Перед сном Катерина, как было у неё заведено, подошла к настенному отрывному календарю. Сорвала листок. На календаре замаячил новый день: 23 января, 1991 год, среда. Она сосредоточилась, прикинула, как и где ей, пенсионерке, придётся завтра крутиться, чтобы день с пользой для семьи прожить. Потом попила на ночь тёплой водички, налив её из старого, кое-где облупившегося зелёного эмалированного чайника в новую жёлтую пластмассовую кружку, подаренную ей на день рождения соседями. Это питьё перед сном стало для неё ритуалом, после исполнения которого через минуту она уже спала. И так бы до утра, если бы не дочка и внучка!
В 5 утра заплакала годовалая Анютка. Мать её, рыжая Валька, даже не шелохнулась в своём углу. «Что с неё, сучонки, взять?» – думала, подымаясь со своей скрипучей кровати, Катерина. В 2 часа ночи Валька заявилась в их коммуналку под хмельком. Чуть побрехав, как уличная шавка, без особой нужды и злости, на дверь спящих соседей, мол, «я вам всем ещё морды из тряпок намылю», завалилась бесформенным мешком на старый промятый диван, где она всегда спала, часто не расстилаясь и не раздеваясь. Обычное дело: после подпития и мало там ещё чего с каким-либо случайным кобелём.
Катерина, по людской грубости прозванная «хромой Катькой», на дочь особо не злилась. Она сердцем чувствовала, что та же горемычная долюшка, что выпала и ей самой, гуляет в обнимку и с Валюхой. Дай-то Бог хоть внучке, красотулечке синеглазой Анютке, отбиться от судьбы-недоли. Женщина тайно надеялась, что спасёт внучку и вывезет на счастливую дорожку красота, данная ей Богом. А у себя и у дочки своей Валюхи Катерина, сколько не приглядывалась, не выискала от красоты и малую толику. Да и откуда ей, красоте, было взяться-то?
Появилась Катерина на свет в 1930 году в лагере. Её мать, репрессированная москвичка, умерла при родах. Да и у младенца была врождённая дисплазия тазобедренного сустава, что врачи не заметили. А как поняли, то уже поздно было от хромоты девчонку избавлять. На слабого ребёнка хвори набрасывались, как голодные псы на кусок ничейного мяса. Оспе, видно, пришлась по вкусу кожа нежно-голубого личика Катеньки и, алчно изрыв его, она пресытилась. В детдоме и в школе девочка стеснялась сама себя, вечно жалась к стене, когда мальчишки гоняли гурьбой по коридорам, боялась: собьют с ног, сомнут. Многие девочки её жалели, но близко никто не сходился: ни побегать с ней, ни попрыгать, ни с мальчишками позадираться. А некоторые ребята и вовсе были злы на неё бог весть за что, прозвали «хромой Катькой», передразнивали её хромоту. Казалось бы, откуда злу-то взяться? Все дети вокруг были обездоленные, так что ж не любить и не жалеть друг друга? Ан нет! Чуть ли не с пелёнок одни уж под Богом, другие под его врагом ходят. И от этих «других» Катерина немало в своей жизни натерпелась!
Несмотря на то, что в школе учителя воинственно настраивали ребят против Бога, в глубине души у девочки тайно, не выпячиваясь, всегда жил свой Бог, маленький, не грозный, сострадающий. И, когда она оступалась, падала или пугалась чего-нибудь, тихо и жалобно звала его: «Господи!»
В свои 60 лет Катерина всё чаще вспоминала Бога, давно страдая от немощи, от боли в сердце и в ногах, и Он помогал ей находить в себе силы. Вот и сейчас, когда заплакала внучка, женщина кое-как поднялась и со словом «Господи» заковыляла к Анюткиной кроватке. Стащив с полусонной девочки мокрые трусишки с марлевым подгузником, она переодела ее и тихо уложила. Глянула на будильник: полшестого. «Полежу маленько еще, - решила Катерина: она любила в это время на свежую голову пересматривать планы на день. – В шесть встану, приберусь и – в очередь за молоком». Конечно, инвалидке не грех взять бы и без очереди, но тут уж от людей придется наслушаться. Всего не хватает, и народ теперь злой, его теперь ничем не проймешь. После магазинных перепалок женщина всегда себя плохо чувствовала. Вот она и шла пораньше, попадала в первую десятку да тихо, мирно брала молоко. Катерина никогда не ленилась вставать рано: зато сама неруганая, и внучке всегда есть молочко для кашки.
От соседей по коммуналке раздавался дружный храп. Пашка с Зинкой дрыхнут, не переживают за молоко, оно им ни к чему. Они за своим «молоком» вчера у «винного» очередь оттолкались. Им Катерина свои талоны на водку уступила, выпросили, но по трёшке за каждый талон ей дали.
- Бери, возле магазина по пятёрке толкают, а мы всё-таки по-соседски, - внушала ей Зинка.
Да Катерина и не собиралась водку покупать. Денег лишних нет, опять же и Вальке соблазну не будет. Хотя Валька, она на то и Валька, чтоб не смолчать:
- Чё, опять талоны выдурили? А потом понадобится водка, так не с машины ж за тридцатку брать у сыкунов фирмованных?!
- Ой, доча, не умеешь ты с соседями по-хорошему жить. Они люди добрые, честные, степенные, не гляди, что попивают, но они свою меру знают, не скандалят, не валяются, работают.
Катерина уважала соседей ещё с той поры, как впервые появилась в этой квартире.
А было это так. Работала она санитаркой в больнице, жила в общежитии. И случилась у нее беременность, всем заметная: семь месяцев уже. Грех-то ее был и не велик, но людям ведь не объяснишь. С парнями Катерина не водилась, повадок их кобельих не знала, так и дожила до своих 27 лет. А тут в комнату общежития парень стал захаживать - Федька-Лапа, как он сам себя представил. Ручищи у него больно здоровые, загребущие, а рожа протокольная. Привела его с танцулек Сонька-медсестра и сразу стала отваживать: «Гоните его, девчата. Сидел он. И вообще трепло и хамло».
А Федька Катю присмотрел: тихоня, в сторонке от девок, в уголке привыкла жаться, пугливая. И разгорелись у жулика глаза на скромницу. Стал обхаживать: «Женюсь, мол, не посмотрю, что хроменькая, зато гулять не станешь, как некоторые, находка для серьезного мужика». Обещаний горы златые насыпал, наврал, натрепался, нажульничал. Завел ее обманом, вроде как с матерью познакомить, на хату к дружку своему да там и взял. Куда ей было от такого борова отбиться! Всегда она жалеет, что никак забыть не может лицо его, грубо тёсаное, красное от любовного пыла, глаза волчьи, когда после того он над ней склонился, пускаясь в лживые речи: «Теперь, Катюха, не плачь. Повезло тебе. За мной не пропадешь». Пропасть-то она не пропала, только Федька отношения к этому уже не имел, потому как след его через месяц из города простыл. Натворил, поговаривали, плохих дел вкупе с блатными дружками и смылся.
На комсомольском собрании, конечно, не забыли вынести ей выговор «за аморальное поведение». Предлагали даже некоторые ханжи из медперсонала из больницы её уволить, из общежития выселить. Однако большинство их не поддержало. И неожиданно дело обернулась в ее пользу. Стояла она «на ковре» в кабинете у главврача Ивана Соломоновича Герца-Кузьмина и молчала: устала каяться на собрании.
- Да-с, - вздыхал пожилой главврач, сам вкусивший немало горя на своём веку, - и как тебя угораздило? И чем тебе помочь, не знаю. Разве что есть от больницы комнатёнка одна в старом деревянном доме. Но крыша, знаешь ли, там течет в двух местах. Да и соседи пьющие, скандальные. Вера Владимировна, медсестра, как раз оттуда только что сбежала в общежитие. Не могу, говорит, с такими соседями ужиться, и опять же вода на голову: кап-кап. А больше я тебе, детка, ничего предложить не могу. По нашим временам и это жильё!
Катерина не верила своим ушам: ей предложили свое жилье!
- Господи! – шептала она в восторге. – Спасибо, Иван Соломонович! Ой, так я побежала!
- Ладно, иди, Катя, погляди, кто в теремке живёт, не горе ли тебе с ними мыкать, а то и сбежишь вслед за Верой.
Пришла Катерина в квартиру с радостью на лице. Дверь открыла Зинаида, свободная от смены. От нее исходил спиртово-чесночный запашок.
- Чего надо?
- Я ваша новая соседка! – сообщила Катя с улыбкой, - из больницы санитарка.
- Да ну! - Зинаида внимательно оглядела ее, - Брюхатая. А муж-то где?
- Нету, - ответила Катерина виновато, - сбежал.
- Понятно, - не удивилась вовсе Зинаида, - тогда хромай сюда. Вот твоя комната. Пашка тебе крышу починит, не боись! Обживесся, родишь. Мы люди тихие: нас не тронешь – мы не тронем. А эта, знаешь, до тебя была, такая стерва! Тычет нам, тычет: то не так да это не так, орет с визгом таким противным. Ну, и взбесишься, Господи прости!
Все, что сказала Зинаида, была чистая правда. Крышу Пашка старательно заделал, хоть и немало над этим попыхтел. Больше с тех пор не капало. Катерина соседей никогда не задевала, да и они ее за все годы ни разу не обидели. И к дочке её Валюхе относились по-отечески - своих-то детей не было. Вот Валюха и куражится над ними, язык распускает, но это у нее от дурости, без зла, вроде как в шутку. И все это понимают. Зинаида так и говорит: «Не везет бабе!».
Росла Валентина трудно. Уроки плохо запоминала. Одевалась в классе хуже всех. Как-то пришла домой задумчивая, грустная, в восьмом классе была, и говорит на кухне всем: «Вот пословица есть: «По одежке встречают, по уму провожают». А меня в школе и по одежке встречают плохо и по уму провожают плохо. Не уважает никто, даже такие, как я сама». Пашка стал ей тогда доказывать, что вся, мол, жизнь впереди, что еще успеет она в люди выбиться, замуж выйти, всё еще будет! Да только не сбылась Пашкина надежда! Дочь судьбу Катерины повторила с ребенком-то! В одном лишь разница: что мать зэк татуированный обидел – дело понятное, а Валюшку - из себя красивый, ладный, обходительный интеллигентный хлюст.
…Опять Катерина глянула на будильник: шесть. Надо же, за полчаса полжизни вспомнила! А вторая половина не лучше первой! Полтора года назад перенесла Катерина инфаркт – результат ее тайных страданий, что не заладилось женское счастье ни у самой, ни у дочери, а за Вальку вдвойне обидно.
Одеваясь, Катерина беспокоилась, вовремя ли сегодня привезут молоко или, как вчера, вместо восьми к двенадцати. Хорошо бы побыстрее молочка-то купить да бегом домой Анютку кормить. А вдруг Валька работу проспит? Её будить! Она сейчас уборщицей в двух местах крутится: до обеда в одном, а после обеда – в другом.
На улице морозец начал щекотать Катерине щеки, но было совсем не холодно для иркутской зимы. Сердце пару раз зашлось, когда она вдохнула свежий морозный воздух, но быстро успокоилось, забилось ровно. И Катерина медленно, боясь оступиться на гололеде, мерно звеня пустыми бутылками в авоське, пошла через дворы в сторону молочного магазина. Дошла благополучно, но, взглянув на ступеньки, где одиноко стояла всего лишь одна бабка из соседнего дома, забеспокоилась, почувствовав что-то неладное. В это время обычно в очереди не меньше десяти человек топчутся, а тут никого! Сердце больно кольнуло.
– А что, молоко-то будет? Людей нет. Может, узнали, что молока не будет?
- Молоко жду, будет, а вот только не знаю, когда. А люди все побегли в сберкассу в очередь становиться сотенные да пятидесятки менять. Ох, народ! Всё плачут: денег нет, денег нет! Ан вона все убегли менять. А у кого нет, так тот тута за молоком остался, - обиженно и зло объясняла бабка.
- Ничего не пойму, - сказала Катерина не своим голосом.
Она вспомнила свой тайничок в матрасе, где хранила на похороны себе полторы тысячи рублей в пятидесятках и сторублёвках, собранные по крохам. Сначала думала на свадьбу Валюхе подсобрать, но свадьбы не вышло. Потом стала бояться, что может умереть, а похоронить теперь, ох, как дорого! А у Валюхи никогда копья за душой! И дочке в случае ее, Катерининой, смерти выпадает двойное горе: и матери нет, и похоронить, и помянуть ее не на что. Потому Катерина из малых семейных доходов накапливала потихоньку и держала в тайне до поры эту огромную, по ее понятиям, сумму. На днях хотела на книжку их положить, чтоб не переживать о сохранности, мало ли что! И Валюхе сказать.
- Объясни ты толком! – попросила старуху Катерина. Кровь с шумом ударяла ей в виски, сердце бешено заколотилось.
- Да чё я знаю?! – отвечала та. - По радио объявили: сто рублей и пятьдесят уже не годны. Новые напечатали, а эти выбросьте, говорят.
Катерина пошла прочь от магазина. Сначала она не соображала, куда идет. Но потом пошла, куда надо – в сберкассу, забыв, что нет у неё при себе припрятанных крупных купюр. Она даже не слышала слов, которые кричала ей вдогонку вконец обозленная и обиженная бабка.
- Эй, Катька, куды побегла? Неужли и у тебя деньги позапрятаны? Во люди, во хитрожопые! И хромая Катька не лыком шита!
Катерина двигалась по направлению к сберкассе, опираясь на костыль, на предельной своей скорости. Бутылки в авоське возмущенно звенели. «Ох, как хромая кобыла с колокольчиками, скачу, - с горькой иронией отметила она про себя. – И хотела ведь на книжку положить, но передумала, когда узнала, что после смерти человека детям с его книжки аж через полгода деньги дают. Стало быть, грозило Валюхе, что не на что будет мать хоронить. И кто б ей одолжил-то? У нас вроде и знакомых таких нет, у кого б свободные деньги были. Ну, Зинка с Пашкой дадут, что могут, да этого на похороны разве хватит? Видать, судьба такая, что все мои надежды нехитрые прахом рассыпаются. Неужели деньги пропадут, Господи?! Что ж это с людьми делают?!» – горестно думала женщина.
Возле почты, где находилась сберкасса, гудела толпища, сразу испугавшая Катерину своим хмурым видом. Узнать что-либо путное было трудно. Многие раздраженно отстранялись от разговоров. И только меньшинство делилось скудными и противоречивыми сведениями о реформе. Ясно было только одно, что если до двадцать пятого не поменять пятидесятирублевки и сторублевки, то пиши, пропало. Все, кто толпился здесь, надеялись положить деньги на книжку или обменять. Некоторые, не стеснялись, проклинали правительство: «Чтоб им ни дна, ни покрышки»! И тому подобное в том же духе. Всё-таки свобода. Не 37 год! Не боятся чесать языком хоть что, да толку мало! Нашлись, конечно, люди, которые с самого начала упорядочили это стихийное брожение: ими писалась очередь. Списков было уже несколько. Катерина вошла в средину второй сотни. В восемь утра открылась почта. Толпа, не щадя отдельную личность, сдавливая ее безбожно с жестким и тупым безразличием машины, ввалилась в тесное помещение. Но дверь сберкассы была закрыта. Прочли расписание работы: открывается в одиннадцать. «Через три часа только откроется эта дверь, а толпа все прибывает. Что же будет дальше? Ведь уж почти нечем дышать», – подумала Катерина.
Через полчаса в духоте и тесноте у неё закружилась голова и подкосились ноги. Из ослабевших рук выпали костыль и авоська. Она разом встрепенулась: сейчас послышится звон разбитых бутылок. Но опасения были напрасными: костыль и авоська даже не упали на пол, потому как толпа держала их своими телами. «Так умрёшь и не упадёшь, останешься стоять, как живая, которой еще нужно менять купюры, и никто не заметит, скажут: прикрыла глаза от усталости», - представила себе женщина.
И тут она обратила внимание на представительного мужчину в аэрофлотской форме. Он довольно уверенно объяснил всем желающим суть реформы. Катерина стала пробираться к нему, но ее грубо отпихивали желающие узнать, что к чему. Тогда она попыталась выкрикнуть ему свой вопрос, но, задохнувшись, только прохрипела:
- Товарищ, сколько меняют пенсионерам?
- Не более 1000 рублей с человека. Хотя, говорят, что сегодня обменяют только по 200 рублей. Да ещё слух идёт, что в нашей области более 500 менять не станут. Так что не знаю, как всё будет.
- Как двести? За двести рублей сейчас на кладбище яму не выроют!- возмутилась Катерина.
- Предвидя это, помирать не станем, - сказал довольно весело молодой человек в поношенной куртке.
- Партию и правительство, бабушка, эти проблемы мало занимают, - ехидно заметил очкарик в дубленке. - Всего лишь три дня будут менять. Не успеем! И с книжки больше 500 рублей не дадут.
Катерину охватил безысходный ужас. Жалкая, больная, бедно одетая, сдавленная толпой, она пыталась представить своих обидчиков. Ей виделось правительство: кучка людей в официозных костюмах импортного образца, всезнающих, уверенных и беспощадных в своей одним им понятной правоте. Они-то свои денежки без проблем обменяют - в любом количестве. Загодя, видать, уже и обменяли. Она подумала, что даже если она закричит в этой жуткой толпе последним предсмертным криком, упадет и умрет на глазах у всех, те, глухие, в импортных костюмах, и тогда не услышат ее.
Катерина была как в дурмане: она не представляла, сколько времени толпа качает ее, полуживую, из стороны в сторону.
- Когда я пойду домой за деньгами? Зачем я здесь толкаюсь? – начала укорять она себя, вспомнив, наконец, что её сбережения не при ней, а в матрацном тайничке.
- Скоро одиннадцать, - сказал кто-то многозначительно.
Все приняли это как сигнал к действию: толпу начало кренить в сторону сберкассы. Какой-то увалень больно сдавил Катерине своим огромным локтем грудь. Он, возможно, и задавил бы ее вовсе, если бы из-за фанерной стенки телеграфа не раздался командный мужской голос (странно и даже смешно было слышать его, не видя того, кто говорит):
- Товарищи, расходитесь! Сберкасса не будет несколько часов работать, так как мы прибыли сюда провести необходимые в связи с реформой операции.
Мужчина что-то еще говорил, и Катерине хотелось послушать его до конца, но толпа уже тащила ее в обратную сторону, к выходу на улицу. Кто-то заорал: «Пошли вон! Власти да торгаши мешки с деньгами обменивать будут!» Эта фраза резанула своей запретной правдой. Но никто не оглянулся на голос. Сил ни у кого не было.
Некоторое время Катерина еще стояла возле почты, не решаясь куда-либо идти. У нее было такое чувство, что ее только что ограбили: бессовестный вор проник в комнатушку, аккуратно извлек из матраса священные похоронные деньги, которые она собирала с таким трудом столько лет! Оцепенение начало проходить, мысли лихорадочно сменяли друг друга и путались: «Газетку бы достать, где все прописано. Валюхе надо сказать про деньги-то, чтоб на работе сменяла, говорят работающим до 500 меняют. Стало быть, не все деньги пропадут-то, если в три дня успеешь что-то обменять! Да как успеть-то? Задавят! Анютка-то без молочка останется! В молочный бежать, авось еще не всё размели! А Валюха, должно быть, уже ушла на работу: до вечера ее теперь жди, а деньги-то до двадцать пятого только меняют! Успеем ли? - Беспокойство опять охватило начавшую было успокаиваться душу. - Да и внучка дома одна! Хоть соседке, небось, Валюха ее поручила?!»
И вдруг сердце, терпеливо спокойное в жуткие часы на почте, резко кольнуло. Но Катерина, не обращая на это внимания, быстро пошла к магазину «Молоко», глубоко припадая на больную ногу. Она только один раз остановилась по дороге и то потому, что сердце опять так схватило, что идти было просто невмоготу.
У молочного бурлила очередь. Привоз был с опозданием, и народу набежало больше обычного.
- Инвалидку пропустите, - крикнула, подбадривая Катерину, соседка по дому, стоящая на крыльце, почти у входа в магазин.
- Пусть пролезет, если может, - угрюмо ответил обрюзгший мужчина с портфелем, убежавший, видимо, за молоком с работы.
И Катерина полезла в толпу по ступенькам крыльца. Но она уже сама не понимала, что делает, потому как сердце, рука, спина отяжелели, спаянные общей болью, и нестерпимо было давление людей, не желающих расступаться и дать дорогу. Резкие толчки изнутри груди приостанавливали дыхание. Кто-то, очень напористый, протискивающийся вслед за ней, продолжал толкать ее сзади. «Погодь, не могу», - умоляла она его. Но он не отвечал и продолжал с недюжинной силой пропихивать Катерину сквозь толпу. Она хотела обернуться и посмотреть, кто это такой безжалостный и неумолимый, но в груди взорвалась последняя боль и навсегда залила сознание горячей кровью…