Жизнь. Дубль первый и... Книга 2. Машина времени

Сергей Эсте

Жизнь. Дубль первый и единственный

Одиночество не крест, одиночество — божья милость
Откуда-то...

Книга вторая.     Машина времени

От автора

Когда-то мне представлялось, что время течёт только вперёд. Казалось бы, всё вокруг говорит именно об этом. Рождается человек, растёт, умнеет, набирается опыта, развивается, переходит некую грань, стареет и умирает. По ходу жизни рождает себе подобных, человеки живут дальше, прогрессируя и эволюционируя всё Человечество. Тоже самое и вокруг нас. Рождаются горы, высыхают реки, взрываются звёзды, а потом коллапсируют в Чёрную дыру. Вперёд! К рождению, прогрессу, регрессу, смерти и жизни других потом!
И только в догадке Герберта Уэллса появилась Машина Времени, в которой венец природы крутит ручку, щёлкает тумблерами, и отправляется куда хочет и сможет. Щёлк! И ты не наступаешь в многомиллионнолетнем прошлом на крылышко бабочки, даёшь миру шанс. Или из глубины Будущего извлекаешь живительный эликсир. Здорово и прекрасно, если конечно, не испоганить цивилизованным сапогом девственность Прошлого, или варварской безграмотностью и хамством не оскорбить Будущее. Правда, когда после изобретения Машины и активного секретного использования её доверенными агентами спецслужб, мечта превратится в мерзкую реальность, мне уже не захочется блуждать по затоптанным тропинкам прошлого и будущего с предостерегающими табличками на государственном языке. Я хочу путешествовать во времени сейчас, пока благородная идея Великого англичанина ещё не совсем опорочена.
И тут я неожиданно узнал, что у меня уже есть личная Машина Времени. И нет проблемы доставить меня в любое место Мироздания, в прошлое или будущее. Разрешающая способность её, правда, ещё не соответствует мировым стандартам, поэтому не смогу запустить её в серийное производство, чтобы насытить рынок и свой опустевший карман.
Нет, нет! Я ею совершенно доволен. Она несёт меня, неуклюжего седока, через время и пространство. Ни разу не подвела. Что с того, что там со стороны не всё видно чётко и в мельчайших подробностях, и поэтому приходится продираться поближе сквозь дебри предрассудков?
Неси меня, моя Машина, по жилам моего и не моего времени! Сквозь генную память близких и совсем незнакомых. В то, что может быть, было. И в то, что не сбудется никогда.

Сергей Эсте


Лидочка

Лидочка и не загадывала, чтобы всё было хорошо и просто. Если честно сказать, она не строила каких-то особых планов. Особых, в смысле личных, на свою семейную жизнь. То есть, она безумно захотела то, чего хочет каждый нормальный человек: свой дом, семью, детей. А вот кого конкретно она может представить своим мужем, на это она ответить не смогла бы. Вот кого отвергает – это, пожалуйста: всех без исключения мужчин, с которыми она спала. Некоторые из них были даже её хорошими любовниками, но в мужья не годились. Нет, она совершенно не жалела, что уехала тогда в Питер. Для того чтобы осознанно принять решение, нужно было оказаться в тупике, а потом вернуться туда, где ей было не то, чтобы комфортно, но всё-таки легко и свободно. Ей захотелось оказаться рядом с человеком, в отношении которого уже не строила никаких планов, но…

Николай Петрович посмотрел на часы, и нажал «Стоп» на пульте. Огоньки погасли, паровоз застыл у перрона. В комнатке было тихо. Двое сидящих рядом продолжали смотреть на недвижные крохотные фигурки и состав, станцию, холм, водокачку. Так и не глянули ещё толком друг на друга.
- Ты сегодня приехала? – наконец негромко спросил Николай Петрович.
- А ха, - это прозвучало совсем не размыкая губ, и не сразу.
- Вещи где, у матери оставила?
Лидочка в ответ лишь приподняла бровь, и ничего не ответила. Николай Петрович повернул голову, и долго глядел ей в глаза. Она не отвернулась, рассмотрела морщинки у глаз, складки у рта, отсутствие обычного стремления что-то делать, какое-то странное для него спокойствие. Да нет, не спокойствие, скорее он будто замер, что ли? И она неожиданно спросила то, что вроде не собиралась: «Как малышка?»
- Хорошо.
- Давно ездил?
- Неделю назад.
Он, наконец, рассмотрел её. Почти не изменилась. Только слегка похудела, и чуть больше замкнулась.
- Есть хочешь?
Она в ответ первый раз чуть заметно улыбнулась.
- Ну, пошли…
Они шли рядом, почти касаясь друг друга, молча, и совсем не торопливо. Потом он чуть наклонил голову направо, и смотрел влево наискосок, как она идёт, придвинул ей левый локоть. Лидочка спокойно положила кисть на его руку. Шли степенно, как муж и жена, после отбурливших пятнадцати лет.
Когда за ними захлопнулась входная дверь, Николай Петрович повесил куртки на вешалку, и пошёл на кухню, Лидочка за ним. Она молча смотрела, как он вытаскивает что-то из холодильника, зажигает газ, в сковороде шкворчит. Помидоры, огурец, зелёный лук – порезаны по мужски. Правда, не очень крупно. Из настенного шкафчика на стол поставлены два высоких тонких стакана. Из холодильника – пару бутылок пива. В тарелках хорошо поджаренные брикетики из замороженных полуфабрикатов, зелёный салат, в бокалах – пиво, аккуратно налитое по стеночке, без большой пены.
- Ну, ешь! – и они молча сдвинули бокалы.
Когда опустели тарелки, и ещё по две бутылки пива, они тихонько начали говорить. Нет, ничего глобального и сугубо интимного они не рассказывали. Не исповедовались, не жаловались на неудачи, не хвастались чем-то особенным. Про погоду и Питерский транспорт. Про луну, которая вчера выглядывала из-за туч. Про сбитую набойку на каблуке, и глупый ответ Николая Петровича на замечание дворничихи, и ещё, и ещё, и ещё. Когда они вдоволь наговорились, и намолчались, оказалось, что в комнате уже темно, а стрелки часов забежали за полночь.
Глаза у Лидочки потяжелели. И когда она отрицательно помотала головой на предложенный последний бокал, и почти не открывала глаза, он сказал: «Ну, ложись спать, в спальной. Там бельё чистое. А я здесь, на диванчике». И она послушно, как маленькая девочка, отправилась спать, на прощанье ласково проведя тонкими пальцами по его недрогнувшей руке. Дверь в спальню прикрылась, а он долго сидел у окна, и глядел абсолютно трезвыми глазами на пустынную улицу.


Утро

Размеренно тикали часы. За окном не громко но различимо высвистывала какая-то птица. Иногда проезжал автомобиль. Открывать глаза не хотелось. Совсем не тянуло вставать, и делать что-то. Потом вдруг вспомнил, что в спальне спит Лидочка. Сразу открыл глаза, и ещё полусонно скосил их на дверь. Она оказалась приоткрытой. Приподнялся на локте, и заглянул получше. В щель было видно, что кровать заправлена. Затаил дыхание и прислушался. Маятник часов бил по барабанным перепонкам. Больше звуков не было. Сонливость исчезла. Рывком сел на диван. Натянул джинсы, и рубашку. Мягкой энергичной походкой, босиком, прошёлся к спальне, и открыл дверь. Затем заглянул на кухню. Нет, никого не было. Постоял некоторое время, а потом безразлично и расслабленно пошёл в ванну. После пользования, смыл водой унитаз. Душ принимать не стал. Бриться тоже. Кое-как умылся, и только тщательно чистил зубы. Потом долго рассматривал своё лицо в зеркале. Хмыкнул. Выключил подсветку, и вышел из ванны. Когда щёлкнул выключателем, немного постоял, не зная куда идти. Зашёл в комнату к дивану, аккуратно свернул и убрал плед в тумбочку, а крохотную подушечку с бахромой по краям переложил от изголовья к другой боковине. Надел носки, и сел. Он совершенно не представлял, что же делать дальше. Глаза тупо смотрели в пол.
В замочной скважине повернулся ключ, и входная дверь открылась. Лидочка, с пластиковым пакетом в руке, сразу посмотрела, где Николай Петрович. Тот внимательно, чуть приоткрыв рот, рассматривал, как она снимает куртку и проходит на кухню. Двинулся следом. Сел на табурет, и разглядывал, как Лидочка выгружает пакеты из сумки в холодильник, достаёт ковшик, подливает из сосуда с фильтром воду, добавляет сливки, ставит на газ, помешивая ложкой, насыпает аккуратно что-то из пакетиков.
- А это что?
- Овсянка.
- А я тебе кофе потом сделаю, хорошо?

Лида уже съела ту крохотулю, что капнула ложкой себе в тарелку, а Николай Петрович ещё выгребал из ковшика горячую добавку овсянки с яблоками, и подкладывал сверху быстро тающее сливочное масло. Ел, нагружая ложку кашей с краёв тарелки, к быстро уменьшающейся серединке. А потом заметил, что Лидочка смотрит, как он ест. И в этом взгляде было столько нежности, что он почему-то почти дрогнувшим голосом произнёс: «А я подумал, что ты ушла».
- У тебя в холодильнике пусто. Нет, Коля, я уйду только, если ты меня прогонишь.
 


Олимпийские флаги

С идеей увидеть Олимпийскую регату было покончено сразу, как только попали на пляж. Ну, да! Вот оно! Разноцветные паруса в заливе с названиями классов яхт, горящий олимпийский огонь перед парусным центром, смотровая трибуна, гостиница для олимпийцев, медленно проплывающие по реке к выходу в море белоснежные корпуса, кажущихся невесомыми, лодок, спокойные и уверенные яхтсмены на борту, и усеянные многими тысячами людей пляж под тёплым солнцем. А люди купаются, загорают, играют в волейбол, запускают по дуге вертящийся пластмассовый диск, то и дело падающий на песок пляжа или в лёгкую волну, а не в руку ловкого или не очень партнёра. Мужчины глядят на загорелые тела молодых девушек, кто с завистью, кто с надеждой. А женщины — на стройных мужчин. Женщины постарше иногда с досадой сравнивают их с теми, кто достался. Или, что значительно реже, незаметно, но гордо показывают всем своим видом, а мой-то лучше! Дети катаются на качелях, лазают по деревянным лесенкам, брызгаются водой, строят из мокрого песка башни, роют колодцы и протоки, засыпают друг друга горячими пригоршнями песчинок, едят мороженое, пьют лимонад. И все они, взрослые и дети, смотрят периодически в море на непонятно перемещающиеся яхты и говорят, или думают: «Красота!» А что там происходит в море, понять абсолютно невозможно. А всё равно — над всем городом и заливом царит главное — Олимпиада! У нас — Олимпиада!
Когда долго лежишь на солнце, даже под закрытые веки пробираются радужные яркие круги от солнечных лучей. Всё тело лениво расслабляется на тёплом песке, но что-то слегка щекочет пальцы ног, а потом начинаешь дёргать носом, хочется чихнуть. Ага! Это Оленька сорвала травинку, и старательно сначала водит ею по папиной ступне, а потом пытается засунуть в ноздрю. Значит, пора идти с ней к воде, смотреть, как обвалился вырытый колодец, и делать новый. А потом долго идти по воде, поближе к буйкам, брать дочку за руки и погружаться с головой на корточках в воду. Она карабкается на твои плечи, встаёт на них, держась за папины волосы и ухо, а потом ты резко встаёшь, выпрыгивая из-под воды, а она с визгом летит по дуге в воду, выныривает и кричит: «Папа! Ещё!»
Мама не заходит так далеко потому, что боится воды и не умеет плавать. Но довольная брызгается на дочку и мужа поближе к берегу. А они на неё, и друг на друга, а потом снова лежат на горячем песке. Олимпиада!
Уже съедено всё: куски варёной курицы, яйца вкрутую, помидоры, огурец, московские булочки, пончики, давно впитавшие посыпанную сахарную пудру, выпит «Байкал» и «Келлуке». Солнце старается нырнуть в море между двумя островами. Один подальше, а другой совсем рядом. Надо как-нибудь съездить туда. Говорят, там красиво, и очень чистый пляж.
Оленька тянет последний раз купнуться, побрызгаться тёплой водой и — в кабинку, переодеваться. Очереди уже почти нет. Со второго этажа приземистого корпуса гремит музыка. В ресторане свадьба. У автобусной остановки не пробиться, народ штурмует подошедшую «восьмёрку».
Пешочком через мост, мимо Олимпийского центра с развевающимися флагами. Вдоль залива и вновь построенной дороги, отвоёванной у моря.
Оленька уже не бегает вокруг вприпрыжку и пару раз спросила, далеко ли до следующей остановки. Маша молча смотрит на красный диск почти утонувшего солнца, и легко держится за Колину ладонь.
Из-за поворота сверху показался полупустой автобус. Десятка три подошедших с пляжа тихо втискиваются, и едут молча. Завтра на работу.
Перед тем, как сон окончательно одолеет, в слипающихся глазах промелькнёт пляж, дочка на качелях, красивая фигура Маши и её счастливое лицо, шамкающая челюсть Генсека на экране телевизора, с трудом произносящего формулу открытия Олимпиады, поредевшие национальные флаги над аренами, Олимпийский гимн в честь победителей, вместо гимнов стран, и непонятное сочетание — ограниченный контингент.


Что-то происходит не так

Сначала все было абсолютно ясно. Американцы всюду суют свой нос. Ну, чего они не дают афганцам спокойно самим все решать в своей стране? Естественно, пришлось ввести пару подразделений, чтобы своим присутствием показать – ребята, не лезьте! Дайте им самим разобраться! Хорошего, конечно, в этом мало. Местные постреливают друг в друга, могут и в наших ненароком попасть. Короче, настроение было от первых сообщений не очень, зато было хоть что-то понятно.
Когда по людской цепочке до Коли дошли первые слухи, шепотом, о цинковых гробах, он не очень ещё понял, что произошло. Ну, случайности, бывает. Потом заговорили громко. Самолеты, напичканные грузом двести. Коля почему-то сразу вспомнил Слет молодых строителей коммунизма лет восемь-десять назад. Ну, конечно, можно это  было назвать слётом, тем более, молодых. Собралась молодёжь с полутора десятков заводов отрасли, раскиданных по стране, в белорусском городе. Совсем небольшая говорильня, с выносом знамён, концерт, а потом…
Коля никогда раньше не представлял, что способен несколько дней подряд, в перерывах между экскурсиями по Минску, заводу, на Курган Славы, выпить такое количество водки. Парни и девушки еще и свиданились, но Колю эта сторона слёта не интересовала. Он недавно женился, и был влюблён в свою жену.
И вот, на одной из слётовских посиделок, его заинтересовал местный парень, кажется, его звали Илья. Он сильно прихрамывал. Коля оказался с ним в комнате гостиницы, где их поселили, человек по шесть в номере. Компания была совсем небольшая, трое ребят, и пришли в гости две девчонки. Обычно Коля не задавал бестактных вопросов, а тут, будто его кто-то за язык потянул. Он и спросил Илью, где мол, сломал? «А я не сломал, - ответил тот, - ранили в Чехословакии». И остолбенелый, мгновенно протрезвевший Коля, услышал, как отслуживших, давно на гражданке солдат, призывают на обыкновенные военные сборы, где должны читать курс лекций, сажают в самолёты, выдают боекомплект, и на броне танков они утюжат улицы чешских городов, и в лицо им от таких же молодых чехов летит: «Русские оккупанты!»
Н-да! Не зря, наверное, вспомнил. Уж больно не нравится, когда не понимаешь смысла того, что происходит. Вернее, всё более ясно проступающий смысл бессмысленной авантюры «Афган», выворачивает наизнанку, тем более что ты сам за это тоже отвечаешь. В кармане лежит членский билет партии, руководители которой всё и заварили. Было бы, может, довольно всё равно, если бы вступал ради карьеры – так ведь по убеждению: «Ум, честь и совесть».
Что-то происходит не так.

 

Продолжение жизни

Сперва Лидочка не очень активно сопротивлялась. Нет, нет! Она никуда тогда не ушла из его дома в их первый день. Ухаживала за ним, как за маленьким, будто не он старше её на двадцать с лишним, а это она его, по крайней мере, на десяток лет. После завтрака повела Николая Петровича к морю. Они шли по тихим улочкам с неухоженными деревянными домами, мимо старых клёнов и лип, по длинной-длинной круговой аллее парка мимо неказистого дома Российского Императора. По каменным треснутым ступеням спустились к небольшому пруду с островком посередине. Перепрыгнули узкий ручеёк рядом с обвалившимся мостиком. Долго смотрели на уток, деловито перемещающихся по зелёной мути, то и дело выщипывающих что-то под водой, и тогда над поверхностью торчат только весьма упитанные гузки. Пересекли наискосок не очень напряжённую магистраль, и спустились к воде. На узкой песчаной полоске, между высокой бетонной облицовкой набережной и едва заметной волной, лежали полузасыпанные песком обломки деревянных брусьев, автомобильная шина, аккуратно собранные прибоем, кучки водорослей с кислым запахом гнили. Вдалеке по пустынному пляжу большой красивый пёс неистово гонялся за чайками, а они только перелетали с места на место. Их обдувал прохладный ветер, а солнца не было видно из-за низких сплошных туч.
Потом, немного замёрзнув и проголодавшись, они пили горячий кофе в подвальчике дома из серого плитняка. Из десятка столиков только пару было занято. Он рассказывал о малышке и Наташе, а она о своей жизни в Питере. По дороге домой они заскочили в магазин, но алкоголя не брали. Сидели рядом на диване и слушали музыку. Потом она застелила постель и сказала, что скоро придёт. Он спокойно лежал и ждал, совсем не долго. Их первая близость была такой, будто они блуждали где-то целую вечность, а теперь вернулись домой, в своё родное.
Утром им сложно было подняться. Он был силён и молод, а она напрочь забыла своё вчерашнее старшинство. Пока Лидочка принимала душ, Николай Петрович колдовал на кухне, а потом принёс ароматный пенящийся напиток, и они сдвинули чашки, как бокалы. Она первая сказала: «За нас!» А он, твёрдо и серьёзно глядя ей в глаза, произнёс: «Я хочу, чтобы ты стала моей женой». Этого она никак не ожидала. Вернее, этого она ждала долго и страстно, но никак не думала, что это произойдёт сейчас. «Ты этого хочешь?» - тихо спросила она. Её верхняя губа чуть заметно дрожала. А он тихо и твёрдо ответил: «Да».
Вот тут всё и началось. Они договаривались о дне регистрации. Навещали вдвоём Ленуську в новом доме, куда переселились Наташа с Алексеем. То есть, это был достаточно старый дом, но новый для молодой семьи. Николай Петрович и Лидочка всё делали вдвоём, им было очень трудно оторваться друг от друга даже на время работы и необходимых дел, но вопрос когда и места оформления их отношений Лидочка не то, чтобы избегала, но очень осторожно отодвигала. И он как-то прямо спросил: «А ты что, не хочешь?» И она неуверенными губами выдохнула чуть слышно: «Очень хочу. Но чтоб навсегда». «Глупенькая, - бережно произнёс он, - я ждал именно тебя. Я тебя люблю».
В крохотном зальчике местного Загса они были одни. Отказались от музыки, фотографа и распития шампанского. Были скромны и строги. Служащая Загса, читавшая им, что там положено, бравшая подписи и выдававшая свидетельство о браке, пару раз глянула весьма подозрительно, не оформляет ли она фиктивный брак.
А в церкви были: Нина с Виктором, Наташа с малышкой, у Алексея, к сожалению, были гастроли, и совершенно неожиданно Рита с Марти. Дочь прислала поздравления и цветы из Питера. Была ещё Лидочкина мама и всё. Николай Петрович совершенно не запомнил обряд, только то, что Лидочка вдруг на мгновение обмякла, и он твёрдо потом поддерживал её под локоть, чтобы не упала. А ещё был запах кадила, мягкий голос батюшки, свечи и нежные губы Лидочки.


Отец

Отца долго не было. Коля этого не очень и заметил, он старательно делал уроки на завтра. Быстро не получалось. Тряпичный ёжик для очистки перьев от ворсинок всё время оказывавшихся в щёлочке между половинками тонкого металлического пера, весь заляпался чернилами. Никак не получалось написать на разлинованных в косую полоску листах тетради буквы с одинаковым наклоном и нажимом. А от ворсинок на бумаге местами оставался толстый некрасивый след. Промокашкой его не уберёшь. Можно только, осторожно накладывая её краешек на каплю чернил, всё-таки не дать кляксе размазаться по странице.
- Коля! – зовёт мать, - Сбегай, посмотри, если папа в «Голубом Дунае», пусть идёт домой.
Почему это «Голубой Дунай», никто не знал. Вывеска над входной дверью на местном языке ясно говорила – «Столовая». Там и вправду были столы. Штук пятнадцать, или двадцать, Коля не считал. Почти за каждым столиком сидели мужики, по трое или по четверо. Их можно было всё-таки разглядеть за густым табачным дымом. Рыбаков в брезентовых куртках и высоких резиновых сапогах. Они притопали после выхода в море на своих моторках для установки и осмотра сетей. Рабочие с соседнего заводика, и из пекарни. Сверхсрочники и офицеры в распахнутых шинелях. Столы густо заставлены пустыми, ополовиненными и иногда полными стеклянными пол-литровыми кружками с пивом. И что-то там, в небольших тарелках. Все говорят, размахивают руками, спорят, обнимаются. То есть, весело. Но Коле не очень интересно. Он тащит отца за шинель, а тот что-то договаривает приятелям, и говорит Коле: «Ну, сейчас, сейчас, скоро пойдём…»
И правда, берёт своей огромной тёплой ладонью сына за руку, так ласково, бережно, и они идут.
- Тусик, я тебе пиво принёс, - сообщает он громко и радостно жене, но маме почему-то это не понравилось, и протянутая бутылка с пивом летит по дуге, с треском разбивается о потолок, брызгами ароматной жидкости и осколков застилая пол.

Коля лежит на своей кровати с панцирной сеткой, уютно укрывшись одеялом с головой, выставив наружу только нос, чтобы дышать, а за стеной в родительской спальне один голос вроде чего-то оправдывается, а другой будто наступает или всхлипывает, а потом голоса смолкли, и будто кто-то непонятно дышит.


Про разведчиков


Сегодня снова горит фитиль керосиновой лампы. Электричество выключили ещё вчера. Вот когда через пару лет построят электростанцию в большом городе, наверно больше выключать не будут. Огонь горит неровно, лампа коптит, это потому, что только папа умеет правильно подрезать ножницами обгоревшую кромку. Тогда горит ровно и красиво. И ещё папа умеет хорошо ставить стеклянную колбу, направляя её низ внутрь рогулек вокруг фитиля. Если не ставишь колбу ровно, её краешек трескается, и кусочки стекла вываливаются, а новая колба не всегда есть в магазине.
В печке уже сильно разгорелись деревянные рейки. Их надо две хорошие охапки. Папа показывал, как надо держать рейку левой рукой, направляя место переруба на колоде, а топор в правой руке желательно держать подальше за топорище от кованого тела. Так удар сильнее. И рубить не поперёк, а наискосок. А уголь придётся побрызгать водой, слишком много в нём пыли. Красиво горит огонь в печке! Сначала совсем не видно пламени на углях, а потом пошло, пошло, пошло. В печке аж гудит. Когда прогорит, и синих огоньков не будет, можно закрывать трубу.
А мама всё ещё вышивает ковёр. Рисунок из местного довоенного журнала с квадратиками, ромбиками, полосками. Когда сам попробовал несколько крестиков на большой холстине, оказалось, что старался долго и много, а крестиков на ковре получилось совсем мало. Как у мамы терпения хватает?
А папа сегодня на ночном дежурстве. Он разрешил завтра придти в часть, будут крутить кино про подвиг разведчика. Это там, где: «У вас продаётся славянский шкаф?» А тот, оглядываясь по сторонам, отвечает, что, мол, продан. У, гад! Всё равно его наш застрелит из пистолета за предательство.
Раньше дежурные пропускали только детей офицеров и сверхсрочников. Идёшь, говоришь там, что сын капитана такого-то, или старшины, и, пожалуйста. А теперь всех мальчишек и девчонок, местных тоже, не только русских. Жалко, что ли?
А когда часть картины заканчивается звёздочкой на экране и какими-то непонятными значками, с полминуты все спокойно ждут, пока киномеханик заправит следующую часть в аппарат. А уж если замешкается, тут и ногами топать солдаты начинают, и свистеть, кричать: «На мыло». Что это такое, совсем не понятно, зато шумно и весело.
Но кино — это завтра. А сейчас уже пора плотно закрывать дверцу печки и трубу. Уже можно. И спать. Завтра — первый урок русский. Обещали диктант. Снова будет двойка? Ну, почему так? Четыре — пять, четыре — пять, а потом двойка!
Сейчас лечь в кровать надо очень тихонько и прислушаться. Прошлой ночью был какой-то подозрительный шорох за стенкой на крыше. И стук. Часто — часто, а потом медленно. Неужели это морзянка? Сидит на крыше шпион, и передаёт рацией секретные сведения. Завтра с ребятами надо будет после уроков сбегать и проверить следы.
А спать уже охота.

Звоночек

Солдаты шагать совершенно не умеют. Это только на кинохронике с парада на Красной площади идут в ногу, одинаково вытягивая носочки, и вся «коробка» одновременно чуть приподнимается, а потом опускается, и раздаётся ровный стук подошв о брусчатку.
Из нашей части, да и из соседних тоже, на параде 7 ноября солдаты шмякают каблуками по асфальту главной улицы города вразнобой. И ни одной стройной шеренги разглядеть не удаётся. Чем они только занимаются?
А когда в баню шагают, один смех, да и только. Никто в ногу не идёт, шеренги загибаются, будто их кто-то, как длинную сосиску, вертит с одной стороны, а другая болтается совершенно непонятно как. А ещё и вафельные полотенца со сменным бельём подмышками создают совсем не боевой вид. Вот только что поют громко: «Несокрушимая, и легендарная, в боях познавшая ра-а-дость побед...», или там: «Калина, раз, два, три, малина, - какая-то там дивчина, не разобрать, - в саду ягоду рвала!» И кто-то начинает свистеть. Папа тоже так может, а у меня не получается.
Когда мы только приехали в этот город с острова нам сразу дали в КЭЧи металлические койки и тумбочки, точно такие, как у солдат, а ещё шкаф. У солдат таких нет. Мама что-то там развешивает на вешалки, и кладёт на полочки. А мне ничего не надо. У меня есть: портфель, пенал, тетради и учебники, ботинки и валенки с галошами, чернильница-невыливайка, сменная обувь, ходить по школьным коридорам по кругу парами с девчонками. А я так очень не люблю. Ещё не люблю, как нас учат — если встречаешь учителя или директора, надо приподнимать шапку или кепку, и голову наклонять. Нетушки! Я, если кого увижу, так сразу дорогу перехожу, и гляжу в другую сторону.

Николай Петрович вроде и не спал, только прикрыл глаза, а худой мальчишка, у которого он видел только руки, ноги, часть груди с выпирающими рёбрами, и кончик носа, что-то продолжал рассказывать. Уже невнятно, только голос всё звенел, и почему-то щипало глаза.
Николай Петрович ощущал странную тяжесть всего тела. Ему понадобилось приложить усилие, чтобы открыть веки. На светло голубой табуретке около кровати в ногах сидел юноша, и настороженно глядел на него.
- Ну, ты дед и даёшь! Чего разлёгся? К тебе внук на каникулы приехал, а ты сюда сбежал.
- Миш, я сейчас..., - еле разомкнул сухие растрескавшиеся губы.
- Лежи, лежи, не дёргайся. Врач сказал, ничего страшного. Пару дней надо отлежаться. И кто знал, что эту дрянь тебе нельзя? Ничего, теперь всё будет хорошо.

Николай Петрович совсем немного повернул голову, увидел трубку от капельницы, прибинтованную к сгибу левого локтя, и снова закрыл глаза.



 
История одного подаяния

Николай Петрович и Виктор замолчали и тут вдруг заговорил их сосед по купе, внимательно прислушивавшийся к ним, но до того не произнесший ни слова, кроме «Добрый вечер» вчера и «С добрым утром» сегодня.

- Вот вы тут о подаяниях говорили... Конечно, вы правы, и не зря поговорку вспомнили, что от сумы, да от тюрьмы...
А мне почему-то вспомнилось сначала совсем другое.
Это уж точно после тридцати пяти, а сорока ещё не было. Послали меня на завод в город Владимир. Это сейчас мы границу пересекаем: документы, визы, досмотр таможенный, смена часового пояса с долгой остановкой, а тогда просто - до Ленинградского вокзала за четырнадцать часов, а потом уже нюансы. На электричке-то колыхаться и колыхаться - а от столба посередине площади у Курского вокзала ходит такси. Хоть объявлений никаких нет, но народ собирается. Подходит такси, примчавшее кого-то в столицу, и шофёр набирает четвёрку в обратный рейс, чтобы полная загрузка была.
Я впервые у этого столба, по подробному разъяснению шефа, ждём четвёртого, такси невдалеке стоит, внимание не привлекает. Новичок есть новичок, это же сразу видно. И подходит ко мне цыганка молодая. Что-то начинает мне показывать, жестикулирует, говорит быстро, ласково и напористо, а потом за руку берёт и ведёт. Только я несколько шагов сделал, кто-то меня за правую руку, цап! Женщина в возрасте моей мамы, красивая такая дама, дородная, с нами на такси стояла: «Ты куда это идёшь?» - меня спрашивает. А цыганке: «Ну-ка, пошла отсюда!» Та и спорить не стала, ушла по быстрому. А меня потом эта дама ругать: «Ты что, маленький? Не понимаешь что заведёт и оберёт?» Ну, и ещё много чего. Вот точно, как мама. Видно своего сына вспомнила. Много чего потом мне по дороге рассказывала, я уж не помню..
Так и не познакомились мы с ней, глупым был, это я сейчас знаю, что хороших людей терять нельзя, держаться надо за них крепко!
Не знаю почему и вспомнил эту историю, я ведь совсем другую хотел рассказать. Хотя, наверное знаю. Да вы и сами поймёте.

А случилась она, вторая история, через пару лет после первой. Я уж кое-чего повидал.
Летел я домой из Шереметьева. Приехал туда на автобусе задолго, болтаться по городу надоело, да и не люблю я Москву. Замотанный, пища командировочная опротивела, хорошо ещё на втором этаже в зальчике ожидания места свободные оказались. А аэропорт хоть ещё и чистый был, но преддверие конца, ещё людьми не осознанное, создавало и там эту атмосферу мутности, в которой развелось всякого: лотки грязные, напёрсточники, профессиональные калеки. Да что вам рассказывать, и так знаете.
Сижу я спокойно, баул стандартный у ног, расслабился, только что не дремлю. До регистрации осталось недолго. Тут и появляется эта невысокая женщина, неплохо одетая, а в руке уже не помню, вроде коробка какая небольшая. Стулья в зальчике стоят каре, лицом к центру, а в середине — пусто. И подходит она к каждому молча, и устремляет прямо в глаза свой жёсткий и требовательный взор. Кто суетливо, а кто стыдливо, деньги достаёт и в коробку кидает торопливо, чтоб побыстрее ушла. А та идёт к следующему - дань собирает. И вид у неё вполне приличный, не оборвыш, трезвая, не пахнет дурно, а только идёт от неё некая жёсткая команда безмолвная и властная. И нехорошая эта власть, чёрная. Ни слова никому не сказала, и ей никто. Так и двигается из дальнего угла и ко мне потихоньку приближается. А я сижу и жду, глаз с неё не спускаю.
Никого она не пропустила, никто не встал и не ушёл, как загипнотизированные сидят. Вот и до меня дошла. Остановилась в паре шагов от меня, в глаза мои посмотрела и впервые что-то выговорила:
«А ты мне не дашь.»
«Не дам», -  отвечаю.
«Так ты сдохнешь, или в семье твоей кто-то сдохнет, или заболеет смертельно», - выкрикнула.
А я ей спокойно отвечаю: «Пошла вон!» А сам думаю: «Ведь это она серьёзно. Всё на себя возьму, никто не заболеет, выдюжу!»
Глянул через секунду, а её будто и не было никогда. И чуял я, что кто-то её ведёт, помогает ей или от непокорных оберегает, но нет, ничего, никто не подошёл, ничего не сделал, и регистрация началась вскоре.
Вы уж меня поймите, у меня дед был - инвалид войны без обеих ног. Я его никогда без дела не видел. И не пил он. Ну, не могу я на них смотреть. Да если бы ещё калеки!..
Нет, я иногда и подаю, кто ж разберёт. Может даже человек и здоров, но в отчаянии. Бывает.
О! Мы уже и приехали. Пора собираться.

Поезд плавно подошёл к платформе, встал. Высокий седой мужчина попрощался, слегка прихрамывая, пошёл к выходу, махнул рукой на прощанье, и пошагал в город.


Больница

Глаза открылись легко. Всё тело гудело, но тяжесть уже ушла. Николай Петрович чуть подтянулся на локтях, и приподнялся на подушке. Лида стояла у койки соседа, и что-то доставала тому из тумбочки. Передала, сказала несколько слов, и резко обернулась, встретившись с Николаем глазами. Голова шумела, но он уже, хоть и слабо, смог улыбнуться, и сразу подумал: «Ну, вот, выкарабкался!»
Лидочка села на край кровати, и положила руку на его голову, гладила по слипшимся волосам.
- Вот дурак же я, - сказал Николай Петрович, - как чувствовал, что нельзя мне эти таблетки.
Он уже вспомнил, как тяжело переносил неизвестно откуда взявшийся вирус, температура измучила, начало что-то покалывать, Лида вызвала скорую, и врач, не найдя ничего серьёзного, дала ему пилюлю. Так, на всякий случай. А через тридцать секунд бригада забегала, мигом промчала с носилками по лестнице, и под вой сирены доставила его, уходящего, в реанимацию.
- А когда Мишка то приехал из Питера? Или мне приснилось?
- А я его прогнала. Он с девчонками пошёл. Они ему город покажут, а он обещал их мороженым в кафе покормить, а ещё у памятника в парке концерт. Лена с Дашей так к прогулке готовились, я специально не смотрела, чтобы не смущать, а тот — король! Взрослый.
- Счастливый я отец. И дед счастливый. Нет! Долго вылеживаться не буду. А то ты ещё молодого найдёшь!
- Будешь ворчать — найду. Как ты меня напугал!
- Ладно, Лид. Иди домой, ребята голодные придут, а у меня уже всё в порядке. Видишь, и капельницу сняли, и утку убрали. Рано меня списывать.
Коль, а может я и правда, пойду? Я что-то успокоилась.




Николай Петрович взял жену за руку, поцеловал пальцы, и тихонько подтолкнул — иди, мол.
Когда Лида ушла, немного полежал спокойно, внимательно прислушиваясь к себе. Потом, обнаружив, что лежит обнажённым, медленно натянул лежащий рядом халат, и сел, спустив ноги на пол, нащупывая ступнями тапки. Тело было ещё наполовину чужое. Вошедшая в палату сестра спросила: «Помочь?» Николай Петрович отрицательно помотал головой, подождал, пока та выйдет, и осторожно встал. Вспомнил. Точно также встал почти полвека назад, когда провалялся с двухсторонним крупозным, и его кололи пенициллином каждые четыре часа. Будто заново учился ходить.
Да нет! Можно дойти спокойно. Зашёл в душ, и долго смывал под тёплой водой пот, усталость, слабость. Подальше и уверенно отодвигался от края. Рано. Не только думал, но и твёрдо знал, что ещё многое сможет.


Между строк

Странная штука — машина времени. Наверно, я где-то очень ошибся в расчётах. Порезанные на кусочки синусоиды сложил не с теми календулами, или терцию заклинило в червячной паре, и от этого она никак не выберется на поверхность. Пытаюсь настроить рукоятки на нужное мне время и место, а машина ведёт себя, как капризный ребёнок, будто не я её изобрёл, а это она построила меня. Я хватаюсь руками за пролетающие мимо годы, и рулю к знакомым или незнакомым мне героям, а она тычет меня носом в эпизоды и дни, которые так удобно забыть, или никогда не познать в будущем.
Машина, зачем ты мучаешь меня тем, что невозможно вернуть? Зачем ты показываешь мне, как не сбывается? Или, может быть, права ты, а не я? И то, что мы искренно хотим, только наши представления о наших желаниях, а подлинное сбывается всегда? И наше придуманное бьёт нас наотмашь не теми спутниками рядом, совершенно ненужной комбинацией полированных досок, ломящейся от годами не пользуемого фантома престижа в огромной пустоте места, которое лишь по привычке зовём забывшим уют словом «дом».
А подлинное даёт тепло. И не надо загадывать ему название или звать. Оно может быть крохотным или огромным. Для каждого — другим. Или есть, или нет.
Может я тебя так случайно настроил, машина, что ты тащишь меня по этим кочкам, чтобы отбить охоту лгать? Давай, давай! Я устал бороться с тобой. Я не слечу с твоего седла. Я седок не очень уклюжий, но постараюсь удержаться до конца.

Эпизодик

Скрипит цепь, дребезжат отбойники, а велосипеды несутся по пыльной тропинке к реке. Кораблик из деревяшки, с прилепленной на неё глиной капитанской рубкой и пушечкой на корме, отталкивается от берега, и меткие стрелки гладкими камешками сбивают надстройки и радуются победе. А потом ветер закидывает кончики пионерских галстуков на плечо и в рот, гордо подняты в салюте руки, горнят трубы, сбивается ритм барабанов в неумелых руках, щекочет лицо пионерское знамя, кусочек знамени Родины, и ты ощущаешь себя частью этой огромной страны.
  И кажется, что это было сразу потом — на высохшей после дождя земле пишется Коля плюс Света равняется, и рядом совсем неприличные слова и картинки. Художник отталкивается, изображение стирается здесь и сразу рисуется чуть поодаль. А после пыхтений, толканий и окончательного стирания, рисуются классики или крутится длинная верёвка вместо скакалки. И прыгают, бегают, пишут, смеются, иногда плачут, когда кому-то попадает камешком по затылку, а потом снова бегут. И не надо ничего никому объяснять, доказывать, изображать, лгать.
Забытый добрый мир, про который взрослые говорили: счастливое детство. А им так и не было понятно самим, а что же здесь такого счастливого?

Десятки чужих колючих глаз смотрят на него в упор со всех школьных парт. Слова хлещут бессмысленной жестокостью и лишь одна молоденькая учительница, наивно защищая, пытается им что-то объяснить.
Николай Петрович усмехнулся. И чего это он вдруг вспомнил? Напрягал память, но так и не смог припомнить ни лиц, ни имён обидчиков. Лишь только себя за партой в пустом классе, а поодаль у окна какую-то девчонку. Но её потом не тронут — она своя. Ну, не сбежала со всеми. А он — чужой, новичок из другого города, значит предатель.
Бессмысленно оправдываться от нелепых обвинений, доказывать, что он совсем другой, бессмысленно вообще что-то говорить.
Слёзы обиды катятся градом, а в сердце стучит - терпеть и молчать! Доказывать придётся по другому.


Николай Петрович улыбался. На завтра утром подошли двое мальчишек, и что-то спросили, потом вместе куда-то пошли. Они ничего не объясняли друг другу, но волна отчуждения вдруг разорвалась. Контакт? Есть контакт? Может быть, уже есть.
Да, кажется, именно тогда он что-то впервые понял, и решил на всю жизнь.

 
Бег

Надо обязательно успеть! Ноги стремительно несут через две и даже три ступеньки вверх. Теперь по коридору до боковой двери, вниз два пролёта, потом снова по длинному коридору третьего этажа до аудитории амфитеатром. Вот тут, в столе четвёртого ряда справа лежат книжки и какой-то свёрток, и быстро, быстро вниз, для чего подняться на полтора этажа, налево и: «Осторожно, двери закрываются, следующая остановка...»
Дома, дома, обыкновенные пятиэтажки или даже семиэтажки сталинской постройки с казёнными прямоугольными окнами и лепниной колосьев над фасадом. Вдоль и поперёк. Вдоль и поперёк.
Вдоль улицы дребезжит трамвай, а он бежит рядом и пытается постучать в дверь. Нет, двери закрыты. Вагоновожатый отдаёт под козырёк. Дежурный по станции в фуражке с красным околышком поднимает фонарь и звонит в станционный колокольчик. В ответ стрелочник на выходе станции тоже подымает фонарь и держит в правой руке свёрнутый жёлтый флажок. Ветер в открытом окне вагона обдувает горячим воздухом волосы и кусочки сажи из паровозной трубы норовят попасть в глаза. «Чая нет. Ждите станции!»
Попутчики в купе едят варёные яйца, макая их в соль, сок помидоров течёт по подбородку, капает на майку. «Ну, скорее, скорее!»
Снова какая-то улица. Трамвай должен остановиться здесь, тогда только один квартал назад и подъезд. Там можно будет передохнуть в большой комнате огромной квартиры, перед входной дверью которой десятка полтора кнопок и надпись: «Петровым звонить три раза.» Но трамвай проехал направо, не останавливаясь, превращаясь в курьерский поезд, и грохоча по шпалам несётся по пролётам железнодорожного моста через Каховское море. «Почём шелковица?» «Два рубля ведро.» «А абрикосы?»
Что же это так скрипит левый ботинок? Да, я совсем забыл, когда попадает вода, он сразу начинает скрипеть. Откуда здесь вода?
А водитель такси почему-то сидит справа, а за ним ещё один пассажир, дама средних лет. Смотрит на меня с участьем, мол не волнуйся, боль правой щеке скоро утихнет. Вот приедешь к себе, и примешь лекарство, правда оно не помогает ни от чего, но становится как-то спокойнее. Вот принял? Значит всё правильно. Значит хорошо. И опухоль ещё не видна наружу. Отчего же она так смотрит? Почему жалеет? Ведь я ей никто. И трое на заднем сидении кивают ей в такт и тоже сочувствуют. Но я их не знаю никого. А водитель вдруг глядит ясными глазами и поддакивает, мол, не волнуйся, что без денег, я, мол, твёрдо знаю, что ты обязательно заплатишь.

Николай Петрович поднял веки. В комнате было уже почти светло. Глаза шофёра из пролетевшего во сне такси были светлы и совсем не строги. На правой щеке отпечатались складки сбитой простыни. Никакой тревоги ожидания беды не осталось от безалаберного сна. Лишь только несколько глупых вопросов: «Откуда лечу и куда?» И хоть даже не возник обычный: «Зачем?» - но зато неумолимо встал на сегодня главный: «С кем?»

Школа

Ничего особенно интересного в школе для Коли не было. Как-то образовался свой небольшой круг приятелей после той жёсткой встряски, которую они потом не вспоминали никогда. Чего там вспоминать? Глупый побег, глупые обвинения — пустяк. Просто чего-то делали вместе, что было интересно. Собирали металлолом. За сортировочной станцией нашли груду железок и здоровую чугунную головку артиллерийского снаряда. Когда сбросили её с грузовика на пункте сбора металла, тамошние рабочие бросились в рассыпную, а трое приятелей недоумённо переглядывались. Чего бояться? Пустая чугунная болванка! Потом добавили немного денег и всем классом в Питер. Уже совсем забыл, где же они были тогда. Помнил только, что ночевали не у родных-знакомых, а все вместе в спортзале какой-то школы, на матрацах в спальных мешках. А ехали в Питер и обратно в плацкартном вагоне ночного поезда. Полки вдоль и поперёк в два яруса, какие-то бегания и разговоры, чай в тонких стаканах с подстаканниками на подпрыгивающих откидных столиках, мелькающие огоньки за тёмными стёклами, ощущение взрослости и какого-то единства.
Когда отцу дали квартиру, пришлось решать, переходить в другую школу или нет. Тут уж Коля наотрез отказался, хватит с него тяжёлого вхождения в коллектив. Да и для зарядки полезно — через весь город пешочком, мимо Ратуши и памятника какому-то вождю в Привокзальном парке. Девчонок совсем не сторонился. Ходил к ним в гости, делали вместе иногда уроки, что-то, что давно забыл, обсуждали и спорили, а свиданок, как у других ребят, у него не было ни с кем. Не возникало ни мыслей, ни желаний. Вот только в девятом классе как-то случайно коснулся коленкой коленки соседки по парте, и два колена долго и сильно грели друг друга. А потом разбежались на перемене, и больше это не повторилось.
Классные и школьные комсомольские собрания совершенно не запомнились. Как-то это было так, что и вспоминать особо нечего, ни плохого, ни хорошего. Вот только раз довелось ему делать доклад, уж не помнил о чём, и вроде бы к нему совершенно не готовился, а потом сам удивился, как плавно и логично текла его речь с трибуны перед залом, и ни грамма волнения, будто делал это много раз. И слова для него были совсем не чужие, что говорил о светлом будущем, желании учиться, а потом работать так, чтобы было всем хорошо. И если им замечательно уже сейчас, то как же здорово будет лет через двадцать. И пели хором про подмосковные вечера, московские окна и счастье взяться за руки парням всей земли.

Маринка

На третьем курсе произошло сразу много. На Седьмое Ноября поехал в город детства. Потом всё удивлялся, почему не ездил раньше? На автобусе — всего ничего. Вечером у товарища намечена гулянка, а с утра сидели у речки и говорили. Вспоминали, как ездили на великах за грибами, искали шитиков, бродя по колено в воде, уходили на самый конец дамбы, читая выбитые на гладких камнях даты постройки, и свежий морской ветер пробирал их до костей.
Лёнька решал проблему. Полтора года они ходили с Маринкой, прилепившись друг к другу. Она сама его тогда выбрала вместо крутящейся около неё стайки парней. А теперь Лёнька не знает, как отойти в сторонку. Уже не волнует его запах её волос и нежность кожи. И не хочет замечать устремлённых на него печальных глаз.
Коля внимательно слушал, стараясь не сбить доверительность рассказа случайным взглядом. Немного завидовал.
А вечером ему жаловалась Маринка. Пока другие играли во всякую ерунду, она отвела его в сторонку, и долго рассказывала, как Лёнька почему-то перестал её замечать, а ещё про какую-то Марет, у которой длинные белокурые волосы, а ноги всё равно чуть кривые и совсем не красивый рот. А потом вдруг придвинулась к Коле и сказала: «Поцелуй меня!» Колю ожгли тёплые губы и жаркое, на мгновенье прижавшееся к нему, девичье тело. А потом она весело смеялась, сверкала на него глазами, и почти кричала: «Ты совсем не умеешь целоваться!»
Вкус этих губ, мгновенная девичья страсть, и незнакомое до сих пор прикосновение кончиков пальцев к девичьим лопаткам — долго не давали ему покоя. Конечно, Маринка не отвечала на его письма. А Лёнька расстался с ней без особых переживаний, а потом и с Марет, и уехал в Ригу.
Лет через шесть-семь, когда Коля шёл по Ратушной площади, его вдруг окликнула красивая молодая женщина с ребёнком в коляске. Это оказалась Маринка.  Они долго разговаривали о своих что, как, где. Смеялись. И Маринка вдруг спросила, научился ли он целоваться, на что Коля ответил: «Хочешь научить?» - и показал правую руку с обручальным кольцом. И лишь расставаясь, она вдруг погрустнела и негромко произнесла: «А я его до сих пор люблю». И когда пошла, ни разу не оглянулась. А Коля вспомнил тот вечер, не отвеченные письма, и в сердце уже не кольнуло.
В тот же год на третьем курсе после зимней сессии и каникул к нему подошёл староста группы и спросил, не хочет ли он вступить в партию. Это было совсем неожиданно. Для Коли не было пустым звуком и чем-то чужим те слова, что он слышал, будучи пионером. А комсомольцем и сам горячо говорил то, во что беззаветно верил. И все самые лучшие люди вокруг него, и его отец тоже — были партийными. А что он сделал до сих пор? Что он может сейчас? Чем доказал, что достоин? Тем, что учится без хвостов? Как-то не очень серьёзно. Так он и ответил своему товарищу: «Хочу. Не сейчас. Не готов».


Вечер дружбы


После начерталки, теории механизмов и машин, а особенно после сопромата, из шести поступивших с ними девчонок в группе осталось только две. Да и то, для Лизки всё делал Артём. Она только зубрила к экзаменам, и подталкивала мужа, а тот пахал за двоих.
Ада была симпатичная и умная. Она сразу выделила Колю, наверно за дружелюбие и постоянную настроенность на кому надо помочь. Несколько раз Коля заходил к ней домой, подсказывал что-то по мелочам, и они болтали обо всём. И тут при ближайшем рассмотрении он вдруг понял, почему её недолюбливает большинство  однокурсников. Уж больно она была зациклена на чистоте крови, избранном народе, и самом святом в мире государстве Израиль. Нет, у Коли не было ни капли еврейской крови, поэтому в качестве будущего спутника или даже временного сердечного друга он не котировался. А в доверенные товарищи попал. Но не мог же Коля из природной деликатности намекнуть Аде, что кичиться кровью вроде не стоит. Тем более перед кем? Половина их группы — евреи.
И группа, включая Колю, вздохнула несколько свободнее, когда Ада скоропалительно вышла замуж, естественно за стопроцентного, с таким же, как у неё настроем, и эмигрировала в Израиль. Но уехала она всё-таки уже на четвёртом курсе, а тот вечер случился после зимней сессии на третьем.
Девчачья группа из Педа, через общую преподавательницу по Политэкономии, очень захотела пообщаться с механиками. После сначала намёков, затем согласования места и времени (желание согласовывать не пришлось, и так всё ясно) общение состоялось в подвале. Нет, нет, ну, что вы!? Это был обыкновенный красный уголок, правда, без навязчивой наглядной агитации на стенах, какой-то проектной конторы. Впрочем, студентам это было совсем не важно.
Вино купили парни, какую-то закуску состряпали девчонки. Пару магнитофонных бобин с нормальными записями дал Артём. Правда, Лизка не пустила его на вечер дружбы механиков с педагогами, и всё закрутилось по нарастающей. Даже никто не перепил. Но после некоторого количества танцев, где контрольным был «белый», несколько пар не всё время танцевали, а начали куда-то исчезать. Коля не исчезал никуда. Вина он выпил, сколько хотелось, больше не прикладывался. Никто из девчонок его особенно не привлекал. К нарастающему возбуждению парней и ответному откровенному желанию девчонок поприжиматься отнёсся привычно спокойно. И как-то в один миг вечера остался в зальчике единственным из парней, да ещё заметил, что одна тёмненькая невысокая девчушка сидела одиноко в дальнем углу. Она выглядела довольно безучастной, и вдруг это чем-то его привлекло.
«А ты чего не танцуешь?» - спросил её, подойдя поближе и усаживаясь верхом на стул около. «А ты почему?» - ответила она вопросом, и посмотрела ему в глаза. «Интересно», -  подумал он.  Девчонка Коле положительно понравилась.

Маша

Они не стали дожидаться конца вечера. Хрипел магнитофон: «One, two, three, four, five, six, seven...,» - но в зальчике никого не было. Кто-то хихикал в конце коридора. Конечно, свет был выключен. Коля помнил, как он входил сюда, поэтому не щёлкнул выключателем, только левой рукой ощупывал стену, а правой держался за ручку Машиной сумочки. Маша, чтобы не отстать, правой рукой держалась за эту же длинную ручку, а левой ухватилась за хлястик Колиного пальто. Они чуть не наткнулись на парочку. В темноте Коля не узнал, кто это был, а Маша через пару дней сказала ему кто. Похоже, она даже заметила некоторые подробности, но почему-то не стала их рассказывать. А Колю это и не заинтересовало. Но это было уже потом.
А сейчас они шли по пустынной улице. Маша чуть впереди слева, а он в полутора шагах правее. Мимо протарахтел трамвай. Мокрый снег хлопьями падал и смешивался на тротуаре с уже растаявшим, образуя кашицу. Ветра почти не было, было очень тихо. Коля совсем не знал о чём надо говорить, поэтому молчал. Маша тоже. Коле до дому рукой подать, а Маше нужно ехать на автобусе. До остановки чуть пройти вперёд, а потом направо через трамвайные пути, около заводского корпуса. Но они почему-то повернули налево. По краю большой круглой площади, потом в тихую улочку Нижнего города, между двумя башнями, оставшимися от старинных ворот, мимо Ратушной площади по узкой улочке-лесенке вверх, открыли тяжёлую дверь, скрипевшую в ржавых петлях, ещё по улочкам, тихим, тёмным и узким, и вышли на площадку над крепостной стеной. Внизу темнели деревья парка, блестел залитый водой лёд крепостного рва, переливался огнями железнодорожный вокзал. Подходили и уходили поздние электрички, на повороте вдали проехал трамвай, визжа сталью колёс по рельсам, невесомые снежинки, уже не такие мокрые, всё-таки падали вниз под светлое пятно от уличного фонаря.
Коле стало совсем неловко оттого, что он так и не сумел ничего рассказать интересного Маше. Он было открыл рот, чтобы что-то сказать, а Маша зачем-то приложила палец к своим губам, мол молчи. И он сразу перестал чего-то стесняться.
Они смотрели на падающий снег, немногих, как будто игрушечных, пассажиров, вышедших из крохотной электрички., на исчезающий в ночной тьме полуостров с заводами, трамваями, домами. А потом заспешили на Машин автобус, последний. Держались за руки, разбегались и скользили по ледяным полоскам вдоль тротуаров, немного покидались снежками. И уже усаживая Машу в автобус, успели крикнуть друг дружке: «Завтра в шесть на Утюге».
Коля шёл улыбаясь домой, и совсем не думал, зачем завтра в шесть. Просто это оказалось совершенно естественным и вдруг необходимым.

Завод

Огромная приёмная перед кабинетом директора и главного инженера была пуста. Коля сидел перед столом секретарши и ждал, когда та вернётся от доклада главному. Возвращаясь, Терье не прикрыла за собой дверь и показала кивком головы, мол, входи.
Рука ощупала твёрдые корочки новёхонького диплома, с вложенным направлением, сердце глухо застучало, и Коля вступил на ковровую дорожку, ведущую к длинному столу для заседаний и стоящему поперёк в торце за ним массивному сооружению с телефонными аппаратами, наваленными на столешнице папками, мраморным письменным прибором и невысоким брюнетом на огромном кожаном кресле. Рукопожатие. Несколько секунд на рассматривание диплома и направления по распределению, взгляд в глаза друг другу, пара незначащих вопросов, среди которых.
- Кем хотите работать?
- Конструктором.
- Замечательно. Пойдёте мастером в цех.
И напоследок:
- Отца как зовут?
- Петром.
- Ну, что ж, Николай Петрович, с началом.

Тепловоз на заводской ветке. Поминутно проносящиеся мимо электрокары с пустыми и загруженными контейнерами,  знакомые и совсем непонятные станки вдоль громадных новых и старых пролётов, грохот стали на махинах-прессах, визг от резцов и синенькие спирали стружки, запах пота, краски, машинного масла, сотни и тысячи людей, поглощённых тем, чтобы в плановые сроки обеспечить грядущее благосостояние советских людей. Сбился и устал считать пролёты, переходы, лестницы, лишь вроде запомнил ту каморку, где перекуривало несколько мужиков и пару по внешнему облику женщин, и последнюю фразу провожатого: «Вот сюда завтра в семь утра».
И долгий поиск завтра с утра этой самой, прокуренной, где его ждали первые подчинённые, некоторые много старше его, но по странной традиции называющие его на «Вы» и Николай Петрович, а он их уважительно, но по именам, и на «Ты». Кто это выдумал и когда?
Эскиз болта, нарисованного в первый рабочий день (ну, вот и совпало желание с реальностью), запомнился надолго, навечно связанный с лицами двух мужиков, невесомо ворочающих по рольгангу шестиметровыми штангами круглого проката, и дрожью земли при разрыве стали на прессе – идёт рубка валовой стали.
А потом – первый обжигающий и перехватывающий горло спирт; прожжённый халат от брызг расплавленного металла; удары кувалды по не собирающейся разбираться детали станка; пламенная речь на комсомольском собрании; взгляды девчонок; вкус пьяной вишни во время остановки колонны завода на демонстрации 7 ноября; другой праздник, когда все гуляют, а тебе с крохотной бригадой надо закончить ремонт к утру; тихая беседа в библиотеке и вальс на заводском балу.
Завод.

Воды отошли

Воды отошли поздно ночью. Возле растерянной Маши бестолково суетилась тёща. А Коля, прямо в шлёпках, накинув что-то на плечо, кинулся к школе, у которой стоял телефон-автомат. Сначала начал шарить в карманах в поисках двушки, а потом вспомнил, что 03 вызывают без монеты. Еле успел обратно к дому до «скорой», помахал водителю, где остановиться и провёл врача с медсестрой в их с Машей комнату. Потом крепко держал Машину руку, ведя её к машине и помог ей прилечь на кушетку. Тёща рвалась с ними, но доктор отрезала: «С роженицей только муж».
Из приёмного покоя небольшой больницы Машу сразу увели внутрь, а Коля ненадолго остался, автоматически отвечая на вопросы регистраторши. Потом с ним попрощались, и он вышел почти на деревенскую улицу. Обошёл кругом двухэтажный корпус, вглядываясь в немногие освещённые окна. А минут через сорок, поняв, что находиться здесь бессмысленно, справки дадут по телефону с десяти утра, пошагал домой. Кое-где горели фонари, тускло освещая булыжную мостовую и утоптанную грунтовую дорожку вдоль деревянных заборов перед частными домиками. Начал накрапывать мелкий осенний дождь, но Коля его не замечал. Тёща, конечно, не спала.  Переговорив раз по двадцать одни и те же фразы в разной комбинации, Коля прилёг часа на полтора, ведь работу никто не отменял.
К телефону в конторе начальника цеха подходил и подходил, но выслушивать было нечего. Выйдя с потоком окончивших смену через проходную завода, он не вклинился в толпу ожидающих автобуса, а прошёл к аптеке, зашёл в телефонную будку и неожиданно услышал: «Дочь, 3200, 51». Ничего не поняв, так как с Машей были уверены, что родится сын, полетел на электричку и с букетом цветов и свёртком с разными разностями, влетел в информацию.  Тупо уставился в табличку закрытого окошка приёма передач: «Принимаются с… до…».  И далее – длинный перечень , чего «не». А потом ходил под окнами, выглядывая Машу, пока ему опытный ветеран, переговаривавший со своей женой жестами через окошко, не сказал: «Приходи завтра утром. Твоя спит после родов. Да всё с ней в порядке».

Иван-Пограничник

- В некотором царстве, в некотором государстве, жил-был Иван-Пограничник и звали его Петя.
Да ты поудобнее, поудобнее сюда к папке и на подушку.
И был Иван-Пограничник самым обыкновенным пограничником в гимнастёрке и брюках, в солдатских кирзовых сапогах, и был у него щит и меч, лихой конь буланый, а ещё автомат с патронами и пулемёт. И тревожно было в ту пору на границе. Всё какие-то злые люди и звери хотели её перейти и помешать нам нормально жить. Нам с мамой на работу ходить и в гости, тебе – в ясельки.
Почему Ивана-Пограничника Петей звали? Не знаю. Наверно, мама с папой так назвали. Вот мы с мамой захотели тебя назвать Олей и назвали. Тебе нравится? Вот и Ивану-Пограничнику тоже его имя нравится.
И вот, в одну тёмную ночь послали Ивана-Пограничника командиры дежурить на Калинкин мост. Всю амуницию с собой забрал, не спит, ходит около пограничного столба, а на столбе наша красная звёздочка и красивые такие буквы – СССР. И вдруг слышит, в воздухе свист стоит. Это летит Змей Горыныч с тремя головами. Приземлился он у Калинкина моста, землю лапами рвёт и ноздрями воздух вдыхает: «У-у-у-ууу! Как тут русским духом пахнет! Выходи на бой!»
Иван-Пограничник ничего не боится, вышел он к Змею и говорит: «Убирайся восвояси, не мешай нам жить!»
А тот: «Не уйду!»
И завязалась тут у них битва.
Сильный - Змей. И хвостом бьёт, пламенем дышит, и на место одной срубленной головы тут же вырастает новая, но не одолеть ему Ивана-Пограничника. Он же не только о себе думает, а обо всех нас, и о тебе тоже. Как же малышей в обиду дать? Защитить надо. Вот силы к нему, усталому, от нашей Земли и прибывают.
Ну, давай я тебя одеялком укрою… Глазки закрывай. Лежи тихонечко. Вот так. Тебе же с папкой хорошо?..
Бился, бился Иван-Пограничник со Змеем и победил. Все головы разом мечом отрубил, а потом ещё из пулемёта: тра-та-та-та-та-та. А потом доложил командирам о происшествии на границе и спать пошёл… Глазки закрыл, как мы с тобой, аа-аа-аа-а, голову на подушку мягкую … Завтра день будет хороший, аа-аа-аа-а…

- Мам, ты смотри сюда, тихонько только! Ты как думаешь, кто из них первый уснул? Я тоже думаю, что Коля… Тихо, не мешай, устал он. Да и Оленька набегалась.


От винта

Вольному воля, блаженному рай.
Народная мудрость


Закапсулировать!
Вот, как интересно получается. Оказывается, этот процесс, когда глотаешь эту дрянь и первые дни, пока организм не приспособился к новым условиям существования, и не знаешь, что и как будет происходить с тобой, а тебя неожиданно кидает в пот, или бешено стучит сердце и плывёт голова, или начинает выворачивать наизнанку, а потом вообще-то ничего, и какой-то неслыханный ранее показатель, вообще не определяемый при обычных ежегодных осмотрах, а когда уже деваться некуда: «Где вы были раньше», - хотя раньше определять ничего никто не планирует и не подсказывает, пока деваться уже некуда, но этот проклятый показатель всё-таки уменьшается и ты растишь в себе очередные надежды, пока тебе умно не скажут: «Идёт процесс капсулирования». Это значит — иллюзий нет, а есть капсула, в которой сидит нечто, загнанное туда дорогущими пилюлями, пока кризис не сожрал, оплачиваемыми всё-таки из стремительно худеющего больничного кармана. И это нечто уже протянуло паутинки куда смогло и захотело, а теперь ждёт.
Вообще-то, мысль о конечности существования любого биологического организма совершенно не нова. Так что остаётся вариантов не так уж много. При концентрированном зацикливании на ощущении симптомов процесса и попытке отодвинуть финишную ленточку при помощи дробного стука зубов и панического ужаса от неизвестности и возможной неизбежной расплаты за прегрешения — фактический жизненный процесс, пожалуй, прекращается задолго до реального финиша. Ну, что это за жизнь?
Можно пуститься во все тяжкие, пить и куролесить, вкушать радости полной грудью, затаптывая в грязь всё вокруг, а прежде всего себя. И будешь при этом себя уважать?
Жить так, будто ничего не произошло? Ничего себе, поди попробуй!
Метаться в поисках чудес? Господи! Большинство чудес в наше время имеет в основе либо хитрый обман, либо что-то реальное, но реализуемое лишь при наличии у искателя чего-то более существенного, чем специфические симптомы.
Конец будет всё равно. Так чего дёргаться?
На довоенных самолётах пилот сидел в кабине, а механик что-то проверял, готовил, прокручивал пропеллер, а потом звучала команда: «От винта!» Это означает — всё! Механик ушёл, лётчик запускает мотор, машина бежит по лётному полю и проходит точку невозврата — теперь только полёт. Держи штурвал, пока стучит мотор, пока сердце тянет в путь, пока звёзды над головой и красивая земля под. Что там надо ещё?



Вмешательство автора иногда совершенно необходимо

Конечно, не дело автора книги чего-то нудно объяснять и оправдываться. Любой мало-мальски сведущий человек, а сейчас большинство именно сведущих, прекрасно понимает, что автор должен выстраивать сюжетную линию и вплетать в повествование факты, фактики и совсем неприметные вроде даже и не указания на них, чтобы исподволь подвести читателя именно туда, куда автор желает, насыщая внутреннюю жизнь романа, на худой конец повести или рассказа, разными интересными подробностями, завязками-развязками, чтобы заинтриговать, а в итоге получить себе желанный кусок признательности и славы.
Но я вынужден объясняться именно потому, что не предполагал совершенно безответственного поведения своих литературных героев. И теперь должен периодически следовать не своему обдуманному плану и вдохновению, а неожиданным поворотам их не до конца понятной мне логики.
Вот и сейчас, Николай Петрович подталкивает моё перо, чтобы я непременно в этом самом месте опубликовал его литературные опыты.
Странно он себя ведёт. Вроде бы литературный герой, придуманный автором, представляет собой некий абстракт, который автор наполняет жизненными фактами, характером, чертами лица, манерами и всем, чем положено. И тот послушно думает, мечтает, поступает именно так, как за него придумали. А этот, мало того, что нечто написал, так ещё и тетрадку мне подсунул. И не просит, нет, совершенно не так, он уже вместо меня вписывает придуманное им слово в текст моего романа, вне всякой связи с развитием событий и взаимоотношениями героев. И меня почти не спрашивает, будто я человек посторонний.

Дамы и Господа!
Заявляю вполне официально. Я не знаю, что это и зачем. Я ошарашен и не представляю значения вписанного для цельности моего произведения. Но я твёрдо знаю одно — что внёс записки Николая Петровича. И уверен, что сделал правильно.

Сергей Эсте

 
Записки Николая Петровича

Хорошие стихи про мир
          и про любовь
Про то, что нет войны
  и зря не льётся кровь
Про то, что на Земле
  цветут опять сады
И ворон не летит
  предвестником войны
И дети не хотят в подарок
                автомат
Лишь в книгах узнают,
        что был когда-то мат
И людям невдомёк -
     ну, что было делить?
Зачем нужна вражда,
     зачем горилку пить?
И не поймут никак
     зачем нужна беда?
Ведь с ней давно пора
     расстаться навсегда.

Проснулся на заре,
  чуть скрипнула кровать
Уже пора давно,
  но не хочу вставать.




Круг прошёл.
Что казалось геройским побегом,
облетело пустыми словами.
И чем дальше летишь, убегая,
достигая блаженной тиши,
тем смыкаешь плотнее и твёрже
обруч старых и новых не я.
Новый круг.
И пошёл по спирали
на чужие грехи не чужие
мазать мёдом, чтоб лучше прилипло,
то что вовсе не нужно тебе.
И летит перепутано в вечность
то святое, что где-то осталось,
и совсем бестолковая мелочь
под названьем таинственным
жизнь.



А что-то трогает и плачет,
И что-то рвётся и молчит.
Хрипит надеждою удача,
Возница жизнь — такая кляча -
Не по шоссе, а я не мачо,
Но в воле что-то про гранит.

А что-то носится и рвётся,
И что-то строится в мозгу,
И сил не очень, но неймётся,
Хоть сердце больше не клянётся,
И что-то в руки не даётся,
Но я могу, могу, могу...

Хоть что-то трогает и плачет,
И что-то носится в мозгу,
Жизнь — не такая уж и кляча,
И есть надежда на удачу,
Хоть никогда не стану мачо,
Но что-нибудь ещё смогу.



Про вечность, душу, про исход,
про тот забытый прочно год,
про обнажённые тела,
про жизнь сгоревшую дотла,
про что-то где-то без забот...

Вот и закончился полёт.




Я строю дом из самого прочного материала на Земле - из иллюзий.



Серый день усредняет дождём,
Мелким снегом, иль мокрым туманом.
И за бледным, и грязным окном
Что-то хлюпает призрачным сном,
И мерцает грядущим обманом.




1.Усталый Ангел с яблоком в руке.
Немного отдохни, и будет легче.
Какую ношу ты взвалил на плечи?
Из века в век не можешь налегке.

Быть может, вспомнил из далёких дней
Святое что-то, что нельзя нарушить,
И так навечно согревает душу,
Что крылья расправляются сильней.

Усталый Ангел.
Яблоко в руке.
Немного отдохни.

2.
Чуть погодя, передохнув лишь миг,
взмахнёт крылами Ангел белый...
Всё что по жизни не постиг,
и что гудит, переходя на крик,
тебе, мой Ангел, расскажу несмело.




Плачет дождь в декабре
о берёзовом лесе,
о девичьей груди,
о грибах в сентябре.
Дождь грустит в декабре
об апрельском рассвете,
о росистых дорожках
на тонкой траве.
Брызжут капли с небес
о растраченном лете.
О зелёных глазах
плачет дождь в декабре




Ты подарила мне сирень...
Перед тобой стоял, как пень.
Хоть чудный пел нам песню день,
Но всё менять мне было лень.

Но эти скромные цветы,
Как символ чистой красоты...
Так не хотелось суеты.
В моих глазах искрилась ты!

И вечной кажется земля.
И жить бы, счастья не тая.
И перепрыгнуть бы себя...
Ох, и лопух же, братцы, я!



не пробиться не выйти из круга слов ненужных не прожитых дней.
из бокала забытого друга пью туман



Когда-то Дым Костра был маленьким Мальчиком, который жил на берегу речки в огромном двухэтажном доме. На первом этаже была большущая комната, в которую вмещалась мамина кровать, его кроватка и стол. А ещё в комнате стояла печка.
Чтобы сесть за стол, надо было придвинуть табурет и попробовать на него влезть. Мама смотрела, как он хватается руками за сидение, вскарабкивается на него и улыбалась. А ложка с едой не всегда попадала в рот полной. Она почему-то не хотела держаться ровно, и суп проливался обратно в тарелку или даже на стол. И мама тогда лишь чуть-чуть подправляла ему руку.
А потом он научился красиво выводить прописи в тетрадях, чертить линии карандашом по линейке и даже делать кружочки циркулем.
В институте он ходил с друзьями в поход и ночевал в палатке.
Своего сына учил ходить на ходулях. А с внуком гонял наперегонки на великах.
А потом тихим-тихим вечером сидел у костра и смотрел, как сизый дым курится от недогоревших веток и прямо в дыму, будто родившиеся в нём, толкутся мелкие мошки. Их никогда нет в другое время, а в дыму мошка вдруг появляется и живёт. И так это понравилось Старику, который вырос из того самого маленького Мальчика, что он захотел, как дым, взлететь над садом и домом, улететь к лесу, посмотреть на ещё заметную в сумерках речку. И тут сделал он чего-то совсем непонятное и стал Дымом Костра.
Обрадовался, что может теперь летать, и стал смотреть во все глаза.
Увидел, как другого мальчика гладит по головке мама и легонько дует ему на лобик.
Подсмотрел, как на берегу реки двое сидели, тесно прижавшись друг к другу, пальцы рук их сплелись, а потом и губы соединились нежно.
Усмехнулся тому, как кряхтит дед, ломая ветки перед тем, как подбросить их в костёр, а в ведёрке над костром что-то булькает и пахнет ухой.
«Здорово получилось», - подумал бывший Мальчик и устремился высоко в небо над поляной, лесом, речкой.
И стал мечтать, как он пощиплет глаза у мальчишек, когда те прибегут греться к костру после купания в холодной воде, как будет смотреть на стройные ножки красивой девушки, прыгающей через костёр, и он точно знает, что она загадает в тот миг.
Стал Дым мечтать, как согреет и спасёт от заморозков цветущий яблоневый сад, а потом покажет заблудившемуся грибнику путь к людям.
Что ж, мы все мечтаем. Почему бы и Дыму не помечтать?


Приговор

- А метастаза в ребре, это что?

Начинало ломить в висках, но сердце билось ровно и спокойно. Тротуар почистили. Мелкая каменная крошка хрустела под ботинками. Кашица снега отлетала от колёс машин и скапливалась у пешеходных переходов. Вода медленно переливалась через края луж и стекала к водостокам. Сквозь неплотные облака просвечивало голубизной.

- Интересно, ей было легче произнести или мне выслушать? А медсестра вроде и не присутствовала вовсе. Вот сидит рядом, а её нет. Да, работёнка! Я бы так не смог. Произносить человеку приговор...
А день какой сегодня чистый! Плюс один. Снег ещё нахлобучил ветки деревьев, чуть сильнее ветер — давно осыпался бы на газоны и тротуар. Да ещё как блестит, пропитанный влагой! Так и чуешь глазами тяжесть массы этой пористой белизны. Скоро весна. Как она сказала? «Три дня сейчас ничего не решают...» Что-то ещё про консилиум. Интересно, как буду переносить эту дрянь?
Господи, вот угораздило же...
Ничего... Будем...

Николай Петрович размеренно шагал мимо больничного комплекса к трамвайной остановке, с удовлетворением увидел цифру четыре над лобовым стеклом приближающегося вагона, поднялся по ступенькам, соскоблив прилипший к подошвам снег о подножку и сел в одиночное кресло. Проехал две остановки и неожиданно вышел.

- А если бы это была тройка, какая разница, - подумал он, - будто это что-то решало?

На тихой улице его детства машин почти не было. Он внимательно рассматривал новые дома, построенные вместо деревяшек за последние годы. Будто увидел их впервые. Даже не повернул голову в проём подъезда своего двора и вышел на площадь. Там что-то роют. По краям ограничителей проезда люди, в отражающих зелёным куртках, машут завернуть легковушке, заехавшей на запрещённую полосу. На горушке высится недостроенный монумент.

- Интересно, я его увижу готовым?

По кривой улочке, мимо стен из серого плитняка пройти короче. А теперь мимо крепостной стены к деревянным воротам, туда, где в крохотном дворике играет музыка, висит фигурка белого Ангела на растяжках над входом в подвал, и ещё одна лестница сбоку к неприметной двери, входу в заброшенный монастырь изгнанных когда-то чужаков.
Но массивные ворота заперты. Значит придётся придти другой раз.

Двери магазина бесшумно раздвинулись и Николай Петрович вошёл в зал. Начал накладывать в тележку пакеты, коробки, баночки, взял с полки небольшую бутылку «Scottish Leader”, прошёл к кассе. Считыватель терминала зеленовато подмигнул: «Транзакция завершена».
- Странно, - подумал Николай Петрович и зашагал к выходу.

 

 
Барокко

Люстры медленно погасли. В конце длинного зала на прямоугольнике потолка отражался свет от освещённой сцены.
Николай Петрович будто и не заметил, как выходили и рассаживались оркестранты, вставали в ряд хористы, звучали вразнобой струнные и духовые инструменты, как проверяли настройку по звуку первой скрипки, как все смолкли и ждали дирижёра. А он вышел, какой-то несуразный, с длинными волосами и проплешиной, странно поклонился зрителям и взмахнул палочкой.
Николай Петрович даже не слышал звуков. Он с удивлением наблюдал, как нелепая фигура дирижёра начинает плыть в воздухе и из его внезапно гибких, чутких и властных рук начинает исходить нечто, постепенно проникающее сквозь незримую оболочку, прочно отгородившую Николая Петровича от внешнего мира. Будто всё то, что есть снаружи: дома и люди, дела и проблемы, этот зал, город, земля, солнечная система и Вселенная — только крохотное дополнение к тому, что есть внутри — сам Николай Петрович, вдруг ставший огромным и единственным реальным существом, много большим, чем всё призрачное вокруг.
Дирижёр взмахивал палочкой, вызывая звуки оркестра и хора. Постепенно движения его тела, рук и головы пробивали крохотную щелочку в каменном склепе, окружавшем Николая Петровича. Ворвалось несколько звуков: какой-то призыв трубы, топот коней, церемонный проезд рыцарей, сигнал и звон стали.
Николай Петрович всё-таки увидел, что в зале полно людей. С балкона стали видны хористы и оркестр, фигура увлечённого музыкой дирижёра. Зрители сидят перед ним и даже сбоку.
Скрипки и духовые подхватывают мелодию, ведут её почти знакомыми сочетаниями и ритмами и начинают вытаскивать его в окружающий мир.
Перед его глазами по коридору процедурного отделения прошёл измождённый старик. А другой, уходящий, с синеющим лицом и кислородной маской, хрипло дышал перед устало сидящей медсестрой.
Струны рвали воздух зала страстью человеческих страданий и несбывшихся надежд. Мужские голоса бесстрастно доносили глубину и мощь предназначения. Женские чего-то хотели и звали, а потом обречённо нисходили к отказу от земного.
Что-то восставало в Николае Петровиче. И как будто послушав его, в бешеном ритме рвущихся чувств рухнул бесчувственный мир, исчезли ноты обречённости и страсть, обыкновенная человеческая страсть, с мясом и грехом, вырвалась в мощные звуки оркестра и одухотворённые человеческие голоса.
- Я хочу жить! - почти вслух произнёс Николай Петрович и негромко добавил - Буду.

 
Ответ

Знаешь, Витя, ты меня как-то осторожно так про партию спросил, а я тебе ничего тогда и не ответил. Наверно время должно придти, чтобы на что-то отвечать, моё время. Вот почти все другие уже ответили: прокляли, отреклись, удила закусили и красным размахивают с чёрными флагами и рясами рядом, кто в церкви отмаливает, кто запил и нет кого. А я вот решил сегодня ответить. Время есть? Ну, тогда терпи...
Вот сказал отвечу, а сам не знаю, с чего и начать...
Я думал сначала, что буду тебе рассказывать, как избирали комсоргом. И не потому избрали, что очень уж я всем ребятам приглянулся, а потому, что не хотели они того, кто рвался, кто линию вёл и в горкоме о чём-то договорился. И не буду рассказывать, как через год подал заявление. Сам подал, не для карьеры, по личному убеждению в словах и идеях, которые с детства во мне жизи. И как на парткомиссии какой-то ветеран очень рекомендовал застегнуть мундир на все пуговицы и рапортовать о выполнении Резолюций и Решений. А я ему доказывал, что Резолюции и Решения нужно принимать, думая о будущем. А потом сидел в пустом кабинете секретаря комитета комсомола и даже заводской парторг разводил руками: «Ну, что поделаешь, если партийная пресса...» И совсем бы я не верил больше ничему, да секретарь Райкома Партии на Пленуме так понесла этого ветерана и эту газету, что снова жить захотелось. Спасибо ей сердечное, порядочному человеку. Не знаю жива ли она.
А люди, что были вокруг меня, нормальные люди, умные, честные и активные, которых я уважал тогда и сейчас уважаю — все были коммунистами. И пахали, как папы Карлы, и за честь заступались, и в беде помогали, не давали упасть, что-то строили, делали, создавали. И вот так, с одной стороны те, кто заявление на клочке бумаги писал и в бой шёл, а с другой — кому удобно и выгодно быть при власти. В точности, как сейчас, когда одни что-то создают, а другие ладонью только «до сЕбе».
Знаешь, я бы многое мог тебе рассказать и смешного, и глупого, и хорошего, и того, чего даже вспоминать не хочется. Да только не хочу больше. Больно. Нет, Витя, за то, что был в партии двадцать лет с гаком совсем мне не стыдно. И каяться мне лично не за что. И билет не порвал, не выбросил. Храню в уголке. Совсем не затем, чтобы кому-то показывать, как доказательство преданности идее. Идея — это вообще штука сложная. И как она звучит, как в голове мечтается, как и кем реализуется — ой, как по разному. И это-то оказывается ещё как важно! Идеи что? Свобода! Равенство! Братство! Мы разрушим мир насилья! Мы не рабы, рабы не мы!
Ещё как рабы!
Нет, Витёк, каяться не за что. И жизнь прожита не зря. И вернуться для переделки не хочу.
Вот для памяти билет и храню: «Ум, честь и совесть!» Для совести и храню.
Не утомил?

 
Шашлык

- Вот смотрю я, Петрович, на твою ребятню, как у них всё ладно и естественно, и всё понимаю — так оно и быть должно. Да только у других не так!
- Так! Так! Вот сейчас придут с пляжа и галдеть будут, как все, и глазами голодными на шашлык поглядывать, мол, скоро ли? Ох, Вить! Если угольков к их приходу будет мало — сам убедишься.
- Что значит, убедишься, Коля? Ты с кем дело имеешь? Петрович, ты эту корягу в костёр не суй, от неё толку мало. Вот смотри, как надо: вот эти толстенькие сухие сперва, а вот те — под конец. Сколько тебя учить надо? Ты же не листья жжёшь и ветки. Это же высший пилотаж. А мясо приготовил?
- А тут тебе, Витенька, и часть ответа. Раз Пашка взялся, то и делать сам будет. Как сделает, так и поешь. Можешь не сомневаться, он для сестрёнок в лепёшку расшибётся.
- А не ревнует?
- А с чего ревновать? Знаешь, Вить, не замечал. Мне ведь это тоже важно. Вернее, время от времени как-то задаю себе нечто подобное, а потом забываю. Да и не могу как-то кого-то из своих выше или ниже поставить. Они все перемешаны. Помню, ещё у нас с Машей всё было хорошо, задали нам вопрос: Кто у вас глава семейства? Вот сейчас вроде вспоминаю, что было это во время переписи населения. А может и нет. Ну, Витя, ну как на такой глупый вопрос ответить? Как это в нормальной семье может быть? Вот когда Оленьке нужно было срочно гербарий составить из мхов, а на улице скоро темнеть будет, кто главный в семье, а? И когда она Мишку, а потом Пашку рожала — ну тут уж вообще святое дело. А больше всё Маша да Маша, иногда я. А с Лидой сейчас? Кто из нас главнее?
- Ты просто, Коля, дамский угодник. Ты ж для них всё сделаешь. Вот и Пашка твой такой. Во — загордился! Идёт, идёт твой Пашка! Паша, где мясо? Минут через десять ставить надо. Что? Да салат ещё рановато. А девчонки справятся? Ну, как знаешь.
Да, Коля, пожалуй ты прав. Если доверяешь и любишь, или вернее, любишь и доверяешь — и проблем нет.
- Да нет, Витя. Проблемы всё равно есть. И откуда они берутся?

 
Рассказ про любовь

- Не знаю, девчонки, всё что можно описать словами: там кровь пульсирует, приласкаться охота, ревность просыпается, так и хочется всех отогнать и никого близко не подпускать, подарить чего-то хочется, внимание только к тебе от неё, ну или от него для вас и всё такое другое — это конечно правда. Да только этого мало и не главное оно вовсе.
Не умею. Загнали! Витя! Помогать будешь? Вот так. Бросил друга в самую трудную минуту. Придётся одному выпутываться. Да и то верно, девчонок нарожал — теперь расхлёбывайся.
Нет, Ленусик и Даша, я вам теорию рассказывать не буду — это вам в школе, книг начитаетесь, фильмов ночных наглядитесь и всё-всё будете знать. Да только разбираться всё равно придётся самим.
Я вам лучше про другое расскажу. Может это и будет ответом на ваш вопрс — как распознать, а может и не будет.
Как я женился первый раз на Пашкиной бабушке, это вы конечно знаете. Чего вам про неё рассказывать? В гости к ней вы ездили, женщина она замечательная, обе вы в неё влюбились. А молодая она ещё красивее была. И умная, и всё у неё в руках спорилось, и в хоре пела, и в походы ходила, и всегда вокруг неё люди — напитываются её энергией, идут за ней, боготворят. Вот и я пошёл.
И вот когда человек ведёт всё время, и хочет это делать, и получается у него, и шагает быстро, то главное — не отстать. Ну, если отстал кто в такой паре, значит отстал, тут-то всё понятно. А я не отстал. Не знаю в чём дело, то ли характер у меня такой покладистый, то ли действительно у нас славный тандем получился, то ли Маша умела всегда выбирать за двоих очень чутко, а человек я вовсе не нерешительный, ещё какие решения принимаю, правда, в основном на работе. А дом что? Дом — это же женская вотчина. Уют, атмосфера, да и мужики рожать пока не научились.Ну и конечно, природная женская власть — ведь выбирает отца будущего ребёнка всегда женщина. И сила ей Богом такая могучая дана, что любого для этой святой цели покорит.
Обещал в теории не вдаваться, а потянуло. Конечно, у меня своя теория на эту тему.
Ведь если всё нормально, и выбор был двоих, то когда дети выросли, что-то очень важное с мужчиной происходит. Он как бы миссию выполнил. И если что-то было не так в семье, пусть даже и не видно никому, даже самой паре супружеской не видно, вот тут и случается.
Может я не совсем правильно рассуждаю, у женщины кроме материнства есть и многие другие цели, но всё-таки материнство на первом месте. А у мужчины иначе. И любовь к детям не меньше и к внукам потом, но мужчина легче отпускает своих кровных в их жизнь, а женщина до последнего пытается быть в их жизни главной.
И вот когда Оленька уехала в Питер учиться, а вскоре и замуж вышла, и родила Мишку, а потом Пашку, я вдруг понял, что всё, закончилось. Жизнь моя закончилась. Совсем не в том, что сил мало или лет много, желания иссякли, а в том, что с такой замечательной Машей, которую все вы любите, и я люблю, по своему люблю — дорога накатанная до дряхлости и холмика под сосной. И дело совсем не в ответственности, не в стремлении уйти от трудностей, и совсем не в том, что бес в ребро впрыгивает. Совсем нет.Миссия закончена. Дальше помогать можно, но это их жизнь, не моя. И осознал вдруг, что Машиной жизнью я не проживу, а своей будто и не стало
И вот тогда произошло. Какая-то стена между нами встала, внутри меня встала. Вот всё было хорошо, ослепительно хорошо, и вдруг неожиданно понял, что всё. И изменить ничего нельзя, да и не хочу.
И не запил я тогда, хотя был момент, и женщины другие ещё в мою жизнь не вторгались, а всё.
На работе вкалывал по две смены, в командировки мотался, на дачу уезжал как барсук, один. А потом как-то пришёл к Маше, проговорили мы долго, до утра, и переехал к матери.
Вот что у нас с Машей в жизни не получилось найти? Мне кажется, ответ вэтом самом распространённом у молодых особенно, когда кровь бушует и клянутся: «Ты мой! Я твоя!» Ну, как человек может быть чьим-то? Я даже формулировку церковную: «Я, раб Божий», - произнести не могу. Нет! Зачем было Богу создавать себе рабов? Не для того создал. Неисповедимы, как говорится, но не для того.
И вот как, девчонки, это самое по жизни пронести в семье, когда ты и партнёр надёжный и любящий, и свободен одновременно?
Вот когда твоя мама, Ленусик, от меня уходила, а потом выбрала себе мужа, а тебе папу Лёшу, очень мне было тяжело, но даже и радостно. Вот нашла себе Наташа точку правды в любви.
Ну что, ответил я вам, сестрички, или нет? Сейчас мама Лида нас на пирог позовёт, чуете?
Как же я вас всех люблю.

 
Решение

Когда человек что-то решает важное, причём, не просто важное, а очень важное, а самое важное, отчего может измениться для него всё на свете, он... .
Вот. Вот так часто бывает. Размахнёшься, думаешь что изречёшь истину, которой до тебя никто не слышал, готовишься, так сказать, осчастливить человечество, а на самом деле в последний момент и одумаешься. Ну, что делает каждый человек, когда принимает решение? Вот вспомни про себя самого, какие такие уникальные действия совершаешь?Какие глобальные мысли приходят, чтобы это самое решение принять? Сколько времени ты мучаешься и размышляешь, чтобы решиться? Сколько секунд или лет?
Вот когда мы с Николаем Петровичем в институт на военку ходили, там было всё понятно: получив боевой приказ, надо оценить обстановку, а потом принять решение на выполнение этого самого боевого приказа. А тут — всё перепутано. Из этой самой обстановки, в которой оказался может быть по собственной глупости, хоть и казался тогда себе мудрым и взрослым, надо самому себе дать задание во всём разобраться, найти пути выхода из того безобразия, которое тебя никак не устраивает, выбрать только один, самый верный. Легко сказать один, когда, во первых, необходимо убедиться, а не придумал ли ты сам себе проблемы и трудности, может их нет, а есть только факт, что нечто напахал, и для разрешения ситуации всего-то надо признать сперва самому себе, что был неправ.
И про приказ, то бишь про задание самому себе куда двигаться и что делать — как это может быть вначале, когда и после всех размышлений, мечтаний и ушатов холодной воды запутываешься окончательно, мозг выключается напрочь, а нервы истончаются и рвутся?
Скажете надо обратиться к специалисту, к психотерапевту, например? Отличная идея. Да только знавал я семьи, в которых даже не один высококлассный психотерапевт, да только тупик там ещё круче и безысходней.
Не знаю.

Кризис у Николая Петровича наступил не сразу. Разрыв с Машей, казалось бы, на пустом месте. Организация нового ритма жизни, в которой, совершенно естественно, оказались очень важными дочь и два внука. Ну да, в другом городе, но ниточка-то крепкая, и как ни странно, вопреки ожидания серьёзных проблем во взаимоотношениях с Олей, их не оказалось вовсе. Значит дочь, любящая отца и мать, видела между ними нечто, что они сами вовремя не разглядели.
Мать приняла своего Коленьку спокойно, без расспросов, будто давно ожидая подобной развязки. С ней, правда, тоже было не очень легко. Но Бог решил проблемы взаимоотношений матери и сына просто и окончательно всего через полгода их совместной жизни. Холмиков на Лесном кладбище стало теперь два.

Рита появилась внезапно.
Конечно, при желании можно было бы найти и другое место, но этот столик в ресторане стоял в уютном незаметном уголке. Похоже, что молодая женщина, сидевшая одна в пол оборота к залу, никого не ждала. А два свободных стула были расположены так для него удобно — лицом в стену и угол. Он так ей сразу и сказал, что мешать ей не будет, и если она не возражает, устроится тут.
Она на него внимания и не обратила, а он — на неё. Ну, молодая, симпатичная, явно занятая чем-то совсем не тут, как и он.
Николай Петрович тупо смотрел в стену, не обращая ни малейшего внимания на шум посетителей, первые пустые танцевальные ритмы, запущенные равнодушным диск жокеем, даже на сидящую рядом даму, и чего-то бубнил под нос. Затем, неожиданно для самого себя, вытащил авторучку и записал несколько корявых строк на обороте счёта за электричество, случайно оказавшегося в бумажнике. А потом недоверчиво и странно смотрел на записанное и губы беззвучно шевелились.
Все эти манипуляции не прошли мимо внимания соседки. Она смотела на Николая Петровича, будто только сейчас увидела, что рядом с ней сидит человек. Её вдруг заинтересованные глаза глядели на его губы и бумажку с каракулями. А он, неожиданно свободно и смело, чего ранее за собой никогда не замечал, предложил прочитать вслух. Они разговорились, и даже немного потанцевали. Николаю Петровичу было позволено проводить даму до подъезда, совсем недалеко от ресторанчика и даже потом позвонить.
А потом и началось — периодическое внимание Риты, с явно выраженной к нему симпатией, мягким пожатием руки и не отстранённые губы для увы не эротического поцелуя, сменялось неделями неотвеченных звонков и пустотой в её взоре при встрече. А потом это — её внезапный отъезд в Италию, замужество и долго не отпускавшая его горечь.
Вот тогда и состоялось для него это самое решение, необходимость принятия которого или там побудительные мотивы, или загадывание чего-то серьёзно-глобального наперёд, не имело места быть. Может даже и решения никакого на самом деле не было, а оно только померещилось под низкими сводами давно не действующего старинного монастыря.
Зачем он тогда двинулся за этой парой, свернувшей с узкой улочки в крохотный дворик? Зачем поднялся за ними по полуразрушенным ступенькам к тёмной двери? Зачем вошёл?
Высокий худой мужчина с седыми висками нежно заглядывал в карие глаза изящной темноволосой женщины лет тридцати. Они внимательно слушали рассказ смотрительницы о жизни монахов и датах. Брали в руки тяжёлые тома в тёмных переплётах, заглядывали в узкие окна, разглядывали картины и старательно загадывали желание перед тем, как выйти на середину низкого квадратного зала, на то самое место, где сходятся какие-то сферы и ли лучи. Николай Петрович ничего в этом не понял, а только видел исчезающую счастливую пару, выходящую сквозь узкий проход куда-то далеко.
Горели крохотные свечи. Никаких желаний Николай Петрович так и не загадал. Долго стоял отрешённо, не доходя до нужного места. Смотрительница что-то объясняла там, в глубине монастыря, а Николай Петрович шагнул и замер. Низкий каменный потолок, почти темнота кругом и отдалённые звуки вдали, непонятные и глухие. И он — спокойный и пустой. И вроде бы ничего не произошло, но он уже знал, как жить. Вот объяснить этого не мог, а как жить — знал.

 
Поющая

Длинный пологий склон поёт десятками тысяч голосов.
Сверху и сзади за припарковавшимися кое-как сотнями машин проходит старое шоссе, превратившееся в отрезок городской улицы. Справа — деревья и кустарники под крутым обрывом и дорожка вдоль приморского шоссе. А прямо, за возвышающейся певческой эстрадой, напоминающей развёрнутое огромное ухо — широкая аллея к морю. Оттуда, от автобусной остановки и парковочной площадки вливаются сотни мужчин, женщин и детей в благоговейно стоящую толпу и тоже поют. Нет. Это совсем не похоже на Праздники Песни и Танца раз в четыре года. Тогда все веселы и игривы, торжественны и глупы, танцуют, водят хороводы, протягивают руки и улыбаются. По разному улыбаются, кто как может и хочет, но улыбаются обязательно. И национальные костюмы не выглядят карнавальным реквизитом — праздник. А сейчас — нечто совсем другое.
Николай Петрович пришёл потому, что не мог не придти. Да, несмотря на весьма поверхностное знание местного языка, он любил и чтил: неторопливость и выдержанность, аккуратность и некоторую обособленность каждого от каждого, чистоту и спокойствие, размеренность, терпеливость и огромную любовь этих людей к своему клочку земли, обычаям и песням. Сотни лет желанная свобода для них выражалась только напевной речью и почти обязательным финалом народных сказок, когда герой получал свой хутор и возможность жить по своим правилам.
А вдруг это получится сейчас? Вот прямо сейчас, с этого огромного поля, десятки, а может сотни тысяч людей пойдут и скажут, и тогда надо будет или дать им эту желанную свободу, которая почти валяется под ногами и стоит только её поднять, либо снова пушки, много пушек, много штыков, много эшелонов с телячьими вагонами и наглухо закрытые рты даже ниже плеч, куда втянуты от страха головы и автоматически поднимающаяся рука «За» и как эхо голос: «Долой! Враг!»
Да только нет сейчас солдат, желающих и могущих пощёлкать затворами и задвинуть двери вагонов, и стрелять в упор при шаге влево или вправо из огороженной красным затравленной трассы. Рассыпается этот огромный дом от единственного кубика, упорно вытаскиваемого сотней тысяч поющих голосов
Значит сляпан был погано, а потом вконец обветшал под упёртыми управдомами этот когда-то красивый и многообещающий дом. А раз некому его удержать, то и не стоит.
Нет, не праздник сегодня здесь. Это звучит молитва народной воли.

 
Крах

Умом Николай Петрович много чего понимал. Хотя, как сказать... Это он думал, что многое понимает, или даже чует. Хотя никаких трактатов не читал, да и сам анализом не занимался. Но крохотные факты и фактики из реальной жизни оседали в голове, хватали за сердце, не давали покоя, а потом неожиданно, без видимого оперирования ими, вдруг выплёскивались из него в самые неподходящие моменты.
Когда же это было? Во второй половине восьмидесятых? Нет, раньше, задолго до объявления Перестройки и шумных Народных фронтов.
Из Киева в Харьков было не уехать — либо общий вагон, что совсем не прельщало, либо жди завтра, без гостиницы, на вокзале в зале ожидания. Откуда тут столько высших офицеров, не ниже подполковника? Чего эта орава рвётся из Киева в Харьков? Совещание какое что ли туда перенесли?
И тут, как чудо — выбросили в свободную продажу несколько билетов СВ. Николай Петрович никогда в СВ раньше не ездил. На инженерную зарплату в СВ не накатаешься, а командировочные выше купейного тоже не оплачивают. Но не сидеть же ночь на жёсткой скамейке в зале ожидания? А, чёрт с ним! И вот — билет уже в кармане.
Да, разница есть. Мягкое и уютное купе на двоих, спокойный вагон без суеты и гомона, вежливый ненавязчивый проводник. И сосед — высокий красивый полковник с лётными петличками сразу очаровал непринуждённостью, дружелюбием и выставленной на столик бутылкой хорошего коньяку. Это потом Николай Петрович понял, что же ещё главного было общим, да конечно возраст, наверняка одногодки. Сашка на атомной тоже небось дослужился до кап раз.
И беседа потекла легко и весело. По званию и возрасту военного и некоторым незначительным фактам, сказанным между прочим, он уже понял, что тот бороздит воздушные просторы на атомном ракетоносце в боевом дежурстве, бережёт сон и покой советских тружеников. И ничто не предвещало какой-то перемены в купе, когда прозвучал вопрос защитника Родины: «Ну, а вы как? Скоро построим?»
Зачем Николай Петрович отвечал так? Что его потянуло на откровенность? Может то, что он в глубине души давно ждал этот вопрос? И отвечает теперь не только переставшему улыбаться лётчику, но и себе. Как есть отвечает.
И главным в ответе было даже не описание пустых магазинов, гонка на производстве по выполнению плана выпуска товаров народного потребления, мёртвым грузом оседающих в складах и складиках, не тупость принимаемых сверху решений, не пустозвонство и обман, даже не стремление верхушки выстроить страну под себя, а всё возрастающее неверие в кидаемые людям для наживки лозунги, разочарование и ещё неясно осознанное состояние страны — всё, приехали. Совсем не ясно какой, но наступает конец.
Сколько лет прошло с той ночи в купе спального вагона, но Николай Петрович ещё и ещё вспоминает её, а потом недоверчивый взгляд лётчика, может быть даже подумавшего тогда, а не подсунули ли ему на взлёте карьеры агента иностранной разведки для разложения морального духа Советской Армии?
Всё, не стало Советской Армии, как и всей страны, развалившейся на кусочки, и может вспоминает эту же ночь лётчик и наконец думает: «А ведь прав был инженер». И есть ли какой толк от того, что так может думать этот лётчик сегодня? Или забыл давно? Или же нет его на свете? Но всё-таки почему-то Николаю Петровичу очень хочется, чтобы лётчик жил и вспомнил сейчас, что ему тогда сказали правду.

 
Независимость

Николай Петрович голосовал тогда, как последний идиот: «Да» - независимости куска этой Прибалтийской земли, «Да» - сохранению Советского Союза.
Естественно, любое волеизъявление, как и почти любое слово, можно трактовать замечательно по разному. Для местных вожаков, получивших неожиданно власть в независимой стране после августа 91-го, количество голосов «За» считалось чохом, и подтверждало легитимность их решений и власти, а «Да» Советскому Союзу местных русских, вернее говорящих на русском не представителей коренной нации — это естественное состояние пятой колонны, мечтающей напакостить молодой республике и продолжающих быть оккупантами или ревностными потомками оккупантов. И лет с 1940 по 1991 вообще не было. И желание людей жить в мире и согласии, с сохранением в том числе прежних связей и контактов — это разумеется, козни и дурость. Так как от Восточного Соседа ждать ничего хорошего не приходится.
Нет, не зря тогда на Певческом Поле Николай Петрович не подпевал тогда многотысячному хору, не зря чувствовал не только правду этих людей в желании быть своеё стране, но и отторжение его. Странно, столько лет пахали рядом и вдруг разучились понимать друг друга? Неужели они не поняли, что русский человек обладает одной особенностью, идущей через века: любить землю, на которой живёт, чтить её, и не пытаться переделать под свою Родину, Россию? Тошненько!
Но видно, ничего не поделаешь. Чтобы что-то действительно доказать, нужны не аргументы слов, денег и силы. Доказывать приходится чем-то совсем другим. Из далёкого детства для него на всю жизнь звучали тогда три главные фразы:
Ma ei oska;
;ra karda mind;
Anna mulle ka.

Ma ei oska Я не понимаю
;ra karda mind Не бойся меня
Anna mulle ka Дай мне тоже

Хуже нет, когда тебя не понимают или не понимаешь ты. Как-то в те времена, когда финнам, например, к нам можно было запросто, а нам туда ни-ни, расхаживал как-то Николай Петрович в одном из первых универсамов города между полками, и вдруг к нему подходит средних лет финка и что-то спрашивает. Может тогда её вопрос прозвучал и не только по фински, Николай Петрович не разобрал, но даже если бы и по английски — после усердных школьных уроков и сдачи тысяч знаков на зачёт в институте — знания оного успешно стремились к нулю. Николай Петрович сообразил, что дама хочет нечто конкретное, но вот догадаться бы что? Через некоторое время, собравшаяся вокруг толпа помощников безуспешно гадала, что же означают её слова, а потом жужжание и даже подпрыгивание. И лишь после того, как дама замахала руками, как крыльями, кто-то радостно догадался: «Мёд! Она хочет мёд!»
Можно, конечно, выучить язык взрослому человеку. До совершенства дойти, разумеется, не удастся, но худо-бедно изъясняться в наиболее часто необходимых ситуациях — это реально. Правда, тут ещё зависит от времени твоих разговоров. Перед выборами, например, обращение к тебе верхушки по русски — явление повсеместное. А во времена кризисных моментов — почему-то, если к тебе кто-то из «элиты» вдруг случайно так обращается, то непременно сверху вниз.
А ещё Николай Петрович заметил, что очень часто непонимание возникает и при свободном владении языком. Вот каждое слово фразы понятно, и предложение грамматическое вполне, а что это такое и почему, и что прячется за словами? И наибольшую настороженность вызывает множество правильных слов. Вот  если тебе сказали много-много преправильных слов, где там заковыка? В чём тебя хотят надуть? И свои и не свои, а?
Так что Николай Петрович убедился — не зря запомнил эту фразу, объясняющую почти всё, и вызывающую разочарование в жизни. Ma ei oska. И нет проблем. Вернее, ты остался с ними один на один.
Зато две другие фразы держали на плаву. Он помнил, когда ему, перепуганному мальчишке говорили: «;ra karda mind!“ Когда тебе так говорит старший и сильный, это означает, что не всё в этом мире потеряно, что тебе хотят добра.
И хотя прошло десятки лет, но ты видишь в памяти протянутые за куском хлеба худые детские руки с мольбой: «Anna mulle ka!“ - ты понимаешь, что обязан жить и что-то делать, чтобы это не повторилось.
Бог с ним. Когда-то люди всё-таки научатся понимать друг друга. И может быть даже себя.

 
Блины

- Правление большинства — это мерзость. Большинство тыкало большим пальцем вниз и поверженного гладиатора дорезали клинком. Потом выло от восторга, когда жгли ведьм, или книги и факелы, большинство стояло шеренгами и истово орало: «Хайль», - или беззаветно проклинало мировое зло и голосовало на погибель врагам народа.
Ты извини, Паша, что так пафосно. Уж больно противно, когда прикрываются волей большинства. Разве человек жесток от природы? Разве он средоточие пороков?
Ой, Паша! Какую болячку ты затронул! Так хочется всю душу излить, наболело. Правда, догадываюсь, что в итоге ничего особо умного не скажу. Я ведь тоже торопыга, как и ты. Так не хочется ждать, тем более чего-то очень глобального, что от тебя почти не зависит. Но охота, чтоб сейчас и много. Даже по мелочам, правда? Вот чтобы весна, например, была благоуханной и трепетной, чтобы лето жаркое, море тёплое, дожди редкие но сильные, чтоб любовь страстная и нежная, конечно, взаимная и навсегда, чтоб жить долго и не болеть. Девчонки сейчас, разумеется, добавят про красоту и путешествия, мама Лида — про детей.
- Вот, девочки! Смотрите, как нас тихонечко в сторону отодвинули. Значит мужикам про глобальные проблемы, а нам — платьица-цветочки и пелёнки. Вот ты и показал себя, Коленька, деспотом и ретроградом, который во имя семьи и будущего мира, детей, только сам вещает, а меньшинство совсем не слышит. Придётся нам, девочки, устанавливать матриархат.
Ты про блины девочкам рассказывал? Где блины?
Нет, Пашенька! Дед твой тут, конечно, прав. Большинство большинством, но если правду тех, кого меньше, не слышат, или ещё хуже, на первое место подсовывается ложный враг, или полуправда, а потом вроде большинство так решило...
- Пап, а блины ты и вправду обещал, да Лен? Ты такой чудненький, папа, самый лучший из пап. Правда, твой папа Лёша, Лен, тоже хорош. Он у тебя красивый...
- Так. Блинов хотят, а красивым назвать не хотят. По-моему у нас и мука закончилась.
- Коля, на нижней полке слева.
- Будто я не знаю. Ладно, я и сам, вроде, захотел. А печь блины вы не умеете!
- Знаешь, дед, я пожалуй с тобой пойду. Похоже, что блины — это фирменное по мужской части. А кроме того, я сейчас тебе докажу!
- Не докажешь.
- Докажу!
- Не докажешь.
- Докажу! Ох, и умеешь же ты заводить, дед.
- Ну вот. Мужчины наши пошли трудиться, а мы пока на стол соберём. Только посидим ещё чуть-чуть.
Тихо то как.
А вы знаете, девочки, мне Оля про Пашку с Мишкой много рассказывала. А про Пашку... Раз Оля его спать днём маленького укладывала, а он не лежит, глаза дерёт и крутится волчком. Она его и спрашивает: «Ты в садике спишь? Чего молчишь? Все же спят.» А он насупился, помолчал, а потом отвечает: «А я не хочу, как все.»
Так как же большинство может решать за всех? Ведь мы все такие разные. Ну, пошли, пошли.
С чем блины будем, с вареньем или сметаной?
- Тетя Лида! А у нас вроде ещё и мороженое осталось...


Память

Тяжёлая сочная зелень, тихие дороги, лёгкие волны, почти не покачивающие паром, белые кувшинки, обыкновенно лежащие на поверхности озерца перед уютными домиками туристов, копчёная рыба, проданная женщиной в домашнем халате почти в 23 после лёгкого стука в её дверь, чуть с запашком пресности тёплая вода пруда, дикие утки, подплывающие к берегу и ждущие, мол, чего не покинул вкуснятины, обрывы, камни, море — чудо и радость этой земли, вдруг почти скрылись за замшелыми и нарочито забытыми десятками плит с именами по двое, по трое и стелой, когда-то почитаемого монумента. Заброшенность места и ясно читаемое желание имеющих власть вычеркнуть напрочь эти несколько соток из памяти, не давали покоя.
Все разъехались. Охи и восторги от поездки остались позади.
Николай Петрович вдруг осунулся, и надолго замолчал, глядя невидящими глазами в стену комнаты.
- Ну, ты чего, Коля? Ну, чего ты себя растревожил? Разве тебе или мне будет лучше, если начнёшь пилюли глотать и зароешься в уголок, как медведь на зимовку? Разве от этого будет тебе легче? И притом, ведь прекрасно знаешь, что травишь душу зря, ведь нет этой черноты, которую себе представил. И разве обида способна чего-то создать доброе? Ты же всё это мне тыщу раз говорил. Мне ведь тоже плохо, когда плиты разбитые вижу даже с фамилиями здешними. Когда указатели аккуратненькие висят, да только не туда, где наши отцы честно стояли, где обыкновенные солдаты своей кровью платили за нашу жизнь. Ты ведь у камней этих постоял, которые помнят. Ты ведь душой своей туда прикоснулся, помянул свято, как хотел. И кто тебе дорогу показал? Бабка с хутора, которая по русски не понимает, а всё тебе рассказала и глядела на тебя по другому. И Юхану своему ты будешь рассказывать, не очень выбирая слова, а потом по рюмке выпьете за их память. А после ты и его отца помянешь, на другой стороне воевавшего, а потом рядом с тобой пахавшего на одном заводе двадцать лет с гаком. Помнишь, как вы 9 мая отмечали, за всех погибших пили, за солдатскую честь, чтобы войны не было никогда, чтобы честными глазами друг в друга смотреть? Ты же мне всё это рассказывал. Паны дерутся — у холопов чубы летят, с головами вместе. А паны наши русские ничуть не лучше всех других. Вот только обидно, что чем выше они забираются, тем совести в них меньше, да больше грехов своих на безгрешных свалить норовят.
Ну, давай сюда свою глупую мальчишескую голову. Не ерошись, будет. Сильный ты, сильный. И глупости делать не будешь. И мстить никому не станешь. И проглотишь не потому, что ты не прав, а потому, что кто-то должен прекратить эту эстафету ненависти и «благородной» мести. Вот люди тысячи лет мстят, остановиться не могут. Наверно, нам надо с себя начинать. Что ж делать? Раз выбрали такой путь, значит пойдём.
- Ты прости меня, Лида.
Знаешь, а я начал думать, что надо нам лекцию организовать где-нибудь на высшем уровне, чтобы ты могла поучить наших премьеров да президентов уму-разуму, а то они совсем разболтались — говорят одно, а делают совсем другое.
- Вот я с тебя и начну! А потом и до президентов доберусь.
Ну, всё?
- Всё.

 
Памятник

Да, давненько не было так погано. И дело даже не в том, что Памятник скинули. Может его и надо было оттуда убрать, чтобы страсти не разогревать, а вот как это сделали — жуть! Стыдоба!
Ну, понятно, когда та дама пожилая на мальчишку в автобусе окрысилась, мол, вы русские только воевать горазды. Мальчишка ничего не поймёт, а она аж слюной брызжет от ненависти. Глупый, в войну играл.
А автобус полный молчит, не знают люди, как реагировать.
Наверно у этой женщины погиб кто-то на войне, или в репрессиях, и она молчала всю жизнь, а тут вырвалось. Как не понять? Может ей потом самой стыдно будет — ведь не мальчишка же виноват.
А вот тут — стыдоба. Это ведь не женщина, заведённая эмоциями и молчанием. Люди то молодые, образованные, умные. Да и от старой власти кое-что получившие в своё время. Откреститься хотят? И свою обиду на тех, кто был пятьдесят лет назад вываливать на тех, кто честно живёт на этой земле? Потому что за них заступиться некому? Стыдно.
Ну а эти тоже хороши — витрины бить и магазины грабить. Хорошо ещё, что Ниночкин салон чуть в сторонке, обошлось.
Зачем по улице этой прошёлся? Витрины заколочены, стёкла на тротуаре и внутри. Жутко.
Ну, не верю, что всё произошло спонтанно. Эти то уж точно задумали и команды отдали, кому им надо, задолго — памятники такие в пять минут не переносят. Ложь всё это про неожиданность, «вызванную действиями толпы». Вот то, что толпу подготовили, в это веришь. Может правду говорят, что полицейские автобусы пачками повозили каких-то странных субъектов, и высаживали неподалёку накануне? Кто ж это теперь узнает? Если правда — никто не проболтается, ведь больно серьёзно это, жизнью пахнет.
А парня убили. Найдут убийцу? Ой, не найдут. Кто ж за убийство оккупантов сажать будет? За это надо орден давать.
Вот до чего игрушки во врагов довели. Неужели эти …, даже назвать как-то их не умею, не понимают, что калечат свой народ. Ведь даже если нас здесь никого не будет, даже если с лица земли уйдём, ни России, ни русскому народу исчезновением это не грозит. А если здешние уверуют в свою безгрешность и право мстить — не будет у них будущего. Жаль людей.
Да нет. Всех оболванить никому не удаётся. Время вылечит.
А Тийт с Яаном странно со мной говорили. На дорожке у дачи подошли сами, чего раньше не было, и на разные отвлечённые темы заводят. А в глаза не глядят, видно, что им стыдно. Вот тем, кто решения идиотские принимал, тем не стыдно. А вот этим стыдно. Хорошо ещё, что догадался «не заметить». Поговорили нормально, руки пожали. Чего нам делить? Это наши боссы с двух сторон что-то делят и пыжатся. С одной стороны, будто моськи на слона. Что отрабатывают? А эти... Величаво и по барски. И после их благородного наказания зарвавшихся вот этих, совсем хреново становится. Уж точно — не так делается, не по людски!

Николай Петрович размахивал рукой, шагал не глядя, наступая на липкую грязь после дождя, не обращая внимания на брызги жижи из-под колёс грузовиков.

Господи! Всех бы этих политиков поганой метлой — наших, ваших, ихних! Достали!

 
Размышление о главном

Никогда не задумывался, почему люди начинают размышлять о смерти?  И когда они это делают?
Причём, пока не очень интересует жизненный этап, когда некто тяжко болен и дни его сокращаются стремительно. Тут уж, думай не думай — скорее всего стоит уже готовиться практически. И совсем не о другом, когда некто круто рискует, и всё может закончиться мгновением неверного движения.
Думается о другом. О том состоянии духа, когда ни с того ни с сего, в полном здравии и расцвете сил приходят мысли о неизбежности, и тогда что? Почему? Откровенный страх, слабость, или что-то другое? Или формула давняя, «Memento more», - она что, о страхе за грехи и о дороге в храм с беспрестанной мольбой о прощении?
Да, замечательный вырисовывается вариант: живи на полную катушку, не обращая внимания на какие-то выработанные людьми правила морали, законы. Наслаждайся, имея центром вселенной себя драгоценного, а уж когда здоровье не позволит — кайся, молись, и Бог тебя простит. Даже поговорка на эту тему имеется: «Не согрешишь — не покаешься». А ещё лозунг всепрощающий: Один раз живём.
Вот и я про тоже. Ведь живём мы действительно только один раз. Говорят, душа бессмертна. Может и так, только ничего это не меняет, ведь в этой самой шкуре, с этим обликом, временем жития и прочими обстоятельствами — всего один раз на свете. И никакая реинкарнация не поможет. Что сделал ты сам, то и есть. Если натворит глупостей каких, или ошибок, только сам и можешь исправить, переродившись при жизни не ради страха, букв в книгах написанных, мнению людей. Вот сам, куда повернул, куда жизнь настроил, то и получилось. Можешь, конечно, другим пыль в глаза пустить. Даже мерзкие злодеи притворяются порядочными и сходит им это в течении многих лет, но себя-то не обманешь. Что ты есто — то и есть. Что сделал, то и получил. И жизнь целая у человека есть, чтобы сделать что-то достойное, но только одна, и только до того момента, когда её уже не будет. И поэтому надо успеть.
И если у человека нет каких-то особых талантов, может тогда он и не сумеет сделать что-то, что другим заметно. Но уж поменьше гадостей натворить себе, близким и другим людям, это уж каждый может. И пунктиком ему, толчком и точкой отсчёта, может, да и наверняка становится вот это самое — осознание, что жизненный путь его конечен. Выходит, что мысль о смерти, просто так мысль, вне связи с болезнями и экстримом — самая что ни на есть жизнеутверждающая штуковина.
Если понял, что успеть должен в чём-то достойном, и делаешь потом, что выбрал, пусть даже ошибаясь и глупости вытворяя, значит не зря прожил. Значит радоваться можешь искренно и честно какому-то слову своему, самому маленькому делу, пусть даже это один забитый гвоздь, или поддержке кого-то в беде, или даже тому, что букашку малую не раздавил.
А уж справился ты или нет с заданием своим жизненным — это и Бог определит, и люди каким-то образом узнают, да и сам по большому счёту осознаешь. Ведь себя не проведёшь.
А память о тебе? Вот это и не угадаешь. Да и не надо. Всё равно она, память эта, когда-то закончится, даже о самых замечательных людях. Так чего беспокоиться? Что сделал, то сделал.

 
Переход

О благодатном времени перехода из почти коммунизма в торжество капитализма вспоминать совершенно не хотелось. Да и что вспоминать? То как рушились последние иллюзии? Вера в громко провозглашённые идеалы? Надежда на здравый смысл общества?..
Николай Петрович загонял память об этих месяцах и годах куда-то очень далеко, в  глубокое подземелье и накрывал тяжеленной крышкой, а ещё придавливал сверху чем-то неимоверно массивным и неподъёмным. Чего вспоминать-то? Как гнила мечта всего прогрессивного человечества в свои последние годы, в беспрестанно похмеляясь в борьбе с алкоголизмом, меняя одного полудвигающегося вождя на другого, создавая бесконечные дефициты на самое обыкновенное и нужное, плодя талоны на муку, сахар, мыло... Бррр! Это в мирное-то время! Наконец появился ещё один вождь с ясным ликом и красивым набором слов. И всё завертелось, убыстряясь и ускоряясь, выкидывая по сторонам устаревшее добро, стремительно выстраивая всех в последний решительный штурм, который завершился августовским утром под рёв моторов танков и самолётов, под чеканные слова команд из цветного ящика, фальшь крымского затворства и откровенное сверху вниз барское: «Молчать, быдло! Смирно!»
И так наивно верилось, что улыбающиеся лица танкистов из открытых люков танков, крепко держащиеся друг за друга руки в единой людской цепи на сотни вёрст вдоль Балтийского моря, тысячи поющих голосов, народный витий на броне, смелые слова правды — всё это даст расцвет нового, сквозь гниль и мерзость.
Ага! Кабы так!
Откуда-то повылезали из щелей... Даже говорить неохота.
Николай Петрович вспомнил какой-то старый советский фильм, в котором тоже говорили про свет, свободу и разрушенные тюрьмы. И как венец свободы, появлялась кодла освободившихся из рабства мальчиков, в которой выделялся худой кретинистого вида с бычком в зубах и щемящей песенкой: «Мне милка ноги целовала, как шальная...»
И это было безумно смешно, тем более, что играл ублюдка великолепный Эраст Гарин, мастер шаржа и гротеска.
Но сейчас-то всё всерьёз!

И дело даже не в том, что развалился единый и нерушимый, а зарплата тогда виделась цифрой в неофициальной ведомости, а реально хватало не увеличивать сильно долг за квартиру и не очень задерживая отдавать срочные «взаймы» у более удачливых знакомых и друзей. А ещё на один бульонный кубик и два куска хлеба в обед на работе. Хреново было то, что теоретически народное достояние, незримо превращаемое до того в реальный коммунизм для горстки, теперь нагло и откровенно хапалось братвой всех видов, двигая по морде скромным и совестливым, ради великой цели — ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ НАКОПЛЕНИЕ! Вот эта самая великая цель — ВОЗДАСТ (Боже, как до боли знакомо!) каждому по его реальному вкладу.
Нам, дуракам наивным, казалось, что реализация воздания по заслугам подразумевает — кто что сделал. Оказалось — кто что хапнул. И теперь задачей новых гуманитариев стало: тонкая формулировка всего этого в смысле неизбежности для прогресса человечества, в смысле высокого гуманизма хапающих и их глубокой внутренней драмы от того, что брать себе они вынуждены исключительно ради грядущего изобилия всех.
Дурак! Трижды дурак, - вспоминал Николай Петрович, - Это мне надо было поверить тогда, что честно глядевший мне в глаза работник аппарата ЦК комсомола, предложивший работу у них, говорит правду, что квартиры они получают в общем порядке. И смотрел потом, как на идиота, когда я отказался. Хотя, может он и был прав. Порядок, очевидно, и был общим, правда, не для всех остальных.
Чего изменилось? То что было скрытым тогда стало явным для всех? Рука руку моет из корпоративного обихода закрытой тусовки процветающего коммунизма для избранных стала достоянием СМИ с единой целью: обгадить конкурента, чтобы на благородстве въехать в уютную элиту новых избранных? Чего нового? Названья? Лозунги? Мораль?
Порядочность — есть порядочность. Честь — это честь. Совесть остаётся таковой всегда.
Никакого эволюционного изменения не произошло. Хорошо, конечно, что умерла та ложь. Зато родилась новая. Фифти — фифти. Так чего вспоминать?
Хорошо, что не поддался тогда. Хорошо, что ничего не натворил сегодня. Тяжеловато, конечно, обыкновенному человеку, и проблем хватает. Но жить в мире с собственной совестью всё-таки лучше.

 
Наташа

Наташе действительно было хорошо. И если бы ей когда-то сказали, что она будет только медсестрой и никогда больше, после возвращения в эту специальность, выбранную когда-то почти случайно, не захочет уйти из неё, она бы не поверила. Ещё бы! Все книги, которые она читала в детстве, звали куда-то далеко. Они хоть ничего и не говорили конкретного, чем занимаются возвышенные романтические героини между поисками принца и разочарованиями, но представлялись эти занятия чрезвычайно загадочными и недоступными обыкновенным девчонкам. И Наташа стремилась именно туда, в заоблачность на розовых парусах мечты. А оказалась среди бинтов, шприцев, загадочных процедур, скрипящих суставов, гипертонии, латинских названий, и была счастлива. И своим домом  почти на берегу моря была довольна. И Балтика, она хоть не очень часто дарит жару и палящее солнце, но Наташе хватало этих нескольких дней в году. Оказывается она совсем не любила валяться на пляже, предпочитая после работы и в выходные что-нибудь делать в своём саду, или гулять у моря. И своей машиной пользовалась, если они с Ленусиком ездили на Алёшины концерты в столицу, а заодно прогуляться по старому городу, или вдруг хотелось махнуть в Ригу или Каунас.
Первое время после рождения дочки Николай Петрович приезжал пару раз в месяц и никак не мог приспособиться к своему новому положению. Он чего-то конфузился, но старался ни словом ни даже взглядом помешать им с Лёшей, сразу отдал Лёшеньке приоритет в общении с Ленусиком. А потом он и с Лидой стал приезжать и тогда, кажется, немного успокоился. А когда Лидочкина походка изменилась и не только её щёки потеряли почти впуклость, но и животик стал приобретать свои новые очертания, Николай Петрович расцвёл. Наташа никогда его таким не видела, он стал спокойным и счастливым, и излучал любовь. Казалось, он готов был обнять весь мир.
Ленусик выросла так быстро, кажется и проблем никаких не было. Иногда Наташа пыталась вспомнить хоть что-нибудь такое, и не могла. Ну, корь там, скарлатина и ангина — это, конечно, не в счёт. Какие же это проблемы - болячки и только. И двойки иногда за невыученные уроки — у кого их нет? И первые корявые строчки придуманной любви в тетрадке под подушкой — значит время пришло.
Удивительно легко и свободно Ленусик общалась со своими двумя отцами. Главный, конечно, папа Лёша. Ну а папа Коля.... Это же папа Коля! Кто ж его не любит? И Наташа сама его боготворила, как человека, подарившего ей смысл новой жизни и Ленусика. Но вот любовь, оказывается, совсем не за благодарность или что-то очень хорошее в человеке. И совсем не подразумевает общую постель до гроба. И любить, оказывается, можно не одного мужчину, а сразу двух, но только совсем по разному. И почему это так?
А Лёша... Господи, как бы ей всего не хватало в жизни, если бы они не встретились. А Лёшина гитара запела по другому после встречи с ней. Она это заметила сразу, но ей казалось, что может быть она преувеличивает, ведь такое тоже бывает. Но нет, ей не показалось. Столичные критики и коллеги вскоре заговорили об этом громко и с восторгом, как о взлёте молодого дарования. А Лёша молчал и улыбался.
Но когда состоялся тот первый из уже традиционных фестивалей гитары «Балтийское лето» и хозяйкой фестиваля все увидели Наташу с дочкой, вопросы прекратились. Правда, один жёлтый газетчик как-то спросил  Алексея в упор про несоответствие, мол медсестра — и хозяйка фестиваля. На что Лёша ответил: «А вам этого не понять. Вы потому там и работаете». Но тот понял, покраснел и долго извинялся. Так как история эта хоть и не получила письменную огласку, но в фольклёре распространилась достаточно далеко, больше ничего подобного не повторялось, а Наташу на фестивале встречали, как королеву.
А Наташа даже не захотела хотя бы чуть-чуть подняться по карьере и отказалась от всех предложений директора. А тот, увидев что вновь прибывающие солидные клиенты оказывается наслышаны о Наташе и выбрали их санаторий в том числе и поэтому — отстал немедленно, но уж зарплатой не обижал.
Наташа была счастлива потому, что поняла интуитивно — совсем не обязательно гнаться за карьерой, деньгами, столичным городом, шумной жизнью на виду, славой, быть первой в чём-то уникальном, а надо просто найти своё место, где тебе хорошо потому, что оно твоё: твой дом, твой человек рядом, твоя работа, которую ты любишь. И когда твой муж трудится там итак, как ему нравится, и не отказывается от чего-то дорогого ему ради тебя, а просто дарит любовь, и ты для него — продолжение его самого, но не всё в этой жизни, а только часть, может даже маленькая часть по времени и заботам, но именно та часть, без которой его жизнь станет ему чужой. И для тебя — всё тоже самое, только чуть нежнее и чуть больше дочке, их дочке, у которой есть ещё один отец — Коля.
Как там они сейчас? Конечно, Ленусику с Дашей и Пашкой совсем не плохо. Представляю, чего они там напридумали. По телефону, естественно, всё не расскажешь, главные разговоры впереди.
Надо обязательно на субботу ничего не планировать, Ленусик будет говорить чуть не до утра, а потом убежит к подружкам, а потом... А потом наступит миг, когда кончится школа, наступит взрослая её жизнь, и надо будет отпустить. Жаль, что с Алёшей не получилось ребёночка. Вот всё-таки сказался тот злополучный Славик. Хотя, Господи, ну при чём тут Славик? Надо было как-то по другому самой.
Тяжело даётся наука.


Бзик

Сегодня ужасно хотелось напиться. Нет, не с приятелями. И совсем не так, когда начинаешь по крохотной рюмке коньяку в красивом баре, а горло вдруг сглатывает слюну, пульсирует в висках и вы придвигаетесь друг к другу, а руки смелеют. Тогда последняя бутылка покупается за десять минут до закрытия и идёт по глоточку между уже не робкими касаниями, и вы оба лихорадочно вычисляете, куда бы теперь?
Нет, жадно хотелось напиться одному. Сразу выпить большой бокал чего-нибудь крепкого, а потом следующий и ещё. И отупев от принятого, завыть на какой-то дикой ноте сначала тихонько, а потом до ора.
Господи!
Вот только дряни какой не хотелось. От неё выворачивает такой мерзостью.
Да, и после перепития чем-то благородным всё равно не пошевелиться и подтягивает живот, но хоть нет этого гнусного послевкусия от суррогатного алкоголя.
Ну, почему я не могу это сделать? Ведь хочется страшно!
Наверно мешает бабуля, которая обходила все точки на Марата, Стремянной, Разъезжей, Кузнечном рынке и возвращалась в кондиции с выпученными глазами и молчащая.
Нет, доброта из неё и тогда не уходила. Её нежные руки ласково касались моего затылка и плеча. Правда, за крепкими словами не приходилось идти в подворотню, там то были свои игры, но весь русский лексикон исходил из неё без злобы, и с какой-то подлинной народностью, без подделки, и с весёлой подначкой. Ничего похожего на сегодняшнюю речь юнцов и потаскушек, в котором самое скромное — это «бля».
Но тогда, в Питерской командировке, на бесконечный звонок в дверь открыла её соседка с гордым молчанием на моё «здрасьте», а из комнаты третьей справа ударил в нос стойкий амбре и чуть позже голос почти не человека спросил: «А вы кто такой?»
Именно тогда я не смог сделать ничего, кроме клятвы себе — никогда!
Наутро чистенькая и весело жарившая мне блины, она что-то рассказывала, а я домывал и выкидывал, выкидывал, выкидывал...

Но так хочется завыть, а сделать это без сильного подпития совершенно невозможно, ведь люди наверняка подумают: «Ну, вот, ещё один свихнулся».



 
О возможности Машины Времени

Да, это бывает достаточно часто — человек что-то придумывает очень важное и оригинальное, что даёт почти неограниченные возможности. Кажется, ещё один крохотный шаг и светлое будущее обеспечено. И тут оказывается, то ли в формуле ошибка в двенадцатом знаке после запятой, то ли автор решил, что его творение абсолютно универсально и начал своё хрупкое детище загружать гравием, чтобы засыпать им ямы на подъездной дороге к дому...
Короче, мне казалось, что я рвану на своей Машине уж по крайней мере в Средневековье или лет так на триста вперёд, но застрял в каком-то полувеке. И нет, чтобы размахнуться так от Белого Дома и тайн разбившегося звездолёта Инопланетян до Тибетских пещер с законспирированным консервантом (тс-с-с-ссссссс, шёпотом) — генетического кода двенадцатой расы человечества. Так нет! Никак не уйти от может быть совсем надоевшего Вам Николая Петровича и изредка, его ближайшего окружения. И нет, чтобы пристально изучать глобальные тенденции развития цивилизации и Судьбы Земли, так упёрся в никому неизвестного, может даже придуманного человека и так — вершочками, вершочками, совсем не углубляясь, и бессовестно не проводя анализ, и не делая глубоких выводов и обобщений.
Так что — впустую.
Оказывается на практике эта самая Машина Времени совершенно не нужна. В прошлом изменить ничего не может, а копаться в своих ошибках и упущенных возможностях, естественно одновременно вырывая последние волосины из своей плеши и посыпая освободившееся место пеплом, мы успешно осуществляем без всяких машин. А будущее может и было бы таким, как можно увидеть, забравшись лет так на тридцать- сорок вперёд (зарываться не стоит, а то увидишь вместо будущего только холмик и камень с полустёртой надписью), но мы так замечательно научились взбрыкивать и совершать нечто непотребное, что колёсики Времени реально приведут куда-нибудь совсем в другое место. Так что — толку никакого. И потому я решил совершенно не морочить голову читателю, и отказаться от заявленных великих перспектив.
Но не тут-то было. Как оказалось, человек часто становится заложником собственных решений. И как я ни пыжился сломать или даже взорвать эту треклятую Машину, она выросла в настоящего монстра, и начала тыкать меня, как нашкодившего котёнка в наделанную им лужу: «Ну, ты хотел? Так смотри, как бывает то, что не бывает никогда».
Или всё-таки бывает?

 
Разговор

- Слушай, ничего, если я тебя кое-что спрошу? Я никогда этого не спрашивал, да и поводов не было, и мне нравится, как мы с тобой живём, но вот пришло вдруг в голову, и я по себе знаю, не отпустит, пока не выскажусь, может и зря, но не могу по другому: а ты меня не ревнуешь к тому, что было до тебя?
И женат я был столько лет, внуки взрослые, потом в Риточку влюбился безответно, от Наташи дочка растёт, ну, конечно всё это в прошлом, но всё-таки?
- Ничего себе в прошлом. На тебя посмотреть, когда Наташа с Лёшей приезжают или Риточка в кои веки! Да у тебя ничего в прошлое не уходит. Это не про тебя. Ты же весь с ними всегда, ты же их обожаешь, любишь.
Нет, не ревную.
А с тобой ревнивице делать нечего, изведётся. Ревновать — это делить на твоё и моё, и ещё чьё-то. А с тобой делить нельзя, с тобой складывать надо, или разделять. Вот ты Наташу любишь, и я её люблю. Риточку обожаешь, и я её обожаю. Машу не забыл, и я её помню. Как не помнить? Мы же ничего от себя или в себе не отрезаем, да и не хотим, если уж только совсем поганое и горькое, что я отрезала давно, и ты мне помог.
А вообще, ты — седой мальчишка. Ну как такое у женщины можно спрашивать? Вот возьму и заревную, и буду у тебя выпытывать, а как ты их любил, а что им больше нравилось? А вот твои губы нежно-нежно тут делают и ладонь, а они как? Им тоже так хотелось?
- Лидочка! Я же старый дурень! И ты для меня самая моя родная, и я с тобой младше на эти двадцать лет. И ничего такого с ними не было. И не буду врать, нам тоже было когда-то хорошо, но совсем не так, как с тобой.
И вообще, я жалею. Как-то мы с тобой глупо поступили, вернее — я глупо. Ну, почему только Дашку родили? Я ведь всегда хотел сына, а никак не получалось — одни дочки. Это наверно потому, что я женщин обожаю. А мальчик... Господи! Как я хотел мальчишку! Хоть Пашка с Мишкой ещё как молодцы, но они же внуки. Фамилию не продолжают. Вот дурак! Надо было мне тебя уговорить. Сейчас-то уже поздно, почти стар.
- Ты думаешь?
- Это ты о чём?
- Да так.
- Чего так?
- Ну, ты говоришь, что стар, я и подумала — это так, или не совсем?
- А что? Ты почувствовала, что уже...
- Нет, я о другом.
- О чём другом?
- Да. Мужики бывают удивительно бестолковы.
- Лида, ты так загадочна сейчас.
- А женщина и должна оставаться загадкой.
- А-аа. Вот ты о чём. А то я было подумал...
- Неужели? Дошло наконец.
- Что дошло? Неужели?... Какой же я дурак.
- Согласна.
- Большой дурак.
- Абсолютно согласна.
- И?...
- Шесть недель.
- И... тут нет ошибки? Ой, снова глупый вопрос. Как неожиданно всё. Дай сообразить.
Как-то странно наш разговор начался, а продолжается...
Лида, я конечно уже не молоденький, и болячка у меня появилась некстати, и гарантии никто не даёт. Но если ты решишь, что так и будет — зубами драться за жизнь буду. Выдюжу.
Правда, на мальчика я и не надеюсь, но я вас, женщин...
А ты, Лид! Ты! Вот всё, что у меня есть, хорошая моя!..
- Глупый. Как же я тебя, Коля, люблю.

 


 Эпилог

Голос затих.
Он посидел немного молча, не отрывая глаз от последних прочитанных строк. Потом захлопнул толстую тетрадь, исписанную почти неразборчивыми каракулями с помарками, перечёркиваниями и вклеенными листками и посмотрел на слушательниц, сидящих напротив него за столами небольшого читального зала обыкновенной библиотеки: «Ну, вот и всё».
- А что было дальше? - спросила красивая брюнетка, обжигая писателя чуть тревожными карими глазами.
Он пожал плечами и ничего не ответил.
Все засуетились, вручали ему цветы, а он писал ничего не означающие округлые фразы на листках бумаги с не очень качественными копиями своего романа. Теперь можно идти.

Маршрутка неслась вдоль приморского шоссе, будто догоняя тёплое и большое июньское солнце, зависшее над горизонтом перед тем, как нырнуть в море. Почему-то не стал выходить у аккуратной дороги, ведущей к его даче, а проехал дальше до поворота вниз и вышел у большой поляны.
Два дуба, один могучий и зелёный, а другой мёртвый, но не потерявший ни ветки из ещё недавно живой кроны, глядели ему в спину. И верховые лошади из загона кажется посматривали на него ревниво и нервно вдыхали воздух. Нет, ему сейчас не сюда.
По тропинке между соснами, мимо маслят и горькушек, заброшенной красивой когда-то дачи со сгнившими занавесками на окнах с заплесневелыми рамами — к обрыву, под которым неухоженный пляж и камни далеко в море. А на той стороне залива — ветряки с медленно вращающимися крыльями, а чуть правее — половина красного, не слепящего диска, решившего купнуться в холодной балтийской воде. Ну, чуть ещё, ещё, ещё,..  крохотный красный сегментик неслышно булькнул и оставил ждать на берегу высокую стройную фигуру мужчины с лёгкой сединой на висках, который смотрел на зеркало неподвижной воды и видел не только летящих где-то далеко чаек, но и Николая Петровича, Лиду, Наташу, маленьких и вдруг выросших детей, железную дорогу, Олимпиаду, иногда глупую и странную жизнь, и ничего не знал, что же будет со всеми, и с ним самим, но почему-то улыбался открыто и бесконечно счастливо.



Сергей Эсте


Торнимяэ, Лауласмаа, Таллинн    Эстония    2008 - 2009