так, как это принято среди молодежи сейчас, никому тогда даже и в голову не приходило.
«На улице» мы ребята, между собой матом, конечно же, поругивались, а порой в эмоциональном запале, в жестком споре, тем более в драке, ругались достаточно крепко, «по-настоящему» - что греха таить, но в разговоре с девчонками, и вообще в их присутствии, материться себе не позволяли – девчонки этого не терпели. Конечно, были экземпляры, которым «закон не писан», могли позволить себе все, что угодно, но их считали «дебильноватыми» и всерьез не воспринимали.
Когда после школы я поступил в военное училище, как и мои однокурсники – в основном вчерашние выпускники средних школ, никто из нас матерщиной не страдал. Пристрастия к этому никто не проявлял уже даже по той простой причине, что за матерное слово запросто можно было «схлопотать» наряд вне очереди или даже лишиться увольнения в город на выходные.
Были среди нас ребята из армейской среды, решившие стать офицерами. Они сразу получили сержантские должности, стали командирами отделений и заместителями командиров взводов. Таковой их «статус» материться им никак не позволял, за такую вольность, кроме того, можно было легко лишиться так ценимых ими командирских должностей.
Наши командиры – воспитатели офицерского уровня и преподаватели военных дисциплин, не матерились, по крайней мере, в нашем присутствии никогда, видимо в училищной среде это явно порицалось. О преподавателях гражданских и говорить не приходится. Это были высокообразованные, обладающие учеными степенями, серьезные люди, настоящая интеллигенция «вузовского» уровня.
Окончив училище, я оказался в весьма оригинальной среде. Молодые офицеры, выпускники военных училищ, мы начали свою службу в группе советских войск в Германии – ГСВГ, в гвардейском мотострелковом (пехотном) полку, имевшем славные боевые традиции.
Первыми нашими воспитателями, наряду с непосредственными командирами и прямыми начальниками, стали такие же офицеры – холостяки, командиры взводов, которые прослужили в полку уже по два, три года и готовились к замене в «Союз». Это была особая «каста», отличающаяся изысканными манерами и хорошим вкусом, в том числе и к спиртным напиткам, ассортимент которых был весьма обширным.
После службы, вечером в выходные дни, холостяки имели обыкновение стекаться в гарнизонный дом офицеров, где в кафешке устраивались танцы. Все сидели за столиками, выпивали, хорошо закусывали и танцевали на площадке, вокруг которой и стояли столики. Практически всегда обстановка в кафешке была веселой и миролюбивой. Если и вспыхивали ссоры, как правило, из-за прекрасных дам, которых всегда не хватало. Однако эти ссоры быстро гасились без потасовок.
В будние дни, по вечерам, пили в общежитии, умеренно, «со вкусом», под хорошую закуску и музыку. Холостяки - «старики» учили нас – зеленую молодежь, что офицер – это «Сен-Санс» и хороший коньяк с кофе (а не кофе, замечу, с коньяком) и т.п. Было принято восхищаться, слегка конечно, (мы – то в целом не хуже) офицерами царской армии. Конечно, ни какой матерщины в этой нашей среде и близко не было.
Тем не менее, запустить «крепкое» словцо, но не прямое матерное, а несколько видоизмененное, но явно намекающее на матерное, в адрес провинившегося, а тем более проштрафившегося подчиненного солдатика не возбранялось. Так считалось, как бы «ближе к народу» и ему понятнее, хотя злоупотреблять этим не рекомендовалось. Честно говоря, материться и не хотелось, ну не было в этом никакой внутренней потребности.
Другое дело наши сверхсрочники, а затем прапорщики (холостяки, разумеется). Этот контингент, вышедший из солдатской среды, отличался крайней приверженностью к матерщине, видимо там это зло, в то время, уже успело прорости и основательно укорениться.
Мы, молодые офицеры старались избегать общих с ними попоек, тем более что некоторые из сверхсрочно служащих и прапорщиков были нашими подчиненными. Другое дело семейные, с ними общались свободно и с удовольствием, уважали, поскольку они были людьми степенными рассудительными, в них было то, чего не хватало нам холостякам, ну и, конечно, по возрасту, они были постарше.
Особенно мы не любили, когда представители этой «шушеры», (так презрительно мы называли холостой сверхсрочнослужащий контингент), изрядно «подвыпивши» заявлялись в ночной немецкий ресторан, в котором кто-то из нас, пытался «снять» Немочку. Этот простой русский «хлопец», обязательно устремлялся к тебе со своими приветствиями, что-то рассказывая на чистом русском, вперемежку с матерщинкой (а иначе он не умел) языке, напрочь «деконсперировал» и дискредитировал тебя в глазах немецкой публики, после чего снять девчонку становилось делом бесперспективным.
Немцы, кстати, не терпели матерщину. Они почти все немного разговаривали на русском, а эту часть нашего языка еще и чувствовали нутром и матерщинников сторонились.
В таком состоянии своего офицерского холостяцкого духа, я после трех лет службы в ГСВГ, был направлен в Среднеазиатский военный округ – «САВО», и оказался в самой гуще противостояния с Китаем, в частях непосредственного прикрытия государственной границы. Там мне довелось служить целых восемь лет и дорасти от лейтенанта до майора, пройдя несколько офицерских должностей в боевых артиллерийских и танковых частях.
Здесь пришлось работать в совершенно иных условиях, главной особенностью которых был постоянный дефицит практически всего, кроме, пожалуй, только вооружения и горючесмазочных материалов. Питались, в общем, то же не плохо, одевали нас более или менее сносно. Во всем остальном, а это жилищные условия, обустройство гарнизонов и расположения личного состава, а так же парков боевой техники, было тяжело.
Все приходилось строить своими руками, так называемым хозяйственным - «хоз» способом, который мы в шутку называли «хап» способ. В отличие от ГСВГ, где все было в наличии и давно уже благоустроено, а личный состав, офицеры и прапорщики занимались исключительно боевой учебой, здесь учеба, в основном проходила только во время учений, а в промежутках между ними мы все время что-то строили, строили и строили. Причем строительство это велось нами своими силами за счет своих «внутренних ресурсов», т.е., никого не волновало, как и за счет чего.
Главным требованием на всех уровнях было – «сделать, выполнить» на вопрос, как, где взять, ответ был краток по-военному – «достать!».
Такое положение дел здесь процветало. Имя ему было «дурдом». Одним словом основную часть нашего времени мы занимались совсем ни тем, чем заниматься следовало бы. Вокруг этого создавалась постоянная нервозность. Командиры всех степеней постоянно что-то требовали от своих подчиненных, а те это «что-то» усиленно доставали и не могли достать, и получали нагоняй, зачастую подкрепляемый для убедительности матерщиной.
Такая система взаимоотношений пропитала, главным образом, полковое звено, там, где и кипела реальная войсковая жизнь, но инспектирующие чины звена дивизионного, и даже, порой более высокого, тоже не брезговали матерщинкой и могли «в сердцах» позволить себе разрядиться нецензурщиной. Какой уж тут «Сен-Санс» и коньяк с кофе в постельку. Обходились водочкой под родную «твою мать».
Вот так, сам не замечая, каким образом, стал и я обычным «нормальным» матерщинником. Самым удивительным было то, что матерщина как-то сама собой, незаметно, как змея вползла в душу и перестала ощущаться в ней как нечто чуждое и постороннее. Не было никаких угрызений совести, по поводу ее применения.
Прозрение пришло, как озарение и было связано с одним интересным моментом в моей среднеазиатской военной жизни.
Каждое лето мы выдвигались с техникой на «целинное поле». Была тогда такая практика в стране, чтобы военные помогали вывозить с полей очередной урожай. Мы готовили машины и все необходимое полевое парковое и ремонтное оборудование, формировали «целинные роты» и где-то в сентябре все это хозяйство отправлялось в колхозы и совхозы по всей стране.
В конце этой эпопеи все возвращалось назад в виде практически не пригодного к дальнейшей эксплуатации хлама. Зимой что-то списывалось, основная масса техники и оборудования разграблялась, а летом все начиналось сначала, и так из года в год.
Эта «целина» нас здорово, конечно доставала, потому что целинное поле располагалось в двустахпятидесяти километрах от нашего гарнизона и приходилось все лето томиться там, в полевых условиях, фактически «на казарменном положении», вдали от своих семей. Плюс постоянная нервотрепка, бесконечные проверки готовности к выполнению «правительственного задания» и разносы начальства.
Психологическое состояние было далеко ниже среднего, все были задерганы, и матерились «почем зря» и по поводу и без повода.
Я тогда был уже капитаном, года четыре, наверное, как женился. У нас родились две девочки с разницей в два года, которых я с этой службой почти не видел.
Моя жена была на много моложе меня, сама еще девчонка из интеллигентной семьи подмосковного Реутова. Ее мать была учительницей, отец работал в космонавтике инженером у Челомея. Само собой разумеется, матерщина в нашем доме никогда не звучала, даже если мы ссорились.
Целинное поле было в нескольких километрах от места постоянной дислокации дивизии, на окраине городка Аягуз, Семипалатинской области. Это были «забытые Богом» места в Казахстане, ближе к китайской границе. Наш гарнизон располагался еще дальше от «цивилизации», в прибалхашье, на окраине поселка Актогай, откуда до границы совсем уже «рукой подать».
Тогда в наших краях свирепствовала эпидемия гепатита, но все серьезные медицинские мероприятия проводились в дивизионном госпитале, в Аягузе. Моя молодая супруга приехала в госпиталь, чтобы пройти соответствующую проверку на гепатит.
Мы с ней нашу совместную жизнь начинали в Аягузе, потом уже меня перевели в Актогай, но в Аягузе оставалось много друзей. И вот моя Иришка решила навестить меня на целинном поле.
Приехали на машине, послали за мной солдатика. Я был в парке, но уже направлялся к своей «летучке» - машине технической помощи, где жил, продолжая по дороге выяснять отношения с нерадивыми подчиненными, естественно с помощью ненормативной лексики.
Бедная Иришка, услышав все это из моих уст, оторопела. Только и смогла вымолвить – «это Костя?» Да он, ответил наш друг, делая мне сигналы рукой, чтобы замолчал.
Я и сам уже увидел жену, буквально «подавился» своей матерщиной и сразу стал пунцовым от головы до пят. Стыду моему не было предела.
Ирочка меня, конечно же, простила, но сам для себя я принял жесткое решение: - отныне с матерщиной покончено!
Конечно, сразу справиться с заразой не удалось, но я настойчиво устремился к этому. Постепенно пристрастие к матерщине ушло само собой, как будто его и не было.
А через пару лет мы с Иришкой отправились к новому месту службы, опять в ГСВГ, где я был назначен на должность начальника отдела технического контроля военного авторемонтного завода в местечке Куммерсдорф - Гут, не далеко от Вюнсдорфа – места дислокации штаба группы войск в Германии.
Завод наш занимался ремонтом исключительно боевой техники для ракетчиков, зенитчиков и артиллеристов. Требовалась высокая квалификация. Солдат срочной службы было мало, в основном в сфере обслуживания. Весь производственный процесс осуществляли взрослые, со стажем гражданские рабочие и инженеры, направленные через военкоматы по контракту.
Ни какого «дурдома» здесь и в помине не было. Все было заранее спланировано, обеспечено и распределено. Оставалось только трудиться, выполнять план и обеспечивать качество, что мы и делали. Общались между собой, как на корабле, по имени отчеству, исключительно на «Вы», не зависимо от рангов и званий. Так было принято. Все друг друга хорошо «слышали» и понимали.
Конечно же, матерщина здесь воспринималась как дикость, и даже все вновь прибывающие на завод, страдающие этим недугом, сразу понимали, что матерный язык здесь следует держать за зубами.
Каким же шоком было для меня вновь услышать матерный лексикон из уст преподавателей кафедры военной подготовки киевского автодорожного института, в котором я продолжил и закончил свою военную офицерскую службу в звании подполковника, после замены из ГСВГ.
Преподаватели, в основном майоры, матерились, как сапожники и, главное, не видели в этом ничего предосудительного! В основном это были боевые офицеры после «афгана» и понять их, конечно, было можно. Но все же гражданский ВУЗ, студенческая молодежь и такое в среде преподавателей…? Меня это возмутило, и молчать я не стал.
Сначала попытался просто поговорить, убедить, что это не здорово, тем более студенты, да и женский персонал на кафедре имелся. Каково им это слышать? И вообще, мы же офицеры…
«Пусть не слушают» – был ответ, «и вообще, не пошел бы ты, такой умный на …» (понятно куда). Первый блин оказался комом. «Кавалерийский наскок» не удался. Стал, не спеша искать единомышленников, союзников в предстоящей борьбе, от которой отказываться я не собирался. Такие нашлись.
Заручился поддержкой руководства кафедры и поставил вопрос «ребром» на партийном собрании, в решении которого записали отдельным пунктом о недопустимости среди коммунистов кафедры (а не коммунистов среди нас, офицеров и не было) нецензурной лексики.
Это было уже маленькой победой! По крайней мере, проблема была рельефно обозначена. Потом начальник кафедры на служебном совещании просто запретил на кафедре в любых ситуациях нецензурную речь, и вопрос был снят.
Сначала матерщинники смотрели на меня «волком», если бы могли, наверное, побили бы. Но все постепенно «устаканилось», проблема перестала быть актуальной и сама собой «сошла на нет». Оказалось, что матерщина не такой уж и сильный зверь, и обязательно пасует, когда с ней ведется настойчивая борьба. Главное, каждому для себя уяснить, что это не достойное для человека пристрастие, которое портит жизнь и себе и окружающим.
Прошло много лет. Киевский автодорожный институт стал Украинской национальной транспортной академией, кафедру военной подготовки ликвидировали. Мы ее преподаватели и руководители того периода давно уже в запасе, на гражданке. Но иногда мы встречаемся, общаемся и порой за бутылочкой хорошего коньячка вспоминаем нашу военно-кафедральную жизнь, в том числе и то, как я боролся с матерщиной.
А что же «проза.ру» и ее матерщинники, а вернее матерщинницы? - Оказалось, что этим недугом страдает, в большей степени пишущая братия женского пола (как это не удивительно). Пока, к сожалению, матерятся и страницы «прозы» это терпят. Хочется пожелать, чтобы «прозрение, как озарение» пришло к ним как можно скорее.
г. Киев. Ноябрь 2009г.