Кроваво-красный серп полумесяца лежал на крышах домов дальнего поселения.
- ...отслужил в элитных частях на юге. Потом – юридический факультет университета, блестящее начало карьеры у одного из ведущих адвокатов страны ... И вдруг будто сломалось что-то – отпустил бороду, вот как ты и уехал. Пять лет... Жил в какой-то деревне недалеко от Барселоны, вдруг стал поздравлять с Рождеством. С Ханукой забывал, а с Рождеством – нет. А вчера позвонил и сказал, что возвращается. Я рад конечно, но пять лет! ... Кто их ему вернет? Может ты понимаешь, что происходит?
Я не понимал... Вифлеемское шоссе тускло поблескивало в свете фонарей у поворота на Библейскую гору Гило – ныне один из жилых районов Иерусалима и «пассионарность» этого контраста, к которому за многие годы я так и не смог привыкнуть, усиливалась тем, что рядом, на соседнем с водительским кресле моей новенькой «Тойоты», сидел Дон Кихот, рассказывая историю своего непутевого отпрыска, чем-то похожую на Евангельскую притчу о блудном сыне. Он был действительно очень похож на Дон Кихота. Во всяком случае такого, каким его рисуют, а офис его адвокатской конторы в центре города (города Иерусалима) был наполнен картинами и статуэтками, изображающими его литературного прототипа и даже родной язык у него был испанский, много лет назад вместе с сыном и нехитрым багажом привезенный в Землю Обетованную родителями из далекой Аргентины. Чего только не встретишь в этом городе – например, Дон Кихота, работающего адвокатом.
Кроваво-красный серп полумесяца лежал на крышах домов дальнего поселения... Сможет ли он когда-нибудь избавиться от болезненной навязчивости этой картины, вот уже пять лет преследующей его на пыльных дорогах «не туристской» Европы? Он помнил. Ярко, отчетливо. Все. До мельчайших подробностей... Дверь им открыла старая арабка молча, бесстрастно пропуская в глубь душного, наполненного сонным бормотанием, сумрака. Это была обычная рутинная «зачистка». Когда в Иерусалиме или Тель-Авиве взрывается автобус, или на Ашкелон падает ракетный снаряд это, по определению, не может быть делом рук одного человека: кто-то изготовил или добыл взрывчатку, кто-то пошил «пояс шахида», кто-то провел смертника через КПП, кто-то вручил ему смертоносный груз, кто-то доставил снаряд на линию огня – разрыв этой цепочки в любом из ее звеньев предотвращает трагедию ... в теории. А на практике это похоже на странную игру в театре абсурда, участники которой, с обеих сторон, будто забыли зачем они здесь, воспринимая друг друга как необходимое зло и подчиняясь столь же незыблемым сколь и нелепым правилам. Когда-то давно, еще в «учебке», по инерции школьной привычки задавать «умные», но бессмысленные вопросы, он спросил инструктора: «Чтобы достичь аналогичной цели, причем в ситуации, когда гражданам их стран ничего не угрожало, англичане и французы сравняли с землей целые жилые кварталы Каира, американцы – Ханоя, а русские – Грозного. Почему же мы не поступаем так же, а подставляем свои головы под их дурные пули?!! Может поэтому нас все и осуждают?». Вопрос был риторическим и предполагал столь же риторический «уставной» ответ, что мы не террористы, а потому должны обеспечивать безопасность «мирного» населения, вовлеченного в эту игру по недомыслию или злой воле организаторов террора. Но инструктор посмотрел на него в упор и ответил нечто совершенно иное: «Потому, что мы – евреи». Ответ был не только не «уставной», но и не «полит корректный» - во взводе было два друза, один бедуин и один чеченец, но спорить никто не стал.
Пожилая арабка отстранилась в тень какой-то ниши, пропуская их внутрь. Все шло как обычно – вопросы, ответы. Они мало что значат, но отведя взгляд вниз и в сторону от лица собеседника, словно задумавшись о чем-то своем, ты боковым зрением «сканируешь» это лицо, фиксируя самые мимолетные сокращения мышц, изменение артикуляции. У обычного человека это не поддается контролю сознания – чистая биология. А у «не обычного» контроль достигается путем длительных и не простых тренировок. Это всегда заметно, как культурист на вечеринке «ботаников». Наличие такого человека здесь и сейчас само по себе было бы красноречивой информацией. Но здесь и сейчас такого человека не было. Была легкая тень беспокойства на лице старика, заслонявшего ладонью глаза от неожиданно яркого луча армейского фонарика в руках напарника. А в темном углу следующей комнаты, словно отражение этого беспокойства, возникло движение. Собственно, оно даже не «возникло», а произошло, в какую-то долю секунды, больше похожее на тень черной кошки в темной комнате, особенно если ее там не должно быть. Оттолкнув напарника в сторону, сам в «футбольном» подкате он проскользил по гладким каменным плитам пола в сторону угрозы. В следующее мгновение раздался выстрел. Стрелявший знал, что ему не ответят – израильтяне не станут открывать стрельбу в доме полном детей и женщин. Но он был совсем рядом – тусклая вспышка выстрела на мгновенье выхватила из темноты силуэт. Заведя сведенную «кочергой» ногу за его пятку, другой ногой Йосеф изо всех сил ударил по колену стрелявшего. Хруст вывихнутого коленного сустава, короткий вскрик, сдавленный весом напарника, уже заламывавшего «стрелку» руки, встревоженный голос командира наряда... Они снова и снова прочесывали дом от чердака до подвала – выстрел мог преследовать несколько иную цель, чем пуля. Возможно, он должен был отвлечь внимание от чего-то или кого-то. Но нет, чисто. Он наконец вышел во двор. Жутко хотелось курить, но пока не вернутся на базу, это было невозможно. Давешний старик пытался объяснить командиру, что стрелявший, его сын, не террорист, а дурак. «Скорее всего ты прав, старик, – наконец ответил тот – но за глупость тоже надо платить». Йосеф посмотрел в сторону «стрелка», полулежавшего со сведенными за спиной руками, вытянув ноги по траве и прислонившись спиной к каменному забору. Молодой парень, его ровесник. Их глаза встретились... В его взгляде была не просто ненависть. Один человек не может так ненавидеть другого человека, даже врага. Это была тоскливая, безнадежная, а потому – бескомпромиссная злоба.
На следующий день, проезжая город Сдерот по дороге домой, в увольнение, он присел за столик небольшого открытого кафе недалеко от автобусной станции. К нему подошла официантка, она же – хозяйка кафе, молодая, красивая женщина. Акцент сразу же выдавал репатриантку из России. Посетителей было немного и они разговорились. Вскоре к ним присоединился мальчик лет восьми.
- Сын. – Сказала женщина.
Тут кто-то из посетителей неловким движением опрокинул стул, с громким стуком упавший на плиты тротуара. Лицо мальчика исказилось страшной гримасой, от которой он никак не мог избавиться. Женщина прижала его к себе, зарыв лицом в свой живот, словно пытаясь «отогреть» эту страшную судорогу, похожую на «гримасу смерти».
- На нашей улице недавно разорвался «касам». С тех пор – так. Скажи мне, солдат, если они называют себя ВОИНАМИ, пусть даже ВОИНАМИ АЛЛАХА, почему они воюют со мной и моим сыном, а не с тобой? Ты знаешь? Потому что мы – евреи?!!
Он не знал. Как не знал и того, почему иностранные дипломаты, приезжающие в Сдерот посмотреть на таких вот детей, со сдержанным возмущением покачивают головами, а потом уезжают к себе принимать резолюции, осуждающие Израиль за «несимметричное применение силы» ?!! Он уже давно перестал понимать: что же означает слово «симметрия»? Разбомбить Газу, как они бомбят Сдерот? Но это действительно будет несимметрично – Сдерот абсолютно мирный город, тогда как Газа нашпигована бойцами и оружием как рождественская утка – черносливом. И если любая попытка защитить этого мальчишку именуется «несимметричным применением силы», то почему расстрел абсолютно мирного города не именуется никак?!! Потому что это никого не интересует?!!! Потому что МЫ евреи?!!! Так кто же тогда ОНИ? Как ОНИ называются? Или скажем так, почему убийство еврея, не шести миллионов, а вот этого конкретного еврея не считается преступлением, а тот, кто его совершил именуется не грязным убийцей, а красиво-ласковым словом «антисемит»? И почему банда ублюдков, расстреливающих абсолютно мирный город и торгующих заложниками, называется не «бандой ублюдков», а «политической силой»? Значит – убивать евреев это политика?! Потому что мы – евреи?!!! Какой универсальный получился ответ!
А потом была демобилизация. Хмельное, бесшабашное путешествие на «доисторическую» родину, Аргентину, пьянящее свободой, молодостью и отсутствием «нарядов» с домашними заданиями. А потом был юридический факультет Тель-Авивского университета. На четвертом курсе, по какому-то межуниверситетскому обмену, его послали на стажировку в Швейцарию. Адвокатская контора, куда его направили, находилась в Цюрихе. Работавшая там же яркая немка Гертруда, поражала Йосефа даже не «ясностью мышления», а каким-то «компьютерным» подходом к специальности: там, где Йосеф безнадежно увязал в таких понятиях, как «правота», и «объективность», Гертруда действовала «по определению», рассматривая в качестве такового свод законов. Она все делала четко и ясно – разбирала сложнейшие дела, варила потрясающий кофе, занималась любовью. На Рождество она предложила ему поехать к ее родителям, жившим в небольшом городке на границе с Австрией, в двух часах езды от Цюриха. Предложение было заманчивым, но и по понятным (во всяком случае, для него) причинам, щекотливым.
- Тебя волнует, как к этому отнесутся мои родители?
- У тебя не женская ясность мышления.
- Не волнуйся. Я не питаю иллюзий затащить тебя к Алтарю в Собор, так же как, надеюсь и ты меня – под Хупу в Синагогу. Так что, от взаимных обязательств нас предохраняет самый надежный контрацептив в мире – религия. А родители будут просто рады, что мне хорошо.
У городка не было пригородов. Просто сразу за аккуратным асфальтовым пространством одной из улиц начинались такие же аккуратные поля, с редкими, аккуратными домиками фермеров, снаружи, особенно в зимнюю непогоду, казалось сделанными из цветной карамели – их хотелось облизать (так вот откуда европейские сказки о леденцовом домике!). После милого семейного ужина Гертруда предложила выйти в город. Был канун Рождества. Шедший весь день ледяной, колючий дождь сменился огромными пушистыми хлопьями снега, преображавшими город в волшебно красивую Рождественскую сказку. Гертруда привела его ко входу в какой-то паб в «тихом центре». У порога они остановились.
- Ты скучаешь за своим Израилем?
- Да, но не сейчас. Там такого нет. Это сказочно красиво.
- Ну что ж, приятно быть рождественской феей. Сейчас ты увидишь маленькое чудо.
Они вошли внутрь. Пространство типичного немецкого паба, казалось, было сделано из густых клуб сигаретного дыма, по-зимнему «горячего» тепла и раскрасневшихся от этого тепла и выпитого пива лиц. Над всем этим, а точнее со всем этим странно контрастируя, возвышалась худая, словно вырезанная из куска какого-то экзотического дерева, фигура бармена с густыми, черными, прямыми, как у индейца, волосами.
- Ну как тебе этот «Чингачгук»?
«Скорее курд» - подумал про себя Йосеф. Они протиснулись к стойке.
- Брухим-а-баим (благословенны входящие, ивр., в разговорном иврите употребляется как «добро пожаловать»). – Вдруг произнес «Чингачгук», обращаясь к Йосефу.
- Брухим нимцаим (благословенны находящиеся здесь, ивр.) – Несколько ошарашенно ответил Йосеф, меньше всего ожидавший услышать это здесь и сейчас. – Эйх ядата (как ты узнал? Ивр.)
Окружающие с любопытством прислушивались к гортанному говору незнакомой речи.
- Шев (садись, ивр.) – «Чингачгук» указал глазами на столик в дальнем углу паба. – Нидабер ахар-ках (поговорим потом, ивр.).
Пока они протискивались к столику, две официантки проворно поставили там недостающие стулья. Столик, однако, оказался не свободным – уже давно и «плотно», поставив у ног видавшую виды кошелку, за ним восседала грустная пожилая дама из папье маше.
- Что все это значит? – Йосеф никак не мог оправиться от изумления.
- Его жена – моя подруга детства. По молодости лет увлекалась всякими социалистическими идеями и даже посещала какое-то «общество», от которого и поехала в израильский кибуц – учиться «практическому социализму». А оттуда привезла Авигдора. Между прочим, отбила у еврейской жены.
- Ну видимо она, подруга, того стоила?
- Что да, то да!
- Ну а кто наша милая компаньонка. – Йосеф покосился на «даму». – И почему она занимает «драгоценное» место в переполненном пабе?
- У Авигдора к ней сентиментальные чувства – первые два года она была чуть ли не единственной и уж, во всяком случае, самой «верной» его посетительницей.
Постепенно бар опустел. Авигдор еще какое-то время повозился у стойки, потом подошел к музыкальному автомату у противоположной стены и из динамиков полился тихий медленный блюз с умопомрачительным саксофоном. И эта осязаемая плоть блюза, в Рождественскую ночь сотворенная курдским евреем из Израиля, содержащим паб в немецком кантоне Швейцарии у австрийской границы – все вместе воплотилось в дивный «волшебный кристалл» из тех, что обозначают какую-то веху судьбы в неких неведомых нам, но очевидно ощутимых в такие минуты, измерениях.
- Где ты его нашла? – Спросил Авигдор Гертруду, наконец подсаживаясь к их столику.
- Он проходит у нас стажировку.
- И что ты с ним делаешь?
- Обрезанный – это любопытно. – Ответила Гертруда, неопределенно улыбаясь.
- Шикса яфа (красивая шикса, ивр. сленг). – Сказал Авигдор, переводя взгляд на Йосефа.
- Что он сказал?
- Он сказал, что ты красивая.
- Нет. Он назвал меня «шиксой». Что такое «шикса»?
- Что-то вроде «нееврейки».
- А это плохо?
- Что?
- Быть «нееврейкой».
- ?!
- Ну для тебя это важно?
- Да.
- Почему?
- А что ты знаешь о евреях?
- Вы распяли нашего Христа. А еще – отняли у арабов землю и построили на ней свой Израиль.
- Ты серьезно веришь в то, что сейчас сказала?
- Не знаю. Странный вы народ, евреи. Вы считаете, что все в мире крутится вокруг вашего длинного носа. На самом деле я никогда об этом не думала. Так говорят.
- Ты слышал, Ави? Оставим в покое Спасителя (который не «ваш», а «наш»), но вот что касается Израиля – типичная картина, которую представляет себе европейский обыватель: есть араб, в поте лица своего обрабатывающий клочок земли, в надежде прокормить себя и свою семью. Но тут приходят евреи-оккупанты, прогоняют араба с его земли, лишая средств к существованию, а затем, пользуясь его нищетой, нанимают того же араба, в поте того же арабского лица, обрабатывать все ту же землю, но уже не для прокорма его арабской семьи, а для обогащения ненавистных евреев-оккупантов. При этом психология обывателя такова, что явные нелепости этой схемы совершенно не мешают ему в нее верить.
- Что ты называешь нелепостями?
- Ну, например, то, что арабы, сосредоточившие в своих руках колоссальные богатства за счет торговли нефтью и значительно превосходящие евреев по численности ну никак не вписываются в образ бедного, слабого, угнетенного меньшинства. Хотя, конечно, богатства не мешают им быть бедными в буквальном смысле этого слова. Видимо, богатство – это что-то совсем иное. Так же, как и то, что происходит на этой земле в действительности.
- И что же там происходит?
- Нет никакой «войны за территории», а потому схемы типа «территории в обмен на мир» нелепы по определению. Есть сожженная солнцем горсть пыли, которая две тысячи лет не была никому нужна, пока туда не начали возвращаться евреи. Первая волна еврейской эмиграции в Палестину, в 80-х годах XIX века, в большинстве своем, состояла из российских интеллигентов, одержимых нелепыми мечтами и социалистическими идеями. Нелепые мечты состояли в том, что не имея никакого опыта работы на земле, они создадут сельскохозяйственные коммуны, социалистически устроенные и экономически процветающие. Но, как говорят французы: «Чтобы иметь рагу из зайца, надо поймать хотя бы кошку» - для сельскохозяйственных коммун нужна земля ... ну хоть какая-нибудь, даже не обязательно пригодная для сельского хозяйства. Первоначально эту землю покупали, как это было на севере, между Кейсарией и Хайфой, где сейчас стоит прекрасный город Зихрон-Яков. Но вскоре выяснилось, что это далеко не всегда возможно – землю просто не у кого покупать, у нее нет хозяина. Выглядело это примерно так. Приходит еврей и говорит: «Я хочу купить у вас эту землю. Ну или хотя бы, взять в долгосрочную аренду. Кому я должен заплатить деньги». «Да делай что хочешь – говорят ему – кому нужна эта горсть пыли?! Она бесплодна. И не приставай больше к нам с этими глупостями. Своих дел невпроворот». Кому тогда могло прийти в голову, что эти ненормальные там на долго, что они не вымрут от малярии, изнуряющего солнца летом (а точнее – весной, летом и осенью) и ледяных проливных дождей зимой?!!! «Ну хорошо» - говорит еврей и совершает чудо. Обильно поливая эту землю потом и очень скупо водой, которой нет, а потому ее надо экономить, он превращает выжженную пустыню и малярийные болота в цветущий оазис. Более того, он действительно создает первую и единственную в мире РЕНТАБЕЛЬНУЮ систему общинного землепользования. Вот тут приходит араб и говорит: «А ты знаешь, что эта земля моя?». «Как же так? – Говорит еврей. – Я же спрашивал. Она была ничья, пока была горстью бесплодной пыли!». «Не смеши. – Говорит араб. – Кто в это поверит? Эта земля моя!!!!». «Но почему?» - спрашивает еврей. «Потому – отвечает араб – что я араб, а ты еврей и мое здесь все, о чем ты только можешь подумать». Тут вмешивается прогрессивное мировое сообщество. «Да – говорит прогрессивное мировое сообщество. – Он араб, а ты – еврей и поэтому эта земля его». «Но почему?» - не унимается упрямый еврей. «Да потому, глупый, что у него есть нефть. А что есть у тебя? Что ты можешь нам дать?». «Я дал вам Б-га. – Говорит еврей. – А еще, шкалу нравственных ценностей, которой вы так гордитесь. А еще, гениев, которые создали вашу цивилизацию». «Вот и хорошо. А сейчас нам нужна нефть». «А как же – нравственные ценности?». «Ах, ты таааак?!!! Вот возьмем и примем резолюцию, что сионизм — это фашизм сегодня!».
- Ты будешь плохим адвокатом. – Сказала Гертруда, задумчиво глядя на Йосефа.
- Почему?
- Ты веришь в то, что говоришь.
А потом он снова вернулся ТУДА – Йосеф был одним из немногих резервистов, участвовавших в «размежевании» - выселении евреев евреями из сектора Газа. Это был ад – еврей, срывающий мезузы с домов, еврей разрушающий синагогу. Это был ад, разрушающий не дома, не цветущий благодатный край, а превращающий в выжженную пустыню пространство души, из которой печать этой обреченности уже распространялась на дома, на цветущий благодатный край. Громко, с истеричными воплями женщин и неистовыми молитвами стариков разрушалось нечто невосполнимо важное: ВЕРА, ЦЕЛЬ, РОДИНА – СИСТЕМА КООРДИНАТ. У порога одного из домов стоял коренастый «крепкий» поселенец с тяжелыми крестьянскими руками и лицом, заросшим густой седой бородой. Их глаза встретились. В его взгляде была не просто ненависть. Один человек не может так ненавидеть другого человека, даже врага. Это была тоскливая, безнадежная, а потому – бескомпромиссная обида. Но если МЫ – евреи, в силу обстоятельств вынужденные защищать свое еврейское государство, то что мы делаем здесь?!! И кто тогда ОНИ?!! Евреи, это государство построившие?!!
Уже потом, живя в небольшой деревушке недалеко от Барселоны, он натолкнулся на газетный разворот, описывающий хаос, воцарившийся в Газе, после ухода оттуда евреев. На фотографиях была изуродованная ненавистью земля, в которой уже невозможно было узнать некогда цветущие поселения. «Ну вот, – подумал он с каким-то тоскливым злорадством – мы ушли, это то, чего вы хотели? А может быть, это то, чего хотели ОНИ. А не боитесь, что ОНИ хотят превратить в такую же пустыню Мадрид и Цюрих?». Вдруг он поймал себя на том, что продолжает давний, нескончаемый спор с каким-то невидимым оппонентом – ОНИ и МЫ. ОНИ и МЫ – как все-таки трудно жить в этой, как оказалось, такой зыбкой этической полярности.
После университета ему опять, в который уже раз, улыбнулась удача. Его взял к себе (правда с испытательным сроком) один из ведущих адвокатов страны. А вскоре «подвернулось» и дело: молодого парня, репатрианта из России, солдата, в форме, среди бела дня зарезали в кафе только за то, что он говорил по-русски. Событие это в полном смысле всколыхнуло страну, дело приобрело политическое звучание и причем, довольно громкое. Именно поэтому защищать обвиняемых взялся адвокат, у которого работал Йосеф. Не за деньги – такие дела являются великолепной рекламой. Тем более, что другого способа рекламировать себя у адвокатов нет – адвокатам и зубным врачам запрещено помещать свою коммерческую рекламу в средствах массовой информации. В помощники себе он выбрал Йосефа. Вот когда пригодились уроки Гертруды: оказалось, что, то ли в силу очевидности дела, то ли в силу повышенного внимания к нему политиков и журналистов, то ли в силу очевидного интереса «общественности», повышающего внимание политиков и журналистов – следствие было проведено с нарушением всех мыслимых и немыслимых процессуальных правил. Другими словами, ни одно из доказательств, собранных обвинением, не могло быть представлено в суде. Обвиняемые были Йосефу омерзительны, но он честно выполнил свою работу, собрав и представив «шефу» все необходимые данные. Их освободили из-под стражи в зале суда – «за недостаточностью улик». Уже на выходе из зала, чуть отставший от «своих» Йосеф столкнулся с семьей убитого солдата. Среди этих людей выделялась женщина в черном платке с очевидно не по годам состарившимся лицом. Их глаза встретились. В ее взгляде была не просто ненависть. Один человек не может так ненавидеть другого человека, даже врага. Это была тоскливая, безнадежная, а потому – бескомпромиссная боль.
ОНИ и МЫ - в этом противостоянии трудно, но возможно жить. Гораздо труднее жить в ощущении – Я и ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ. Он пытался объяснить это отцу, но тот даже не понимал, о чем он говорит.
- Ты защищал закон. Это твое право и твой долг. Это то, чему тебя учили. Закон, перед которым все равны. Это одна из аксиом цивилизованного мира, утвержденная в нем нашими Священными Книгами. А потому нарушение ЗАКОНА, даже в пользу СПРАВЕДЛИВОСТИ, это не вопрос юридической казуистики. Это СВЯТОТАТСТВО, за которым – ХАОС. Ибо СПРАВЕДЛИВОСТЬ, в отличие от ЗАКОНА – понятие субъективное. Это ТЫ решаешь, что справедливо, а что нет, а у тебя нет такого права. У тебя его нет по ЗАКОНУ, перед которым все равны. Угрызения совести должен испытывать тот следователь, который так бездарно провалил дело.
- Но он их не испытывает. А бездарность – не преступление. И окажись на моем месте бездарный адвокат – СПРАВЕДЛИВОСТЬ восторжествовала бы по ЗАКОНУ. Так ЧТО тогда есть твой ЗАКОН и так ли уж все перед ним равны?
Он уехал в Европу. С полгода работал инструктором в частной школе рукопашного боя в Праге. Потом прибился к бригаде сезонных рабочих на виноградниках Нормандии, пока наконец не попал в Мадрид. Диссонансное, немножко нелепое очарование этого города, как медведь под земляничным деревом на Пуэрта дель Соль, а может быть отсутствие языкового барьера, а вероятнее всего и то, и другое, да еще время и молодость осенили его душу еще не гармонией, но уже почти радостным ощущением отсутствия боли. Два дня он провел в Прадо. Йосеф наслаждался целительной целостностью этого музея. Да, он видел экспозиции и побогаче, но в Прадо мудрый некто словно писал роман, используя вместо букв мировые шедевры, как иероглифы СОСТОЯНИЙ ДУШИ, и этот «роман» завораживал красотой и неожиданностью «сюжетных поворотов». Он долго всматривался в крестьянские лица апостолов на картинах Риберы. Казалось художнику тесно в ограничивающей условности холста и красок: если бы он мог нарисовать запах, он нарисовал бы вонь давно не мытых тел, лоснящихся жирным, липким потом. И в этом стремлении дойти до конца, до самой сути было что-то очень важное, еще не ответ, но обещание ответа, его достижимости.
А потом он промерял этот город ногами: «сценические» пространства парка Ретиро, бульвары, наполненные обещанием ностальгии, ажурная монументальность королевского дворца, гигантские пропорции соборов – он словно пытался впитать в себя странную, «неевклидову» геометрию этого «объема». И грустный странник в грязных лохмотьях на створках триптиха с розовыми чудовищами Босха, будто обнищавший Вергилий приглашал продолжить это путешествие, ну хотя бы ради любопытства, словно говоря: «Смотри. Вот я, а вот все остальные: воры, убийцы, насильники. И ничего – твой вариант еще не самый худший».
До Барселоны Йосеф решил добираться автостопом. К вечеру второго дня он оказался на окраине небольшой каталонской деревни. Прямо перед ним была церковь. В окнах пристройки за церковной оградой горел свет и он пошел «на огонь» легко и бездумно, как привык жить в последние месяцы. Дверь была не заперта. Переступив порог он оказался в просторной чистой комнате. В дальнем ее углу, у грубой деревянной кровати стояли пожилой священник и огромный крестьянин с головой плотно затянутой черным платком, завязанным узлом чуть ниже затылка, из-под платка на его плечи падали густые, чуть тронутые сединой, черные волосы. «Деревяшку вместо ноги и попугая на плечо – вылитый капитан Флинт, или нет, Флинт – англичанин, скорее – Хосе, только Кармен не хватает» - подумал про себя Йосеф. На кровати лежала девочка-подросток, лет 11-12. Яркий, лихорадочный румянец на щеках, отсутствующий взгляд – все говорило о том, что она в бреду. Йосеф уловил обрывок разговора.
- ... третий день так. Был врач, прописал какие-то порошки, да все бестолку. Сгорит она, Святой Отец. Что делать?
В этот момент они ощутили в комнате его присутствие. Взгляды обоих обратились к Йосефу.
- Ты кто? – Спросил священник.
Йосеф замешкался, не зная, как ответить на этот вопрос в такой ситуации. И вдруг сказал.
- Я могу помочь.
Он это почувствовал. Просто, очевидно, без тени сомнения, как не вызывает сомнения, или даже мысли об этом, способность протянуть руку к солонке за обеденным столом. Когда-то давно он уже однажды испытал это состояние – в армии. Йосеф подошел к кровати. Слипшиеся от пота, соломенного цвета волосы обрамляли ангельское лицо с бессмысленными сейчас голубыми глазами. Обернувшись к священнику и «корсару», он попросил их выйти, или хотя бы отойти в сторону. «Корсар» замялся было в нерешительности, но встретив взгляд священника, повиновался. Они отошли в дальний угол комнаты. Как и тогда, в первый раз, он не смог бы объяснить, как это происходит. Ты как будто видишь дыру, черную овальную щель в странном, невидимом при других обстоятельствах, постоянно меняющемся коконе, окружающем это хрупкое тело. И нужно успеть закрыть, затянуть эту «черную язву», ибо как только ты ее ощущаешь, в нее начинают уходить твои собственные силы. В первое мгновение это пугает и важно не «зациклиться», не застрять на этом страхе, представляя, как сужается, пульсируя и исчезая черная рана в живой плоти этой ауры. Через полчаса, совершенно обессиленный, со стекающими по лицу крупными каплями холодного пота, Йосеф опустился перед кроватью на колени. Голубоглазый «ангел» приподняла голову и оперев на локоть свое хрупкое тело, сказала, повернувшись к все еще стоявшим в стороне мужчинам.
- Мне совсем не больно.
Те бросились к ним.
- Кто ты, Ангел?! – Подхватив дочь на руки, произнес «корсар», обращаясь к Йосефу. – Или Небеса послали тебя к нам в эту ночь?!
- Да нет... Я здесь случайно. – Ответил Йосеф, поднимаясь с колен и опираясь на руку священника.
Внезапно он ощутил непреодолимое желание опустить голову на эту еще влажную подушку и уснуть.
Проснулся он поздно. Солнце ярко светило в распахнутое настежь окно. Умывшись и помечтав о завтраке, Йосеф подхватил свой скорее полупустой, чем наполовину полный рюкзак, направляясь к выходу, когда дверь отворилась и на пороге появился давешний священник. Чуть посторонившись, он пропустил в комнату затянутую в черное смуглую молодую женщину с резкими, но неожиданно гармоничными чертами лица. Женщина поставила на стол поднос со стаканом молока, головкой козьего сыра и душистым, домашней выпечки, хлебом.
- Спасибо, Марта. – Сказал священник. Та поклонилась и метнув в Йосефа быстрый любопытный взгляд, молча вышла.
- Если ты не торопишься – продолжил священник – я бы предложил тебе остаться до обеда. – Йосеф молча кивнул. – Вот и славно. Я живу вон там – сказал священник, указав рукой в окно на небольшой, но добротный коттедж на холме, сразу за церковью. – Жду тебя к трем. Тогда и поговорим.
В три отец Альбано (так звали священника) встретил Йосефа на крыльце своего коттеджа. Они вошли в дом. У стола управлялась все та же Марта. Еда была простой, но вкусной: холодная индюшачья буженина со свежими овощами, жареная баранина с петрушкой, базиликом и какими-то неизвестными ему специями, чуть терпкое, но необыкновенно вкусное вино. Потом они сидели на веранде. Отец Альбано закурил трубку.
- Отец девочки передает тебе благодарность и говорит, что он твой «должник навеки». У них долго не было детей – поздний ребенок и вдруг такой «ангел во плоти». Случись с ней что – они просто не выдержат.
- Как его зовут?
- Хосе.
Йосеф улыбнулся.
- Я смотрю, у тебя несколько литературное восприятие Испании, - сказал отец Альбано, заметив его улыбку – хотя ты и неплохо говоришь по-испански. Расхожие стереотипы: Хосе, Кармен, фламенко – это все для туристов, а мы здесь живем. Ты воевал? – Вдруг спросил он.
Йосефа несколько удивила постановка вопроса – он не сказал: «Ты служил?», но: «Ты воевал?».
- А что, так заметно?
- Судя по тому, как ты отвечаешь вопросом на вопрос – ты еврей, а судя по тому, что воевал – из Израиля.
- Вы, Отче, слишком наблюдательны для священника.
- А я не всегда был священником. Как тебя зовут?
- Йосеф.
- Йосеф – тот, кто приумножит. Грамматическая форма будущего времени. – Задумчиво произнес отец Альбано.
- Вы знаете иврит?
- Библейский. «Должность» обязывает. Смотри, если тебя не очень ждут там, куда ты собирался, оставайся здесь, Йосеф. Мне нужен помощник. Марта – мое спасение, но она не может со всем управиться, просто потому, что она не мужчина.
- А почему она в черном?
- Недавно овдовела. Муж был намного старше ее, умер от рака. Ну и....?
И Йосеф остался. Ночлег, стол и даже небольшое жалование. При этом круг его обязанностей был очерчен значительно менее четко: ночной сторож, плотник, каменщик, штукатур – в «живом» доме всегда есть, что делать. Каким-то странным образом ему удавалось то, чего он никогда раньше не делал и удавалось ему это просто, естественно, без суеты и досады. Он словно и не работал вовсе, а «мастерил» - от слова «мастер», как говорят «рыбачил» - от слова «море». Церковь же была действительно домом живым и жила она волей и мудростью отца Альбано. Сюда приходили не только на воскресные проповеди – разрешить спор, получить совет, причем в делах порой весьма «мирских» и щекотливых. Советы же он давал исходя не из «канонов благочестия», а из обстоятельств, созданных характером и темпераментом людей, попавших в то или иное затруднительное положение. Он был для них и судьей и психоаналитиком. При этом его подход и его правосудие являли собой полную противоположность тому, чему Йосефа учили в университете и воплощением чего для него стала Гертруда. Он исходил не из «определений», а из своего личного понимания правоты и объективности и результаты объективно подтверждали его правоту. «Не стоит село без праведника, а город – без святого» - вспомнил Йосеф давнюю поговорку, услышанную еще в армии от напарника, репатрианта из России.
Иногда, по вечерам они сидели на веранде дома священника и говорили. Чаще – «ни о чем», например, как выглядит ранним утром дальняя горная гряда, словно плывущая к ним на подушке утреннего тумана, как волшебный замок из рыцарских романов.
- Я заметил – ты относишься к категории людей, которым очень важно все назвать словами. – Начал отец Альбано одну из таких бесед.
- Это хорошо или плохо?
- Формула воды АШ-2-О. Это хорошо или плохо? Не все сущее в этом мире допускает применимость этих категорий. Кстати, о «рыцарских романах». Большинство людей придают не очень большое значение словам. Для них это что-то вроде «саундтрека», сопровождающего череду страстей (как правило довольно примитивных) и поиски путей их удовлетворения. При этом «саундтрек» не имеет к этим поискам никакого отношения. Первичным для таких людей является ДЕЛО. Но есть люди, для которых одной из таких страстей является формулирование неких нравственных теорем, доказательству которых они затем подчиняют свои поступки. В своем миропостижении они идут от СЛОВА, поэтому их поведение часто кажется иррациональным. Таких людей нередко называют Дон Кихотами, но мало кто задумывается, что именно к этой же категории относился и Спаситель. Ты должен отдавать себе отчет, что в тебе это есть, научиться с этим жить, а возможно и пользоваться.
Упоминание о Дон Кихоте вызвало воспоминание об отце и первый за все это время укол ностальгии. Почему-то вспомнилось, как однажды он подвозил монаха, по виду францисканца, к Латрунскому монастырю (монастырь траппистов – молчальников, или аббатство Богоматери всех скорбящих). Монах оказался «командировочным», обета молчания не давал и вырвавшись за монастырские стены, казалось, не мог наговориться. Был канун нового года. В Израиле этот день официально никак не отмечается. Т.е. Эйлат, Тель-Авив и Хайфа, конечно, не упускают повода повеселиться, но в Иерусалиме этот день проходит нарочито буднично. Когда они уже подъезжали к Латруну, монах вдруг сказал: «Весь мир празднует обрезание Одного Еврея и только евреи делают вид, что их это не касается. Чудны дела Твои, Господи». Фраза была не очень понятна и запомнилась желанием выяснить, о чем идет речь. Когда-нибудь... Потом... Слова отца Альбано о Спасителе стали неким индикатором, будто просигналившим, что это «потом» уже наступило. В прикроватной тумбочке своей «кельи» он уже давно обнаружил Библию и однажды просто начал читать Новый Завет. Чтение оказалось увлекательным. Сразу «бросилась в глаза» литературность повествования, особенно Евангелия от Луки, что коренным образом отличало Новый Завет от Ветхого, от ТАНАХа. То, что, как он был уверен, является литературным изобретением Акутагавы Рюноскэ (общепризнанно гениальный и часто цитируемый в мировой литературе рассказ «В чаще»), оказалось за две тысячи лет до гениального японца воплощено в четырех Евангелиях, излагающих взгляд на одни и те же события четырех совершенно разных людей, правда не противореча, но дополняя друг друга. Но Акутагава Рюноскэ не стал основателем новой религии... Так значит четыре Евангелия – нечто большее, чем литературный шедевр первого века нашей эры! Все чаще, оказавшись в помещении церкви, он всматривался в скорбные глаза Спасителя на возвышающемся над алтарем Распятии.
- Судя по всему, ты начал читать Новый Завет. – Заметил как-то отец Альбано.
- Начал...
- Ну и ...?
- Мне трудно понять и уж тем более принять философию «подставляемых щек». По нынешним временам, так ведь и без головы можно остаться.
- Когда-то давно, когда еще не был священником, а был офицером Интерпола я, как и ты задумался: «Как можно верить и уж тем более, считать священными тексты, полные таких противоречий». Ну, например. «...отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб.» (Исход. 21:24-21:25). И тут же «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего как самого себя» (Левит. 19:18). Дело в том, что первая из этих цитат является выдержкой из «уголовно-процессуального кодекса» тех лет, т.е. документа, регламентирующего деятельность социально-политической СТРУКТУРЫ ВЛАСТИ и утверждает очень простую вещь – наказание должно соответствовать преступлению. Тезис, кстати, несмотря на всю его простоту, далеко не очевидный. Его опровержению была посвящена не только практика, но и теория судопроизводства в коммунистической России. Яркий тому пример – теоретические изыскания Андрея Януарьевича Вышинского. Но к счастью, далеко не всякий факт нашего общения с «ближним» регулируется уголовным кодексом. СТРУКТУРА ВЛАСТИ и ЧЕЛОВЕК, даже входящий в эту структуру – далеко не одно и тоже. Спаситель понимал это как никто другой. От того и сказал «Кесарю – кесарево.» (От Матфея 22:21). Запрет мстить и призыв к любви обращены не к ВЛАСТНЫМ СТРУКТУРАМ, а к ЛЮДЯМ. Естественно, бандиту в темном переулке не следует подставлять незащищенные части тела, будь то щеки или что-либо еще. Но ведь и речь тут идет об УГОЛОВНОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ. В обычной же жизни «философия подставляемых щек», как ты ее назвал, оказывается гораздо эффективней постоянной конфронтации Я и ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ. Подумай и ты найдешь тому немало примеров в собственном опыте. Скажи, много ли ты знаешь арабов, которых искренне ненавидишь? Не тех, что в «телевизоре», а тех, с которыми знаком ты, лично?
- Ни одного. – На минуту задумавшись, удивленно ответил Йосеф.
- «Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?» (От Матфея. 5:43-5:46).
Вечера, свободные от бесед с отцом Альбано, теперь проходили в чтении и размышлениях о вещах, для него совершенно новых. В один из таких вечеров к нему пришла Марта... А не без совета ли мудрого священника?! Дни... Недели... Месяцы... Он почти не заметил, как прошло четыре года. Вечером того дня, развернув случайно забытую Мартой на столе газету, он увидел репортаж о событиях в Газе через пять лет после ухода евреев. Помимо минутного, тоскливо-горестного злорадства, он вдруг испытал сильный приступ ностальгии – по дому, по Израилю, по небу без облаков, по Иерусалиму, причудливо переливающемуся под ярким солнцем всеми оттенками золотисто-коричневого. «Кажется пора возвращаться» - подумал он. А несколько позднее, ближе к ночи, его позвали в дом отца Альбано.
- Совсем плох! – Сказала, встретившая его на пороге, Марта.
Они прошли в спальню. При виде Йосефа, лицо священника осветилось тихой, приветливой радостью.
- Успел... – Прошептал он. – А теперь не прозевай время вернуться...
Глаза его затуманились. Внезапно Марта, резко повернувшись к Йосефу, сказала.
- Спаси его! Он любил тебя!! Ты же можешь!!!
- Это невозможно. – Йосеф растерянно заморгал, беспомощно разведя руки.
Марта сердито отвернулась. Сестра-сиделка мягко, но настойчиво выставила их в соседнюю комнату. Йосеф не заметил ухода Марты, но больше в ту ночь он ее не видел. А под утро отца Альбано не стало... Неожиданно для самого себя он заплакал. Громко, навзрыд, как не плакал с детства – не стыдясь ни своих слез, ни громких рыданий. Уже позже, выйдя во двор, он увидел собравшихся в стороне жителей деревни. Что-то изменилось в их лицах: к Йосефу всегда относились с опасливой приветливостью – опасливость переросла в страх, а приветливость – в злобу. Но Йосеф просто не придал этому значения – слишком скорбным было это утро. Весь день он провел в церкви. Молился ли? Да нет – думал, вспоминал... И снова плакал. Уже вечером, вернувшись в свою пристройку, не раздеваясь рухнул на кровать и уснул. Ему снились кошмары. Чьи-то руки сдернув его с кровати, выволокли во двор. Чуть в стороне он увидел Марту. Лицо ее было искажено гневом, она что-то кричала. Он едва узнал ее за этой маской ненависти, так же как едва разбирал ее каталонский. Кто-то резко ударил его в подбородок ... И только ощутив на губах соленый горячий привкус крови, он вдруг понял, что не спит! Тренированное тело в зверином инстинкте самосохранения сработало раньше, чем разум успел сформулировать «управляющее воздействие». Хруст чьей-то сломанной руки, короткий сдавленный крик – и вот он снова один в фокусе злых, ненавидящих его взглядов. Я и ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ – ну что ж, так хотя бы привычней! И тут между ним и толпой возник Хосе. Не говоря ни слова, он взял Йосефа за руку и провел через расступившуюся толпу, к машине. Какое-то время они ехали молча.
- Куда мы едем? – Первым нарушил молчание Йосеф.
- На станцию. – Продолжая придерживать руль левой рукой, правой Хосе достал из нагрудного кармана пачку купюр. – Возьми. Здесь немного, но на дешевую гостиницу и билет до Тель-Авива хватит.
- Спасибо.
- Брось. Теперь мы в расчете.
Рано утром Йосеф сошел на перроне центрального железнодорожного вокзала Атточа, в Мадриде. Там же, на вокзале купил билет на ближайший доступный рейс до Тель-Авива. А чуть позже снял номер в небольшом семейном пансионе, недалеко от станции – до самолета было еще больше суток. Выспавшись, приняв душ и поужинав в небольшом кафе рядом с гостиницей, Йосеф наконец почувствовал, что «мир вокруг него начинает приобретать осмысленные очертания». Было еще светло, но длинные предвечерние тени и пылающий на западе край неба уже напророчили вечер. Он снова бродил по уже знакомым местам: Пуэрто-дел-Соль, вниз по Кале Майор, на дворцовую площадь и дальше, к площади Испании, мимо бронзового Дон Кихота, так похожего на его отца, пока не оказался на углу Гран Виа. Пророчество вечера сбылось во всей полноте и очевидности – широкий проспект был залит ярким многоцветием рекламы и не менее ярким людским потоком. Flesh-and-Blood. Ее было много, плоти – яркой, обильной, дразнящей, нетерпеливо пританцовывающей. И вдруг он почувствовал, что это праздничное кипение растворяет в нем какую-то тяжесть, наличие которой осознаешь, лишь, когда от нее избавляешься. Он неожиданно ощутил себя частью этого потока, этого праздничного МЫ, заполняющего собой все мыслимое пространство, так что ни для какого ОНИ места уже просто не остается! Искаженные ненавистью лица на церковном дворе каталонской деревни?! Казалось, это было неправдоподобно-давно и с тех пор воспоминание об этом перестало вызывать в нем не только ярость, но даже обиду. И тогда он вспомнил. Ярко, отчетливо. Все. До мельчайших подробностей. Кроваво-красный серп полумесяца лежал на крышах домов дальнего поселения. Стрелявший в него сын хозяина дома полулежал со сведенными за спиной руками, вытянув ноги по траве и прислонившись спиной к каменному забору. Грубо вправленный коленный сустав опух. Парень весь дрожал от боли и страха. И тогда он впервые ощутил в себе СИЛУ ДАРА. Он почувствовал, что может помочь. Просто, очевидно, без тени сомнения, как не вызывает сомнения, или даже мысли об этом, способность протянуть руку к солонке за обеденным столом. Он не смог бы объяснить, как это происходит. Просто присев рядом со «стрелком», он представил себе, как злая энергия боли, раздувшая это колено уходит в пульсирующую темноту СУМРАКА, постепенно отступающего от этой измученной плоти. Когда он поднял веки, в глазах сидевшего перед ним человека больше не было боли. Вместе с болью ушел и страх. А вместе со страхом – тоскливая, безнадежная, а потому бескомпромиссная злоба...
- Ну вот я и возвращаюсь. – Подумал Йосеф с каким-то странным чувством облегчения. – Я почти ДОМА!