Марка, в старой изношенной до невообразимых дыр, офицерской шинели, опираясь на ободранный костыль, ковыляет меланхолично вдоль улицы - мимо низких, вытянвшихся в цепочку бараков, с аккуратными палисадниками, по 4 на каждый дом, по числу семей живущих в каждой одноэтажной хрущобе, на этой тихой Алма-Атинской улочке.
Пыльное июльское солнце, нещадно плавит асфальт, и пот тоненькими ручейками стекает из под выбеленных, кудрявых волос, чернобородого пешехода. Деревянная культя, отхваченной выше колена ноги, оставляет, едва заметные отпечатки на мягком асфальте. Изредка из домов выскакивают сердобольные тётьки, и суют в авоську привязанную тонкой шпагатиной к костылю, кто горбушку с яичком, сваренным вкрутую, кто пару редисин с огурцом.
Марка, углублённый в собственное я, что то бормочет поэтическое себе под нос. Война забрала ногу, прихватив большую часть разума, и оставила в голове невообразимую путаницу из поэтических образов прошлого, красавца-капитана попавшего под раздачу во время вселенской свары, затеянной двумя мирами в сороковых годах прошлого столетия.
Доковыляв до перекрёстка улиц, названных именем народного поэта Янки Купалы и невесть чем заслуживших такой чести Юных Пионеров, он тяжко усаживается в тени старой карагачины на берегу весело бегущего мутного и тёплого, но тем не менее излучающего прохладу арыка.
Аккуратно расстелив старый цветной платок, он выкладывает на него яичко, пучок зелёного перистого лука, подсохшую горбушку чёрного хлеба. Из кармана солдатских галифе извлекается спичечный коробок с крупной солью и аккуратно открывается ровно наполовину.
Из внутреннего кармана шинели, Марка бережно извлекает бутылку дешёвого вина, прозванную в народе плодово-выгодным, за низкую цену в один рубль и две копейки. Сделав один бережный глоточек, он аккуратно закупоривает бутылку крышкой и ложит назад, во внутренний карман старой шинели, и продолжая бормотать себе под нос, что то понятное только ему, приступает к трапезе.
Иногда Марка исчезает с наших улиц и тогда народ рассказывает, что приезжала его сестра из Москвы и забрала брата к себе в столицу, или что Марку снова определили в дом престарелых, или в желтый дом на Каблукова. Но проходит месяц – другой, и Марка снова в своей неизменной шинели в мороз и жару, тихо ковыляет мимо наших домов.
В середине семидесятых старик окончательно исчез с наших улиц и старухи, набожно крестясь, разнесли весть, что господь, наконец то, прибрал страдальца.
Марку раньше звали Марк Тимофеевич…