-Укор. В каждом слове - укор. Укор себе. За то, что уехала За то, что знала, но не разглядела
вОвремя всей доброты и щедрости душевной.
А потому, что всё впопыхах да спЕхом.
Всё - второпях... всё - "надо!".
И нЕкогда - дела вечные, неотложные...
А за делами теряем живых. Потом выдыхаем,
выплёскиваем из души боль свою.
И боль плАчем-стихами на бумагу
сама-собой ложится... Просим прощения...
запоздалого...
Тамара Москалёва
Прости ...
Ранним утром позвонила Надюшка. До полудня – ещё три звонка – из дома младшая дочка, из Брешии Танечка , Ксения отсюда - из Пьяченцы. По интернету вечером из Петербурга опять-таки три напоминания о моём полтиннике – старшая дочка и две самые близкие землячки – Лариса и Светлана. Всё. Итальянский муж ровно через месяц поинтересовался не пропустил ли он мой день рождения... Но мысли в этот день были далеко: не первый год в конце июня память возвращала мне прошлое, возвращала человека, которого больше нет на этой земле.
Впервые я увидела Нину Максимовну в ноябре 77-го. Не вглядывалась, не запоминала, не задумывалась... Жила минутой, той, которая заменялась последующей – таковой была я накануне моего бракосочетания. Приехавших за три дня до свадьбы будущих свёкра со свекровью и деверя увидела мельком, заехав ненадолго в дом, где они были приняты погостить мамой друга моего суженого-ряженого. Невеста в восемнадцать с коротеньким хвостиком лет – тридцать два года назад! Маме моего любимого Саши – было пятьдесят три. И сегодня, чем ближе я к ней на ступенях возрастной лестницы – к той, которую не умела разглядеть толком тогда, тем сильнее желание научиться хотя бы малой толике её мудрости, человечности, скромной сдержанности, немногословности, её умению любить близких, ничего не ожидая взамен, просто всю Жизнь прожить не для себя – для мужа, сыновей, внучек...
Впервые еду на родину к мужу в мае тысяча девятьсот восьмидесятого года. Это сегодня –предпочтение авиалайнерам. А в восьмидесятых чаще брали билеты на поезд. Из Ленинграда до Йошкар-Олы - две ночи, и к полдню третьих суток я с полуторагодовалой дочкой на руках выхожу из автобуса на землю посёлка Новый Торьял. Мой муж первым обнимает встречающих нас мать и отца.
Недельный отпуск в непривычных условиях(туалет на улице и вода из колодца) быстро закончился и молодые родители, то есть мы, благополучно отъехали в северную столицу , оставив Ларочку гостить у бабушки с дедушкой. Прошли три летних месяца. И вновь поезд мчит меня в Марийскую Республику. Везу скромные подарки и, как всегда, в те беспечные времена не вглядываюсь, не задумываюсь, живу минутой. Поезд, автобус, полчаса пешего хода по посёлку. Войдя в сени-коридорчик квартиры, одной из пяти в деревянном доме барачного типа, сталкиваюсь нос к носу с деверем. Запах перегара, пьяные объятия – вот уж чего не ожидала. Спешу войти в комнаты. Моя дочечка спит, вижу загорелую щёчку и... чёрные немытые ладошки... И первое, чем благодарю свекровь: «Как же так, с грязными руками положили спать!!!»
Но мама-бабушка хлопочет около дорогой гостьи – потчует пельменями вылепленными вручную, поит свекольным кваском собственного приготовления, а вечером – парное молочко, сочные мясистые помидоры с зелёным лучком – вон они красуются за окном на ухоженных грядках. Нина Максимовна сидит на уголочке табурета, готовая тут же пружинисто подняться – принести что-либо для меня, подхватить на руки внучку, сопроводить взрослого сыночка спать, но крепко запоминая всё – и добро, и...
По осеням в Ленинград летели посылки – картошечка, морковь, «плетёные косицы» с головками лука – с овощами, вкуснее которых я и по сей день не едала. И с коробками кукурузных палочек — вкуснятинка для внученьки. Я и муж несли тяжёлые ящики в «четыре руки», радуясь получению живых витаминов, но ещё не обременённые размышлениями о том, что она - наша мама всё лето и внучку пестовала, и на огороде, едва солнце поднималось..., и эти ящики на почту – всё сама.
В первых числах июля восемьдесятого года из Нового Торьяла телеграмма – « Срочно приезжайте. Умер отец. Мама».
Приехали... Похоронили. Провели девятый день. Помянули... Нина Максимовна, маленькая, поникшая, повторяющая: «Как же ты мог, Лёша?». Старший брат мужа, провожая нас на автобус, заверил, что всё наладится и чтобы за Лариску не волновались, как никак мужик, то есть он – Леонид за всем доглядит и мать поддержит. Во всём поможет.
Едва начался август новая телеграмма: «Срочно приезжайте на похороны Леонида. Тётя Оля». Я полетела на самолёте одна, мужа на работе не отпустили.
В один день – похороны Леонида и сороковины отца. Жуткий, рвущий душу вопль свекрови, когда опускали в свежевыкопанную могилу гроб с тридцатитрёхлетним телом сына и слова обвинения: «Это ты, ты забрал его с собой!», обращённые к вытянутому холмику тут же - рядом; фотография Алексея Михайловича , прижатая к земле деревянными планочками, только осенью легла под стекло скромной могильной плиты. Через два дня я с Ларочкой поехала назад – в Ленинград. Но в горе, постигшем маму мужа, я повзрослела и душою переболела горечь её потерь. Всё лето, осень, весну частые телефонные переговоры, письма к маме – по велению сердца. В сентябре восемдесят третьего родилась вторая наша с Александром дочь — Галюша. А в ноябре приехала Нина Максимовна, оставив присматривать за опустевшей квартирой свою младшую сестру. Стали жить поживать впятером в одной большой комнате в коммунальной квартире. Но к лету наша мама затосковала и уехала. «Мне место там, где отец, где Лёнечка мой! На могилки схожу, вроде как и повидаюсь», — сказала она, прощаясь с нами.
Мы подружились и стали понимать друг друга в последующие три года. Каждое лето она, моя вторая мама, растила наших девочек – кормила, поила, заботилась, любила; в библиотеку водила книжки выбирать и читала моим малявочкам каждую свободную минуту, да ещё и науку домашнего хозяйствования внучкам преподавала. И я, городская зазнайка, многому полезному научилась у неё — у Нины Максимовны: пироги печь, пельмени стряпать, шить, вязать, языком попусту не болтать... Всего не перечислишь. А за вечерними посиделками узнала и о жизни её непростой.
«В Ижевске, где я родилась, смогла закончить четыре класса начальной школы. – рассказывала она, – А потом мой отец по пьяному делу утонул и пришлось мне десятилетней в няньки идти, на хлеб зарабатывать; чуть позже уже сестру нянчить, от второго маминого замужества народившуюся. Всю войну, абыло мне шестнадцать лет, на паровозе кочегаром, – топку топила - оттого и хожу, как мячик качусь, пятки за четыре года несчётное количество раз спекались на раскалённом от жара полу. Двадцать три года мне было,когда отца повстречаа. А он – совсем мальчик, видишь на фотографии? — и поднимала взгляд на стену - дослуживал в армии, на три года меня младше был. Беленький такой. Хорошенький! Но за мной в то время другой парень ухаживал и уж любил меня... Как узнал про Алёшку, каждый вечер порог обивал... Мать на меня с мокрой тряпкой – отлупить хотела за то, что с двумя сразу...Говорила , чтоб за белобрысого замуж и думать нечего, что нахлебаюсь с ним горюшка... Права была покойница. Царство ей небесное! Но любовь – не картошка, не выкинешь за окошко».
Нина Максимовна хитро поглядывала на фото, на котором она сидела, он – стоял, положив правую ладонь ей на плечо. Оба невысокие, ладные – словно два подростка (мать росточком ниже метра пятидесяти, он - чть повыше.).
«Алёша-то, видишь, совсем мальчик на снимке, а я уже девочкой тяжёлая, хотя и не видно. А вот ведь как распорядилась... долюшка каждому своя... Я только родила, а она, медичка, Ларочку новорожденную неловко на высокий пеленальный стол положила, да позвал её кто-то... Упала и убилась наша доченька насмерть. Так-то.. Спасибо, вы меня уважили – внучку Лариской назвали. Леонид родился в сорк девятомом, через два года – ещё сынок , но прожил только два годика; в пятьдесят третьем - ваш папка».
- А не пора ли спать?» — Обращалась она к Ларочке и Галюше, трущей кулачками слипающиеся глаза, поднималась бабушка на ноги и шла готовить постели…
Нить из клубка повествования вытягивалась раз за разом и каждый её виток,иной раз и повторяющийся, был украшен затейливыми деталями и юмором. Из её уст я впервые услышала:
«Красивы, может, и не были. Но зато были молоды!» и спустя много лет повторяю эти слова. А уже взрослые Лариса и Галина, да и я тоже, когда хотим пошутить, призвать к вниманию кричим: «Караул, караул, мой ботинок утонул!» — впервые услышанные в деревянном барачном домике, в котором нам всем было тепло, радостно и душевно уютно.
В тысяча девятьсот девяносто пятом мама наконец решилась на окончательный переезд в Санкт-Петербург. Мы уже жили в небольшой отдельной двухкомнатной квартире. Её решение было следствием моих неустанных уговоров и главным аргументом, мною приводимым, стало то, что в таком возрасте и в разваливающимся от старости бараке, мы не можем позволить ей оставаться, тем более, что два года минуло как умерла её сестра Ольга.
И началось новое служение: полная отдача своих сил, здоровья – нам, семье сына.
В те трудные времена социальных перетрясок, брожения наших умов, поисков новых путей в перевернувшейся с ног на голову жизни большой страны, смене рабочих мест, полного отрешения от быта, от воспитания подрастающих детей, она – моя Нина Максимовна ни разу не пожаловалась, никогда не сказала мне слов обиды за то, что обещанная спокойная городская жизнь могла ей только сниться. Она ещё раз шла по уже пройденному пути – готовила обеды, стирала, убирала, обшивала – с любовью и терпением к сыну, снохе, внучкам. И ни разу мы не свозили её на могилки самых близких ей людей! А ведь обещали.
Сентябрьский кризис девяносто седьмого стал кризисом и моей семейной жизни. Я поняла, что за наши совместные семейные долгие дороги муж потерял моё имя, заменил его сухим безликим «Мать», что понятие «Мы» больше не существует, и что дальше нам идти в разных направлениях, каждому своим путём.. Свекровь чувствовала, по-женски понимала, что грядёт беда... В июне 99-го выдали замуж старшую – Ларису. После чего я сообщила всем, что еду в Италию на заработки, что это единственный способ отдать долги за трёхкомнатную квартиру, в которой мы живём. Свекровь выслушала молча. Пристально глядя мне в глаза, дала согласие: «Раз надо, поезжай».
Я улетала четырнадцатого июля. Накануне, спеша заехала в наш загородный летний домик, спеша забрала кое-какие вещички, поспешно обняла Нину Максимовну... В конце сентября пришло первое письмо из Петербурга ко мне в Брешию.
Ты писал мне: «Добрый день иль вечер!»-
Сухо, кратко, как умел, как мог-
Нет бабули больше в этом свете,
А меня и Галю уберег Господь.
Так нелепо на свободной трассе
«пьяный на все «сто» Камаз
из-за поворота на две части
«разорвал» нам Волгу. И сейчас
мы пытаемся (я знаю, все осилим)
делать первые нелегкие шаги.
Вот и все, достаточно. Пиши нам.
Обнимаем и целуем. Не тужи.»
Вновь читаю и читаю лист архивный-
Столько долгих лет от дома я вдали
Но не в силах, до сих пор не в силах
Память новую вписать на белый лист.
Прошло полтора года. Прилетела Домой встречать Новый две тысячи второй год. Две недели как один день . Поехали к маме... Я с Галюшей и не моим уже Александром. Долго ходили среди белого безмолвия в поисках её последнего приюта. Нашли. Опустившись перед Ней на колени, искала слова, но тщетно. Галя с отцом ушли. А я не чувствовала промозглого декабрьского ветра, начинающих застывать ног... прижалась губами к выгравированному шрифту:
Нина Максимовна
Декабрь 1924 – Июль 1999
– Пора, мама, – голос дочери, вернувшейся за мной, дрожал, – папа не может больше ждать.-
Она присела на корточки рядом со мной, обняла; стянув варежку, стала холодной ладонью стирать мои запоздалые слёзы...
Как случилось, что с тобой не попрощалась,
Не коснулась бережно руки...
Занавес за стеклами качался
У окна, где изваяньем стыла ты.
Я угадывала силуэт печали,
Удаляясь шаг за шагом и за мной
Шёпот твой молитвенно отчаянный,
С губ слетающий как чайка над волной.
Я ушла, а ты осталась. Неприкаянно
Обошла осиротевший дом,
Вышла в сад и яблоньку руками
Обняла – ей выплакала боль.
Взяв лопатку, грабельки, ведерко,
Расчищать клубнику принялась.
За работой кропотливой потихоньку
Дума горькая притихла, улеглась.
Сумерки спустились незаметно,
Свет ты как обычно не зажгла,
По привычке на крылечке посидела
И вздремнула на чуть-чуть, прикрыв глаза.
А через неделю невзначай сказала:
«Ждать недолго — скоро я уйду.
Слишком долго в этом мире задержалась.
Бог услышит, если попрошу.»
И еще одна короткая неделя
Словно скорый поезд в никуда...
Тот субботний день как будто медлил,
Ставил нашей «Волге» тормоза.
На последнем кратком «перекуре»
Ты вдруг вышла, села рядом с сыном,
Внучка же назад, ничуть не думав
Прыг – надёжно за широкою спиной!
Нравилось Галюше это место
- позади отца... Опять вперед,
Вот уже и близок поворот
на Фанерный...
Если б только, если...
Было все мгновенно: яркой вспышкой!
И никто! Уже никто помочь не мог.
Сын последних слов твоих не слышал,
Осторожно на обочину отнес.
Он еще не понял, нет, не понял,
Что тебя здесь нет, что ты «ушла»
И назад за Галенькой, но болью
На его глаза упала мгла.
На всю жизнь июльский этот день отмечен:
Подарила своей внучке новый шанс
Жить и радоваться, поменявшись местом!
Ты как будто знала и дождалась Встречи-
Вымолила иль предчувствовала час.
Горько, что с тобой не попрощалась...
29июля 2009год.
Послесловие от внучки Галины.
***
Часто вижу тебя во сне
и пытаюсь не разрыдаться.
Грустно, больно! И знаю, что мне,
никогда с тобой не распрощаться.
Так хотелось бы просто обнять
и, как в детстве, к ладоням прижаться,
рассказать о любви, о счастье -
жизни той, где я есть.
Но опять...
Солнцем зАлит июльский день -
мирно, весело едет машина,
позади ты сидишь - за сыном,
впереди, рядом с папою - я.
Беспокоится только Кирилл:
видно, кто-то кошачью душу
бессловесно предупредил,
он, царапаясь, рвётся наружу.
И почти уже вот поворот
На Фанерный, а дальше - по Новой
нашей улице - сад, огород,
вот и дом-пятистенок из брёвен…
Просыпаюсь и снова реву,
Десять лет эти сны и слёзы…
Я с тобою встречаю Зарю,
без тебя провожаю Заходы.
Пьяный вдребезги, скорость на сто!!!
Грузовик в нас влетел с поворота
Невредимый Кирюшка-кот,
сам домой прибежал беззаботно.
А тебе - как ладони - КрылА
колыбели...
Понёс, чуть качая,
твою душу , бабуля моя,
белый –белый прекрасный Ангел.
Ах, какая же нынче зима!
Так заботливо Дом твой укрыла...
Мы пришли, мы тебя не покинем,
все мы живы и помним тебя.
Как же быстро течёт река -
Год сменяет другой...
Навстречу
моя дочка бежит и светит
солнце яркое, как и тогда.
Десять лет как глубокий вздох.
Время лечит, конечно, лечит...
Я тропинку топчу...
С фото светел
по бел-снегу твой взгляд дорогой.