Хватилась Маша - нет ее сыночка в кроватке. Весь белый свет обошла, все звала, кричала, нет сыночка. Семь пар туфель сносила, дошла до глубокого колодца, глянула - пустой он, а на дне Егорушка лежит, ручки раскинул.
- Сыночек! Родной мой!
Заплакала, закричала Маша.
- Нет моего Егорушки, не жить мне на белом свете.
Расправила Маша руки, в отчаянии к небу они были подняты, у бога защиты просила.
Расправила Маша руки и гордая, жалкая, богом забытая, бросилась в колодец. Черный он, бездонный. Падает Маша, летит вниз головой. Страшно. Господи.
- Страшно! Господи!
Просыпается Маша. Бежит к кроватке - спит младенец.
Неспокойно спит. Глазки полуоткрыты, дышит тяжело, голова горячая. Просыпается, испуганно кричит. Заболел.
Перекрестила Машенька сыночка, смотрит на него жалостливо, у самой слезы бегут; всхлипывать, громко не смеет. Как от испуга-то лечить? Сидит она около кроватки, смотрит на малыша, слезы капают.
- Ох, Егорушка, кто же тебя сглазил,- шепчет Маша.- Какой злой человек? - Женщина, та, в черном платке шла по улице. Я с Егорушкой сидела на завалинке. Она расхваливала, и беленький он, и нежный, и на девочку похожий... Ах, ты, гадина ползучая, чтобы у тебя детей никогда не было, чтобы, если уж есть, сгорели в черном пламени... Ишь, скрючилась, зашипела, поползла по черной земле. А я догоню, да растопчу змею. А ноженьками я тебя, ноженьками...
Проснулась Машенька, кричит сыночек.
- У собачки боли, у кошки боли, у Егорушки заживи, заживи.
Крепко прижала сыночка Маша, качает, убаюкивает. Грудь, полную молочка, дает, не сосет, а кусает Егор сосочек. Больно.
- Кусай, кусай зубками сыночек, чтобы маме тоже больно было.
- Кусай, кусай зубками сыночек, да хоть немножко поешь молочка. Полегчает тебе.
Кричит, криком кричит, надрывается сыночек. Завернула Маша в шаль из козьего пуха Егорушку, прижала к груди. Надела валенки на босу ногу и, простоволосая, в ночной рубахе - побежала к соседке, еле сдерживая рыдания.
У соседки свет горит. Она ночью печь топит, звезды небесные, печным дымом согревает. Чай с травами пьет. Прибежала к ней Маша. Сама плачет. Дитё плачет. Соседка взяла Егорушку, сказала, чтобы успокоилась Маша. Сидела старуха с младенцем у открытой печки, на огонь смотрела, малыша по головке гладила. Успокоилась Маша, успокоился сыночек.
- С-уроченный он,- сказала Маша.
- Сама ты уроченная, как бешенная. Будь спокойна и дитё будет здоровое.
- Полечить бы его от испуга,- попросила Маша.
Налила соседка колодезной воды в деревянную чашку, смотрела в воду. Собирала тишину с четырех углов, молитву шептала. Окропляла святой водой Егора, и ручки, и ножки - крестиками.
- Увидишь, что у того, кто хвалит твоего ребенка черные глаза урочливые. Лобик сразу дитю слизывай крестом и под порог три раза сплевывай. Мать лучше всех своего ребенка вылечит. Сильно-то не показывай людям сына. Хорошенький он у тебя, светлый, а люди завистливые.
Надела Маша соседскую фуфайку, платок и пошла домой с ребенком. Пришла, уложила его в кроватку. Егорушка заснул глубоко. Стыдно стало Машеньке за свою суету.
- И себя издергала и сыночка.
Рассердилась, села писать письмо мужу. Написала обидное, злое. Что трудно ей одной с ребенком. Что он там прохлаждается в своем институте в городе, а она ночи не спит, от стирки не разгибает спину. Что...
Положила Маша голову на стол и задремала. Подумалось, что не зря он учится в институте. Специалистам в деревне жить легче. И дом, наверное, дадут новый, отопление проведут.
Утром было все хорошо. Егорка был веселый, лепетал. Злое письмо было порвано на мелкие кусочки и в печь брошено. А Маша затеяла стряпню.