К концу первого полугода службы Пашка впервые попробовал покурить «дряни». В общем-то, ничего в этом он для себя не открыл и удивленно смотрел на ребят из своего взвода, которые, накурившись анаши, сидели и лежали в расслабленных позах. Сладковатый и удушливый запах дыма, маслянистый привкус в гортани и во рту - вот и все, что почувствовал Пашка. Чуть позже ребята притащили из рейда какую-то другую штуковину. Она и по виду разнилась от предыдущей: почти черный цвет, на ощупь липковато-тугая и резкий запах масла - вот что отличало ее. Процесс курения тоже был особенным. Не нужны были традиционные папиросные гильзы или сигареты. Вещество скатывалось в маленький, размером со спичечную головку, шарик, насаживалось на острие иглы и поджигалось. Опиум медленно тлел, курился синей струйкой дыма. Нужно было лишь с силой вдыхать через ноздри этот плотный дым, и эффект не заставлял себя ждать. Пашка попробовал и такой способ. Результат оказался необычным. По позвоночнику стал подниматься теплый мягкий шар, добрался до затылка, перекатился в лоб и растекся приятно-оглушающим нежным раствором. Ноги разом отяжелели. Пашка плюхнулся задом в пыль, прислонился спиной к ящикам со снарядами, сложенным штабелями на складе, который он сейчас охранял. Окружающие звуки гасились ватой, в которую превратился жидкий раствор в голове... Насыщенное истомой тело приятно обезвесилось, создавая иллюзию полета. Глаза призакрылись, оставив узкие полоски белков под веками, зрачки закатились. Голова бессильно свалилась на плечо. Рот безвольно открылся, из него обильно потекла слюна. Блаженство медленного парения все нарастало и нарастало, грозя оборваться страшным падением. Потом все куда-то ушло, разом выключилось. Пашка подремал некоторое время. Внезапная сухость во рту и головная боль швырнули его в реальность: в звуки, в движение, в жизнь боевого полка. Неприятные ощущения прошли достаточно быстро, оставив после себя небольшую, даже приятную в какой-то мере боль в суставах. Пашка еле дождался смены и побрел на кухню, где в больших котлах держался отвар колючки. Пил Пашка долго, все никак не мог утолить жажду. Отходил было, да потом вновь возвращался и опять пил, пил, пил... Пот ручьями растекался по телу, напитывая ткань хэбэшки. Пашка набрал из узкого ствола колодца воды и выстирал форму. Вечером ребята предложили ему еще разок «хапнуть», но Пашка отказался - не хотелось больше чувствовать себя беспомощным хотя бы даже и под кайфом.
Рота Пашки находилась во втором эшелоне охраны кандагарского аэродрома на отдыхе. Занимались с утра до вечера строевой подготовкой до чертей в глазах, до одурения, до «потери пульса», как называл это состояние старшина роты прапорщик Рахимбобоев, огромный, мускулистый туркмен. За глаза солдаты называли его Рэмбобоевым, и в этом изредка даже сквозило уважение, но очень редко...
Вскоре роту перевели на выносные посты - на «блоки». Жизнь там была ужасной. Камни, бетон «блока», ежедневная смерть, кровь и единственное спасение от всего этого - гашиш. Рядом с «блоком», где «тащил» службу Пашка, врос в каменистую почву маленький кишлачок, живущий своей непонятной азиатской жизнью. Люди там жили пугливые, несмотря на то, что кишлачок был договорной. Один из прежних командиров «блока» догадался бросить от движка на дувалы провода, и вечерами в кишлаке загорались тусклые лампочки, что приводило афганцев в благоговейный трепет. Изредка подбрасывали в кишлак керосин, лекарства. Но им было поставлено условие. Как только из кишлака в сторону шурави произведется хоть один выстрел - не только электричество вырубят, но и кишлак выжгут. Вот и приходилось седобородому «старшине» кишлака крутиться между шурави и моджахедами, чтобы сохранить столь шаткое равновесие. Видимо, духи понимали всю безнадежность положения для жильцов кишлака и совершали нападения на «блок» откуда угодно, только не с его стороны.
Кишлак давно и прочно вошел в жизнь «блока». Солдаты постоянно уходили в «самоволки», меняли шмотки, консервы со сгущенкой и тушенкой, керосин на гашиш. Некоторые из старослужащих имели какие-то свои дела в кишлаке и, несмотря на запрет командования, все же просачивались туда. Пашка тоже имел свой постоянный канал добычи наркотика. Перед выходом на «блок» он набивал вещмешок старыми майками, хэбэшками, сумками от противогазов и прочим тряпьем. Обмен производился по давно установленному тарифу. За майку давали на два «косяка», за хэбэшку на четыре-пять. Пашка сотрудничал все время с высохшим от старости одноногим Халимом, который ловко скакал на одной ноге, опираясь обрубком другой на самодельный протез из крепкого узловатого дерева. Он брал шмотки, смотрел их на свет, определяя степень крепости, бросал их через плечо в темень лачуги на кучу другого тряпья. Рассчитывался за каждую вещь отдельно. Обычно Пашка, получив плату за первую шмотку, тут же закуривал мастырку и, блаженно затягиваясь, спокойно смотрел за суетливыми руками старика, ловко хватающими вещи и тут же бросающими плату, завернутую в тряпицы, перед Пашкой.
Однажды Халим, хитро улыбаясь, предложил Пашке вместо гашиша шароп-водку. Пашка вначале даже обалдел, ни фига себе! «Сибирская водка»! Повертел в руках длинную стройную бутылку с винтом-крышкой и... отказался. Ну ее на хрен! Это в начале службы, когда только начал ходить на «войну», она нужна была, еще не знал тогда гашиша. Ох как нужна была тогда водка! Первые смерти ребят переживались как своя. Сколько дней - столько смертей, а то и по нескольку за день. Возвращаешься в палатку, а там пустые койки. Сначала эти койки аккуратно заправляли, на подушки клали панамы убитых, а потом перестали - в привычку вошло, да и новеньким где-то спать надо было. Внутри все заскорузло, запеклось от ежедневной крови, так что до особых сантиментов не было ни времени, ни сил. После первых смертей головами молотились обо что придется от страха и ужаса за жизнь свою, орали и психовали, рыдали и блевали от слабости не физической, нет, от слабости душевной... А что толку! Все равно, не сегодня, так завтра в рейд, в «зеленку», на «блоки», мать их... Поэтому и долбили наркоту по-черному. Все как-то легче. Хоть не думаешь о тех, кто уже лег, и когда твоя очередь.
В этот раз Пашка быстро поменялся и вернулся на «блок». Почти все уже были на месте, по лицам видно, что накуренные и затаренные. Офицеры изрядно выпили и сильно запьянели. «Дурь» они не курили или почти не курили, а вот спирт или водку употребляли постоянно. К выходу на «блоки» не только солдаты, но и офицеры готовились. Искали спиртное, меняли на все, что угодно, лишь бы достать, лишь бы не оказаться нормальным человеком в ненормальных обстоятельствах. Покупали бутылку за десять-пятнадцать-двадцать чеков, отдавали то, что собирались везти домой матери, жене, детям...
Старшина метался по «блоку», матерился, смешивая русские и туркменские ругательства, раздавал тычки и оплеухи тем, кто попадался под руку. Пашка спросил у молодого Иванова:
- Что это Рахим лютует?
- Кто-то у него мешок насадил со шмотками, - отозвался Иванов, чуть приоткрыв воспаленные веки, - по-моему, Оська. Как только пришли сюда, он сразу в кишлак сдернул.
Старшина заставил всех построиться, пьяно пошатываясь, пошел вдоль строя, пересчитывая всех ударом толстого пальца в грудь.
- Где Быков? - проревел он, обводя взглядом строй, замерший в равнодушном ожидании.
- Я еще раз спрашиваю, где Быков? Где он? - старшина подскочил к радисту Смыкину. - Где Быков?
- Не знаю, - вяло ответил Смыкин.
Прапорщик, не размахиваясь, воткнул свой кулак апперкотом в челюсть радиста, тот, отключенный, упал.
- Где Быков? - подошел к следующему - хиляку Попцову, который и автомат-то с бронежилетом на себе еле таскал.
Попцов тоже полетел в пыль. Так старшина прошел через весь строй, в конце которого стоял Пашка.
- Где Быков? - протянул старшина, сверля Пашку налитыми кровью глазами, шумно втягивая через широкие, раздувшиеся ноздри горячий воздух.
- Не знаю, - зло бросил Пашка, напрягая пресс и готовясь отбить удар старшины.
Рахимбобоев резко вскинул колено, метя Пашке в пах. Пашка инстинктивно согнулся, выбросил руки вниз, прикрывая самое уязвимое место, а прапорщик правым кулаком нанес сильный удар в лицо солдата, кроша зубы и выбивая сознание. Пашка не упал, а просто плюхнулся задом в пыль, ошалело потряхивая головой и сплевывая осколки зубов вместе с кровью.
- Обезьяны, мать вашу, - орал старшина, уже остывающий, - я вам, сукам, покажу службу-пряник.
Дохляк Попцов поднялся с земли, клацая затвором АК, затравленно и дико вращая глазами, покачиваясь, еле держась на ногах. Он навел ствол автомата в спину старшины. Рахимбобоев зверем метнулся на землю, перекатился через спину к Попцову и, отжавшись руками, коротким рывком-взмахом ударил обеими ногами в грудь солдата. Попцов отлетел к бетонной стене «блока», далеко отбросив автомат, врезался спиной и, булькая кровавой пеной, съехал в пыль.
- Ну-у-у-у, - протянул прапорщик, - кто еще?!
Разбрелись избитые, униженные, разозленные солдаты. Вот и еще один повод курнуть и забыться, что и сделали незамедлительно.
- Ну, сука Оська, - басил сибиряк Шурка Кочетов, - прежде чем этот мудак к Рахиму пойдет, я ему харю-то начищу...
Но Оська так и не появился до самой ночи.
Пашка заступил на пост в два часа. Из амбразур «блока» хорошо был виден кишлак, хотя ночь скрывала даже луну. Слабые лучи звезд освещали знакомые очертания дувалов, по которым скользил Пашкин взгляд. Спать хотелось зверски. Зевота сводила скулы, в глазах больно резало от недосыпания. Но в голове не возникало даже этой крамольной мысли - уснуть. Пашка, не отрывая глаз от кишлака, на ощупь вынул из пачки сигарету, помял ее и быстро прикурил от зажигалки. Не торопясь выкурил, и приступил к детальному осмотру кишлака. На всех трех остальных постах солдаты делали то же самое, но только следили за горами, ущельями и узким входом в долину. Пашка нашел взглядом лачугу Халима, в которой был днем. Домишко старика стоял за полуразрушенным дувалом под толстым, но низким корявым деревом с удивительно густой кроной. Корни дерева мощно выпирали из земли, раздвинув скальный грунт, местами клубились замысловатыми узлами и вновь уходили под землю. Корни, вылезшие наружу, были очень толстые, и на них приятно было посидеть даже в сумасшедшую жару. Крона прикрывала от солнца, а корень придавал какую-то внутреннюю прохладу, струящуюся глубоко из-под земли. Дед Халим жил не один, с ним жила его внучка Лала. Пашка знал только ее имя и больше ничего. При его появлении Лала неизменно убегала. Халим не считал нужным рассказывать что-нибудь о ней, а у Пашки хватало такта не расспрашивать о девчонке, дабы не оскорбить национальные чувства деда. Однажды Пашка внезапно вынырнул с другой стороны дувала и успел разглядеть тонкую детскую спину девочки в старом застиранном платье. Он специально кашлянул. Лала оглянулась и, соскочив с корня, метнулась в лачугу. Пашка успел увидеть ее смуглое свежее лицо с длинными черными бровями, нос с горбинкой и пунцовые маленькие губы. Он решил, что ей лет двенадцать не больше, так как в тринадцать-четырнадцать эти девочки становились замужними матерями. Еще раз Пашке удалось застать врасплох Лалу на заходе солнца. Она стояла на большом валуне лицом к яркой полосе заката. Казалось, солнце насквозь пробивало девочку, и под тканью ее одежды хорошо была видна небольшая стройная фигурка, а когда Лала отвернулась от света, Пашка увидел небольшие груди, от вида которых он смутился, пригнулся за камень и неслышно ушел на «блок».
Пашка тряхнул головой: «Вот, черт, задумался!». По узенькой улочке по направлению к «блоку» кто-то шел, даже не шел, а крался.
Пашка рассмотрел в руках у тени автомат и подтянул поближе свой. Вдруг фигура быстро побежала, на ходу поворачиваясь в сторону кишлака, откуда раздался гулкий выстрел. Фигура побежала еще быстрее, звонко заорав оськиным голосом: «Ду-у-ухи, ду-у-у-хи...» Оська на ходу оборачивался и коротко стрелял. Пашка заорал: «Тревога! Духи!», но можно было и не орать, потому что все и так уже услышали стрельбу и бежали к стенам и амбразурам.
Рахимбобоев подскочил к Пашке и приказал встретить Оську.
Пашка скатился по наклонному желобу, над которым вел наблюдение за кишлаком. Со стороны селения раздавались редкие одиночные выстрелы. Оську пока не было видно из-за поворота тропы. Пашка решил выскочить ему навстречу. Вынырнув на тропу, он увидел Оську. Тот подлетел к стене «блока», с размаху врезавшись в нее лицом и кулаками, сжимающими автомат. «Ранили, гады!»- пронеслось в голове у Пашки и побежал к Оське, который, отскочив от стены, ринулся к входу.
- Паша, в «блок»! Духи, Паша!
Что-то незнакомое послышалось в голосе Оськи, но размышлять было некогда, и Пашка, пропустив его вперед, поспешил за ним, на всякий случай выпустив очередь в черный кишлак.
Все сидели на стене и всматривались в ближние дувалы. Оська подскочил к командиру «блока» и частой скороговоркой говорил, что его скрутили в самоходе и бросили в сарай, что он смог выкрутиться и убежал, но его заметили и пытались застрелить. Капитан в сомнении покачал головой, но ничего не ответил Оське, потому что из кишлака донеслись вопли, приближающиеся к «блоку», и выстрелы.
Командир приказал открыть огонь по наступающему противнику. По улочкам бежали люди, стреляющие из ружей. Они падали под плотным огнем автоматов со стен «блока», почти неуязвимых для нападающих, но все же пули иногда щелкали по бетону. В конце концов, одна хлюпнула в горло Попцова, и он, слабо вскрикнув, вытянулся на стене. Разъяренный командир, обманутый в своих надеждах на договорность кишлака, заорал, перекрикивая треск выстрелов:
- Вперед! В атаку!
Солдаты сорвались с мест и ринулись вниз, затопляя улочки кишлака, уничтожая стрельбой все живое, швыряя гранаты за дувалы, превращая деревушку в ад.
Крики женщин, яростные вопли редких мужчин, плач детей и вой собак постепенно замолкали под жестокой атакой шурави. Пашка летел вперед вместе со всеми, но не стрелял, никак не мог понять, где же атаковавшие? Что, всего-навсего эта горстка стариков со старинными ружьями, которых возглавлял одноногий Халим и которые теперь лежат распластанными неподалеку от «блока», это и есть духи?! И вспомнились вдруг Пашке слова одного тяжелораненого майора, с трудом хрипевшего на носилках перед отправкой на самолете в Ташкент. Пашка сидел около носилок, с жалостью глядя на лицо офицера, подернутое желто-серой пылью смерти, с искусанными вдрызг губами, с синевой вокруг рта и глаз. Майор приоткрыл глаза, полные предсмертной муки, увидел Пашку и тихо заговорил:
- Хана мне, солдат, хана. Отвоевался...
Помолчал долго майор, Пашка подумал, не умер ли.
- Ты вот что, солдат, не верь, ничему не верь, что тебе говорят, - вновь зашептал майор, - здесь душманов нет!
Пашка удивленно вскинул брови.
- Да, да - нет! Мы же не против духов воюем. Мы против целого народа воюем!
Замолчал майор. Тут началась погрузка, и некогда было думать Пашке над офицерскими словами. Потом уже Пашка возвращался к тому разговору и стал понимать, что хотел ему сказать майор.
Вот они, эти душманы: лежат в пыли старики и дети, женщины и мужчины, которых положили ночью на тесных улочках ночного кишлака.
Добрел Пашка до домика Халима, вошел во дворик дувала, посидел на корне дерева и вдруг вспомнил, что среди убитых не видел трупа Лалы. Кинулся Пашка в домик. Лежит на полу истерзанное тело девочки. Пашка подошел поближе. Платье на внучке Халима разорвано в лоскуты. Кровью ноги забрызганы от лобка до колен, а под грудью, острой, маленькой, с иссиня-черными сосками, штык-нож торчит. Почернело в глазах у Пашки, кинулся он назад по кишлаку. Бежит в каждый дворик заглядывает. В одном из них увидел он Оську, на камне сидящего, о чем-то солдатам рассказывающего. Успокоил дыхание Пашка, подошел поближе, сел рядом, прислушался к Оське.
- Я, значит, на нее суку навалился, коленом между ног ей въехал, - говорил Оська, - а она упирается, заорать хочет. Ну я ей пасть быстро тряпкой закрыл. Заорет, думаю, весь кишлак на уши поднимет. Да еще по морде слегонца врезал, а она и с катушек. Тут-то я ее...
«Так вот в чем дело, - пронеслось в голове у Пашки, - вот почему этот гад об стену бился!». У Пашки внутри все захолодело, в голове стало неприятно пусто, даже затошнило от догадки. Ведь этот гад Оська спровоцировал уничтожение кишлака! Наверняка он залез в дом Халима, чтобы затариться гашишем, пока старик вместе с остальными был на намазе. Может, там же и курнул, да и закайфовал, а там и Лала пришла. Лала... Ее бесстыдно обнаженное мертвое тело вновь предстало перед Пашкой, и он в бессилии скрипнул зубами. Конечно, это Оська, и никто иной, изнасиловал Лалу, а потом убил. Что же делать? Что, что?.. Пашка готов был броситься на Оську, но осторожность, которой он научился здесь, остановила его. А чем он докажет, что было именно так? Может, действительно, жители сошли с ума и кинулись на «блок» с несколькими ружьями и кинжалами? Пашка мучительно думал, не слушая трепотню Оськи. Из лачуги, стоящей внутри дувала, в котором сидели солдаты, вышел маленький ребенок, полутора-двух лет, на некрепких босых ногах он еле передвигался по пыльной дорожке. Рваная рубашонка до колен обнажала его худенькое рахитичное тельце. Ручонки малыш расставил в стороны, согнув их в локтях, и кулачками тер глаза, беззвучно плача. Огромная, непропорционально уродливая голова падала то на левое, то на правое плечо, то на грудь, и его тело, как бы пытаясь установить равновесие, не упасть, раскачивалось из стороны в сторону. Ребенок заметил чужих людей и остановился, опустил руки, хотя его ножки подгибались, еле держа тельце. Оська увидел малыша и громко расхохотался:
- Гля, башковитый какой!
Затем схватил автомат, направил его на малыша и прострекотал языком:
- Тр-р-р-р-р...
Малыш испугался и опять заплакал, чуть громче, чем прежде, но было видно, что это ему стоило больших сил, потому что он посинел и упал на живот. Пашка вскочил, хотел броситься к малышу, но не успел. Блекло-серой птицей метнулась из лачуги зазевавшаяся мать, схватила на руки ребенка и быстро исчезла, затаилась за глиняными стенами от врагов и наступившего рассвета.
...На этот раз моджахеды ударили со всех сторон, взяли «блок» в правильную осаду. Бой продолжался до темноты. Позже налетели «вертушки» и, разбросав осветительные люминесцентные ракеты с парашютиками, взмыли вверх, уступая плацдарм бомбардировщикам. На «блоке» все замерло. Было непонятно, как это ни одна бомба, ни один снаряд не рванули на территории «блока». Летчики утюжили скалы, кишлак, небольшую мелкую речушку, резко меняя ее русло, выбрасывая высоко вверх камни с многовекового дна и расплескивая драгоценную влагу на мертвый камень гор. Через полчаса самолеты ушли, надрывно сопровождая свой след эхом.
Пыль постепенно улеглась, и страшная картина открылась всем: кишлака не было, было все что угодно, кроме человеческого жилья; камень и глина, составляющие дома, просто-напросто рассыпались по каменистой почве, придавая местности ее первоначальный, первозданный вид. На эти площадки садились три вертолета, готовые принять в себя гарнизон ненужного уже «блока». Это раньше, еще до «блока», здесь проходили древние торговые пути. В этом кишлаке караваны всегда останавливались, подкреплялись перед дальней дорогой, запасались водой и приносили небольшому горному кишлачку богатство и славу.
Солдаты быстро грузились, а Рахимбобоев их все подгонял и подгонял.
Пашка в это время был уже далеко. Он упрямо лез по скале вверх, таща с собой только вещмешок с оставшимся тряпьем и автомат с полупустым магазином.
Пашка брел по пыльной, прокаленной злым солнцем земле. Жаркий день разгорался с новой остервенелой силой. Цикады трещали в недалекой «зеленке». В звенящей тишине их стрекот, как острым лезвием, резал слух, напоминая о том, что Пашке давно хотелось пить. Фляга опустела часа три назад, когда он прятался в узкой скальной расщелине от пролетавших над ним вертолетов, направлявшихся на прочесывание того района, где остались разрушенный кишлак и брошенный, уже никому не нужный «блок». Пашка издалека услышал свист двигателей «вертушек» и поспешил к скалам, в которых нашел ту самую щель. Вертолетчики охотились за любой движущейся целью, и плевать им было, кто там бредет, главное, что в руках у мишени есть оружие. Если афганец, так нечего бродить по пустыне, вынюхивать, кого же можно грохнуть. Если наш, то тоже нечего в одиночку шастать. Не мы, так духи приговорят, и опять же из этого ствола по нашим долбить будут. Такова философия здешней войны. Пашка чувствовал себя дезертиром, хотя все внутри него протестовало против этого определения. Разве он защищал свою Родину?! Да нет. А что же он защищал? Сколько раз сопровождали своей ротой какие-то странные караваны, состоящие из русских и афганцев, от пакистанской границы до Шинданда, а там передавали их другим, странно молчаливым солдатам. Караван не трогался с места, пока рота не уходила на расстояние, когда все становилось едва различимым.
Ну, это ладно. А с какой стати он, Пашка, должен убивать безоружных и беззащитных людей, виноватых перед Пашкой только в том, что они мусульмане, что не хотят они просто-напросто жить так, как живем мы в своей стране, такой же непонятной для них, как и Афган для нас. Ну не хотят они этих заводов, колхозов, партии и Ленина. У них есть своя партия и свой Ленин - Аллах. Он для них – «ум, честь и совесть», он им указывает, как жить и что делать. Почему же Пашка и другие пацаны должны вбивать в головы правоверных, что в этом-то они и не правы?!
Пашка ушел с «блока», ни на что не рассчитывая, понимая, что он уже отрезанный ломоть, и к какому бы берегу он ни прибился, везде ему крышка. Но последнее, что умирает в человеке, - это надежда. И Пашка брел в неведомую даль своей судьбы.
Он пошёл к «зеленке», из которой пахнуло прохладой, и раздвинул кусты густого заброшенного виноградника, давно уже одичавшего. Цикады, умолкнувшие было, быстро привыкли к присутствию человека и вновь застрекотали. Пашка нашел влажные камни, перевернул их и припал наждачным, пересохшим ртом к еле видному ручейку. Пил долго, отдыхал в благодатной тени и вновь приникал к воде. Потом носовым платком начал впитывать воду и аккуратно выжимал ее в узкое горлышко фляжки, пока она не наполнилась до краев и вода обильно смочила чехол. Он забыл об осторожности и ушел от ручья, забыв на камнях свой автомат. Шумно продравшись сквозь лопушистую листву, он вышел на дорогу, но тут же кинулся назад. К «зеленке» стремительно несся небольшой отряд всадников. Пашка метнулся к ручью. Мгновенно в нем проснулась звериная осторожность. Он подбежал к камню, схватил автомат, на ходу поправил перевернутые камни, присыпал их пылью и листвой, припорошил вмятины на земле и, прорвав «зеленку» с противоположной от всадников стороны, побежал к близким холмам. Среди множества расщелин, морщинивших вековые камни, Пашка быстро нашел ту, которая могла надежно скрыть его от человеческих глаз. Это был очень узкий вход в колодец-кяриз, тоннели которого раскинулись на многие километры. По этим подземным руслам в дни весеннего таяния снегов мчались бурные мутные потоки талой воды, питая влагой скудную афганскую землю. Этой влаги было достаточно, чтобы вырастить великолепный урожай винограда, но только не сейчас, когда бушевала война. Пашка протиснулся между острыми камнями в просторную пещеру, насыщенную влагой, в полной темноте капли очень громко хлюпались о скользкое дно пещеры. Солдат осторожно пошел вперед, держась левой рукой за осклизлую стену, правую держа перед собой, чтобы не ткнуться головой в скалу. Над головой что-то противно прошуршало. Он инстинктивно пригнулся, уже понимая, что это всего-навсего летучая мышь, выпрямился и пошел дальше. Так он шел долго. Временами тусклый свет, проникающий через трещины, освещал сырость пещеры, и Пашка смелее шагал все вперед и вперед. Наверняка где-то есть выход, а где и куда выходит, это не имело значения. Вскоре Пашка устал. Сказывались бессонные сутки. Захотелось есть. Кое-что было у в вещмешке, но сразу уничтожить пищу он не решился, кто его знает, сколько еще бродить в одиночестве. Пашка присел на чуть сухой камень. Нащупал в кармане пачку сигарет, выудил «мастырку» и закурил. Привычно зашумело в голове, и Пашка, отдавшись знакомому чувству, погружаясь в эйфорию, сполз на прокисшие камни и уснул.
Снится Пашке, что сидит он на большом бревне в березовой роще неподалеку от халимовой лачуги. Вокруг березы длинные, тонкие, чистые такие, только макушки у них корчатся в прозрачном солнечном пламени. Ветки низко свисают, под легким ветерком траву метут. Небо голубое-голубое, совсем прозрачные облака пролетают, а может, это и дым от березок. Покрутил головой Пашка. Вроде бы все хорошо вокруг, но что-то тревожит, не дает расслабиться, отдохнуть. Увидел Пашка, как на полянку выходят люди и рассаживаются в круг, на Пашку внимания не обращают. Присмотрелся внимательнее Пашка и видит, что сидят перед ним те, кого он хорошо знал в Афгане. Только погибли они давно. Вот прапорщик Белов бутылку водки открывает. Голова и грудь у него в кровище, не засохшей, а свежей, даже капли стекают на руки и в стакан, который держит капитан Вощанюк. Пашка узнал капитана по разорванному телу, половины которого как-то неловко сидели друг на друге. И всех остальных узнал Пашка. Стыдно вдруг стало ему: вроде как предал всех, ушел от них и теперь сидит, прячется, не предупреждает, что пожар скоро может быть, вон уже и середина березок чернеет. Встал Пашка с бревна и не может шагу шагнуть, не знает, как его примут. Посмотрел на него прапорщик Белов мертвыми глазами, кивнул головой:
- Ладно, Пашка, чего там, иди садись с нами. Все равно скоро с нами будешь...
Страшно стало, шагнул он было к кругу, дернулся всем телом и проснулся. Понял: быть ему убитому. Встряхнулся он, попытался отогнать от себя неприятное сновидение. Припал к ручью, напился холодной воды и побрел дальше. Странно, чувство вины, что испытывал во сне, ушло совсем. Постепенно уходил страх перед смертью, хотя знал Пашка, что она близка, близка и неизбежна.
Вскоре он нащупал в стене ответвление и пошел по нему. Забрезжил впереди рассеянный свет, и Пашка вышел к узкой трещине, за которой были видны все те же горы. Протиснулся сквозь нее, сняв с себя мешок и бронежилет. Автомат держал стволом перед собой. Выглянул наружу: всё спокойно. Потянулся за своими вещами назад в щель и вдруг почувствовал, как на его шее оказалась веревочная петля. Не растерялся Пашка, быстро просунул руку под веревку, перевернулся на спину. Спасибо выучке Рахимбобоева. Зрачком автомата уже нащупал врага, который натягивал на себя, тянул веревку. Пашка увидел, что перед ним пацаны, еще совсем дети, вооруженные только кинжалами. Хотел было остановиться, но опять-таки рахимбобоевская тренировка сказалась, уже летели пули, ломая пацанов пополам. Пашка снял с шеи веревку и в отчаянии отбросил от себя автомат. Ведь не хотел же, не хотел больше убивать. Надо было бросить оружие в кяризе. Сейчас бы сдался мальчишкам, а теперь...
Пашка даже не стал подходить к убитым, побрел уныло в долину.
Ночью, когда подходил к какому-то кишлаку, его остановил громкий окрик: «Дриш! Стой!». Пашка, устало сгорбив спину, остановился. Удар по голове опрокинул его на дорогу.
Пришел в себя рано утром. Тягучий голос муллы звал людей к намазу. Пашка попробовал встать, но туго скрученные веревкой руки и ноги только запульсировали отечной болью. Рядом с собой Пашка увидел глиняную миску, наполненную водой. Он подполз к ней и, ткнувшись лицом в посудину, по-собачьи начал лакать. Потом Пашка пополз к двери, сквозь щели он увидел только часть глинобитного дувала и ветку дерева, толстую и корявую. К дереву подошел мужик, одной рукой он легко тащил на веревке упирающегося барана. Перекинул веревку через ветку у самого ствола, одним рывком вздернул животное вверх и широченным ножом полоснул его по горлу. Баран захрипел, задергал ногами. Струи крови хлынули вниз, сразу же жадно впитывались пересохшей землей. Пашку стошнило, но все же он продолжал смотреть. Мужик ловко отсек голову барана и стал сдирать с него шкуру, выворачивая ее наружу. Потом вспорол брюхо и вынул лоснящуюся требуху. Над головой уже пиршествовали собаки, злобно рыча и отгоняя друг друга. В эту хрипящую свору мужик швырнул и требуху. Собаки взвыли и кинулись раздирать ее, роняя куски в пыль и отдирая новые, кося по сторонам красными, злющими глазами. Через несколько минут все было закончено. Собаки сидели и облизывались длинными алыми языками, поглядывали на тушу, высоко вздернутую человеком. С туши стекала каплями кровь, и собаки, увидев, что человек скрылся, кинулись под дерево слизывать кровавую пыль. Самая смелая подпрыгивала вверх, пытаясь зубами впиться в манящее мясо, но только бессильно щелкала клыками и повизгивала от ярости. Ее примеру последовали и другие собаки. Опять началась свара, но теперь уже более жестокая, с дракой, с ревом, с клоками вырванной шерсти и кровавыми ранами. Пашка, не отрываясь, следил за происходящим, все это что-то сильно напоминало ему. Но что?! Внезапно драка прекратилась, собаки кинулись в разные стороны без оглядки, вскидывая высоко вверх тощие зады, прижав хвосты к животам и поскуливая. Кто-то невидимый для Пашки что-то крикнул собакам и швырнул в них камень. И тут Пашка вспомнил, что это ему напомнило. Когда-то, сто лет назад, а вернее, в первые полгода службы, Пашка был в рейде под Газни. В самом городе они с ребятами наткнулись на опиумокурильню. Зашли туда, заплатили и предались цивилизованному курению опиума, через всяческие хитроумные приспособления. Кто-то из солдат заметил полуобнаженную женщину, стоящую у входа в комнатку. Оська сразу сообразил, кто она и почему стоит в таком вызывающем виде, он сразу бросился к ней. Дорогу ему преградил толстяк-хозяин, показывая пальцами, что за все надо платить. Оська сунул ему в руку пачку «афошек» и скаканул к женщине, вталкивая ее в многообещающий полумрак комнатки. Остальные кинулись следом за Оськой, опрокинув растерявшегося хозяина. Пашка пошел за ними. В комнате он увидел сопевшего на женщине Оську и споривших между собою солдат, никак не могущих установить очередь. Дело уже доходило до драки, когда сзади раздался окрик:
- Всем назад, выходи строиться!
Это был советский патруль, которого вызвал хозяин...
Пашку вывели из лачуги. Он зажмурился от яркого света и шатнулся назад. Его чувствительно саданули под ребра стволами винтовок два сопровождающих. Повели Пашку в центр кишлака, где уже собирались люди. Неторопливо шагали седобородые старики, опираясь на палки, семенили женщины, разглядывая путь сквозь густую сетку паранджи, бежали дети, визжа и крича, взмучивая пыль улицы босыми ногами. Пашку привязали веревками к дереву. Взрослые стояли в тени дувалов, не обращая внимания на пленного шурави. Пацанята тут же воспользовались этим, и в него полетели камни, больно обдирая ноги. Один угодил прямо в глаз, рассек кожу, и кровь потянулась по его лицу первыми струйками. Увернуться от камней не было никакой возможности. Пленник только зажмурил глаза, чтобы их не выбили. Установилась тишина. Пашка открыл заплывшие глаза. Спиной к нему стоял вооруженный человек, опоясанный крест-накрест ремнями, он что-то говорил жестким, хрипло-гортанным голосом. Все внимательно слушали его и только согласно кивали головами. Даже детишки посерьезнели и с восхищением следили за скупыми жестами говорящего человека. Пашка мучительно пытался поймать, уловить знакомые слова, чтобы расшифровать смысл сказанного, хотя и так было понятно, что говорят о нем и что ничего хорошего это ему не сулит.
Когда говоривший умолк, на площадь вынесли два трупа. Пашка сразу узнал в них тех двух пацанов, пытавшихся его заарканить, и которых он убил. Рядом с трупами бросили автомат.
К Пашке подошли двое. Тот, который говорил, ударил Пашку кулаком в лицо и что-то прокричал. Другой - молоденький, худенький быстро и легко перевел на чистый русский язык, с небольшим акцентом:
- Твоя работа?
Пашка, не удивившись родной речи, кивнул головой. А какая разница, его или не его рук дело? Конец-то все равно один.
- Тогда тебя расстреляют или зарежут,- самостоятельно сказал переводчик.
Пашка криво ухмыльнулся окровавленными губами. Вооруженный опять подскочил, ткнул кулаком в живот и, разъярясь, начал молотить солдата увесистыми ударами в лицо, в грудь, в живот. Пашка захлебнулся кровью, закашлялся, сплюнул выбитые зубы и ударил ногой в пах налетавшего на него человека. Удар оказался не сильным, но от неожиданности нападавший упал. Потом он вскочил, завизжал страшно и опять кинулся на шурави. Дальше Пашка ничего уже не помнил, очнулся в знакомой каморке. Все тело ныло, рваные раны саднили и кровоточили, голова кружилась, тошнило, хотелось пить. Пашка приоткрыл больные веки и увидел сидящего перед ним переводчика. Тот увидел, что русский открыл глаза, наклонился к нему и начал тоненькой струйкой лить воду из медного кувшина ему на голову. Пашка жадным ртом ловил холодные струйки, и силы постепенно возвращались в его избитое тело.
- Есть хочешь? - негромко спросил афганец. Пашка отказался.
- Ты откуда язык наш знаешь? - спросил он у переводчика.
- В Союзе в институте учусь. Сейчас на каникулах, - ответил тот.
- Ну, ты даешь! - удивился Пашка.
- А что делать. Ведь все же знают, что я в Союзе учусь. Можно, конечно, на каникулы там остаться, но тогда здесь всю семью вырежут. Вот я и езжу сюда на лето, переводчиком у них служу, - тяжело вздохнул парень.
- А где в Союзе учишься? - поинтересовался Пашка.
- В Ставрополе...
- Где-е-е-е?! - удивленно протянул Пашка. - В педе, что ли?!
- Да. А ты что, оттуда?
- Ага. С юго-западного. На Доваторцев живу... жил.
Помолчали.
- Может, к твоим зайти. Записку напиши, - засуетился афганец. - Меня зовут Фарух.
- Да пошел ты, - ответил ему Пашка и замолчал, ушел в себя, замкнулся.
Фарух пытался его разговорить, но тщетно. Встал, потоптался немного и вышел из домишки, заперев за собой дверь.
Ночью налетели ураганом вертолеты, разбомбили, разнесли в клочья кишлак. Следом прошла, прочесывая, пехотная рота. Тяжелораненого Пашку отвезли в Кандагар, а оттуда в ташкентский госпиталь. Комиссовали.
Идет однажды Пашка по улице Морозова, изуродованную ногу, прикрытую джинсами, подтягивает. Вдруг мелькнуло в толпе студентов, идущих к институту, лицо такое знакомое, смуглое, нос горбинкой.
- Фарух! - выкрикнул Пашка мгновенно всплывшее имя афганца-переводчика.
Фарух оглянулся, побледнел, узнавая Пашку, и кинулся на другую сторону улицы.
- Во, дурак! - удивился Пашка.