Виктор Ламм
Наш человек в Женеве
Вместо введения
В последнее время много написано о судьбах людей, в силу обстоятельств нелегкого ХХ века оказавшихся за рубежом. В их числе оказался двоюродный дед автора Ламм Владимир Александрович (1872-1950), в дореволюционные годы достаточно известный в Москве певец-любитель. В 1918 году по мандату Международного Красного креста он выехал в Швейцарию, где и остался до конца своих дней. Причем выехал с немалой семьей – кроме жены, шесть детей, годы рождения с 1902 по 1914-й.
В Москве оставались родные, среди которых – его младший брат Ламм Павел Александрович (1882-1951). Последний был достаточно известен в музыкальных кругах – профессор Московской консерватории по классу камерного ансамбля, член Союза композиторов СССР, друг Прокофьева и Мясковского. О нем опубликованы воспоминания, имеются материалы в Музее музыкальной культуры имени М.И.Глинки. Именно ему было адресовано большинство писем из Женевы.
В распоряжении автора оказались письма из Женевы, большинство которых относится к периоду с 1926 по 1939 год. На основании этих писем можно составить представление о жизни нашей эмиграции на чужбине.
Настоящая работа написана исключительно на основании женевских писем и отрывочных воспоминаний его племянницы, которой в 1918 году было всего 10 лет. Я его никогда не видел, да и вряд ли Владимир Александрович знал о моем существовании. Со спокойной совестью писал в анкетах, что родственников за границей не имею; когда это было актуально, я ничего не знал о его существовании. Да и в живых его уже не было…
Несмотря на то, что Владимир Александрович не получил законченного образования, он был разносторонне развитым человеком. Очень хорошо разбирался в музыке, вплоть до того, что давал уроки пения, знал литературу, весьма прилично владел несколькими иностранными языками, в том числе немецким и французским, увлекался резьбой по дереву – сохранились два шкафчика его работы.
Сразу же оговорю встречающиеся в письмах имена членов семьи В.А.
Саня – жена В.А., Ламм (урожденная Пажетнова) Александра Петровна (1875 – после 1959).
Дети В.А.Ламма.
Татьяна (1901-после1991), в замужестве Ламм-Слоним, профессиональная певица. В разное время жила в Париже, Лондоне, Нью-Йорке. Много сделала для популяризации русской, а позже и советской музыки за рубежом. В газете «Советская культура» от 18 мая 1991 года о ней была большая статья.
Сергей (1903-?), музыкант. Других сведений нет.
Ирина, она же Ина (1905-?). Работала фельдшером, еще после войны жила с родителями. Похоже, замужем не была.
Николай (1907-?), в письмах именуется «Коля». Имел свое дело – торговлю пишущими и счетными машинами. В 1945-м был холост.
Елена, она же Ляля (1909-?). Была дважды замужем (рано овдовела, быстро утешилась), оба раза за румынами. Первый муж был инженер-химик, второй – морской офицер. Надо полагать, жила в Румынии.
Марина (1914-?), мужа звали Николаша, жила в Берне, была у нее дочь Катя примерно 1940 года рождения.
Несколько странно видеть на письмах, датированных двадцатыми-тридцатыми годами, «яти», твердые знаки после согласных в конце слова и местоимения «оне», «ея» и т.п. Вполне объяснимо – правила правописания, существовавшие на момент выезда из России, так и остались в памяти автора писем.
Само собой, цитируемые тексты приведены в современной орфографии. Кроме того, в ряде случаев автором устранены явные неправильности.
Об обстоятельствах выезда Владимира Александровича за границу и о первых годах жизни в Женеве мне ничего неизвестно – письма только с 1924 года. Имеются сведения, что первое время в Женеве Владимир Александрович практически бедствовал, но потом его положение несколько стабилизировалось. Как мы увидим далее, жилось ему в Швейцарии, в общем, неплохо.
Трудно сказать, насколько повлияли политические обстоятельства на его отъезд за границу. Из его писем более раннего периода следует, что особых симпатий к социал-демократам Владимир Александрович не испытывал, а в одном месте прямо писал, что в случае диктатуры пролетариата придется уносить ноги из России. И опять же неясно, был ли он убежденным монархистом.
Некоторый свет проливают письма композитора А.Т. Гречанинова, с которым он долгое время состоял в переписке. Несколько его писем периода 1922-1926 годов были мне любезно предоставлены сотрудниками Музея Музыкальной культуры имени М.И.Глинки. Вот что писал Гречанинов об обстановке в Москве летом 1922 года.
. - Вы интересуетесь московской жизнью. Сейчас действительно из Москвы все сбежали. Москва опустошена. Художественный театр, по-моему, уже давно скончался. За последние два года за ним числится только одна постановка. Студии, правда, работают, но это уже не Художественный театр. Кое-что дает Камерный театр, но его модернизм скоро приедается.
И далее, относительно целесообразности отъезда за границу. И немного о жизни в России в том же 1922 году.
- А зачем Вы уехали? Я не понимал этого тогда и еще меньше понимаю теперь. Было бы, конечно, трудно, но дошли ли бы Вы до такого состояния, до какого дошли Вы в Швейцарии, я не думаю. Рабочие руки и хорошие люди в теперешней России нужны, а верные еще больше нужны, чем прежней. О Вас же я теперь думаю, что если бы Вы могли вернуться теперь, то, конечно, Вы зажили бы куда лучше, чем живете в Женеве. Можно ли Вам вернуться? Вот Вы ударились в монархизм. Но Женева далеко, может быть, Вашего имени нигде не печатали, имя Ламма в Москве уважаемо и, конечно, Вы быстро нашли бы применение своим способностям, и зажили бы себе не лучше, но и не хуже других граждан несчастной России. <…> Деревня у нас политикой не занимается, а в особенности там, где хорошо живется, а таких довольно-таки много из крестьян. Взять хотя бы нашу московскую губернию — какие там богатеи! Завели себе помещичью обстановку, возят в город молоко и продают его по баснословным ценам — чего им? У саратовских крестьян в двадцатом году, когда я жил на Волге, сундуки ломились от перешедших к ним богатств из города. Конечно, голод может все перевернуть, может быть теперь все эти богатства уже и ушли от них, и может быть, они и подумывают о “хозяине”. Трудно что-нибудь сказать с уверенностью про нашего мужика. Я лично сильно сомневаюсь, чтобы у нас возможна была настоящая монархия. Что будет, не знаю, но думаю, что с большевиками нам еще долго жить, не смотря на отходную, которую поет «Руль», «Последние новости» и другие здешние газеты. Но... у нас часто бывают сюрпризы, и я ни за что не поручусь. Одним словом, в Россию я возвращаюсь, чего и Вам желаю, дорогой Владимир Александрович.
Советы советами, а в итоге и сам Гречанинов стал эмигрантом, и его имя в нашей стране долгое время замалчивалось.
- I -
Итак, посмотрим, как жилось в Женеве нашему эмигранту.
В письме от 16 июня 1926 года он пишет, что сын Сергей получил временную работу за 250 франков. Что жизнь русских на юге Франции – сплошной кошмар! «А мы здесь в хорошенькой квартирке, и мамашу поджидаем, и о красоте мечтаем, и музыкой занимаемся! По теперешним временам, это очень много, и жаловаться не надо».
В июле 1926 года пишет о своих делах с учениками, что дело постепенно налаживается.
- Ты можешь себе представить, что я повеселел, т.к. будущее, если даже останусь в Женеве или вообще за границей, становится менее мрачным. Вот если бы свалилась с неба пара тысчонок на улучшение обстановки и приличный рояль (а обстановка очень много значит), то было бы совсем недурно. Надо иметь хорошо обставленное ателье для уроков. Если в комнате бедно, то сейчас же видно, что учеников мало, значит, и учитель плох.
Если ты приедешь, то, пожалуйста, постарайся привезти мой медный ларчик и деревянный подголовник, или лишь разобранный подсвечник, находящийся в этом подголовнике. <…> Ларец и заключенные в нем мелочи очень украсят стол, т.к. здесь это вещи невиданные. Подсвечники на 4 свечи я бы переделал на электричество, и это было бы очень красиво. Постепенно смастерил бы себе резную мебель, т.е. стол, книжные шкафы, как это было в Москве, ну и все имело бы оригинальный вид.
В итоге через много лет этот ларчик и подголовник оказались у меня.
Почти двумя годами позже, в письме от 19 марта 1928 года пишет, что надеется получить перевод с английского на немецкий, что должно принести заработок в 100 франков, которые нужны для покупки инструментов для резки по дереву, на чем хочет попробовать зарабатывать. Что за перевод технической статьи с русского на французский заработал 30 франков за один день, и побольше бы таких работ!
Да, нам бы такую образованность!
В письме от 14 января 1929 года вспомнил про Новый год по старому стилю, причем готов признать его за настоящий Новый год.
Сообщает, что в Париже многие работают на Советскую Россию, получая за работу в русских деньгах, которые французские банки свободно меняют. И что охотно взялся бы переводить на русский Томаса Манна, имеющего большой успех в Германии. Просит брата позондировать почву в Москве.
А год спустя, в письме от 30 декабря 1929 года – что Новый год придется встречать с Саней, так как дети уезжают в горы. «На скопленные мною 30 франков я купил закуски (шпроты, селедку в вине, скумбрию, халву – всё из Риги) и сластей, потом нам подарили индюшку, свиные котлеты, ветчину, сласти, так что фу-ты ну-ты! А известно, что чем тяжелее на желудке, тем легче на душе…».
К концу 1929-го относится изменение в составе семьи. Вот что он пишет о браке сына:
- Сережа женился в среду 2 октября. Ни я, ни Саня на свадьбе не были, но все дети пошли в церковь, и Таня от имени всех их преподнесла новобрачным цветы. После венчания, по дороге на вокзал, Сережа забежал ко мне, чтобы меня еще раз обнять и так сказать подчеркнуть, что наши добрые отношения не меняются; благоверная же его, несмотря на предложение Сережи и Тани, подняться не пожелала и осталась ждать в автомобиле. Оно так и лучше, ибо отношения яснее и определеннее, а то я, по настоянию детей, согласился уже было принять новую мадам Ламм, хотя бы для соблюдения совершенно внешних конвенансов.
Судя по всему, материальное положение у него улучшается; в феврале 1930-го пишет, что занят театральной работой, а также зарабатывает резьбой по дереву. Хорошо заработав на этом деле, стал тратить без особого расчета, в результате чего пришлось прибегнуть к займам. «Вообще новый год начался для меня хорошо. Прибавилось уроков, подработал малую толику деньжат, обзавелся кое-чем по части мебели и настроение продолжает быть хорошим».
Мировой финансовый кризис, начавшийся в октябре 1929-го, добрался и до благополучной Швейцарии. В письме от 26 июля 1931 года пишет о Женеве:
- Женева имеет этим летом совсем необычный вид. Кризис в Америке, почти банкротство в Германии, экономические затруднения в Австрии и Венгрии, колониальная выставка в Париже вызвали почти полное отсутствие туристов. Это очень убыточно для отельного промысла и торговли, но зато очень приятно для коренных жителей. Нет автокаров и противных толп, руководимых проводниками, чувствуешь себя точно в тихом курорте.
И далее, в письме от 17 октября 1931 года:
- Кризис отражается и на Швейцарии, безработица увеличивается и иностранцам в таких случаях всегда приходится еще хуже, чем туземцам <…> Пока что мы духом не упали. Мы старые воробьи и видали виды!
В апреле 1933 года Владимир Александрович сообщает, что надеется в скором времени получить работу – представительство хорошей шоколадно-бисквитной фабрики, находящейся в Цюрихе, с маленьким жалованьем и процентами. Что при создавшемся положении торговля съестным – единственное, что может принести доход.
Работать с шоколадной фабрикой он начал примерно с осени 1933-го. В ноябре на него свалилось множество хлопот: установка телефона, наем склада, заказ бланков, устройство конторы. Сверх того – беготня по потенциальным покупателям, поскольку Рождество – самое доходное время для такой торговли.
Да, открыть свое дело в Женеве в то время было несложно. Не то, что сейчас в России – лучше и не браться.
В феврале 1934 года интересуется у матери про шоколад в виде кофейных зерен, который она когда-то привозила в подарок из Дрездена. Хочет выписать как образец и показать на фабрике на предмет, не смогут ли они делать такой.
А в дальнейшем его дела с шоколадным бизнесом, по собственному признанию, шли ни шатко, ни валко. Но очевидно, какой-то доход с этого дела он имел.
В августе-сентябре 1934-го Владимир Александрович перебирается на новую квартиру. Сообщает в Москву подробности:
- У меня будут 2 комнаты: 1) кабинет, он же спальня, в 4х5 метров с камином, а потом chambrette (комната – В.Л.) в 5,5х2 метра, в ней ателье, т.е. верстак, пресс, конторские вещи и пр., кстати, диван для приезжающих. Все это довольно удобно. Санина комната между моей и Ининой, 5х3 метра. В ней же пока будет помещаться и Коля. Кухня большая, 5,5х3 метра, выходит на юг, так что Саня после 10-летнего заключения в своей темной кухне очутится сразу на ярком солнце <…> В конце коридора нечто вроде комнатки – это место для сундуков, которые теперь торчат и мешаются всюду.
- Несмотря на все эти преимущества, квартира стоит всего на 8 франков дороже старой. Прежняя стоила 900 франков, а теперешняя 1000 франков в год! Правда, раньше она ходила 1500 франков, но построили так много новых домов, что квартиры сильно подешевели.
А на родине в это время большинство жило в коммуналках! Да что коммуналки, это еще хорошо, а ведь полно было и бараков с удобствами во дворе, и подвалов…
С течением времени интенсивность переписки с оставшимися в Москве родными ослабевает. Ничего удивительного – время идет, люди меняются, точек соприкосновения остается все меньше. В январе 1937-го Владимир Александрович пишет, что их, братьев, в живых осталось только двое, и прерывать сношения не следует, и надо писать хоть что-нибудь.
Еще любопытная цитата от марта того же года.
- Коля раздобыл нам на несколько дней великолепный Радио (так в тексте – В.Л.), но мы не поставили antenna (не знаю, как это называется по-русски, такой приемный шест, ставящийся на крышу), поэтому Москва передается с массой паразитов, но есть станции, которые слышны превосходно.
В том же письме – о слышанном по радио 4-м концерте Рахманинова.
В ноябре того же года – благодарит за присланные фотографии и комментирует их, насколько кто изменился. Пишет о своих делах «На получение иной, более доходной должности рассчитывать не приходится. Не забывай, что мне уже 64 года и в этом возрасте людей в богадельню определяют».
Жалуется на усталость и проблемы с зубами. Пишет также, что Коля занимается разными делами – днем торгует пишущими машинками, а по вечерам сидит в магазине радио. Что Таня собирается в Париж, где должна петь на радио и выступит в концертном зале в присутствии приглашенной «музыкальной публики». Что Сережа работает в торговой фирме по части радио – установка аппаратов.
А годом ранее писал: «Ох, не хочу жить до 80 лет. Поэтому не принимаю никаких мер для своего сердца. Постараюсь жить нормальною жизнью покуда живется, а как станет не под силу, так авось сразу хлопну от разрыва аневризма, и делу конец. Жить же инвалидом, все время следить за своими здоровьем, давлением крови и т.п. слишком скучно. Не стоит того. Жизнь не настолько привлекательна, чтобы цепляться за нее, несмотря ни на что».
Не мешало бы современным апологетам «здорового образа жизни» знать, что имеет право на существование и другая точка зрения.
В открытке от 27 июля 1939 года сообщает, что все живы-здоровы. Что минувшей осенью перестроили квартиру и теперь им ставят центральное отопление и горячую воду.
Через месяц начнется Вторая мировая война.
- II –
С братом Павлом Александровичем он виделся только один раз – в 1928 году, во время заграничной командировки последнего. А в письмах об этом говорится достаточно много. По-видимому, Владимир Александрович не очень отчетливо представлял себе особенности нашей жизни за «железным занавесом».
Прожив в Швейцарии в общей сложности более тридцати лет, натурализовавшись там, Владимир Александрович оставался русским, и живо интересовался всем, что происходит на родине. И не исключал возможности своего возвращения в Россию.
Уже в июне 1926 года он писал:
- Начинать новую жизнь в Москве мне было бы очень трудно. Моя мечта – построить <…> фабрику русских изделий и в Москве магазин: платье, мебель, керамика, словом, все для домашнего обихода, даже строительное бюро; но при теперешних условиях введение национального стиля в повседневную жизнь – вещь немыслимая. Следовательно, остается лишь свободная профессия, например, преподавателя пения (это я могу, и даже очень недурно), т.к. например, журналистская деятельность опять исключена. Поступить конторщиком в банк, или чиновником в какое-нибудь национализированное предприятие уж очень мало соблазнительно. Нет, вероятно, я так и окончу свое существование за границей…
В письме от 16 марта 1928 года он снова возвращается к вопросу о возвращении:
- Тоски по родине у меня нет, ибо в моем представлении ее более нет, т.к. все настолько изменилось, что очутись я сейчас в Москве, я чувствовал бы себя, вероятно, совершенно depause (точный перевод «обезземеленный» не совсем передает оттенок этого слова, ибо в нем есть и «без почвы под ногами», и «чужак», и «растерянность», словом, нечто чужое, вне времени и пространства), но бесконечно грущу по «покойной» родине, и эта грусть, конечно, тоже наложила на меня свой отпечаток, тем более что здесь, как здесь ни хорошо, я никогда не буду чувствовать себя по-настоящему «дома».
Буквально через несколько дней:
- Конечно, я не желал бы ничего лучшего, как снова очутиться в Москве и иметь работу по сердцу, дающую достаточный заработок для скромного существования. Но существование я понимаю как обладание собственной отдельной комнатой, без голода и холода, и чтобы заработок был постоянный, обеспечивающий не только меня, но и Саню от голодовок. Дети теперь взрослые, и сами могут заработать на жизнь. Т.к. в Москве квартиры нет, то я ничего не имел бы против жизни в деревне, например, в Ивановском, или в Лужках, или в Нов. Иерусалиме, если бы работа была такого свойства, что мне нужно было бы лишь временами наезжать в Москву за материалами, а обрабатывать их в деревенской тишине.
<…>Скромного и даже бедного существования я не боюсь, но при условии сохранения независимости личности, а вот это-то теперь, кажется у вас и невозможно. Поэтому вопрос о моем переселении не может быть решен до встречи с тобою. Ал. Тих. (Гречанинов? – В.Л.) утверждает, что меня, такого, как я есть, в Москве в 2 недели живьем бы съели.
Поскольку возвращение на родину было весьма и весьма проблематичным, что оставалось? Культурные контакты в той или иной форме.
Брат Павел присылал Владимиру Александровичу выходившие в Москве книги, и последний живо интересовался литературными новинками. В частности, подборкой Вересаева «Пушкин в жизни».
Есть у меня тогдашнее издание Вересаева. Выходило оно отдельными выпусками, страниц по 100…150, на тонкой серой бумаге с мягкой обложкой. Конечно, никаких иллюстраций.
Вот его отзыв, датированный декабрем 1928 года:
- Страшно интересно и очень хорошо составлено. Меня подмывает написать Вересаеву пару строк (т.к. его, кажется, порядочно ругают), и поздравить его с необыкновенно удачным трудом. В самом деле, нигде ни одного комментария, Вересаева как будто и нет, а между тем, какой получается эффект! <…> Вот и в Вересаевском «сборнике документов» слышится особенный пушкинский звон, не Китежский, конечно, а светлый, загородный, пасхальный; помнишь, как звучал в Медведкове пасхальный звон, доносившийся гулом из Москвы? Ты не знаешь случайно адреса Вересаева? Или лучше ему не писать этого?
Правда, буквально через несколько дней (очевидно, прочитав последующие выпуски) впечатление меняется:
- Какое грустное впечатление! Если из первых двух выпусков несется пасхальный звон, то в третьем он переходит в погребальный, а последний выпуск – это какие-то кошмарные болотные испарения, в которых, в конце концов, все и утопает. Сколько подлости и гнусности! А что за жалкая фигура Александра I. Конечно, царь был когда-то символом России, но Пушкин, Достоевский, Толстой не символы, а сама Россия, и как смешно видеть, когда символ считает себя выше сущности.
В марте 1929-го получил три книги Кузьминской (наверное, это были воспоминания «Моя жизнь дома и в Ясной поляне») и книгу о Чехове. И вот его отзыв:
- Ведь и Кузьминская, и Чехов, хоть и новые вещи, а все же трактуют о «делах давно минувших дней». А где же современная талантливая беллетристика? Разве последние 10 лет так не дали ничего сколько-нибудь литературно-ценного?
Не имея достаточно ясного представления о жизни в Москве, Владимир Александрович просит прислать что-нибудь современное. Но чтобы это была не чистая пропаганда и не брюзжание. «Ведь интересно знать, что нравится в новой жизни тем, кто ее приемлет безусловно или условно, и что ставит ей в вину другой лагерь. Заграничному лагерю я не верю».
В ноябре 1929-го Владимир Александрович получает «Тихий Дон», и тут же начинает его изучать. Примерно через месяц, в канун нового, 1930 года пишет, что это грубое, реалистическое бытописание (меду прочим, для Шолохова это характерно). А общий отзыв – что автор не справился с материалом, утонул в нем. «Правда, только Толстому удалось до сих пор справиться с «Войной и миром». Задача гигантская, и Шолохову совершенно не по плечу».
Похоже, в ту пору до Женевы доходили какие-то слухи, чуть ли не о голоде в России, возможно, преувеличенные. В апреле 1930-го он пишет в Москву:
- С удовольствием прочел, что на Олином (племянницы) дне рождения у наших была такая богатая закуска, и индюшка, и сласти, и вино. Значит, по части продовольствия еще не так плохо, как пишут в здешних газетах, и, во всяком случае, и голоде и даже недоедании и речи быть не может. У нас в этом отношении тоже стало лучше.
В августе 1930-го пишет о нашей новой литературе. Хвалит рассказы Бориса Лавренева, особенно «Сорок первый». А также пишет про Федина.
«Федин, «Города и годы» - прочел его случайно, сейчас же после “Im Westen nicht Neues” Ремарка («На западном фронте без перемен» - В.Л.) Нахожу, что это настоящий русский (нрзб) книге Ремарка и была бы не хуже Ремарковской, если бы автор в романтических целях не заставил столкнуться в конце <…> всех главнейших действующих лиц романа. <…> А в общем, и к Федину, и к Ремарку можно применить слова Л.Толстого: «Каждый человек может написать хорошую книгу, если будет писать про себя». «Города и годы» - лучшее из всего, что вами было прислано до сих пор по части изящной литературы».
В начале следующего, 1931 года Владимир Александрович обращался к Борису Лавреневу и Константину Федину с предложением сделать перевод на французский «Сорок первый» и «Города и годы». Причем в письмах он подчеркивал, что особого заработка это ему не даст, а просто хочет, чтобы зарубежный читатель познакомился с этими замечательными произведениями. Ни от Лавренева, ни от Федина ответов не поступило.
В 1935 году Владимиру Александровичу прислали из Москвы книги, в частности, Ильфа и Петрова. Вот что он пишет о «Золотом теленке»:
- Чтение «Теленка» особенно заставило меня почувствовать, как мы далеки от современной России, насколько чужда она нам. Что особенно ужасает, так это мысль об еще огромном числе живущих там людей, которым всё так же чуждо, как и нам. То немногое симпатичное, что появилось в новом поколении, как-то уж очень заглушается огромным количеством сорной травы, состоящей из всяких болтунов…»
К слову сказать – году в 1949-м или около того, романы Ильфа и Петрова были изъяты из библиотек, в них усмотрели «сатиру на советского человека». Вновь их стали издавать только после 1956 года.
В письме от 19 августа 1934 года – о делах в СССР, сведения о которых доходят через газеты:
- Газеты пишут о страшной засухе и надвигающемся страшном голоде, особенно на Украине. Существование хлебных карточек как будто подтверждает приближение больших продовольственных затруднений. Поэтому не забывайте сушку грибов и заготовление прочих возможных запасов.
О политике в письмах Владимира Александровича практически ничего нет. Видимо, понимал, что писать об этом в СССР рискованно для адресата. Почти ничего нет о событиях в Германии – разве что о дикой инфляции, о которой позже весьма красноречиво писал Ремарк. В письме от 29 мая 1933 года:
- В Германии ничего особенного не делается. Что вас так особенно ужасает? Там только евреев от влиятельных должностей устраняют, этого, конечно, достаточно, чтобы все газеты кричали «караул!» А в остальном там все хорошо.
Да, на календаре еще только тридцать третий, все еще впереди. То ли еще будет!
Но вот что в письме от 9 января уже 1936 года:
- Любопытно, что даст новый 1936-й год. На улучшение надеяться трудно, уж очень сейчас времена плохи, в особенности в связи с глупой итальянской авантюрой в Эфиопии, создавшей невыносимое положение во всем мире. Новая большая мировая война совсем не исключена. А если она случится, то будет несравненно хуже последней. Слава Богу, что мы в Швейцарии, следовательно, под меньшей угрозой, чем другие страны.
А что? Ведь и у нас многие ожидали большую войну в обозримом будущем. И что она будет несравненно серьезнее предыдущей, тоже понимали. Можно сказать, что идея неизбежности новой войны носилась в воздухе.
Буквально через месяц он пишет:
- Будет ли новая мировая война – не знаю. Хотелось бы, чтобы ее не было. Но если не будет, то не потому, что Россия уж очень сильна. Ее сила, как и раньше, в пространстве и многочисленности населения. Все тот же колосс на глиняных ногах, т.к. оружие у других все-таки лучше и усовершенствованнее, а что касается народного духа, то по внешности, другие народы еще сплоченнее, и уверены в правильности своего пути, а что под этим кроется в действительности, покажет будущее, до которого я не желал бы дожить.
Да, весьма откровенно. Пожалуй, в те времена даже за хранение такого текста у Павла Александровича могли быть неприятности.
В письме от 19 марта 1937 года – по поводу отношений между СССР и Швейцарией:
- На возобновление нормальных отношений между Россией и Швейцарией надежды нет никакой. Совсем даже наоборот. Швейцария совершенно сверхъестественно консервативная страна. Тут нет места ни для левой, ни для правой диктатуры. Люди держатся за свою либеральную демократию и руками, и ногами, и зубами.
А между тем, беспокойство насчет возможности войны продолжается. В феврале 1938-го Владимир Александрович интересуется, как здоровье и настроение родных и прямо пишет: «Напиши поскорее, а то как бы опять война не началась и прекращение почтовых отношений. Весьма поговаривают о марте месяце. Муссолини провоцирует во всю. Германия вся подобралась, точно теперь к прыжку. <…> Неужели придется еще раз пережить весь этот ужас? И даже еще хуже!».
До начала Второй мировой войны еще полтора года. Но это мы сейчас знаем…
- III -
В переписке между Москвой и Женевой немало внимания уделялось культурной составляющей. В силу обстоятельств за рубежом оказалось достаточно много русских артистов, музыкантов и целы коллективов; естественно, им надо было как-то прокормиться, и они не сидели, сложа руки.
Старшая дочь, Татьяна всерьез занялась пением.
В мае 1925 года пишет, что Татьяна готовится скоро выступить с итальянской программой. «Сегодня вечером она будет участвовать в конкурсе красавиц для синематографа. Здесь учреждается фабрика для фабрикации фильмов, и для этой цели конкурс – главное, чтобы лицо хорошо фотографировалось, ну и кроме того, нужны, конечно, грация и изящество и все прочее тому подобное».
Другие дети в 1926 году стали играть на балалайке, причем «весьма недурно». По словам Гречанинова, в Париже они бы хорошо заработали, играя в ресторанах. Конечно, в Париже, да и не только там, балалайка – экзотика, «русский колорит». И, как выяснилось в дальнейшем, неплохо оплачивается. В дальнейшем стали выступать с балалайками на радио Женевы, за что в разное время платили до 100 франков за сеанс.
Летом 1933 года Владимир Александрович пишет брату:
- Есть ли у кого-нибудь из твоих знакомых хорошее радио, по которому можно было слышать и Женеву (мы здесь на Филипсах слышим Москву)? Если да, то послушай Женеву в субботу 8 июля в 8 часов вечера по среднеевропейскому времени. Мы играем на балалайках. Если слушать возможно, то я нарочно вставлю для тебя «Звонили звоны», которые и спою – за тысячи верст меня услышишь!
В мае 1930 года сообщает, что занимается, в основном, клубом и балалаечным оркестром. Что ездили с оркестром в Лозанну, где происходил международный радио-конгресс, в котором принимали участие и три делегата от России, и их оркестр был «гвоздем сезона».
«А у детей еще и трепка с праздником русской культуры, где задумали поставить акт из «Пиковой дамы», в котором поют Таня, Инна и Ляля. А у Ляли еще и конкурсная работа по живописи. Словом, минуты свободной ни у кого нет».
В мае 1927-го посылает брату подробный рассказ о музыкальной выставке в Женеве. Что общее впечатление – довольно бледное. Что самое интересное сосредоточено в ретроспективном отделе – собрание старинных инструментов, рукописи Бетховена, Моцарта, Шумана, Брамса. В коммерческом отделе – рояли всех известных фирм, граммофоны. «Цены роялей сплошь вдвое дороже, чем до войны. <…> Из новых изобретений интересен клавишный инструмент, удивительно имитирующий наверху скрипку, а в басу виолончель. Прекрасный инструмент для домашнего употребления, где нет скрипачей и виолончелистов, но цена 2500 франков».
В 1937 году Татьяна выступила с концертом в Женеве и имела успех, хотя критика была довольно суровой. Звали выступить с концертом в Париже. Советские представители при Лиге наций уговаривали ее дать целую серию концертов в России. Последнее, похоже, не состоялось.
В июле 1926 года в Женеве проходили гастроли пражской группы Художественного театра – спектакли «На дне», «Бедность не порок», «Живой труп», «Женитьба», Чеховский спектакль («Хирургия», «Предложение», «Юбилей»). Имели успех. «Играют великолепно, совсем как во время оно при Станиславском. И Станиславский, и Качалов, и Германова, игравшие в этой группе, ее вполне одобрили <…> Русская колония прямо обалдела, даже все грибы прилезли, брали билеты на все спектакли, все разорились».
В декабре 1928-го был у них концерт Шаляпина, за выступление ему заплатили 3000 долларов, самые дешевые билеты были по 13 и 14 франков. «Я, конечно, не был, ибо билет не по карману. Саня, бывшая в волнении 2 недели, отправилась на концерт без билета и представь себе, ухитрилась попасть на второе отделение. Какой-то господин уходил с середины концерта и отдал ей свой билет.<…> Пел Шаляпин непозволительную дребедень, голос далеко не прежний, и все-таки еще очень хорош, каботинства прибавилась масса, успех был большой и критика хвалебная».
В письме от 11 ноября 1929 года сообщает о домашнем концерте, где «наибольший успех выпал на долю моих ребят, сыгравших свой репертуар на балалайках, причем мои ребята еще и пели. Лялино контральто вызвало сенсацию. Комплиментам «талантливой семье» и Лялиному голосу не было конца, и Саня сияла от тщеславной гордости. <…>Между прочим, ребят пригласили играть на балалайках 2 раза в месяц на здешнем радио и притом уже с оплатой по 50 франков за сеанс. Они согласились, но встал вопрос – что играть? На 2 ближайших выступления их репертуара хватит, а дальше что? Так что нужны ноты, и как можно скорее. Возможно, что после радио последуют приглашения в киношку, что могло бы составить недурной побочный заработок по 100 франков за вечер».
В июле 1930-го на август уже назначены сеансы на радио, надо готовиться. Еще театральные заботы – надо готовить для клуба большую пьесу целиком. Варианты: «Иванов», «Чайка», «Свои люди – сочтемся», «Волки и овцы».
В августе того же года неожиданно предложили выступать в местном Курзале, где за 15-минутное выступление получили 200 франков, а впоследствии гонорар должен дойти до 500 франков.
Вот и получается, что за пропаганду русского музыкального искусства в Швейцарии неплохо платили.
В августе 1934 года он пишет племяннице Ольге о Шаляпине:
«Шаляпин действительно поет все еще совершенно изумительно. У нас довольно много его дисков. К сожалению, он часто позволяет себе недопустимые вольности в обращении с авторскими текстами <…> но, тем не менее, проявляет столько таланта, что ему всё прощаешь, в том числе и фальцет по верхам, который ты называешь пианиссимо».
В июне 1937-го снова приезжал с гастролями Шаляпин. Владимир Александрович на концерт не пошел, не желая портить впечатление от былого Шаляпина. Его жена и дети ходили. «Еще 2 года тому назад Шаляпин был стареющий гигант, теперь же стал высоким стариком. Саня говорит, что от прежнего голоса почти ничего не осталось, но иногда все-таки захватывает. Критика единодушна, что в концерте чувствуется былая величина, из-за которой прощаются непростительные в сущности вольности темпа и ритма. Как это далеко от концерта льва-Рахманинова!»
Еще один вопрос, которым живо интересовался Владимир Александрович – это изменения в облике Москвы.
В письме от 27 февраля 1937 года – племяннице Ольге:
-А вот жаль, что ты не прислала мне плана города Москвы. Нет таких планов, или высылать их запрещается?
В июне того же года – ей же:
- Открытки с видами Москвы меня мало интересуют, тем более что новые стройки совсем не подходят к русскому характеру города, резко диссонируют с его своеобразной архитектурой. Новейшие требования архитектуры стараются не нарушать гармонии старого, и даже за городом приспособляются к характеру природы».
В июле 1930-го интересуется, давно ли пошла электричка по Ярославской дороге. «Воображаю, как довольны пригородные жители». В Швейцарии уже давно были налажены быстрые и регулярные пригородные сообщения на электрической тяге, а в СССР короткий участок Москва – Мытищи стал первым на Московском узле.
В феврале 1936-го высказывается по поводу реконструкции Москвы:
- Неузнаваемость Москвы, в особенности снос чудесных стен Китай-города, мне совсем не по сердцу. Здешние урбанисты не такие варвары. Строят великолепные модные кварталы подальше от центра. Старинные же центральные кварталы оставляют в полнейшей неприкосновенности, по крайней мере, внешне, чтобы не лишать города его основного характера, служащего главой приманкой для туристов. Москва была одним из красивейших городов мира, а если превратить ее в банальный современный город, уничтожив старую оригинальную красоту, то что же останется от всей ее своеобразной прелести?!
Более семи десятилетий прошло со времени цитируемой переписки, а проблема искажения облика Москвы остается актуальной. Да что облик! Однажды я приехал в район, где не был несколько лет – и вначале,выйдя из метро, не мог понять, где нахожусь. Несмотря на то, что в общей сложности проработал там восемь лет!
Но вот что странно – Владимир Александрович почему-то обошел молчанием московское метро, которое тогда произвело на всех большое впечатление. Может быть, потому, что в Швейцарии не было больших городов, и только совсем недавно там появился первый метрополитен. И ведь не в Женеве, и не в Берне, а в Лозанне.
- IV-
В 1939 году началась Вторая мировая война, и вся международная переписка прекратилась. Швейцария вместе со Швецией оставалась островком стабильности, мирной жизни в Европе. Как там они жили во время войны – неизвестно. Как жила семья его брата – сестра и племянница – мы знаем, но не об этом сейчас речь.
А каково жилось Владимиру Александровичу во время войны в мирной Швейцарии, мы не знаем. Насколько мировая война отразилась на тамошней жизни? Некоторое представление можно получить из нашего сериала «Семнадцать мгновений весны» - но насколько достоверно?
После Отечественной войны из Швейцарии пришло всего три письма. Первое датировано 28 октября 1945 года. Сообщает, что все ивы, здоровы и более или менее благополучны. «Если возможно, пришлите как можно скорее тоже воздушной почтой, хоть такое же краткое сообщение, чтобы мы знали, по крайней мере, все ли вы еще на этом свете. Шутка сказать – 5 лет ни малейшего известия!»
Не пять, а все шесть с хвостиком. Еще сообщает, что у Марины и Ляли по дочке. Не указан ни возраст, ни как зовут.
Было еще письмо от 24 февраля 1946 года, более подробное. Отвечает на письмо брата Павла, которое добиралось из Москвы воздушной почтой ровно месяц (раньше на лошадях возили быстрее).
«Порадовало нас, что и твоя дача осталась цела. Я был уверен, что она была разрушена немцами, когда читал в свое время, что они подошли к Звенигороду. Да, во время войны мы немало дрожали за судьбу далекой родины, и в особенности Москвы и ее обитателей. Ведь если бы не отстояли Москвы, то прощай, Россия-матушка. Образовалось бы какое-нибудь новое сибирское царство, но это была бы не Россия».
Далее Владимир Александрович сообщает о семье.
Что Татьяна живет с мужем в Нью-Йорке, поет на радио и в концертах. Собирается на побывку в Женеву. Муж ее издает свою газету. Помогают материально – по 200 франков ежемесячно.
На этом переписка заглохла. Связь с заграницей в мирное время хоть и не запрещалась, но и в более позднее время на наших людей, поддерживающих такие отношения, смотрели косо, хотя и особых последствий не происходило.
Что Сергей развелся со своей первой женой, и два года назад женился на пианистке, окончившей здешнюю консерваторию. У них дома 2 рояля, часто играют в 4 руки.
Что Ляля после двухлетнего вдовства вышла замуж опять за румына, морского офицера, и очень довольна. (Первый муж был инженер-химик, работал на керосиновом заводе). У них свой дом в Бухаресте, до войны был автомобиль. Дочке уже два года.
Что Ина живет с родителями и работает у доктора.
Коля все еще холост. Переселился в шикарную квартиру, его торговое дело (пишущие машинки) идет хорошо.
Марина с мужем Николашей живут в Берне. У них дочка Катя, 6 лет.
О себе сообщает, что ему уже 73 года, Сане – 70. Сильно похудел, сердце стало пошаливать. Продолжает работать с шоколадной фабрикой.
Третье послевоенное письмо Владимира Александровича датировано 24 августа 1946 года. Сообщает, что был болен – третий сердечный кризис, пролежал шесть недель, теперь поправляется. Занимается торговыми делами по телефону – хорошо, что покупатели его знают. Сидит дома, никуда не выходит, а в церкви продолжают поминать болящего раба божия Владимира.
«Неизменно слушаю по радио русскую музыку, когда она здесь дается. Часто играют Чайковского, 6-ю и Шехерезаду, Римского-Корсакова. Никогда Мясковского. Из новых слышал 2 раза петербургскую Шостаковича (бесконечной длины пустое место), 7-я симфония лучше. Гнесин, Глиэр и Александров – все по-прежнему бесталанны…»
Это письмо – последнее по времени, имеющееся в моем распоряжении. В это время в Москве жили его брат Павел Александрович (1882-1951), сестра Софья Александровна (1884-1961), племянница Ольга Павловна (1908-1997). Последняя явилась хранительницей семейного архива и доживала свой век в моей семье. Именно благодаря ей и сохранились женевские письма Владимира Александровича, на основании которых стало возможным написание этой работы. Материалы же, имеющие отношение к музыкальной и научной деятельности Павла Александровича, были переданы в Музей музыкальной культуры имени М.И.Глинки.
… Через много лет нежданно-негаданно сведения о Татьяне появились в нашей печати. 18 мая 1991 года газета "Советская культура" опубликовала статью Надежды Кожевниковой "Тайная любовь", посвященную жившей в Швейцарии, а потом в США Татьяне Ламм-Слоним. Статья, надо сказать, довольно бестолковая, но кое-что из нее почерпнуть можно.
Из контекста видно, что в 1991 году она была жива. Приводится фотография, которая была помещена на конверте пластинки, выпущенной в США вскоре после войны; фотография подретуширована, и по ней нельзя судить о том, как выглядел оригинал в 1991-м.
И что на всех этапах своей деятельности Татьяна уделяла большое внимание пропаганде русского, а потом и советского музыкального искусства за рубежом.
Вместо эпилога. Последний привет
Владимир Александрович умер в 1950 году, точная дата мне неизвестна. От брата Павла, который к тому времени был неизлечимо болен, факт смерти скрыли. Павел Александрович умер в мае 1951 года; была гражданская панихида в Малом зале Московской консерватории. Я был и на панихиде, и на похоронах. Сестра пережила его на десять лет.
В 1959 году по почте поступил последний привет из Женевы от вдовы Владимира Александровича Александры Петровны и его дочери Ирины (домашнее имя Ина). Привожу его целиком с сохранением орфографии и пунктуации оригинала:
- Стандартная почтовая карточка. Адрес:URSS Moscou Софие Александровне Ламм, Средне-Кисловский переулок № 5/6 квартира 25. Обратный адрес: exp.Mille I.Lamm 10 Bd des Tranchees Geneve (так в тексте - В.Л.)
Женева, 19.2.59. - Дорогая Софинька, получив случайно твой адрес, спешу послать Тебе карточку; ужасно хочется узнать, как-то вы все поживаете. Как Ты себя чувствуешь, чем живешь, чем занимаешься Олечка, жива ли Мумутя и где она и тетя Лиза живут теперь? Мы узнали случайно из журнала о кончине Павлуши, мы писали Вам, но ответа не получили. Наверно был не верный адрес. Очень сочувствовали Тебе и Олечке, тем более что это случилось вскоре после смерти папы, и чувствовали себя тоже сильно осиротевшими. Папа, до последнего момента оставался самим собой, интересовался всем, слушал радио, и читал, его нам очень не достает. Напиши нам поскорее и как можно больше. Папа болел 4 с половиной года и умер от болезни сердца. Хотелось бы нам также получить сведения о детях Зины и Лизы. С нетерпением будем ожидать известий от Вас. Целуем Вас крепко. Ина и мама.
Фото из архива автора
Декабрь 2009 г.