З А С В О Е Л И Д Е Л О Б Е Р Е Ш Ь С Я?
В середине августа к вечеру в Нижний Новгород прибыли ополченцы из-под Москвы. Загудел потревоженный посад. Рассказы «самовидцев» о битвах с иноземцами, о раздорах в земском войске и его распаде, о смерти Ляпунова, об обороне и падении Смоленска и восхищали, и ужасали.
133
На Нижнем посаде, близ Никольской церкви гремели засовы и замки: купцы и прочие посадские запирали на ночь свои хлебные, калашные, мясные лавки, кузнечные, бронные, столярные, плотничьи, столешные, кожевенные и иные мастерские, но не расходились, возбужденные тревожными новостями. Возле лавки говядаря Кузьмы Минина (он занимался торговлей скотом), который вернулся из-под Москвы еще в мае, толпился народ, обсуждая события.
- Что нам делать-то Кузьма? – спрашивали его, - ты у нас разумник, посоветуй!
Кузьма запер на замок свою лавку – небольшое строение с лотком и навесом над ним. Вынул ключ из замка, проверил, прочно ли держит, и повернул к соседям сосредоточенное лицо.
- Вот и я также, как и вы, думаю: негоже нам стоять в стороне и смотреть на лютое разорение и погибель всей земли.
Карие глаза Минина внимательно смотрели на соседей. Это были свои посадские люди, не богатые, но и не голь перекатная. Вот купец Ануфрий, у него мошна набита деньгами потуже, чем у других, хорошо наживается на мехах выдры, кругом Нижнего у него заповедные ловли, записанные за ним воеводской грамотой. Оружейник Петр Клепальницын тоже не жалуется на жизнь, только положи на прилавок саблю, меч, шелом, из рук хватают. Фрол кожевник, Иван каменщик, Сенька хлебник – те победнее, им нужны кожа да зерно, да камень, а привоза мало, дороги стали опасные, вот и бедствуют, простаивают без дела. И сам Кузьма по себе видит – трудно стало жить, нет простора для торгового промысла, нет твердой власти, которая бы защитила от лихих людей добро, нажитое трудом, хитростью и смекалкой. Куда ни кинь – все клин!
- Я думаю, братья, что надо нам всем миром собирать новое ополчение со всей русской земли! А собирать его здесь, в Нижнем Новгороде, вооружить и вести прямо в Москву – стать за веру православную и железной метлой вымести из страны панов и шляхтичей, установить порядок , чтобы честным людям можно было спокойно жить.
- Это что же ты говоришь? –засомневался Ануфрий. – Выходит, вое-
134 вать нам надо?
- Выходит, так, - твердо ответил Минин. – Да чего же мы на улице остановились? Пойдемте в дом, там и поговорим.
Дом Минина вблизи Почанинского оврага был средний по размерам, с тремя горницами, печью и хозяйственными пристройками. Татьяна, жена Минина встретила нежданных гостей приветливо, проворно накрыла стол белой скатертью, принесла ржаной хлеб, пиво и медовый квас. Холодную говядину, горчицу, блюдо моченых яблок, квашеную капусту, огурцы. Разговорились гости, у каждого наболело на душе.
- Кузьма, а не лучше бы нам отсидеться за крепостными стенами? Ведь нас никто особенно не тревожит, и неплохо вроде бы живем! – Ануфрий выжидательно оглядел собравшихся за столом, ища поддержки.
- Не далеко глядишь, брат, не дальше своего деревянного забора! Сам посуди, как может кто быть безучастным, если его соседей лиходеи грабят, убивают, а дворы жгут? Один Нижний Новгород не устоит, и его разграбят, коли будем на печи сидеть да по своим углам прятаться! И как же ты говоришь, что не тревожат нас? А два года назад тушинский воевода Семен Вяземский кого пришел усмирять, разве не нас? Пришлось воевать и ты сам воевал и я тоже, пока воровского воеводу не разбили, а его самого не повесили!
- Да и ненадежно наше богатство, - подхватил Иван каменщик, - когда кругом разбой чинят и паны, и многие воровские шайки! Кабы покой был на Руси, да разве ж мы так торговали, да разве ж мы так строили и всякого добра делали? Вдвое и втрое против нынешнего могли бы продавать да делать!
Повздыхали мужики, посетовали на плохие времена.
- Слов нет, тяжело посадскому человеку, однако живем помаленьку, - сказал Ануфрий, недовольный, что его никто не поддержал.
Близилось первое сентября – посадские в этот день выбирали себе земских старост, и Ануфрий хотел, чтобы его снова выбрали. А тут он никак не мог перебороть Кузьму: что ни скажет, все ему головой кивают, а на его слова никак не отзываются.
135
-Живем плохо, в вечном страхе, как приговоренные к казни!- Ануфрий стал раздражаться. - С кем же ты хочешь идти на Москву? В нашем городе и тысячи воинов не наберется! Ужели с ними освободишь стольный град? За свое ли дело берешься? Ты же говядарь! Воинское строение тебе не в обычай. Ты не из дворян, не воевода и не духовного звания, а вроде нас – из черных и тяглых людей. А не забыл – по барыне говядина, по харчевне едок? Это тебе не скот нагуливать и продавать с выгодой. Чего же ты говоришь за все отечество? Старинные обычаи ломаешь?
Беспощадные слова пригнули Минина, и он с трудом выпрямил спину, поднял голову, с непонятной всем уверенностью оглядел друзей.
- Не решался никому открыть душу, а теперь хочу все рассказать, как на духу, тихо вымолвил Минин. – В конце июля, помните, была сильная жара. И я уходил спать три ночи подряд в летнюю пристройку – повалушу. Но и там долго не мог заснуть от духоты, а еще оттого, что мучили меня думы о нашем истерзанном отечестве.
Глубокий низкий голос Минина прерывался, падал до еле слышного шепота, потом вдруг возвышался до пронзительного звона, слова иногда едва можно было различить, и речь сбивалась на невнятное бормотание, затем голос крепчал, очищался и звучал чисто и твердо.
- И в первую ночь, когда заснул, привиделось мне, что будто идет огромное войско на красных конях, с красными мечами. И впереди какой-то человек их ведет. Вдали видится город. Я пригляделся и вижу, что это стольный город Москва с золотыми куполами святых храмов…
Удивленный ропот прокатился по избе.
- Но это не все. Снова приглядываюсь, и в душе моей чувствую такой великий страх, что сердце останавливается, а проснуться не могу. Вглядываюсь в того, кто ведет ратников, и смутно начинаю его признавать. Вдруг отдельно вижу передо мной одни глаза, потом все лицо, и глаза на меня уставились, словно я гляжу в зеркало и вижу себя. И сам думаю, как же могу я видеть себя во главе войска, будто со стороны? И ужас на душе все нарастает, и вдруг он оглянулся, и я увидел во главе войска самого себя!
136
Все ахнули, потрясенные рассказом.
- Я пробудился, меня всего трясло, как в лихорадке, и в теле была непомерная тяжесть, будто я заболел. Едва мог подняться! А во вторую ночь, едва я заснул, опять на душу пал великий страх, привиделся мне тот же сон, и снова показалось мне войско на красных конях, и увидел я самого себя во главе его. И в третью ночь опять приснилось мне то же самое. И так я истерзан был, что едва не помер, а в голове явственно звучали слова, которые слышал во сне: «Если родовитые, знатные не возьмутся за дело, то его возьмут на себя простые люди, и тогда начинание их во благо обратиться и в доброе свершение придет!» И мучился я безмерно, и страх меня одолевал, и спрашивал я себя, как спросил Ануфрий: «За свое ли дело берешься?» И понял, что это судьба. И сразу страх исчез, болезнь прошла. Я решился. И не один город думаю поднять, братья, а всю страну хочу позвать на подвиг. В Арзамас идут воины из Смоленска, Казань - с нами, и понизовские города по Волге тоже с нами заодно. Кинь клич – и вся земля поднимется!
Ануфрий не сдавался.
- Взрослый ты человек, Кузьма, сыну вон двадцать лет стукнуло, - кивнул в сторону Нефеда, который как раз вошел в горницу с горшком тушеного мяса в руках , - а словно дитя легковерное лепечешь. «Кличь!», «Земля поднимется!» Может, она и поднимется, да ведь надо и оружие, надо и одеть ратников, накормить и напоить, деньги платить за службу. А ты, я слышал, не ахти как богат. Или, может, ты темный богач? Толстую мошну где-нито таишь? В стене замуровал али в землю закопал в потаенном месте?
Минин улыбнулся неожиданно.
- Чего таить, богатство мое на виду: что у всех, то и у меня! Что же, по – твоему, народ наш веками трудился и ничего не наработал? Богата Россия, недаром на нее иноземцы зарятся! Если каждый поделится ради общего дела своим имением – не только на ополчение хватит, но и на другие дела останется! Вспомните, когда на селе или на посаде вдруг пожар случится, пускают шапку по кругу и собирают погорельцу даже больше, чем он прежде имел! И еще всем миром дом возводят для
137 него! Так и мы должны сделать. Шапку по кругу – на спасение России!
Мужики слушали, одобряли и посматривали на молчаливого Сеньку-хлебника. Его слово всегда было веским и главным. Шевельнулся Сенька, вздохнул.
- Ну что, мужики, все сказано, надо Кузьму Минича в земские старосты выбирать.
Он встал, поклонился хозяину и хозяйке за хлеб-соль и степенно пошел к двери.
Когда за ним потянулись к выходу другие гости, Фрол-кожевник обнял за плечи Кузьму и тихо проговорил:
- Опасное дело затеваешь.- И пояснил. – Скажешь слово в земской избе – и всем нелюб станешь. Московские бояре на тебя ополчатся, с ними, понятное дело – ляхи. Они же извели Ляпунова. А он был думный дворянин. Да и в нашем городе иные взвоют, ежели надо будет от своего каравая кусок отрезать. А ведь в посаде, почитай, две тыщи дворов, да полторы сотни дворов в трех монастырских слободках, да три сотни дворов дворян и детей боярских. А ну как на тебя поднимутся? Голову не то что отрежут – откусят за свое добро!
- Думал об этом! – просто сказал Минин, и горло у него перехватило от волнения. – Но нет страха в душе и голову готов положить за общее дело, ежели надо.
Зашелестела молва по посаду осенней листвой – Минин знает слово! Слушайте слово Минина!
И когда первого сентября собрались посадские в земской избе, они без долгих разговоров выбрали земским старостой Нижнего посада Кузьму Минина.
Много забот у старосты – всех рассудить, принять жалобщиков или спорщиков, на каждого разложить тягло – денежные сборы в городскую казну, подводную повинность, строительную и прочие повинности. С утра до вечера в земской избе. Но не только о городских заботах беседовал Минин. Всегда заводил разговор о российских бедах. Люди откликались на его слова, одобряли призыв ополчаться против иноземцев, и он укреплялся в своих помыслах.
138
В середине сентября в земской избе собрались старосты, объезжие головы, десятники и другие представители многолюдного нижегородского посада. Быстро решили обычные повседневные и новые дела, ибо посад взял на себя и некоторые государственные заботы: велели хитроватову Демьяну целовальнику в три дня вернуть в посадскую казну деньги, которые он хотел утаить, значительно преуменьшив доходы от питейного заведения; присудили посадить на неделю в «холодную» пьяницу Илейку, сапожного мастера, за драку с соседом; приговорили к битью кнутом на базарной площади бобыля Степку за разбойное ограбление купца Анисима в ночное время; но тут же сказали сурово этому купцу, что знают, от кого шел купец в такой поздний час и в каком он был непотребном виде, хмельной и очумелый от вина.
Когда всех рассудили, встал Кузьма Минин и буднично сказал, что надо собирать новое ополчение против иноземцев, которые терзают Россию, написать приговор от имени всего города и начать особый сбор денег на устройство ратных людей.
Земское собрание затихло. Практичные мастеровые, торговые люди, старосты и прочие видные горожане не очень-то торопились раскошеливаться.
Один из земских старост, Петр Клепальницын, первым прервал молчание:
- Замыслил ты верно, Кузьма. Я не об ополчении говорю. То дело решенное, весь посад об нем шумит и требует быстрее собирать людей. Я о другом говорю, что верно ты сказал о сборе денег и всего прочего. В этом корень. С пустым брюхом да без портков не повоюешь! Надо сразу решить, как будем собирать деньги: по доброй воле или по принуждению?
- И по доброй воле и по принуждению, - ответил Кузьма, - а людей обкладывать, с кого сколько денег взять, смотря по пожиткам и по промыслам. Думаю, что надо отдать каждому третью деньгу…
По земской избе прошел шум.
- Это ты лишку хватил, немного через край! – не согласился Ануфрий-скорняк, и его поддержали. Остановились на том, чтобы собирать пятую
139 деньгу.
Кузьма не упрямился.
- Пускай пятая деньга будет для всех. А мне как заводчику всего дела надо, думаю, собою начать жертвовать и отдать все свое имение. Я тут прихватил на первый раз всякие украшения и камешки.
Минин взял кожаный кошель, раскрыл и высыпал на стол кольца, серьги, бусы и другие украшения своей жены, два серебряных и один золотой оклад небольших икон.
- Потом и деньги принесу, как продам пожитки, а себе оставлю в доме самую малость. Мне с моей Татьяной немного нужно, а сын вырос, себя сможет сам прокормить.
Петр Клепальницын, земский староста от кузнечной слободы достал из-за пазухи кошелек и высыпал на стол горку зазвеневших серебряных монет, сгребая их почерневшими неловкими ручищами поближе к украшениям Кузьмы.
- Отдаю все, что за неделю напромышлял.
И посыпались на стол деньги, золотые кольца. Сенька-хлебник тоже положил горсть монет в горку денег и драгоценностей, выросшую возле Кузьмы, бережно подвинул несколько откатившихся монет.
- Казна добрая и будет расти. А денежки счет любят. Так что, Кузьма, заводи опись посадской казны и ведай всем сбором денег на строение ратных людей.
- И еще, братья,- добавил Минин, - надо про наше дело сказать воеводам, дворянскому сословию, священникам и монахам.
Земство ахнуло. Ну и Минин, уж и воеводам с дворянами готов приказывать! Кузьма помолчал, дожидаясь, когда уляжется шум, твердо заключил:
- Со всех возьмем пятую деньгу. А кто ослушается, силой заставим. Против посада в Нижнем никто еще не мог устоять.
На другой день Минин пришел на воеводский двор к первому воеводе города окольничему князю Василию Андреевичу Звенигородскому. Воевода встретил Кузьму приветливо, не заставил долго ждать возле дверей, назвал его даже по отчеству – Миничем (кто-то ему подсказал,
140 что отца Кузьмы звали Мина Анкудинов). Кузьма держал себя уверенно и с достоинством. Поклонился малым поклоном, без разрешения князя сел на лавку, поведал, о чем договорились земские выборные люди.
Князь подивился дерзости посадского человека, но не вспылил, не прогнал его. Он был новым человеком в городе, приехал на воеводство только второго сентября и вел себя крайне осторожно. Он знал, что Минина любят в городе, к нему прислушиваются на посаде. А в Нижнем такие порядки, что куда посад, туда и весь город. Были и другие причины, побуждавшие Василия Андреевича к осторожности. Назначили его на воеводство подмосковные бояре Трубецкой и Заруцкий, доверие к которым упало после убийства Ляпунова. И главное – родство с известным доброхотом короля Сигизмунда боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым, по его жене.
Воевода одобрил почин посадских людей, обещал поддержать и помочь, если кто из посадских не захочет отдавать пятую деньгу.
Минин погладил левой рукой бородку, едва заметно усмехнулся.
- С посадскими мы сами справимся, воевода. Ты помоги собирать пятую деньгу с остальных – с дворян, людей духовного сана, с монастырей, да и не только в городе, но и в уезде.
Князь откинулся в кресле, пораженный и не сдержался.
- Ты, Кузьма, зарываешься, не по чину сидишь, не по чину просишь! Кто тебе велел думать за дворян, за священников? Думай за посадских и не встревай в иные дела, которые не для твоего ума-разума.
Минин не изменился в лице, спокойно глядел в глаза Звенигородскому, и это особенно раздражало князя.
- Не гоже мне, земскому старосте, думать за дворян и священников и других горожан. Посему и пришел к тебе, воевода, просить, чтобы ты собрал весь город на сход и там решить, как будем ополчаться на иноземцев, как устроить сбор денег и прочие дела. Но сначала надо бы на твоем воеводском дворе совет учинить. А думать мне за всех, конечно, никто не велит – ни подмосковные воеводы, ни польский король, ни его друзья.
Звенигородский опомнился.
141
- Ну ладно, Кузьма Минич, - примирительным тоном сказал воевода, - завтра учиним совет у меня, а потом устроим городской сход. На совет приходи и ты тоже.
Минин кивнул головой.
- Я приду. И другие посадские тоже.
На совете в воеводской избе Ждан Петрович Болтин от дворянского помещичьего «верха» Нижнего Новгорода, Копыря Доскин от мелкопоместного дворянства, воевода Андрей Алябьев, архимандрит Печерского монастыря Феодосий и другие безоговорочно согласились отдать пятую деньгу.
Решено было на другой день собрать всех нижегородцев на общий сход на главной площади кремля, возле Спасо-Преображенского собора.
С утра по колокольному звону нижегородцы шли на площадь через ворота четырехугольной Ивановской башни кремля. Собралась многотысячная толпа. На белых камнях соборной лестницы, у входа в храм стояли лучшие люди города: Кузьма Минин, архимандрит Феодосий, протопоп Савва, воеводы Звенигородский и Алябьев, Иван Биркин.
После обычной церковной службы и короткого поучения главы нижегородского духовенства протопопа Саввы по толпе словно волна прокатилась.
- Пусть Минин скажет слово!
- Минин! Минин!
Кузьма сделал шаг вперед. Глаза его широко раскрылись, и каждый на площади почувствовал, будто именно ему посмотрел он прямо в его глаза и передал каждому свое безмерное волнение.
- Не слова рвутся из груди моей, братья, а вопль окровавленный! - выкрикнул Минин. – Зову всех, кто сердцем скорбит о бедах Отечества, о поруганных святынях и храмах Христовых, и хочу пробудить спящих и тех, кто равнодушно взирает на раны нашей любимой земли российской!
И такой ответный крик взвился над толпой, что воевода Звенигородский был озадачен: почему так откликаются на слова простого посад-
142 ского человека? Что он сказал особенного? Разве протопоп Савва не к тому же звал? Но его-то выслушали спокойно и благочинно, без воплей. И как бы угадав невысказанное первым воеводой, недоуменно пожали плечами Алябьев и Биркин. Разве народ поймешь? То палкой на войну не прогонишь, а то сами рвутся на бой, не остановишь!
Минин выждал, когда утихнут, поднял правую руку.
- Тут правильно говорил протопоп Савва, звал православных на подвиг очищения земли русской. И я зову православных русских людей…
Он помолчал, оглядывая толпу.
- Гляжу я на вас, нижегородцы, и вижу татарина Ислама, мордвина Воркадина, чуваша Юмана, черемиса Ешбахтоя и иных племен людей. И всех зову в ополчение! – повысив голос, прокричал Минин. – Из Казани к нам в Нижний пришла грамота, от русских писана и татар, обещают быть с нами заодно. Другие поволжские люди тоже с нами! Если соединимся, тогда прогоним всех недругов и грабителей! А кто немощен и не воин, пусть отдаст от своего имения, сколько может. Если хотим помочь Московскому государству, то не пожалеем своего имущества, и дворы свои продадим, жен и детей заложим! Посадские люди уже собрали немалую казну, дьяк Юдин ведет опись, вот он, - Минин показал на дьяка, который кивнул головой. – А теперь будем собирать с любого горожанина и селянина пятую деньгу. Согласны ли, люди добрые?
Из толпы закричали, что согласны. Один мужичок протолкался к паперти.
- А как дворяне, монахи? С них тоже будут брать на ополчение или как?
- Со всех будем брать без изъятия! – твердо ответил Минин. – И не только с города, но и с уезда тоже. А за нами и другие города и уезды последуют!
Но мужичок не отставал.
- А сам ты, Кузьма, что отдашь от себя народу? Поведай!
Толпа замерла. Вот въедливый старичок попался, совесть Минина испытывает всенародно! И ведь не отвертишься!
- В первый день, когда сидели мы в земской избе, отдал я все свое золото и серебро в ополченскую казну, ответил Кузьма Минин. – А потом собрал всю выручку за год, да еще продал одну свою мясную лавку и получилось без малого 120 рублев.
По толпе быстро прошелестело:
- Ежели по 5 рублев на одного в год, то хватит на двадцать четыре ратника!
- А почему по пять?
- А при царе Борисе стрельцы получали по пять рублев!
Минин расстегнул кафтан и достал кожаный кошель.
- Все отдаю в общую казну. – Протянул кошель и отдал дьяку Юдину. - Перечти и запиши. А себе оставил самую малость. Все посадские отдали многое из своего имения, а иные еще и поболее моего. Всего собрали почти тысячу семьсот рублев.
Мужичок поклонился Минину в пояс.
- Прости меня, старого, за хитрость, знал я, что не жалеешь ты ничего, но хотел, чтобы все узнали. Будь ты, Кузьма Минич, сам хранителем ополченской казны. Так ли говорю? – обратился он к толпе.
- Так, так! –
- И пусть Минин выходит из нижегородской земской управы, - продолжал старичок.
- Вот те раз! Начал за здравие, а кончил за упокой! – раздался насмешливый голос.
- Нет, люди добрые, его выбрали на общее российское дело, он теперь не земский староста, а выборный человек всею землею! Пусть государством ведает, а не делами нижнего посада города!
- А вот это верно! Правильно! Пусть так именуется: «Выборный человек всею землею»! –зашумел сход.
У входа в собор установили стол, к нему подходили люди, и каждый оставлял серебряные деньги, кольца, серьги, меха и даже нательные золотые крестики. Дьяк Юдин вместе с тремя подьячими едва успевали вносить в опись пожертвования, которые складывались под охраной двух стрельцов в кованые железом сундуки.
144
Воеводы, Биркин, другие именитые горожане с удивлением смотрели, как растет гора пожертвований, терялись в догадках. Неужели и впрямь мужики и посадские, стрельцы и иные простолюдины думают об Отечестве? Даже отдают от своего убогого имения на общее дело? Уму непостижимо! Какую-то новую должность сочинили для Минина, над всей землей его ставят!
Минин снова поднял руку, призывая к тишине.
- Еще нам нужен воевода ополчения, - сказал он, и именитые горожане заволновались, ибо не было уговора советоваться о воеводе с городским сходом. – Это должен быть честный муж, кому привычно ратное дело, кто бы был в таком деле искусен и который во измене не явился!
- Назови имя!
- Вы знаете такого воина. Князь Дмитрий Михайлович Пожарский! Искусный полководец, не пошел в Тушино к самозванцу, не просил милостей у короля Жигимонта и его сына, вместе с Ляпуновым восстал на иноземцев и изменников бояр! В Москве в марте бился с оружием в руках против королевского наместника Гонсевского, пролил свою кровь, был тяжело ранен. Ныне залечивает раны в своей вотчине Мугрееве, в Суздальском уезде, это от Нижнего 120 верст. Думаю, надо послать к нему добрых людей и просить принять начальствование над ополчением. Согласны ли?
Никто не откликнулся на слова Минина.
- Чего же вы молчите? – спросил опять Минин.
- А ты нас не торопи, надобно прикинуть, громко сказали из толпы. – Мы вот слыхали, будто князь слаб телом, а от раны в голове заболел, припадки у него случаются. Или враки это все?
- Не враки, все так и есть, да какой человек без изъяна?- горячо вступился за князя Минин. – В поход нам не завтра идти и не послезавтра. Время есть - поправит здоровье, у него лекарь искусный, тот лекарь какие-то травки имеет от недуга. Но главное, что жизни своей не жалеет за Отечество и воин отменный. Так согласны, люди добрые?
145
- Согласны! – не очень дружно прокатилось по толпе.
***
Последее время забот у князя Пожарского прибавилось, хотя дела в Нижнем Новгороде, куда он приехал несколько месяцев назад и возглавил земское ополчение, казалось, шли хорошо. В город ежедневно приходили сотни людей и просили принять их в ополчение. Многих удалось хорошо вооружить и одеть, другие обучались воинскому делу. Всего у Пожарского насчитывалось около двадцати тысяч ратников.
Но князь справедливо считал, что объявленный на декабрь поход из Нижнего на Суздаль недостаточно подготовлен. Он до полуночи просиживал с дьяком Василием Юдиным, прикидывал, считал, взвешивал. Явно не хватало боевого снаряжения, особенно пушек, новых ружей с колесцовым и кремневым замком. Да и старинных самопалов с фитильным запалом было немного. Лазутчики доносили, что у каждого воина из отрядов Гонсевского, Ходкевича и Сапеги было огнестрельное оружие, а в ополчении – одно ружье или самопал на каждого пятого! Быстро таяли деньги в казне. Чтобы платить жалованье, которое обещали разоренным дворянам и детям боярским из Смоленска, Дорогобужа, Вязьмы, Можайска, Белева (около тысячи человек), а также простым ополченцам нужно было не менее тридцати тысяч рублей, но удалось собрать только чуть больше двадцати тысяч. Служилые люди распределялись по окладам на несколько «статей». Им обещали платить по пятьдесят - тридцать рублей. Но на деле выдавали гораздо скромнее - по 20 и даже по 8 рублей. Несколько тысяч простых ополченцев получали не более пяти рублей.
Прослышав о нижегородских жалованьях, на земскую службу потянулись в город коломенские и рязанские помещики, а за ними дворяне, стрельцы и казаки из окраинных городов и крепостей.
Однако надвигалась новая опасность, которая заставила ускорить поход на Москву. Нестерпимый голод вынудил отряды Речи Посполитой, стоявшие под Москвой, двинуться на поиски провианта для себя и засевшего в Кремле гарнизона. Второго и третьего декабря пришло сразу несколько грамот из Ярославля, Вологды, Суздаля. В этих грамотах
146 горожане сообщали, что поляки захватили Ростов, угрожают Ярославлю и просили о немедленной помощи.
- Надо через неделю выступить к Москве, - возбужденно говорил Иван Биркин. – В Кремле у Гонсевского осталось не более трех-четырех тысяч вооруженных людей. У Ходкевича в Рогачеве примерно полторы-две тысячи, у Сапеги в Ростове и в Гавриловской волости – тысячи три-четыре. А у нас около двадцати тысяч ратников! Мы их легко по частям разобьем!
Звенигородский и Алябьев поддержали Биркина.
- Пора ополчению выступать. Силы шляхетские разобщены, они голодают. Если опоздать, они привезут в Москву припасы и снова укрепятся.
Пожарский размышлял. Доводы казались убедительными, но многое воеводы не договаривали, а многое приукрашивали.
- А почему вы считаете у Ходкевича и Сапеги только «рыцарей-товарищей»? – спросил он. – Почему не берете в расчет «пахоликов»? А ведь их бывает по два у каждого рыцаря и каждый вооружен, на коне, а то и с ружьем.
- Пахолики не вояки! – презрительно сказал Биркин. – Это же челядинцы, вроде наших холопов. Они воевать не умеют.
Пожарский с сомнением покачал головой.
- Не убедил, Иван Иванович, не убедил. Эти челядинцы многие годы по России бродят со своими панами, наверное, воевать немного научились. И еще – почему вы думаете, что мы сможем по очереди разбивать то Ходкевича, то Сапегу, то Гонсевского? А если они соединятся?
Воеводы дружно насели на Пожарского, убеждая его в том, что такие опасения неосновательны.
- Вся Россия за ополчением идет безоглядно!- провозгласил высокопарно Звенигородский. – Отовсюду идут радостные вести, грамоты.
- А вот денег и ратников отовсюду идет маловато, - сухо заметил Минин. – Радостными грамотами не повоюешь!
Биркин снисходительно усмехнулся! - Не все надо мерить на деньги и на головы, Кузьма Минич! Вся Русь поднялась против иноземцев. Стоит
147 нашему ополчению двинуться на Москву, как вся земля загорится под ногами захватчиков! Найдутся и люди, найдется и оружие!
Пожарский озабоченным взглядом осмотрел собравшихся на совет.
- Хорошо говоришь, Иван Иванович! – сказал воевода. – Добрый проповедник мог бы из тебя выйти. – Однако мы люди серьезные и народ поднимаем на битву кровавую, страшную. Здесь нужно бить наверняка, насмерть! Как воевода, я всегда считал вражью силу и других учу считать. Иначе не победишь! Все надо учитывать до последней малости. Меня торопят – веди ополчение к Москве, разбей вражью силу по частям, освободи стольный наш город. Как же идти, если у нас за спиной костромской воевода юлит и тайно связался с Гонсевским? Если курмышский воевода слушает не нас, а Трубецкого? Нет. Рано идти, не пришло еще время.
Воцарилось напряженное молчание.
- А чего же будем делать, князь? – осторожно спросил Биркин.
- Будем укреплять свои силы! – просто ответил Пожарский.
Но не все приняли его решение.
- И доколе же мы будем сидеть в Нижнем? – с горечью спросил Алябьев. – А если подмосковные бояре и казаки начнут захватывать города и приводить их под свою руку? Или королевич Владислав вдруг все же нагрянет в Москву?
Пожарский будто очнулся от своих дум.
- Кто станет заводчиком новой крови, тот погибнет! Народ устал, измучен, и мы поднимем меч только тогда, когда на нас пойдут с оружием! Мы новая российская власть и требуем от всех повиновения. Гонсевский в Москве бессилен, но подмосковным боярам с казаками многие города еще подчиняются. Таких городов все меньше. И если Заруцкий и Трубецкой останутся без поддержки, они сами придут к нам на поклон! И мы их примем! А коли не захотят и обнажат меч против нас, то народ их отвергнет. Вот в чем моя мысль. А пойди мы сейчас на Москву, народ скажет – они снова возбуждают кровавое междуусобие,
148 идут на подмосковные полки, которые сражаются с поляками! И останемся мы, воеводы, без ратников! И поэтому надо ждать.
- Ты, Иван Иванович, - обратился он к Биркину, - поедешь в Казань на воеводство. Там с весны, как убили воеводу Бориса Яковлевича Бельского, правят дьяки Никанор Шульгин и Степан Дичков. Им трудно, им надо помочь. Они прислали передовой отряд, а главные ратные силы собрать не могут. На тебя полагаемся.
- Курмышский воевода Смирной Елагин совсем ненадежный, - продолжал Пожарский,- заворовал, пятую деньгу от всех доходов и имущества не шлет, ратников в ополчение не пускает. Направим туда нового воеводу Дмитрия Саввича Жедринского.
Ополченский совет безмолвно внимал спокойным словам воеводы и стольника князя Пожарского. За этими повелениями все почувствовали: возникает новая могучая власть, объединяющая и карающая.
- Василий Иванович, - обратился князь к дьяку Юдину, торопливо строчившему на бумаге, записывая все, что говорили, - заготовь сегодня же необходимые грамоты для Биркина, Елагина и для Жедринского. – Завтра напиши грамоты в Ярославль, Тверь, Вологду, Суздаль, Калугу , Астрахань, во все верховые и понизовские города на Волге. В грамотах вели присылать в Нижний людей, оружие, деньги. Подпись под грамотами учиним мы все…
- Как назовемся – ополченский совет? – спросил Василий Юдин.
Пожарский задумчиво и торжественно смотрел прямо перед собой. Чуть заметно подрагивала его левая щека. Стало вдруг необычно тихо, все понимали, что решается нечто важное.
- Нет, не ополченский совет, - ответил размеренным голосом Пожарский. – Мы сплачиваем не только ратные силы. Мы сплачиваем воедино всю Россию. Зовем под свое знамя всю землю. Так и назовемся: Совет всея земли. И в грамотах впредь будем писать, чтобы присылали к нам в Нижний лучших своих людей на совет. И так будем править нашей землею. И да поможет нам бог.
С изумлением и страхом слушали все князя. Ни разу не сказал он про царскую власть, про Боярскую думу, про княжескую и боярскую знать,
149 воевод. Но ни своенравный Биркин, ни хитроумный протопоп Савва, ни осторожный Алябьев, ни прямодушный Минин – никто не напомнил об этом князю, ибо чувствовали, что это не от забывчивости.
Пожарский видел, как поражены все его словами, и, желая успокоить, медленно добавил:
- А царя выберем потом, когда на нашей земле установим мир, покой и порядок.
К концу 1611года Нижний Новгород превратился в центр страны, куда стягивались нити власти, откуда шли распоряжения, где назначались и отрешались от должности воеводы, дьяки, писцы - эти дозорщики по податным и крепостным делам, куда начали помалу стекаться государственные доходы: посошные подати, припасы на кормление войска, ямские, кабацкие деньги, торговые пошлины (мыты), откупные деньги на промыслы и прочие сборы.
И в стране охотно исполняли эти распоряжения, хотя ни один ратный отряд Пожарского за полгода ни разу не покинул Нижний Новгород. А вот Гонсевского и семибоярщину никто не считал законной властью, и войска Ходкевича, Сапеги, Каминского и Корецкого силой оружия с величайшим трудом добывали себе провиант, подвергаясь ежеминутно опасностям внезапного нападения и на себе ощущая, как постоянно и повсеместно нарастает возмущение и сопротивление.
Но и враждебное Гонсевскому боярское правительство Заруцкого и Трубецкого, стоявшее под Москвой, все чаще обнаруживало свое бессилие, будто невидимый меч отрезал последовательно все нити, и без того малочисленные и непрочные, которые еще тянулись от них в города и селения огромной, затихшей, но явно отворачивающейся от них страны.
Бескровная война трех правительств за Россию, война грамот и яростных уговоров на городских и деревенских сходах заканчивалась. Измученные раздорами, кровавыми набегами разбойных отрядов пана Лисовского, гусар Яна Сапеги, бесконечными поборами, общей неустойчивостью положения и неуверенностью за свою жизнь, семью, имущество, посадские и крестьяне, стрельцы и торговые люди, дворяне,
150 многие бояре и князья с надеждой обращались к нижегородскому Совету всея земли. Еще носились по заснеженным дорогам лихие польские наездники, оглашая указы от имени царя всея России Владислава, скрепленные подписями князя Мстиславского и гетмана Гонсевского, требуя повиновения, покорности и кормов; еще сидели в некоторых городах ставленники подмосковного боярского правительства, угрожая карами всем непокорным. Но все чаще натыкались как на каменную стену на упрямое сопротивление, чаще всего молчаливое, но если уж хватали такого упрямца, требуя сказать, почему не слушает законного царя или законную Боярскую думу, то он, словно сговорившись с другими такими же упрямцами, твердил даже и под пытками одно:
- Наша власть в Нижнем Новгороде, ей и поклоняемся, а другой не хотим.