Маленький, ершистый ефрейтор Степанчук по прозвищу Бандера (он был родом с Западной Украины) не доставлял мне раньше особых хлопот. Став «дедом», Степанчук, как и другие солдаты его призыва, согнул в скобку пряжку ремня, ушил до невозможности брюки, наполовину укоротил козырек фуражки и выполнил еще кое-какой тюнинг своего обмундирования, свидетельствующий о его новом статусе. Претерпело понятное изменение и его отношение к службе, хотя, по правде, он и раньше большого служебного рвения не проявлял. Ну, и ладно бы. Но с некоторых пор я стал замечать в его поведении проявление ко мне, мягко говоря, непочтительности. Конечно, до открытого неповиновения не доходило, но, выслушивая мои распоряжения, он позволял себе криво ухмыляться и исполнял мои приказы с демонстративной неохотой, словно делая мне одолжение. Казалось, он нарочно добивается моих раздраженных окриков и брани. Порой мне приходила в голову мысль поговорить с ним откровенно, один на один. Приходила… и снова уходила, ведь забот и проблем набиралось у меня выше крыши и без этого поперечного ефрейтора.
… Старшина Филимонов зашел в комнату дежурного по части и доложил мне, что рота построена. Я и дежурный стояли у окна и с высоты третьего этажа наблюдали, как на плацу начинающий офицер-двухгодичник проводит со своим взводом занятия по строевой подготовке. На улице опять мело. Лейтенант в шапке, завязанной под подбородком, в шинели с поднятым воротником, сидящей на нем мешком, жестоко мерз. Он был похож на немца, плененного под Москвой зимой сорок первого года. Особенно у него, видно, страдали ноги, и, подавая команды своим продрогшим бойцам, он пританцовывал на месте и стучал сапогом о сапог. При этом он то и дело поглядывал на часы и косился на крыльцо расположенного неподалеку штаба батальона, и нам понятно было, что лейтеха уже давно бы отправил солдат в казарму и сам нашел бы себе в расположении части теплый уголок, да боится начальства.
А моей роте сегодня предстояли стрельбы, и я до выхода на мороз решил проверить экипировку бойцов. Рота, построенная в две шеренги, стояла на «взлетке» - широком проходе между рядами двухъярусных кроватей.
«Равняйсь!.. Смирно!» - две традиционных последовательных команды, позволяющие вывести солдат из состояния расслабленного балагурства и направить их внимание на командира. Далее следует пройти строгим взглядом по всему строю, посмотреть в глаза каждому бойцу, дать еще раз почувствовать невидимые нити власти, которыми все они привязаны ко мне.
«Вольно…» - теперь можно потеплеть взглядом, позволить себе шутку – я ведь не просто начальник, а отец-командир, строгий, но справедливый, и даже веселый, если подчиненные меня не огорчают.
- Так, я что-то не пойму: передо мной гвардейская рота или банда батьки Махно?.. (Улыбаются). Шапки у кого вверху завязаны, у кого – на затылке, а у кого просто болтаются! Сделаем единообразно, потому что единообразие – это…
- … мать порядка! – хором закончила рота любимую фразу комбата.
- А поэтому и по причине лютой погоды: всем уши опустить и завязать внизу! Живее!.. А теперь всем одеть рукавицы!
Я так и знал: кое-кто про рукавицы просто забыл. Даю команду «Разойдись!».
Через пару минут новое построение. На этот раз все в порядке, и можно следовать к оружейной комнате за автоматами, но тут я заметил, что у Степанчука, стоящего во второй шеренге, рукавиц на руках нет.
- Ефрейтор Степанчук, я дал команду одеть рукавицы…
- У меня нет рукавиц, - буркнул Степанчук.
- Куда ж ты их дел?
- Мне не нужны рукавицы!
- Ну, ладно… - сказал я, усмехнувшись, а про себя подумал: «Посмотрим, как ты, хохол упрямый, на морозе обойдешься без рукавиц».
До стрельбища нам предстояло шагать по забайкальской степи без малого два километра. Я шел позади колонны. Мороз щипал лицо, и приходилось поминутно снимать перчатку и отогревать ладонью нос и щеки. Мало-помалу рота сбилась с ноги, колонна растянулась. Я ускорил шаг и, нагнав роту, скомандовал:
- Рота, левой!.. Левой!.. Раз-два-три! Отмашка рук!
Вот теперь порядок: все дружно топают и машут руками. Впрочем, нет: Степанчук не машет, а продолжает держать руки в карманах. Понятно, голыми руками на таком холоде не помашешь.
- Степанчук, отмашка рук!
Никакой реакции…
- Ефрейтор Степанчук!
Даже не поворачивается в мою сторону…
Ну, это уже вызов! Я почувствовал, как рота напряглась в ожидании моей реакции, надо было немедленно принимать какое-то решение, но волна бешенства уже поднялась у меня внутри…
- Ах ты, сука! – я подбежал к Степанчуку и выдернул его из марширующей колонны.
Он издевательски усмехался мне в лицо, и я ударил его кулаком в скулу. Степанчук пошатнулся и, отскочив, мгновенно скинул «Калашникова» с плеча, перехватил его за дуло и с криком: «сколько вы будете меня мордовать?!» огрел им меня сверху, как дубиной. Если бы я не среагировал, то голове моей пришлось бы несладко. Но я успел поднять руку и локтем отвести удар в сторону. И сразу же сбил Степанчука с ног, вырвал из его рук оружие и уперся дулом ему в грудь.
- Я убью тебя сейчас, на х..! – цедил я сквозь зубы, наваливаясь на автомат всей тяжестью своего тела. Степанчук лежал на спине, ухватившись за дуло, хрипел, пытаясь вырваться. Наконец он перестал сопротивляться, и я ослабил давление и оглянулся на роту. Рота стояла, глядя на нас.
- Рота, шагом марш! – заорал я.
В это время Степанчук поднялся на ноги.
- Бегом в строй! – проревел я ему, возвращая автомат.
Степанчук потрусил за колонной. Я привел себя в порядок и тоже догнал роту. Она маршировала образцово, как на параде. Гляжу, как там с отмашкой рук у Степанчука? Нормально у него с отмашкой рук. А на руках - рукавицы! У какого-нибудь молодого бойца забрал? Нет, все в рукавицах шагают. Значит, были у него, упрямца чертова, рукавицы, прятал он их, видимо, за пазухой…
На стрельбище перед раздачей патронов Филимонов подошел ко мне и сказал тихо:
- Товарищ старший лейтенант, может быть, Бандеру отстранить сегодня от стрельб. Мало ли что…
- Отставить, старшина!
- Есть, товарищ старший лейтенант! Я так, на всякий случай…
Не мог я показать роте, что боюсь Степанчука, и, когда он с заряженным автоматом пошел на огневой рубеж, я заставил все-таки себя преодолеть искушение под каким-нибудь благовидным предлогом (портянку перемотать?) уйти в это время в укрытие.
И еще я обдумывал брошенную им фразу: «сколько вы будете меня мордовать?!». Это ведь он не ко мне на «вы» обращался (никогда раньше его я не бил). «Вы» - это у него множественное число. Значит, от кого-то ему еще до меня доставалось. Конечно, это не старшина Филимонов и не его одногодки-«деды». Неужели комбат?..
Спустя две недели, поздним вечером, после танцев в Доме офицеров я не пошел домой, а отправился в гарнизон. Моя рота была в карауле, и мне надо было ее проверить. Конечно, по-хорошему, следовало бы зайти домой и переодеться в военную форму, но мне было лень. Я не собирался ходить по постам, а думал только зайти в караульное помещение, посмотреть, все ли в порядке, и отметить результаты своей проверки в постовой ведомости. Большинство других командиров рот вообще обязательных ночных проверок не проводили, а только утром расписывались в постовой ведомости, в строчке, предусмотрительно по их просьбе пропущенной начальником караула.
Короткий путь в караульное помещение - в обход КПП - пролегал недалеко от поста, расположенного у склада ГСМ. В январе, метельной ночью, заглянув сюда вот так же - ненароком, я обнаружил рядового Абдуллаева мирно спящим за сугробом в тулупе, одетом поверх шинели. Автомат валялся рядом. Первой мыслью, пришедшей мне тогда в голову, было не будить доблестного часового, а забрать автомат и отнести в караульное помещение. Но я передумал: Абдуллаев был из молодых бойцов и, обнаружив пропажу, мог удариться в бега. Я проверил, стоит ли автомат на предохранителе, затем закрыл низ своего лица шарфом, надвинул шапку на глаза, и, направив «Калашникова» на Абдуллаева, пнул его ногой в спину, закричав измененным голосом:
- Руки вверх!
Абдуллаев вскочил на ноги, наступил на полу длинного не по его росту тулупа, опять завалился в снег и закричал, протягивая ко мне руки:
- Не убивай, не убивай!
- Ползи! – приказал я.
И он пополз, тычась лицом в снег и продолжая причитать: «Не убивай, не убивай!»
- Вставай, Абдуллаев! – сказал я уже нормальным голосом, решив, что с него достаточно.
Теперь он узнал меня, поднялся сначала на четвереньки, потом распрямился, тулуп свалился с него. Он стоял передо мной навытяжку, все еще всхлипывая, маленький, худой, слезы текли по его лицу… «Загоняли молодого, - подумал я, - наверняка не спал в свою смену, а драил за «дедов» караульное помещение».
- Абдуллаев, тебе что – жить надоело?
- Никак… никак нет, товарищ… товарищ сташ-нант.
- Еще раз заснешь на посту – пойдешь под трибунал! Если раньше тебя не зарежут здесь семеновцы. Ты понял меня?
- Так точно, товарищ сташ-нант! Никогда не буду спать!
- Надеюсь... На, держи и не выпускай больше из рук, - я сунул ему в руки автомат.
Проходя теперь мимо этого поста, я вспомнил, что приказал тогда начальнику караула немедленно сменить Абдуллаева и строго следить, чтобы все, без исключения, часовые нормально отдыхали в положенное время. Приказать-то я приказал, а вот уверенности в том, что «деды» действительно будут наравне с молодыми участвовать в уборке караульного помещения, у меня не было никакой.
И тут мне показалось, что в том месте, где сейчас должен был находиться часовой, мелькнул огонек. Кто-то курит на посту? Это было грубейшее нарушение – все курительные и зажигательные принадлежности караульный должен обязательно оставлять в караулке. Я замедлил шаг, затем остановился и стал вглядываться в темноту. Огонька больше не было. Неужели показалось? Я сделал несколько осторожных шагов в сторону поста и вдруг раздался резкий окрик:
- Стой, кто идет?
Я узнал голос ефрейтора Степанчука, он прозвучал из темноты неожиданно близко, и мне стало не по себе.
- Это я, Степанчук! – сказал я как можно более спокойным голосом, но паническая мысль уже билась в моем мозгу: «Сейчас он меня пристрелит и получит за это благодарность – угораздило же меня именно к нему сунуться на пост да еще в гражданской одежде…».
- Стой, стрелять буду!
- Степанчук, это я – старший лейтенант Петров! – на этот раз голос мой предательски дрогнул.
- Ложись, стрелять буду! – мне послышалось злорадство в его голосе.
- Не дури, Степанчук! – я постарался произнести это твердо и даже сделал движение вперед, но тут услышал, как Степанчук передернул затвор автомата, загоняя патрон в патронник.
Я опустился на заснеженную землю. «Стрелять теперь не будет, - лихорадочно думал я, - если бы хотел, уже бы застрелил. Сейчас он нажмет тревожную кнопку, и караул, поднятый командой «В ружье!», помчится сюда, разворачиваясь (как я их учил) цепью, на меня, лежащего здесь в болоньевой курточке на холодной земле. Вот они-то, мои орлы, меня и пристрелят, с перепугу!».
- Тащ-сташ-нант, це вы или не вы? – услышал я вкрадчивый голос Степанчука, и сам он, с автоматом наперевес, выдвинулся из темноты.
- А ты не видишь, что ли? – сказал я бодро, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
- А я дивлюся и не пойму: чи то вы, чи то не вы? Не признал сразу. Извините, тащ-сташ-нант.
- Да нет, ты все правильно делал, Степанчук. По уставу. Тревогу не поднимал?
- Никак нет, тащ-сташ-нант.
- Ну, хорошо. Благодарю за службу, ефрейтор Степанчук!
- Служу Советскому Союзу!
- Ну ладно, я пошел…
- Тащ-сташ-нант, вы… это… ребятам не рассказывайте, что я вас… это… ну, что не узнал сразу…
- Не расскажу, - сказал я, подумав: «Ты же сам всем растреплешь...».
Но, по-видимому, не стал никому рассказывать Степанчук об этом моем ночном позоре, потому что ни от кого в дальнейшем я не слышал даже и намека на это происшествие. С этого же дня, странным образом изменилось в лучшую сторону отношение Степанчука к службе, и прекратились его «выступления» в строю. Правда, даже когда он стоял передо мной по стойке «смирно», мне всегда казалось, что мелкие чертики так и прыгают у него в глазах.
Ну, и конечно, больше уже никогда я не устраивал проверку постов без начальника караула или разводящего.