Глава 16
В отличие от Лады, которая с посторонними всегда держалась сдержанно и корректно, а очень часто даже надменно и холодно, выдавая себя за тихоню и нелюдимку, хотя вовсе таковой не являлась, Семён даже здесь, в благовоспитанной Англии – стране с церемониями и традициями, легко заводил новые знакомства; в этом ему помогали не только его отличный английский (на одном языке далеко не уедешь), но и доверчивый, искренне заинтересованный взгляд, открытая нараспашку душа и спокойный нрав; таких, как он, бывает обычно трудно чем-нибудь удивить, но зато почти невозможно вывести из себя. На пляже, в лифте или ресторане Семён то и дело кивал кому-то головой, здоровался и перебрасывался шутками, а потом, наклонившись к обескураженной Ладе, переводил шутку для неё, чтобы и она тоже посмеялась вместе со всеми. Ладу даже несколько шокировало это скороспелое панибратство, но таков уж был стиль его жизни – непревзойдённость в общении. И хотя Семён никогда и никому не позволял на себя наезжать, с ним всё равно было легко и запросто общаться, несмотря на весь его внешний лоск, так как питавшим к нему абсолютно искреннее расположение собеседникам и в голову не приходило пыжиться и из кожи лезть вон, чтобы казаться интереснее, чем они были на самом деле.
И всё же главной и всепоглощающей страстью Семёна были отнюдь не многочисленные друзья - приятели и даже не его работа в Институте ботаники, а Ермак; о нём и только о нём он мог говорить с Ладой часами не умолкая. И каждый раз Лада поражалась – откуда у такого могучего человека такое мягкое сердце? А ещё Семён знал наизусть не только русские, но и латинские названия всех в округе растений (и он смел утверждать, что он отнюдь не ботаник!), плавал если не как Бог, то лучше всех на пляже, – это точно, успел за свои тридцать лет основательно поездить по миру, однажды, будучи ещё студентом - первокурсником, с группой таких же, как он, салаг, даже совершил набег на «крышу мира» - Памир, а за рулём своей “Нивы” исколесил вдоль и поперёк едва ли не всю Среднюю Азию. И Лада вовсе не в шутку полагала, что именно последнему обстоятельству он был обязан своей непревзойдённой способностью быть со всеми подряд на короткой ноге: ведь, во-первых, именно в дороге любая незначительная встреча вполне могла обернуться тесным знакомством и даже дружбой; а во-вторых, даже если водилы - дальнобойщики и прочая отпетая шоферня держали Семёна за своего, и, встретив на трассе, отдавали честь, значит, перенятые у них замашки рубахи-парня были для него так же естественны, как есть, пить и дышать.
Однажды за обедом их сотрапезниками в ресторане, устроенном на открытом воздухе, оказалась суматошная семейка из Греции: смуглый, обросший густой шерстью папаша в блейзере изумрудно-зелёного цвета и чёрных мешковатых штанах не по размеру с внешностью денежного мешка вроде Аристотеля Онассиса и с соответствующими повадками, разодетая в пух и прах экзальтированная мамаша с ястребиным носом и причёской валиком, по форме напоминающим вытянутую краковскую колбасятину, и четверо кудрявых крикливых сорванцов мал мала меньше. Своим задорным и непосредственным поведением это семейство привлекало внимание всего ресторана: пока папаша-грек, шумно отдав кое-какие распоряжения мамаше-гречанке, отлучался в бар, чтобы там, в тиши, глотнуть что-нибудь прохладительное - а отлучался он довольно-таки часто, - она глаз не спускала с оравы непосед, пытаясь собрать их в кучу.
- Смотри, смотри! Они же сейчас опрокинут вон ту мадам с подносом! – не глядя на Семёна, громко зашептала восторженная Лада. Она даже отложила в сторону вилку, с интересом наблюдая, как эти несносные сорванцы только и ждут удобного случая залезть куда ни попадя.
Случай представился: сомлевшая на солнцепёке гречанка на миг – всего лишь на один короткий миг! – потеряла бдительность, и этим не преминул воспользоваться её трёхлетний ангелочек. Он как бы невзначай просунул свою вихрастую головку меж двух мраморных балясин балюстрады и намертво там застрял. Мгновенно выскочив из-за стола, обезумевшая гречанка заорала таким нечеловеческим голосом, что у Лады остановилось сердце, а карапуз от истошного крика матери жалобно захныкал: ему, как испуганному волчонку, попавшему в капкан, было и больно, и страшно, и невдомёк, что стоит ему своим хрупким плечиком чуть податься вперёд, как он тут же кубарем полетит вниз – прямиком туда, где из воды торчали жуткие железобетонные сваи. Зал ахнул; Ладу обуял дикий ужас, и она застыла, боясь даже шелохнуться; а Семён – её ненаглядный Семён, её возлюбленный, её герой! – хладнокровно оценив обстановку, в два счёта оказался возле малыша. Одной рукой держа его за ноги и перевесившись через балюстраду, другой рукой он схватил беднягу мёртвой хваткой и бережно вытянул наверх. Когда бедный детёныш был спасён и передан из рук в руки рыдающей во весь голос матери, она наградила его таким тумаком и так оттаскала за вихры, что кроха света белого не взвидел, а Семён всерьёз подумал, не отобрать ли его, брыкающегося и упирающегося, назад. Гречанка ещё долго не могла успокоиться; всхлипывая, причитая и раздувая широкие ноздри, она то в сердцах прижимала своё сокровище к груди, то набрасывалась на других своих детей, немилосердно раздавая налево и направо тяжеловесные звонкие шлепки и оплеухи, так, чтобы досталось всем поровну. У Лады, наконец, отлегло от сердца, и она стояла в сторонке, исполненная гордости за Семёна, а невесть откуда взявшиеся метрдотель что-то горячо шептал тому на ухо. Спотыкаясь и ругаясь на чём свет стоит, подбежал «крутой» папаша-грек; ему, по всей видимости, уже успели доложить, и теперь, найдя всё своё семейство в полном составе, он лишь добавил перцу, отвесив каждому из сорванцов по затрещине, а затем в упоении набросился на жену. Однако мир вскоре восторжествовал.
Метрдотель ещё какое-то время околачивался возле Семёна, то пожимая ему руку, то похлопывая по спине, то просто заискивающе заглядывая в глаза, пока Семён не догадался, многозначительно хмыкнув, наклониться к Ладе и громко ей пожаловаться:
- Вот достал! Теперь он не успокоится, пока не выживет нас отсюда! Не люблю я эти дела…
Потом выяснилось, что подобный инцидент у них уже случался в прошлом году; правда тогда для вызволения маленькой глупышки пришлось вызывать спасательную бригаду из Пейнтона.
«Не люблю я эти дела…» Вот так: сам себе человек, “эти дела” Семён не любил, а любил он, как Лада в два счёта со свойственными ей прямотой и напористостью выяснила, тихие, немноголюдные пикники, где можно, запрокинув голову, полежать и помечтать в одиночестве; любил негромкую, слегка сентиментальную музыку и песни Меладзе; любил запах зажженных свечей; любил шелест осенних листьев под ногами и хруст первого снега; любил смотреть на мерцающий огонь в костре; любил предновогоднюю кутерьму с ёлками, подарками и ароматом домашних пирогов; любил поздние дыни – «красномяски» со слегка хрустящей мякотью; наоборот, не любил хурму, даже хвалёный сорт «шахиня», - всё равно она вяжет и от неё «язык становится как тёрка», и на дух не переносил, просто органически не переваривал чесночное зловоние; любил торт «Жозефина» с яблочным наполнителем и кремом со сгущёнкой (Ладин же любимый торт - только представьте себе! - был «Наполеон», если у него вместо крема один слой промазать каким-нибудь кисленьким повидлом, лучше всего – абрикосовым; ну чем не небесное знамение?!); любил, так же как и Лада, их шумную, процветающую, по-азиатски немного взбалмошную улицу; из замухрышки Дачной – Боже! какой никчёмностью веяло от этого названия! – застроенной убористыми глинобитными лачугами, она, выбившись в люди и получив респектабельное имя Шота Руставели, претерпела поистине овидиевы превращения, вскоре став надменной и манерной воображулей, и всё продолжает хорошеть день ото дня, фасоня своими нарядными, с ажурной лепниной и навесными балкончиками домами, своими богатыми магазинами, своим новеньким помпезным фонтаном – символом благополучия и состоятельности, и, чем может похвастать даже далеко не каждый проспект или бульвар, своим собственным памятником.
- Представь, Лада, мы с пацанами, сбежав с уроков, прятались на чердаке нашего дома и от нечего делать по очереди расстреливали памятник из рогатки: кто не попал – тот мазила, а кто попал «в самое яблочко» – ну, ты понимаешь куда! – тот герой.
А ещё, совсем как Лада, в седьмом классе Семён собрался то ли на БАМ (общеизвестное веяние того времени), то ли куда-то ещё, теперь уже и не вспомнить - куда, но был вовремя рассекречен и остановлен (явно безответственный поступок, если учесть, что сделалось тогда с его матушкой, когда он практически был снят с поезда); совсем как Лада, ни разу не ездил на хлопок – Бог миловал; совсем как Лада, фанател в своё время от песен Виктора Цоя и «Машины времени», а немного после его прямо выворачивало наизнанку от заезженной мелодии «Ламбады»; совсем как Лада собирал по своему околотку бездомных котят - «тошнотиков» и пристраивал их в «хорошие руки»; и совсем как Лада, абсолютно не переваривал шумные пьяные застолья.
Оба они, как выяснилось, в одно и то же время посещали один и тот же Дворец пионеров: только Семён – студию «начинающих кулибиных», а Лада – кружок юнкоров, где все поголовно девочки были влюблены в руководителя кружка - умницу и красавца Петровича и все наперебой старались ему угодить. (Как ремарка: все, кроме Лады; её сердце тогда было безуспешно отдано другому, но вовсе не отцу Вероники, который в её жизни появится несколько позже. Тогда же ничего особенного с ней и не случилось, просто кое для кого она стала тем самым воздушным шариком из известного анекдота, который вернули обратно в магазин, потому что он, понимаете ли, «не радует». Вот такая ничем не отмеченная пустопорожняя страсть. С кем не бывает?)
Кроме того, когда они вместе с Семёном трапезничали, её ну ни капельки не раздражали издаваемые им звуки, даже если он со смаком уплетал какое-нибудь диковинное заморское кушанье (самая немудрёная проверка на совместимость).
И у них была одна и та же группа крови – третья, резус-фактор положительный!
Почём знать, скорее всего, они с Семёном даже учились бы в одной школе, а может, и в одном классе, если бы заботливой Ладиной мамочке Забаве не пришла в голову гениальная идея определить свою умненькую и не по возрасту смышлёную доченьку в другую, более престижную по её мнению школу.
А ещё Семён любил заплывать с Ладой далеко-далеко от берега – подальше от чужих назойливых глаз и, отдавшись на волю случая, покачиваться на волнах: Лада, естественно, - на зыбком надувном матрасике, Семён – рядом, как рыба-прилипала. Пристрастившаяся к этим дальним заплывам Лада знала, что после прелюдии – их любовного воркования, звучавшего попеременно то в настойчивых, то в жалобных тонах, последуют неизменные поцелуи: сначала – шутливые и солёные, пахнущие морем и забавлявшие их до смеха, потом настоящие, недвусмысленные… Потом шаловливые руки Семёна попытаются невзначай столкнуть Ладу с качающегося на волнах матрасика, но Лада цепкая, и даже после вскруживших ей голову поцелуев её просто так не проведёшь: глубина здесь порядочная, и мало ли что там может плавать под ними… Потом губы Семёна становятся всё ласковей, а руки всё настырней… Холодные как ледышки, всё настойчивей они ходят вдоль Ладиного разгорячённого, залитого полуденным солнцем тела. У Лады всё сильней и сильней стучит в висках, а нежная голубая жилка над левой бровью трепещет и бьётся, готовая вот-вот разорваться, и кровь всё быстрей и быстрей бежит по венам, пробуждая неукротимое желание. Потом вдруг как-то сами собой развязываются тоненькие шнурочки на её купальнике; разумеется, Лада протестует, но слишком вяло и деликатно, и каждый раз она слишком поздно спохватывается и переживает, как бы невзначай чего-нибудь не утопить. Но Семён решительными поцелуями отметает любые её сомнения. А потом ей уже не до купальника… Мурашки бегут по её жаркому телу; Лада млеет, заводится и разливается в блаженном забытьи; впрочем, преисполненная жалости к Семёну, она ещё успевает подумать: “Бедненький, а как же он?..” Но на все доводы Семёна, что их никто не видит, разве что какой-нибудь извращенец на яхте подсматривает в подзорную трубу, и что они это «сделают по-быстрому», Лада как упрямая ослица неизменно отвечает:
- Нет, нет и нет!
Или:
- О! Мне не к спеху! У меня ещё впереди целых десять дней!
Десять дней… Девять дней… Неделя… Дни мчались со скоростью вихря; время, отмеренное путёвками на отдых, таяло как невесомое облачко; и только их обоюдное желание от раза к разу всё возрастало.
Невзирая на то, что отлучки фрёкен Агнесс продолжались, Лада по ночам теперь уходила к Семёну. Невыносимые горечь, боль и обида, видимо, навсегда поселившиеся в её душе в ночь, когда она впервые увидела то, вкривь и вкось заштопанное, жуткое багровое нечто, заставляли её сердце панически колотиться всякий раз, когда они оставались наедине. Но днём она никогда не давала им ходу – что толку, если она будет день и ночь лить слёзы, драть в клочья душу и пугать своим убитым видом не только Семёна, но и всю здешнюю публику. И если сам Семён держится так, что не ждёт и не просит ни у кого, в том числе и у Лады, ни сочувствия, ни снисхождения, то что же она будет лезть к нему со своим сюсюканьем? В конце концов, всему есть свой предел и свой выход из положения. И Лада последовала одной из основных женских заповедей: с глаз долой – из сердца вон! Чисто по-женски она теперь или крепко зажмуривалась, или попросту выключала свет; и, настроенная на минорный лад, нежно баюкая в темноте Семёна, она думала: вот была у неё в жизни одна сумасшедшая любовь – услада её сердца и владычица её души, её ненаглядная Вероника, и ей она готова отдать всё, что у неё есть, (и это безусловно так, и это незыблемая истина, и это разумеется само собой!), а теперь у неё появилась вторая любовь – Семён, и ему она готова отдать не только всё, что у неё есть, но в придачу даже то, чего нет! И, кажется, она стала понимать, что означает выражение: «я подарю тебе целиком всю Вселенную». При этих мыслях Ладу всегда охватывало ощущение бесконечного счастья. А какое блаженство было просыпаться утром и лежать рядышком с ним, зная, что впереди целый день вместе. А потом ещё и ещё…