Посох Адама

                П О С О Х     А Д А М А.

              ( История  поиска и случайной находки главного артефакта.)               


                Часть 1.


                Глава первая.

                Выписки из того самого  дневника  имярека.


                7 мая.

    Терзаемый приступами голода, я услышал сквозь дрёму собственный вой и очнулся. Голодные спазмы, точно электрошоком, прошили меня и скрючили. Было страшно умирать, но терпеть боль было ещё страшнее. Боль голода вернула меня из сна к жизни, но живым я не мог перенести такие муки.
    Сколько я не ел? Двое суток, трое? Было такое странное чувство, что никогда не ел.
    Операция тянулась вечность только потому, что я не хотел Быть. Ни до, ни вовремя операции. Не хотел, а меня заставили. Через нестерпимые боли и отхаркивание кровавых сгустков из лёгких; через пронзительный страх от сдавленного, словно тисками, черепа; через невыносимые рези в животе за-ста-ви-ли!
    Отчитались перед начальством и своей совестью, что операция прошла успешно, и бросили меня одного подыхать голодной смертью.

                8 мая.

    Я ел и ем. Как француз - понемногу, но часто. Ем и сплю. Потом опять ем и ем, сплю и ем. Я питаюсь по расписанию и сплю, убаюканный блаженной сытостью, только для того, чтобы, согласно расписанию, снова поесть.
    В больничной палате холодно, но когда сыт, холод не ощущается.

                11 мая.
               
    Меня не забывали кормить даже в праздничные дни. Впервые я сосредоточил внимание на потолке больничной палаты. Швы между плитами были замазаны плохо; штукатурка потрескалась и грозилась куском обвалиться мне в лицо. Боли в лёгких уменьшились, но совсем не исчезли.

                13 мая.

    Лицо зудит и чешется. Как бы мне из-за этого не урезали пайку. Но, чтобы почесать лицо, мне не хватает сил и сноровки. Я плачу от отчаяния. Так сильно чешется лицо, что поднимается температура, и вместе с ней я поднимаюсь, переворачиваюсь и хожу по потолку. Начинает кружиться голова, меня тошнит, я боюсь, что свалюсь с потолочной штукатуркой себе на лицо..

                17 мая.

    Я дома. Таких как я   долго не содержат в больницах. Больничный конвейер перегружен.. Страдают и мучаются все. Вступающим в «мучения» привязывают бирку на руку, отстрадавшим -на большой палец ноги. Врач несколько раз примерялся к большому пальцу моей ноги, но, поразмыслив, пожалел и отложил приговор на неопределённый срок.

                4 июня.
    Мне привиделось, что подошёл отец и, накрыв меня своим лицом, поцеловал в висок. Был он не брит, щетиной царапал мне щёку, и я блаженствовал, поскольку мечтал свою воспалённую чесоткой рожу расцарапать в кровь.
     С этого момента я начал терять зрение. Не слепнуть, а именно терять зрение. Внутреннее зрение. Как гусеница, перерождаясь в кокон, теряет мироощущение гусеницы и начинает постепенно обретать зрение бабочки.
    Я теряю способность видеть и воспринимать Мир таким, каким увидел Его Создатель. Увидел и искренне удивился и обрадовался.

                5 июня.

    Пронзительное солнце. Свет тяжёлыми волнами бьёт  по стене  дома. Качается воздух, от ударов сотрясаются деревья - слышны их стоны за окном, а прохожие рады летним тёплым лучам. Я пробую искупаться в свете. Может быть, последний раз. Но свет настолько плотен, что в нём завязаешь, точно в киселе. А когда-то по нему я свободно передвигался. Выбирал «слабые» тоннели, бежал по ним, разгонялся и нырял, падал в волну, которая несла меня бесконечно долго, пока не ослабевала и не сбрасывала меня в тёмный закуток какого-нибудь подполья. Я всё неправильнее ощущаю плотность света. Из всего многообразия света я чувствую только тепло и что-то похожее на хруст битого стекла.

                7 июня.

   Совсем худо. Теперь я убедился, что жестоко приговорён. Больно сознавать, как рушится на глазах Храм, и стройматериалы будут использованы на постройку очередного свинарника.
    Как мне окончательно не превратиться в животное? Может, отказаться от пищи? Кто из нас кого съедает? Я понимаю, что еда убивает меня, но отказаться от неё  уже боюсь. Страшно напуган голодными спазмами. Если страх это тоже чувство, то я превращаюсь в одно большое чувство: нет ни разума, ни памяти. Есть одно чувство. Еда не должна себя оценивать так бессовестно высоко, и требовать расплаты за неё душой.
    Мне кажется, что я окончательно не потерял способностей выполнять упражнения, которые не противоречат числовым закономерностям Фибоначчи и Золотому сечению, но руководствуются правилами трансфинитных чисел.
    «Бесконечность» уже не горит желанием удерживать меня, а элементарным земным закономерностям я ещё пытаюсь сопротивляться.
    Сопротивление (упражнение) первое:
     Нарисовать стебель лотоса в форме левой половины старославянской (кириллической) буквы Он, прикрепить по сторонам два листочка от осины, а цветок нарисовать тюльпана, на вершине  самого высокого лепестка поставить продолговатую точку. В течение 15 минут неотрывно смотреть на точку…
 
                8 июня.

    Из золотого макового зёрнышка Вселенная вырастает мгновенно.  Истинный свет скрыт в бесконечно малой величине. Из густой, липкой массы я протискиваюсь к свету и вдруг падаю в искрящий серебром колодец. Падение долгое и больше похоже на полёт, взмывающий вверх. Дышится свободно, растёт жажда пить воздух полной грудью, от глубоких и сытных вдохов приятно кружится голова.
    Я пушинкой опускаюсь в знакомый сад посреди степи. Радостью крепнет предчувствие, что сад, полный цветов и диковинных растений, это я сам и есть. Сад будто во мне, и стоит шагнуть за его пределы, как я окажусь вне времени, поскольку время в саду не линейно. Оно имеет форму неровной, пульсирующей спирали, узкое основание которой вдруг заглатывает верх и вновь «выплёвывает».
    Со стороны время должно быть похоже на движение Торнадо по кругу. Но внутри него всё относительно покойно и размеренно.
    Я выпрыгиваю из «завихрений» и оказываюсь в безвременье. Здесь другая геометрия. То, что я когда-то фиксировал, как точка, на самом деле оказалось безграничным числом фигур, похожих на шары, спрятанных, как матрёшки, друг в друга. Но шары незавершённые, имеющие входные усечения, через которые вылетают меньшие фигуры, раздуваются и заглатывают огромные шары. Процесс рождения и поглощения малыми формами более  больших проходит  стремительно и безостановочно.
    Я вижу фигуру отца и прыгаю в неё, как в пустоту: по тропинке в поле, ограниченном мерцающей сферой, идут семь человек. Я их знаю. Это отец с родным моим дядей и тётками. Играючи, точно в «Классики», перепрыгиваю в другую шаровидную фигуру и вижу, как с горы мчится грузовая машина на старшую сестру отца. Она переходит автотрассу, чтобы успеть на автобус и не видит несущейся на нёё грузовик. Родственники кричат, размахивают руками. Она не слышит. На мгновенье раньше меня отец бросается к сестре и выталкивает её с асфальтированного полотна дороги. Раздаётся жуткий удар, и грузовик продолжает бить и гнать перед собой кувыркающиеся тела.
    Я ещё спокоен, потому что знаю, что не допущу такого страшного события. Я в силе всё исправить.
    Фигуры отца и родственников мало похожи на людей. Скорее, на светящиеся конусы. Но я безошибочно определяю в этих странных формах каждого. Грузовик похож на обелиск с двумя пирамидонами, торчащими из кабины, или наоборот: обелиск и пирамидоны похожи на грузовик  и людей.
    Я перепрыгиваю обратно, в первую сферу, но попадаю в незнакомое мне время и пространство. Затем перепрыгиваю ещё и ещё, пока не сознаю, что заблудился. Надо как-то вернуться к исходному шару-сфере.

                9 июня.

    Весь день провисел на потолке вниз головой. Смешно и страшно от такого бытия. Температура поднялась до 39 градусов. Тело борется со мной, пытается навязать свои правила пользования им. Понимаю, что где-то рядом говорят обо мне и понимаю, что говорят про меня: «Такая температура - ещё не катастрофа».

                12 июня.

    Не удержался: ем и сплю. Ем и ем, сплю и ем.

                9 июля.

    Цепляюсь из последних сил, не хочу превращаться в нечто примитивное, полумёртвое, с разумом овоща. Не надо бросать упражнений! Это единственное, что позволяет мне надеяться - не рухнуть в пропасть забытья.
    Сопротивление (упражнение) второе:
    У самой кромки спокойной, холодной воды я сижу расслабившись и скрестив руки на груди. Дремлю, но сквозь сон слышу шевеление моря, рассматриваю серый песок и слежу за собой со стороны. Я - крупный и одинокий валун. Каменное, неподъёмное тело зализано морскими волнами. Мне столько же лет, сколько внутренностям Земли. Я пытаюсь вспомнить то время, когда был магмой и готов был выплеснуться  горящей лавой из раскалённого горла вулкана, бунтовавшего на дне океана за тысячи километров от моего конечного пребывания..
    Я одинок, я так одинок, что одиночество превратилось в образ существования, и поэтому ничего, кроме покоя и самодовольства, мне не может причинить.
    Я хороший собеседник. Сутками могу слушать болтливое море, изредка соглашаясь с той ахинеей, которую оно без устали мне вливает в уши.
    Так целенаправленно пятится моя мысль: от валуна - к раскалённой магме. Много посторонних печалей пытается прилепиться со стороны, но я отмахиваюсь от них. У меня есть цель!
    Скоро море превратится в лёд, словно гусеница в кокон. Лёд моложе моря, а к такому древнему представителю рода планетного, как я, отношение льда всегда насмешливое.
    - Ты молчалив и грустен, как Бог, - говорит, усмехаясь, лёд.
    - Я верую, значит, я - частица Бога,- отвечаю.
    - Ты разговариваешь на потешном и давно забытом  диалекте. Повтори ещё раз, а я посмеюсь.
    И я веселю лёд, проговаривая каждое слово: - Нун-каб, нун-ка амрати-аз.
    Лёд меня опасается. Намекает, что внутри меня хоронится ещё так много жара, что даже дружеские объятия будут не искренни для одного из нас.
    - Это не жар,- говорю я, - это глубоко внутри спрятанные знания, это память внутри меня. Ей много лет, 16 миллиардов, как атому водорода.               
    На протяжение многих лет, каждый год я наблюдаю за перерождением моря.. Оно проходит мучительно, подчиняясь земным законам.
    Мне бывает тревожно, когда я слышу сдавленные от удушья его вскрики. Скоро оно привыкает к ледяному кокону и успокаивается или делает вид. Но тревога во мне не исчезает. Я с содроганием жду появления переродившегося моря. Однажды  оно уже перерождалось в ужасного монстра, пытавшегося полгода сожрать меня. Унижало и втаптывало, насмехалось над моим возрастом и беспомощностью. По утрам обходило меня, разглядывало, потом плевало  мне в лицо и укладывалось рядом, с любопытством следя за моей реакцией.
    Когда я говорю «много лет» или «полгода», я не имею в виду Время. Для меня Время имеет строгую конфигурацию. Оно плоско и твёрдо лежит подо мною. По нему можно передвигаться в любом направлении. Я любуюсь им и нежно касаюсь его каждый миг.
    Каково Время у моря я не знаю, но кое-что мне море рассказало о своём представлении Времени. По-моему, они играют в «салочки» друг с другом.

                17 августа.

    В душной комнате с утра беснуется муха. Она летает строго  по прямой, от точки до точки, редко ломает линию в угол  и снова летит прямо, и снова срывается в угол,  устремляется в точку промежуточного  назначения. Со стороны её полёт хаотичен, но я отчётливо различаю прочерченные  в воздухе узоры, схожие с триграммами и более сложными гектограммами. Усиленное биенье крыльев на длинном отрезке полёта - это гласный звук. Так, помогая себе шумным стрёкотом крыльев, она беседует со мной на языке начертательной геометрии, схожей чем-то с азбукой Морзе.
    - Вз-вз  взнвз  вз-вз, вз-вз  вз-вз  взнвз! - кричит она.  Гектограмма легко переводима: муха  вопит, что она ощущает опасность и это подстёгивает её летать ещё быстрее.
    Я отвечаю ей как умею: - Ма-а  ма-а мамам, ма-а-а  мамам мамам!
    И она успокаивается, садится на подоконник и начинает протирать иссушенные полётом крылья.
    Откуда во мне эти знания? Может быть, я когда-то был мухой?
    Для того чтобы окончательно не превратиться в кокон, я пытаюсь извлечь из себя глубоко схороненные знания. А для того, чтобы извлечь знания, нужен мощный раздражитель. У меня в резерве  всегда такой раздражитель имеется.
    Сопротивление (упражнение) третье:
    Слово ОКОСЕЗ, означающее  «пространство, проникнутое стрелой видения, то, что находится в сфере жизни, но далеко за сферой видимой жизни существ».
    Я пишу это слово на старославянском. Графически в Кириллице все буквы прописаны очень схоже с эзотерической азбукой гипербореев.
    43 буквы алфавита разделены на две стороны - добра и зла. Добро заканчивается на Ферте, зло начинается на Хере и длится до Ижицы.
    ОКОСЕЗ в сумме составляет число 502 или 7, согласно исчислению гипербореев. Я прорисовываю каждую завитушку букв. Это очень важно.  «Он, како, он, слово, есть, земля».
    Он (Бог) числом семь, како Оно (слово) - есть Земля.
    «ОКОСЕЗ» - я помню сложное начертание каждой буквы. Слово, содержащее ряд чисел, выстроено в фонемный ряд таким образом, что, произнося его, приходится сперва задействовать верхние, а потом корневые доли лёгких, то есть, очищаешь лёгкие полностью.
    На двадцатом повторе-выдохе я вижу, как заострённые концы кириллической буквы Оно начинают расходиться и заглатывать слово. Буквы  перемешиваются, тасуются, словно в карточной колоде, и выстраиваются в объёмный рисунок, «волшебную картинку». Я пытаюсь проникнуть: приближаю, удаляю, скашиваю глаза  и с третьей попытки, наконец, вживляюсь в этот «волшебный» рисунок.
    « То же море в форме ромба, (почему не перевёрнутой пирамиды?), что и месяц назад. Оно укрыто сферой. В точках соприкосновения моря со сферой происходят невидимые колебания. На самом деле, это - двуединая система пульсации и подвижки ОКОСЕЗА. Движение идёт из ромба по спирали, напоминающей молекулу ДНК. Движение или пульсация  проходит  в четырёх направлениях  - в совокупности, составляющих угол в 90 градусов - и на концах, под сводом сферы, спираль расширяется, напоминая воронку. Источник энергии находится внутри ромба и имеет форму подковы, но очень тонкой, радужной, точно обрубленные кольца Сатурна на картинке».
    Мне всё сложнее входить в другие измерения, которые выше шестого, а теперь, наверно, и даже пятого - в общепринятой классификации.
    Я предвижу, как меня начнёт постепенно затягивать в воронку Чёрной дыры, где ограничено видение пространства коконом мироощущения.
    Страшно сознавать, что скоро море превратится в воду, эфир - в воздушную взвесь, тонкая, шёлковая фактура земной коры - в каменные нагромождения, свет - в примитивные солнечные лучи, пробивающиеся к Земле. А Земля обретёт форму шара. Но Земля никогда не была шаром. Её видят такой те, кто окончательно лишён зрения. Очень скоро и я буду видеть её только такой.
    Я спешу. Каждый новый день уносит меня по ниспадающей от  Вселенской Любви. С падением я теряю способность играть и договариваться со Временем.
    На моей совести нелепая смерть отца. Видеть, знать и не исправить - станет первым и самым страшным моим грехом.

                9 октября.
 
    Из всех существ, посещавших меня неделю, более симпатичным оказался Бс или, как он себя называет на языке двух Кму, Бэс. Он корчит рожицы, трясёт бородёнкой и пенисом, стараясь напугать и развеселить одновременно. Ростом он с локоть новорождённого ребёнка.
    После обеда явилось огромное страшилище, село возле ног и долго, не моргая, смотрело на меня, как на языки костра. От его взгляда, тяжёлого и тугого, как-то неожиданно быстро устаёшь. Взгляд можно погладить, попытаться обхватить и отвести в сторону. Но это - напрасный труд. Легче перекатить кусок бетона, ухватившись за ветку арматуры, торчащую из него. Я дал ему имя Лапа, потому что его ладони на коротких руках неестественно огромны.
    Посидев возле меня полчаса, он помахал перед лицом ладонью и тихо растворился в стене. Через мгновенье ворвалось другое существо. Оно всплеснуло руками и начало причитать: «Как же ты умудрился доползти до трельяжа?! Глаз да глаз за тобою нужен!»
    Я знаю, что это существо - женщина. Я знаю, что она - моя родная тётка. Но я постоянно теряюсь, не сознаю, где прерывается реальность и начинается сон. Где эта зыбкая грань? В каком - из двух пространств - я нахожусь?
    Чтобы определиться, я начинаю вспоминать упражнения. Это мне удаётся сделать с огромным трудом.
    Сопротивление (упражнение) четвёртое:
     « Асаруа эм тэтэтту, мэсэ аэм тэтэтту, амурату а уам тэттэти, тэттэти сэ тэтэтту». Нет, без толку. Чего-то не хватает. А чего - забыл. Слова должны быть распевными, как всё в древнем мире говорилось нараспев: «Нук теттети сэ тэттети, а у ам а эм теттету, мэсэ а эм тэттету». Но эти слова придают мне силы и стойкости. А мне нужно, наоборот, войти в тонкое состояние, избавиться от грузного кокона. Пока не опустился до восприятия синего цвета - надо успеть. Сперва успокоиться и догадаться - посредством какого упражнения войти в тонкий мир.
    Сопротивление (упражнение) пятое:
    Я собираю камешки, крошечные остраконы,  обломки, всякий бетонно-каменный мусор. Один, например, из 24 ряда пирамиды Горизонта (Хуфу), один - от фризы, лежавшей в основании. Камешек с вулкана Теида, что на Тенерифе, остракон с горы Моисея ( не той, под которой разместился монастырь  Святой Екатерины, а той, настоящей, которая находится в Израиле), кусок песчаника из ОАО, и диорит с горы Меру, что на Урале, гранитовый хрящ из Арска, обломок красного туфа - из основания дома, последнего приюта Девы Марии возле Эфеса и недалеко от того же места - мраморный хрящик из колонны храма Артемиды. По камешку - с острова Майорка, Мирова, Бад-Хала, две изумрудные крошки из Таиланда, а так же камни из Сиде, из древней части Китайской Стены, меловой стерлитамакской горы…
    Одна треть подобрана.
    Время собирать камни, время раскладывать камни.
    В строгом руническом порядке, соблюдая  осторожность, не нарушая цветовую гамму, я приклеиваю к стеклу в рамке каждый камешек. В результате получился портрет. Не полный, конечно, не достаёт ещё тридцати каменьев, но мне кажется, что и этого хватает для  упражнения.
    «Похож?»- хочу спросить я у Бэса.
    Он понимает без слов и отшучивается:
    - Это автопортрет? Скоро ты будешь на него очень похож.   
    - Я не имел в виду себя! Но я знаю, что одни и те же вещи мы с тобой уже видим и воспринимаем по-разному.
    Я протискиваюсь в другое измерение, как во враждебную среду. Мне теперь многое не понятно. Например, почему геометрически выверенная гора Белуха работает только в качестве конденсатора? Хотя на высоте 4999метров её пирамидон подвижен и приспособлен к тому, чтобы выбрасывать через себя избыток чёрной энергии. Без участия хранителей и жрецов гора превратилась в ядерный реактор? Разрушительная сила  Белухи равна столкновению астероида с Землей. Время под ней имеет критическую кривизну. Почему на это никто не обращает внимания? Когда-то пирамида Горизонта была так же опасна, но своевременно обезврежена жрецами, царём и известным Великим Посвящённым, а пирамидон из космического железа спрятан смотрителями в надёжном месте.
    Мне не так приятно, как раньше, раскачиваться, словно в зыбке, по времени. Многое, многое мне теперь непонятно и тревожно. Я с укором смотрю на Бэса и прошу разъяснений.

                10 января.

    Во Вселенной всё подчинено горению. Горение - процесс преобразования грубой, пассивной энергии в активную и тонкую.
    Бэс мне говорил, что нет ничего хорошего в Земной прописке. В понимании Вселенной, Земля - это клоака. На Земле космические законы действуют не так, как должно, а сикось-накось. Чтобы к ним приспособиться и не свихнуться окончательно, надо забыть об упражнениях, забыть обо всех знаниях, спрессованных в мозговых извилинах, надо притвориться спящим и нормально переродившимся в кокон существом. 
    Горение - процесс самый долгий и медленный относительно жизни Вселенной. Относительно Земли - это самый быстрый флэш, мгновенная вспышка.
    Внутри  тебя постоянно горит, чего-то там сжигает организм, снаружи тебя подпаливают из любопытства и корысти. Раз! И тебя нет! Раз, два - и никого, и ничего нет! Ни людей, ни планеты Земля! Только медленно продолжается процесс горения внутри тебя, снаружи и внутри всего наружного.
    «Хочешь Быть - приземляйся! И определяйся скорее: хочешь ты Быть и сознавать, что Быть где-то лучше, чем не Быть нигде?»
    Я пытаюсь сопротивляться.
    Сопротивление (упражнение) шестое:
    Представить себе три стеариновые свечи. Языки огня на них должны покачиваться волнообразно, будто при едва уловимом дуновении.
    Поджигаю - не горят. Пытаюсь усилием воли ещё раз зажечь.
    Что за странности такие? Рассматриваю внимательно свечи.
    « Бэс, засранец! Поменял стеариновые свечи - на анальные, против геморроя.  Шутник!

                6 мая 1960 года.


    Утром первыми ко мне пришли родители. Мама поцеловала меня в щёку: «Сыночек, тебе сегодня исполнился ровно год! Ты уже такой взрослый!»
    Отец взял меня на руки.
    « Какой же  взрослый? - удивляюсь: - Я ещё ссусь в постель! И дрищу в штаны, когда вы, хвастаясь перед соседями, начинаете перебрасываться моей любимой игрушкой и заставляете меня носиться по комнате за ней.
    Я - конченый идиот. Полудурок в сатиновых шароварах, с тугой резинкой, изрезавшей мне подмышки.
    Я так сильно люблю своих родителей, что, мучаясь, стараюсь не огорчать их по пустякам. Подумаешь, побегаю немного за плюшевым мишкой! Не убудет же?! Взрослые знают, как не загнать вусмерть годовалого кретина, у которого пол-лица закрыто соской.
    Во второй половине дня явился маленький, кривоногий, бородатый, отвратительный субъект. Назвался Бэсом и заявил, что мы знакомы очень давно. Не помню!
    Наглый, бородатый тип сказал: « Ну вот, теперь я вижу, что ты окончательно сдох и превратился в кокон. Что бы тебе такое умное преподать для затравки?»
    Я разрыдался, потому что в слове «сдох» почувствовал какую-то беду, страшное горе. Чернота и беспробудная тоска источалась из незнакомого мне слова.
    «Ори, сопляк, посмертным воем! Ты воплем обозначь себя!» - крикнул довольный Бэс и спрятался.
    Потом мне снился гроб. Я кричал, чтобы его немедленно убрали. Но никто не хотел меня понять. Этот телевизор КВН был для них предметом развлечений. А для меня - сжигателем моей плоти,  гробом.
    Я сознавал факт предательства со стороны родителей: гроб не хотели убирать, значит, хотели, чтобы я умер… 

               
                Глава вторая.

                Поиски того самого дневника Адама.

     - Скажи, друг мой Кристоф, в чём я перед тобой провинился?  За что ты меня так люто ненавидишь?  Вот из-за этой хрени я должен был бросить все дела и примчаться к тебе за тысячу километров? - потрясая дневником перед его лицом, возмущался я не совсем искренне: - Я подобную муру мог найти и в какой-нибудь заброшенной сельской библиотеке!

    - Я знал, я знал, что вначале тебе очень не понравится,- пытался защищаться Кристоф,- надо дальше читать. Читай дальше.

    - Для чего? Нет ни одной точки соприкосновения с моей темой. Не понимаю, какое отношение имеют записи какого-то недоумка, возомнившего себя полубогом, к моим поискам?

    - Олег, ты опять задаёшь много вопросов.

    - В сравнении с потерянным временем - не так уж и много. Согласись?

    Не согласится ни за что и никогда! Мы разные: у нас мозги загнуты по-разному, хотя и загибали их в едином социалистическом лагере. Но немец, он и в ГДР - немец. И что русскому в тягость - немцу невдомёк.

    Я откровенно кривил душой, когда говорил Крису о потерянном времени. На самом деле, намедни, когда он позвонил и зачитал в телефонную трубку по моей настоятельной просьбе несколько строк из дневника, я заговорил от волнения фальцетом, и готов был лететь в Берлин, чтобы только немедленно убедиться в подлинности документа.

    О ценности записей Кристоф тоже имел кое-какое представление. Он сказал: - Завтра я буду в Москве!

    Значит, мне надо было успокоиться и за сутки придумать, как проще и безболезненнее обмануть немого иноверца - так, кажется, недавно на Руси переводилось слово немец - сбить с него спесь, а потом убедить, что  этот дневник - совсем не то, что я искал, то есть, что мы вместе с ним искали.

    Кристоф - доктор каких-то там кудрявых наук, профессор (я никогда не вдавался в подробности, даже  визитную карточку, испещрённую его достижениями в науке, ленился дочитать до конца) часто наведывался в Москву по приглашению Университета и читал курсы лекций на  русском о чём-то, совершенно нерусском.

    Кроме того, среди своих соплеменников и коллег по научному цеху он считался лучшим специалистом и знатоком России. Сам Крис часто пересказывал хвалебные характеристики, отпущенные в его адрес то ли губернатором Вестфалии, то ли канцлером, то ли директором городской Лейпцигской свалки, что в обратном переводе на немецкий обозначает полигон твёрдых бытовых отходов г. Лейпцига.

    Кристофа я знал десять лет. Мы познакомились в октябре 1998 года, в ресторане гостиницы Украина. Меня пригласили туда бизнесмены из Германии и, как принимающую сторону, накормили и напоили за свой немецкий счёт, вписав моё трепетное отношение к халяве в графу своих представительских расходов.

    Криса я ещё трезвым вычленил из остальных. Я сказал ему:

    - Гитлер - сволочь!

    - Да, Гитлер нехороший,- подтвердил Кристоф.

    - Очень!

    - Да, очень нехороший.

    На том уровне и определились поддерживать наши тонкие, дипломатические отношения. После третьей рюмки я решил закрепить параграф Устава Марксистско-Ленинской идеологии:

    - Гитлер - жлоб и тупица одноклеточная.

    - Гитлер спроектировал мост в Вене.

    - Что-о-о?!

    - И отстроил дороги в Германии.

    Я быстро посчитал примерный возраст Кристофа и сделал вывод:

    - Ты был в молодежной организации гитлерюгенд.

    - Я ещё был очень маленький.

    - Это тебя не оправдывает.

    - В школе учился хорошо.

    - В разведшколе?

    - В Лейпциге, в обычной школе.

    - Мне надо тоже съездить в Лейпциг, подучить свой язык немного.

    Кристоф рассмеялся:

    - Мог бы просто попросить приглашение. Я - не против. Посетишь заводы, производящие геомембрану. Экология - это актуально сейчас во всей Европе.

    - Уговорил, немецкий шпион. Поеду в Берлин и Вену.

    - Почему именно туда? В этих городах нет заводов.

    - Мне надо!

    Через неделю Крис вручил торжественно мне приглашение, подписанное директором фирмы, у которой я  обязался закупать геомембрану для монтажа на полигонах ТБО в качестве гидроизоляционного слоя.

    - А виза? - посетовал я на правах  долгожданного гостя.

    - Я звонил в консульство. Сделают визу в два дня.

    Хорошо Кристофу было говорить - в два дня. Позвонить друзьям и договориться - одно, а мне доехать до консульства - совершенно другое, практически невыполнимое условие.

    В продажу поступили переводы на русский  Фабра де Оливье, шумерское сказание об Энке и Энлиле с комментариями Артюхова и множество сопутствующей литературы.

    Я пролежал с книгами на пузе у родственников в загородном доме ещё две с половиной недели. Потом неделю занимался выписками из книг и словарей, пока не понял окончательно, что поездка в Берлин мне крайне необходима.

    Несколько  цитат из книг привлекли моё внимание. Требовался мозговой штурм, чтобы более тщательно разобраться в прочитанном, отсеять вымысел и прожевать истину.

    Например,  два часа, ковыряясь ватной палочкой в ушах, я приводил свои извилины в порядок  и пытался понять: откуда шумеры  доподлинно знали о происхождении Земли и о том, как Луна не сумела перерасти в планету. После столкновения планеты Нубиру, кусок от Земли, величиной с Антарктиду оторвался и улетел в космос, а супруг Земли, чтобы зализать раны, гибнувшей Земле, прислонился и отдал всё своё железо и более не стал расти, но навсегда остался спутником  своей любимой. Красивая легенда!

    Для чего-то анунаки, жители  Нубиру, передали эти знания шумерам? Тем самым шумерам, которых и создали в качестве биороботов только для того, чтобы люди-шумеры добывали из недр Земли железо и золото вместо них.

    Для каких целей анунакам нужно было золото, шумеры могли только догадываться, рассматривая в небе анунакские космические корабли.

    А вот знания свои, особенно по  серийному созданию человека из сопутствующих материалов, анунаки оставили в наследие в форме Предмета. Предмет этот напоминал, увеличенную до размеров африканской кобры, молекулу ДНК с полной клинописной  расшифровкой, паспортом и руководством по применению.
 
    Опыты анунаки проводили долгие и кропотливые, пока вместо Сфинкса, Кентавра или Циклопа не получилась у них совершенная форма, в которую можно было вдуть, то есть вселить тонкую структуру (душу), по своему образу и подобию, но уживающуюся с земными, материальными законами.

    Конечно, больше, чем законы Вселенской Любви меня привлекал конкретный Предмет, который можно было держать в руках, манипулировать Им, передавать Ему божественную власть и силу посредством сакральных слов, пользоваться как волшебной палочкой из сказок.
 
    Кадуцей - царский жезл власти с головами змей Ахопа и Апопа вместо набалдашника.

    Кажется, в Зоаре говорилось, что Господь, выпроваживая Адама из райского Эдема, вручил ему, символом земной  власти, Посох, сотворённый или выструганный «плотником» из священного древа Жизни - по одной версии, и из дерева познания Добра и Зла - по другой.  Ствол Посоха обвивал окаменевший змей-искуситель. Видимо, в райском саду пресмыкающихся не жаловали и избавлялись от них при любом удобном случае.

    Предмет, оставленный анунаками в наследство человечеству и Посох Адама, в моём понимании искусно переплетались друг с другом.

    Из исторических намёков и упоминаний я знал, что Посох передавался по наследству из рук в руки.

    Если быть кратким, то мои познания о хранителях Посоха  были довольно скудными и фрагментарными. Несколько интересных догадок об эксплуатации Посоха Каином, потом  Посохом наследил Ной, потом Он перешёл к Аврааму, затем к Исааку, затем к Иакову, после Иакова  достался по наследству десятому сыну Асиру,  который  за мешок ячменя  продал Его брату  Иосифу, и таким образом Посох остался в Египте до правления Иофора, который передал Его Моисею, а тот должен был так же оставить Посох Аарону, но почему-то оставил двум сыновьям своим, или не оставил? Моисей - это Египет времён царя-еретика Аменхотепа Четвёртого, назвавшегося божественным Анх-Атоном, привычнее для слуха - Эхнатоном.

    А Эхнатон - это Берлинский Музей Египетского искусства. Короче, мне надо. Предчувствие гнало меня в Германию.

    - Кристоф, кто меня встретит в Берлине?- звонил я другу.

    - Я думал, ты уже обратно вернулся. У тебя же срок действия приглашения заканчивается через 4-5 дней!

    - А ты видел очереди в ваше немецко-фашистское посольство? Добрая половина нашей страны погостить к вам выезжает.

    Я бы и визу никогда не получил, если бы не случай: подкатил снежно-белый «Мерседес» и из него вышел лётчик-космонавт Леонов.

    Я ошарашил его отрепетированным вопросом:

    - Вы не узнаёте меня? Как же так?  Отряд космонавтов, 1988 год!

    Нет, не узнал. Пришлось ослабить натиск и взывать не к совести, но к генетическому и кастовому благородству:

    - Там был мой брат, (и это могло оказаться правдой, потому что родственников у меня хватило бы на два отряда космонавтов), мы очень похожи,- назвал наугад первую, пришедшую на ум фамилию.

    У космонавта была цепкая память, он оказался первым, кто тактично обнаружил мало сходства между братьями. Хорошо, что не понадобилось предъявлять первому выходцу в космос  те места, которые неотличимы по принадлежности у всего мужского населения земного шара.

    Он провёл меня сквозь охранный пост, как Моисей соплеменников - по дну расступившегося Чермного моря.

    Через день я уже одиноко качался в купе поезда Москва - Берлин. По этой ветке железной дорогой я ехал впервые. Пейзаж навевал тоску, искусственно вживлённую в меня ещё уроками современной истории в советской средней школе. Мелькала перед глазами многострадальная земля, постоянно оккупируемая захватчиками: немцами, итальянцами, венграми, финнами, французами, шведами, поляками,  тевтонами, монголо-татарами… Трудно было вспомнить нацию или народность, которая не воспользовалась возможностью потоптать русский чернозём и суглинок. Их - тьма! Топтали с чувством достоинства и почётной обязанности, как петух наседку. Топтали настолько рьяно, насколько наседка позволяла себя топтать.

    Я-то родом с Предуралья. У нас со времён исхода арийцев не было захватчиков. Так, имели место мелкие междоусобицы: белые придут и перебьют красных, зелёные захватят власть и перебьют белых, красных и синих в форме «Динамо» - до кучи.

    А западные земли постоянно притягивали к себе человеческое поголовье интуитивно, на уровне безусловного рефлекса. Запад всегда считался священным местом захоронения, огромным, безымянным могильником, даже для тех, кто жил западнее русского запада.

    В Египте река Нил строго делила мир на Восток и Запад.  На тех, кто готовился почивать в Елисейских полях и, уже спёкшихся в стране Кхем.

    «Рама некогда увёл Ариев из Предуралья на юго-восток, чтобы дать им новую жизнь. Через войны с негроидной расой, через ассимиляцию - но жизнь. Захотел бы он другой судьбы своему народу, увёл бы на Запад, а Кадуцей оставил в городе, основателем которого был Рама, и от которого осталось лишь искажённое название Арск».

    В Бресте подсадили энергичного и нетрезвого дедка. Дед был единственным кормильцем в своей большой и многонациональной семье. Занимался необычным промыслом: ездил в Германию за пенсией и на этот доход достраивал в пензенской области коттедж, оплачивал учёбу внуков в Вузах и снабжал продовольственные ларьки в родном городе витаминизированными кормами для крупнорогатого скота от фирмы Байер.
 
    За поставку скотского корма в красивых упаковках дедку было не стыдно, ап стыдно было ему за немцев:

    - Все немцы - стукачи! Стучат по любому, мелкому поводу. Без повода тоже стучат, но это они делают для профилактики, чтобы бдительность не утерять.

    Он извлёк двухлитровую пластиковую бутыль «Тархуна»:

    - Будешь?

    - Нет, спасибо, уже напился лимонада.

    - Это чистый спирт!

    - А почему зелёный?

    - Потому что поляки тоже стучат. И белорусы. И наши иногда стучат. А ввоз алкоголя строго ограничен.

    За ночь мы почти справились с бутылью «Тархуна». Проводница несколько раз заглядывала к нам с подругой, линейным милиционером, бизнесменом из Алтая, режиссёром документальных фильмов из соседнего купе. Сперва, просила запереться от бандитов, которые в Польше могли заскочить в вагон и всех ограбить, затем просила не запираться, чтобы дать достойный отпор ляхам, а под утро она «забивала стрелки» мельтешащим за окнами электрическим опорным столбам.
   
    Последнее, что врезалось в память: дедок звал проводницу «любимая птичка Рая», и рыскал в моей сумке.

    «Старый, я не вожу с собой алкоголь!»

    « Зато я вожу» - отвечал дедок, по локоть топя руку в моей сумке.

    И беспробудное пьянство чревато глубоким похмельем.

    Я очнулся в гостиничном номере, опоясанный, как пулемётными лентами, пододеяльником и простынёй. В узком проёме окна на чёрном небе бесновались огоньки.  «Наверно доехал, наверно встретили, наверно устроили в отель!» - стонало во мне. Думать ещё не хотелось, а пить - наоборот, и очень. Даже не пить, а соскоблить и смыть напором воды из полости рта прикипевшую гравийно-песчаную смесь.

    Доверившись интуиции, я попал рукой в выключатель, телефон, пульт от телевизора и мои командировочные тапочки, пристроенные на журнальном столике. Там же лежала записка, написанная на латинице. Всего несколько слов, среди них ни «русиш швайн» ни «шайсе» я не обнаружил, значит, с гостем из России встречавшей стороне повезло.

    А затем я, действительно, очнулся, увидел и проделал с удивительной точностью и последовательностью всё, что описал абзацем раньше.

    После беглого осмотра дорожной сумки я обнаружил, что пропала толстая папка с двумя контрактами на закупку сварочных аппаратов фирмы «Комет», деловая переписка и адреса немецких египтологов, а так же Дневник, содержание которого разобрать, и перевести на нормальный язык было  даже не под силу мне.

    Чужеземный рассвет я встречал в квартале от Музея Египетского Искусства, на скамейке с пузырьками водки и кока-колы, прихваченными мною из гостиничного мини-бара.

    Из многоэтажного дома, что нависал напротив, в бинокль за мной следила пожилая берлинская чета.
 
    Я допил содержимое первого пузырька,  объёмом не превышавшее суточный расход воды  экономного европейца.  Поставил пузырёк аккуратно под скамейку. В окне зашевелились и активизировались блики, тени радостно запрыгали и притаились.

    Я сосчитал до 80-ти, подобрал его и отнёс в мусорную мульду. Когда счёт перевалил за полторы сотни, подъехала полицейская патрульная машина. Вышел в форме представитель правопорядка, заглянул под скамейку и затем что-то мне пролаял.

    - Нихт шиссен, камраде,- ответил я, широко улыбаясь, - морда ты  лоснёная! Настучали уже? А ты собери бутылочки-то, собери!

    - Ни в кого я стрелять не собираюсь, - сказал полицейский, сел в машину и укатил.

    « Унизил, - подумал я, - обосрал меня с ног до головы. Вероятно, тоже учился хорошо в средней восточногерманской школе имени Клары Крупской и Розы Коллонтай.


    В десятом часу я, наконец, нашёл в правом закутке музея нужный мне саркофаг. Дважды пробегал мимо в туалет, не замечая, на третий раз увидел и сразу вспотел от волнения. Семьдесят иероглифов красовались на самом видном месте. За ними ведь я и погнался в Германию.

    Удивительно, но История, вдоволь посмеявшись над  французской, английской, итальянской, американской археологией, вдруг заткнулась на немецкой и отчасти русской археологической школе, признав в них триединство науки, религии и искусства.

    Эта упрямая немецкая нация, видимо, сильно не жаждала  прославиться сомнительным открытием гробницы Тутанхамона, в которой хранилось всё золото, найденное наполеоновской армией, свезённое в одно место и упрятанное там до лучших времён. Иная у немцев была шкала ценностей. Занимались они поисками артефактов, сакральных предметов, имевших силу и власть вселенского масштаба, а не мертвецов, мумифицированных и засыпанных золотом и метеоритным железом.

    Шлёгль, Ассман, Хорнунг, Бристед, Брюннер, Боргхоутс, Хунге… - все  эти исследователи имели возможность прийти в Берлинский музей, сесть, как я, на корточки, читать, повторять, точно молитву, перекатывать во рту леденцами каждый из 70-ти иероглифов: «сэрэ сэмсэу джэпер».

    Ни в одном труде по имплицитной и эксплицитной теологии египетского политеизма ничего авторами не было сказано о святых 70-ти уточняющих знаках и иероглифах. Скрывали, старались обходить стороной, иногда касались вскользь: « Я вершу суд между людьми и умиротворяю богов. Мне принадлежит жизнь, я - её владыка. Посох владычества не будет вырван из руки моей». И полное молчание о главном.

    Был ещё один знаток истории Египта - Юрий Перепёлкин, египтолог, который ни разу не был в Египте, но знал много больше Бругша и владел языком лучше Шампальона. Он был бесценным носителем истинных знаний, но главной тайны так никому и не раскрыл даже под угрозой народного гнева, рупором которого являлась газета «Советская Культура». Знал этот учёный, знал определённо о семидесяти иероглифах  и, как подобало учёному такой величины, перевёл правильно все 70, используя по значению и точно, как  только он умел, незавершённое прошедшее и завершённое будущее время в глагольных формах.


    В отель я вернулся в полдень. На журнальном столике, рядом с потерянной папкой, лежала записка. «Русиш швайн» и «шайсе» в ней не было, но в конце длинного, разбитого знаками препинания немецкого предложения жировали три восклицательных знака.

    - Чего орать-то на весь отель? - сказал я, пытаясь отыскать хотя бы одно знакомое слово в записке. - И без тебя знаю, что действие визы заканчивается сегодня.

    Потом я аккуратно сложил записку вчетверо и смыл её в унитазе.

    Я раскрыл папку, вытащил тетрадь с дневниковыми записями. Листы были тёплыми. Скорее всего, дневник пропустили через сканер или «ксерокс». Непонятно было - с какой целью? Я три года изучал дневник и если бы сказал, что понял и разобрался в записях хотя бы на десятую долю, то солгал бы, прежде всего, себе. Ни фига я не понимал!


    Стал я обладателем дневника случайно. Мне его оставила родная тётка, вернее, попросила сделать достойный переплёт Ветхому Завету 1893 года, восстановить рукописную книжицу Скитское Покаяние и обновить Дневник неизвестного. У меня оставались старые знакомые в местной типографии. Не сложно. Я заплатил - мне в течение двух недель исполнили заказ.

    Но в это время тётка сильно заболела. Врачи боролись за восстановление зрения, потом - слуха, затем выводили из комы, а со слов матери, можно предположить, что врачи просто боролись с ней самой.

    «Сестра была колдуньей, - говорила мать, - если бы ей надо было жить, то никакие врачи ей бы не помешали. Видимо,  эти книги она специально тебе оставила в наследство».


    Я отыскал в дневнике лист, где был нарисован иероглиф чиновника с посохом, ниже - символ, обозначавший слово «как», затем  «Нетеру Нетер» - бог богов. Я сравнил с выпиской, сделанной мною в Музее. Знаки полностью дополняли друг друга. Дальше шёл иероглиф «четырнадцать усечённый», точно Осирис, разрубленный братом Сетом на 14 частей, и восстановленный супругой Исидой, но уже без гениталий, которые сожрал речной карп.

    Следовательно, каждое четырнадцатое усечённое предложение могло быть восстановлено фонетически, за счёт очередного сдвоенного иероглифа и давало пояснение, благодаря иероглифу, написанному в обратном порядке - снизу вверх, но слева - направо, куда смотрела богиня порядка Маат.

    Иероглифы, переписанные с саркофага в Берлинском музее, я разбил на десять столбцов, по семь ступеней. Причём получилось так, что каждая верхняя ступень венчалась иероглифом «нетеру Нетер», кроме последнего, десятого столбца.
 
    Эннеада, или по три ипостаси на Амона, Ра и Птаха? В последнем столбце, на седьмой ступени бога был нарисован незнакомый иероглиф триграмма, привязанный к месяцу в форме колыбели, над которым красовался Анх, пара ног и царский скипетр под словом Иуд, источавшим свет - окружность с жирной точкой в центре.

    Тогда был убеждён, что очень часто моими действиями и поступками управлял кто-то другой. Казалось бы, бесцельно и без логики я, а вернее, кто-то другой колдовал над иероглифами, заставляя меня заунывно распевать каждый знак, и по наитию расставлять ударения и акценты в неожиданно образовавшихся из ничего сонетах.

    Точно Гоголевский Петрушка я складывал буквы в слова не ради того, чтобы уловить значение слова или фразы, а ради одного удивительного процесса - склеивания букв  в слова. Придушив слегка в себе гордыню, я дал возможность «другому»  вволю наиграться иероглифами.

    Спустя два часа меня врасплох застал телефонный звонок. Посопев на том конце провода в трубку, голос на чисто русском языке спросил Асарсета.

    - Здесь такой не живёт,- сказал я.

    - А какой живёт? - поинтересовался голос.

    - Никакой.

    - А передайте никакому Асарсету, что ему не надо возвращаться поездом или самолётом в Россию. И ещё: ему не надо возвращаться завтра, завтра его уже будут возвращать в виде наглядного пособия.

    - Вы меня пугаете или предупреждаете?

    - Мы тебя имеем, - решил кто-то и повесил трубку.

    «Смелая фантазия», - предположил я и бросился в сторону автовокзала покупать билет на ночной автобус Берлин - Москва.

    В каком-то проулке, недалеко от Зу Гардена, я отдышался, выпил кружку не фильтрованного пива, обозвал нехорошим словом продавца, торговавшего в стеклянных колбах  обломками Святой Берлинской Стены и тихо, но с запахом возмутился ещё раз. Впервые я обратил внимание, что нахожусь во враждебной мне среде.

    Я вошёл в индийский ресторан, на литературном русском с кембриджским акцентом заказал жаркое  с макаронами по-флотски, 150 граммов водки, и получил цыплёнка с рисом и бутылкой Кока-Колы.

    - Олег, если это ты, обернись! - раздался клич за спиной.

    «КГБ», - решил я и не стал оборачиваться сразу, как сучка на свист. «Хотя, какой Комитет Глубинного Бурения мог дожить до 98-го года?» - подумал я и быстро обернулся, как сучка на свист.

    За соседним столиком сидел мой недавний  попутчик в обнимку с двумя девицами. На столе зелёным обелиском возвышалась спиртоносная бутылка «Тархуна».

    - Познакомься,- сказал дед,- это Марта, она «нихт бла-бла» по-русски, а эту ты уже знаешь - наша проводница.

    - Очень приятно, сказал я стюардессе, - я вас ошибочно принял за бурятку. Вас, кажется, звали Рая?

    - Жизнь, - отреагировала она вяло,- жизнь морщит нас и глумится над почками.

    - Я, я, - подтвердила Марта,- корошо, здравствуйте, сметана, солнце.

    - А эту где подобрал? - показал я на Марту.

    Дед от возмущения даже взмахнул крыльями бровей:

    - Она же тебя встречала! Она - встречавшая сторона! Правда, Марта? На своих хрупких  ФРГ-вских плечах протащила пару шагов по перрону и рухнула, слегла под оккупантом. Пришлось втроём нам тащить тебя до отеля!

    - А-а, так это вы шарили в моих вещах?

    - Паспорт, деньги пропали?

    - Нет.

    - Значит, не шарили.

    - Скорее, всё-таки, шарили, но напали на неверный след,- колой я не стал запивать «Тархун». И без того во мне газировкой бурлило возмущение.

    Правильно сделал! Потому что к пьяному россиянину немцы особого сострадания не испытывали, и пытались показать мне остановку и время отправления автобуса так бессердечно, как трезвому чукче  указывали бы на глобусе место его жительства..


    - Перед тем, как поедете в Бельгию, подстригитесь наголо. Там всюду вши. Они, сволочи, горячую воду экономят, - сказал мне сосед в автобусе.

    - Кто, вши?

    - Нет, бельгийцы.

    - Не хочу в Бельгию,- признался я.

    - Я тоже сперва  не хотел, и уехал чернорабочим в Португалию.

    - Мне надо до полуночи пересечь границу. Иначе, арестуют. Виза кончается.

    - Если колесо не пробьёт в дороге - вам повезёт.

    - Почему?

    - Смешно вспоминать, но этот автобус когда-то проектировал я. Чтобы достать «запаску», бригаде из трёх человек  понадобится не менее двух часов.

    - Понял. Вы в Португалии скрываетесь от заказчика.


    Границу Германии пересекли, в полночь, оставили там двух пассажиров с подозрительным грузом, поели горохового супа с копчёностями, миновали относительно удачно Польшу, а в Белоруссии всё-таки колесо выстрелило. Но к тому времени мне было уже всё равно: я разучился ходить, ноги раздуло до слоновьих размеров, я сжился с креслом и лениво перелистывал страницы дневника, приспосабливая к тексту выписанные мной иероглифы. Получалось омерзительно и реально.


                Глава  3.

                Выписки из того же самого дневника Адама.
               
                7 января 2001 года.

    Сопротивление (упражнение)  сорок второе с использованием Кузьмичёвой травы:
Двадцать глубоких вдохов, лёжа на спине, руки вытянуты вдоль туловища, большой и безымянный палец левой руки соединены. Хрустальная пирамида находится под ладонью правой руки. Тепло проходит по часовой стрелке…

    В первом часу ночи 7 января 2001 года я вышел на балкон  отеля «Ля Меридиан» и увидел, лежавший в постыдной форме пьяной куртизанки серп луны. А может,  я разглядел в этом серпе и колыбель для новорождённого Христа? Может быть.

    Недалеко от отеля притаилось Красное море. Египетская ночь была светлой и прохладной.

    Справа ещё бодрствовал заунывными шумами арабский Шарм-аль-Шейх и не давал возможности сосредоточиться  местным привилегированным коптам  на главном телевизионном шоу, транслировавшимся из Каирского  храма в честь рождения самого известного еврейского мальчика.

    «Удивительное дело, - усмехнулся я, - насколько же путана эта страна! Плотское соприкасается здесь с духовным, а духовное бесследно растворяется в плоти туристов, избалованных солнцем».


    Мне хотелось, чтобы все  спали, а я светлячком тлеющей сигареты семафорил бы в пространство,  разбрызгивая тьму вокруг себя.

    Из шкафа-купе опять вышел Бэс - зелёный, ростом со статуэтку. Он прошёл след за мной на балкон, скривил рожицу и смачно плюнул в кустарную тень под собой. Там что-то вздрогнуло, резко ударилось о ветви и с шипением листьев сдохло.

    - Какого лешего ты всех пугаешь? - возмутился я.

    - Какого надо, такого и пугаю. И не всех: ты же не боишься?

    - А что, я тоже должен бояться?

    - Чего тебе бояться?  Ты вон какой вымахал, а я вот такой малюсенький. Если я даже гаркну басом, ты подумаешь, что кран в умывальнике кто-то не до конца закрыл, - он потеребил собственную бороду, собираясь сказать ещё что-нибудь оскорбительное, но не нашёлся и, предчувствуя, что настроение из-за этого у него может резко испортиться, вцепился мне в ногу и полез вверх.

    Взбирался он ловко, словно негр за кокосами, впиваясь вытянутыми руками в кожу и быстро перебирая короткими ножками.

    Я сказал: - Трусы с меня не сдёрни! - и на всякий случай придержал их.

    - Нашёл достояние,- возмутился Бэс. Он уже обхватил запястье моей руки: - Когда есть чем похвастаться, тогда нечего стесняться. А если есть чего стесняться, то лучше не заострять на этом внимание.

    - Началось! Демагог египетский! Ни одной ночи без твоих нравоучений! Уже достал!

    - Посади-ка меня на плечо! Что значит достал? Я - милость, даденная тебе, недоумку. И пользуйся, пока я есть!

    Пришлось воспользоваться и посадить его. Интересное, скажу я, ощущение тепла чужой задницы на твоём плече.

    - На чём мы остановились в прошлый раз? - спросил он.

    - Сперва отдышись и осмотрись, - предупредил я, - то, как вчера на полуслове, брыкнешься вниз головой.

    - Брыкнулся я потому, что ты дыхнул на меня  сигаретным дымом. Из-за вони я сознание потерял, и мир мне стал противен, и мир больно ударил меня по голове.

    - Тогда попробуй закурить, может не таким противным покажется тебе окружающий мир? - предложил я и представил, как Бэс засовывает себе в рот водосточную трубу.

    - Совсем не смешно,- прочитал мои злые фантазии Бэс, - я уже пробовал однажды. Асар, то есть Осирис пытался совратить - ничего у него не получилось. Я же не как вы, людишки, помесь похоти и любопытства, легко податливые на всякого рода мерзопакости.

    - Между прочим, Осирис научил людей выращивать  пшеницу, кукурузу, изготавливать орудия труда…

    - Между прочим,- тут же передразнил меня Бэс, - Осирис научил вас выращивать ячмень, а не пшеницу, и готовить из этого дерьма пиво, а не хлеб. А мясо живых существ вы как жрали, так до сих пор и жрёте. С пивом или без - разницы не вижу. Странный вы, всё-таки, род людской. Падки на греховные дела и грехи  вновь обретённые считаете  избавлением от грехов старых.  Клин клином, что ли?

    Я промолчал, потому что мне показалось, что в тот момент дрогнул в чёрной пустоте перевёрнутый месяц. Холодная волна света увела на глади моря лунную дорогу куда-то влево.

    Быть может, очень давно, точно так же смотрел на причудливые изломы лунного света еврейский мальчик и молчал, и ничему не удивлялся, слушая россказни зелёного Бэса.

     - Во-первых, не так это было и давно,- прервал мои мысли Бэс, - во-вторых, Иисус, всё-таки, удивлялся. И ты очень удивишься, если узнаешь, чему Христос удивлялся. Он всю жизнь, до 95 лет, удивлялся, даже тому удивлялся, чему и не надо было удивляться нормальному, здравомыслящему мужу. В-третьих, четвёртых, пятых и десятых: Иисус черпал знания из себя. Ему не надо было разжёвывать. Стоило только напомнить, возбудить, и он тут же вспоминал всё. И всех Великих посвящённых: Раму, Кришну, Мойшу, Будду, Мохаммеда, Наполеона, Гитлера, тысячи тех, кто стремился к добродетели, погрязнув в зле.

     Истина в своей противоположности может быть не меньшей истиной. Так же и у добра нет границ. Где оно перетекает в зло - не угадаешь.

     Что ты косишься в удивлении? Да, да! И Гитлера Иисус вспоминал, и эту ночь, которую я бездарно провожу с тобой и трачу время на тебя. У времени нет измерения, что отчётливо отражалось в древних языках. Это вы, люди, установили всему меру. Сами запутались и запутали потомков. А любое будущее могло быть только свершившимся фактом. Чему не дано свершиться, то не имеет право на будущность.

    Например, через десять часов, по вашему исчислению, ты встретишься с богом  Техути, чтобы увидеть и подержать в руках Посох Мудрости, а по нашему измерению ты встретился уже давно, много раньше, чем Асарсет или, как вы его называете, Моисей вывел племя египтян-монотеистов, сторонников его младшего брата Анхатона из семитского плена.

    Гитлер для поклонения искал предков арийцев, а по незнанию уничтожал их потомков миллионами в концентрационных лагерях. Трудно быть арийцем, когда тебя преследуют как еврея.

    Я недавно видел такую картинку: в следующем году  в Бангкоке ты разглядывал Золотого Будду. Твой разум затмевала только одна мысль - 5 тонн чистого полированного золота! Сколько это в переводе на доллары, баты и рубли?! Ты решил измерить величину веры целой нации. По-человечески - ничего предосудительного, не считая того, что в ответ тебе Золотой Будда устало улыбался.

    Но когда счастливым  будешь брести по пескам Палестины в 730 году до рождения еврейского мальчика, ты избавишься от зависимости измерять и примеривать на себя ценности чужой веры, потому что…

    - Я уже знаю - почему,- прервал я Бэса.

    Я, действительно, знал, потому что вспомнил. Спустя много лет с того времени, когда я впервые поймал себя на мысли, что часто думаю о том эпизоде, мне казалось, что я просто видел сон. Сон шизофреника - цветной, с запахами пустыни, со вкусом песка на зубах.

    Теперь понял: я сам придумал этот эпизод, но он казался мне настолько реальным, что я подыскал ему меру оправдания. Я придумал, что ничего не придумывал, а это мне просто приснилось, привиделось. Как однажды привиделись три апостола. Они звали меня с собой, а я испугался, подумал, что если поддамся на их уговоры, то сразу умру. Апостолы махнули рукой и ушли, оставив во мне страх и сладость избавления от неизвестности.

    Однако, вот что странно: выдуманная мною история не обрастала со временем деталями и чётко прослеживаемыми подробностями, наоборот, теряла краски. А это свойство физиологического характера - забывчивость. Чем я становился старше, тем меньше оставалось в памяти мелких деталей того сна.


    «Мы возвращались с Филиппом из Ра-ам-сеути, куда ходили, чтобы отправить послание и маленькую бронзовую фигурку с оказией младшему Иоанну, жившему тогда в греческом Эфесе.

    У Иоанна случались страшные приступы какой-то неизвестной болезни. Он вдруг становился раздражительным, затем впадал в ярость, громил всё вокруг, но вскоре успокаивался до такой степени, что смирению и щедрости его не было предела, как не было предела приступам чудачества. Вдруг начинал подобострастно ухаживать за одной старушкой, жившей недалеко, на горе, возле Эфеса, называть её своей матерью и матерью Иешуа Га-Ноцри. Хотя, на самом деле, та была без роду и племени, а Мария, мать Христа, вместе с Симоном Зилотом жила в Индии. То вдруг Иоанн решался покаяться перед Савлом из Тарса Киликийского, которого в живых-то уже не было, и через нашу миссию засылал тому приглашения, упорно Павла называя  Николаем.

    Филипп вообще считал Иоанна двуликим и «тихушником», ждал от него очередной пакости или такого гнусного поступка, который был свойственен лишь людям, страдающим манией величия. Но терпеливо выполнял все поручения Миссии и прямо вслух не высказывал своего мнения.

    Мне же очень не нравился Иаков, старший брат Иисуса. Он носил  золотой диск на голове, и чтобы замолить этот грех ползал на коленях, набив мозоли до размеров верблюжьей стопы.

    Что было в послании Иоанну, я не знал. А в бронзовой фигурке я узнал богиню Исиду. По-моему, Иоанн коллекционировал подобную дребедень.

    Мы остановились в Бубастисе, и Филипп опять на площади стал рассказывать любопытной детворе и пожилым людям об Иисусе. А зря! Потому что на том месте рассказа о тайной вечере, которую придумал Иоанн -  Иисус разламывает хлеб и говорит, что это тело его, вино - это кровь его (а Филипп всегда рассказывал эмоционально, размахивая руками) - вышел старик и сказал: «Так вы и сожрали собственного бога!» - и ударил палкой по голове Филиппа.

    Нас опять били беспощадно, а потом  швырнули полуживых в мусорный овраг, где мы тряслись всю ночь от страха и проклинали косоголовых горожан.

    В планы нашего похода не входило выступление на площади. Просто Филипп решил испробовать силу своего ораторского искусства, поскольку все мы, из Миссии, считали, что умеем убеждать не хуже Савла.

    Через два дня пути нас ждало отдохновение - перевалочная база Иуды Кариотского. Это огромный, шикарный дом, нет, вилла с 12-тью лотосовидными колоннами из крапчатого мрамора, с бассейном и регулируемым фонтаном.

    Посреди сада из финиковых пальм стоял огромный белый камень, заточенный сверху - что-то среднее, между Бен-Беном и полированным конусом. На него обожали взбираться детишки Иуды, соревнуясь, кто ловчее.

    Сам хозяин поодаль лежал на циновке и занимался переводом какого-то древнего текста.  Как потом оказалось, это были скудные иероглифы времён до песочного Египта. Он так сильно был увлечён, что от неожиданности испуганно вздрогнул, когда наши тени упали на веером разложенные каменные таблички.

    - Вот,- сказал он вместо приветствия, пряча глаза, будто стыдился своего занятия, - давно мечтал узнать о происхождении Рахмариса, да всё времени как-то не хватало. Впрочем, вероятно, его никогда и не хватит? Среди мирских забот мало места для общения с душой. Мир Вам! Проходите в дом! Там Вас ожидает еда и отдых.

    Иуда терпеливо молчал - ели мы долго. Иуда ждал до первой отрыжки. Потом спросил, лишив нас благолепия:

    - Как здоровье Иакова?

    - Не совсем здоров. Опять сильно сохнет рот, - начал Филипп, - но полон оптимизма и уверенности, что тебя отстоит, не даст в обиду.

    - Дай бог ему здоровья! Впрочем, он же - ессей, терапевт, может от таких недугов себя лечить. У меня есть хорошие травы, я подберу и пошлю, если Вам не в тягость.

    - Ну, что ты, брат, о какой тяжести ты говоришь? Иаков будет очень рад! Но больше бы он обрадовался, когда ты пришёл бы к нам. Может, всё разрешится? - предположил Филипп.

    - Нет! Не могу! - отрезал Иуда. - Противно! Противно так же видеть Петра, Андрея, брата его, да и многих тех, которые только то и делают, что вносят вражду в Миссию. Лицемеры! Я их хорошо узнал при Иешуа Мешиахе, я не забыл ничего и сейчас! Нет! Не могу! Пусть немного уляжется!

    - Ничего не уляжется! - вскрикнул Филипп: - Ты же знаешь, какую гадость придумал против тебя Пётр Симон! В уходе Иисуса он винит только тебя!

    - Известный постулат: чтобы отвести от себя подозрения, обвини в подлости, содеянной тобой, ближнего твоего. И брат может стать врагом, если ты сам  подлец, - Иуда попытался улыбнуться, но было видно, какую досаду в нём вызвали слова Филиппа. Вероятно, тлела в нём надежда, что время сгладит их вражду.

    Иуда неоднократно писал  Назарянину в Индию, жаловался, что братья в Миссии плетут интриги против него и  они никогда не согласятся с тем, что Иисус передал ему паству, а не своему старшему брату Иакову,  что слова Правды Учителя и Гилеля извращаются, что Учение Его и Иоанна Окунателя ученики распространяют только из корыстных побуждений.
       
  Искал совета Иисуса.

    Но тот молчал, будто отрезал себя от прежней жизни, ему льстило ощущать себя пастухом, бросившим стадо своё на заклание. Так было покойней: порвать с неудавшимся экспериментом и больше не вспоминать в той, другой жизни, которую он теперь проживал размеренно, мудро, никому более не пытаясь доказать, а просто жить с женой и близким другом. Просто жить.

    - И что Пётр Симон? - спросил Иуда: - Всё отбывает жизнь снедаемый обидой, что я не даю ему денег?

    - Пётр говорит, что просил деньги не для себя, а для Миссии.

    Иуда усмехнулся:

    - Врёт, ой как врёт Пётр. Для себя просил, поскольку и Миссия - это только инструмент для содержания Петра,  укрепления его власти и возвеличивания. Тебе же известно, Филипп, что по уходу Назарянина я всю кассу передал Петру, всю, до последнего сикеля. Мне ничего не надо чужого.
 Не делай изумлённое лицо: именно, чужого! Потому что мне противно и чуждо всё, что связанно с новой Миссией без Учителя. С этим наигранным в любовь братством, существующим по образу, законам и жалкому подобию ессеев. Это правда, что при Учителе нас пускали в такие братства, кормили и холили. Но если разобраться, то не нас пускали, а одного Назарянина, как члена братства, как Великого посвященного и обладателя посоха царя.
 И кто такие были при нём мы? Попутчики. Точно сыновья Иакова, продавшего в рабство брата Иосифа и на вырученные деньги купившие сандалии, написавшие имя  Иосифа на подошвах  для того, чтобы быстрей стоптать его имя. Вот  в чём была наша благодарность! И кто такой Пётр? Какой из него учении к или ессей, если он превратил веру в ловлю рыбы? Рыба - это и есть Храм веры для него.
    - Брат, ты говоришь страшные вещи. Ты сам не веришь сказанному.

    - Страшно то, о чём я молчу. А то, что говорю, в это верю. Хотя лучше бы разуверился, тогда бы не были так мучительны воспоминания.

    Я знаю, что хочет от меня Пётр. Он хочет выкрасть  посох учителя и затем - какой-нибудь позорной смерти для меня. Чтобы я удавился или бросился со скалы. Купить четыре локтя земли за 30-40 серебряных кесарей и схоронить меня там, как сгнивший кусок сала. И неудержимое желание его - это единственная возможность закрасить перед Миссией своё позорное предательство.

    Я отказал ему в средствах, я отказался передать ему посох учителя. Надо же, а он обиделся. Но это мои средства и этот посох Учителем передан мне! Всё заработано моим горбом и заслужено моей верой в Учителя. Почему я должен делиться с праздношатающимся бездельником тем, что досталось мне взамен здоровья и молодости?

    Честно говоря, разглагольствования учеников Иисуса, какие бы в них не проскальзывали откровения, всегда нагоняли на меня тоску. Иуда был не исключением.

    Все разговоры и молитвы сводились к одному: кто в большей мере подвёл, предал, обидел, унизил Учителя. Была одна цель: выяснить и наказать! По чьей вине Иисус покинул Миссию?

    Все они знали ответ, но боялись произнести вслух и поэтому прикрывались новыми и новыми вопросами. А ответ был прост: все они, вместе взятые, надоели Назорянину. Устал, как устаёт горшечник лепить горшки, вдруг осознав, что жизнь прожита зря, хотя когда-то, первый горшок, казался великим творением, зато последний - ещё кучка мусора в одной громадной горе черепков, наваленной им за всю свою бестолковую жизнь.


    Глянуть со стороны глазами ортодоксального фарисея:  во всей этой истории с новым верованием, неожиданным мешиахом, Иешуа-га-Ноцри, был только один лгун и предатель - сам Иисус, который сорвал с места рыбаков, мытарей, плотников, врачей, в общем-то неплохих специалистов и порядочных семьянинов, обнадёжил их возможностью впасть в вечную жизнь и испытать на себе дыхание Господа. Ради того только, чтобы поверили ему, что Иисус не простой пророк, но Великий пассионарий, почти Моисей? И корни его, Левитовы, не еврейские, а египетские?
 Не он ли последний Великий царь  Великой страны двух земель, унаследовавший с посохом Адама мудрость единого Бога, а значит, овладевшего всеми таинствами, спрятанными  на Сириусе и звёздах пояса Ориона?  Один глаз его - солнце, другой - луна. Он - Хаара, мстящий за обиды, причинённые его отцу творцом пустыни Сэтом.

    Идеальная жизнь в борьбе за честь отца. Но не совсем. Результатом такой идеальной жизни должна была стать идеальная смерть. Идеальная смерть устраняет ошибки и недоразумения жизни.

    Как красиво умел мечтать Назорей и как ловко плёл паутину слов. Он всегда был выше тех, кто его слушал, и всегда оставался выше тех, кого слушал. Молчание его было капканом для говорившего. И говоривший увязал, в конце концов, в его терпеливом молчании, как в патоке.

     Лишь одного человека Назарею не удалось обмануть и затащить в тенета своих слов и мудрого молчания - Иоанна Окунателя-Водолея, прозванного много позже Иоанном-Крестителем.

    Иоанн догадывался, что только четыре стихии могут очистить и возродить человеческую душу. Он выбрал себе нелёгкое занятие:  поливал водами Иордана грешные головы, выставлял их сушиться на огне пустынного солнца, заставлял глубоко вдыхать прозрачный воздух и посыпать себя землёй.

    В конвейере того поголовья, которое склонялась под его руками ежедневно Иоанн не обратил бы внимания на Иисуса, если бы не услышал давно знакомый голос родственника. Назарей льстиво и самонадеянно заявил:

    - Ты наконец-то дождался. Я пришёл к тебе, предтеча.

    Скорее,  это было сказано для сопровождавших его учеников, но обращался Назорей к Иоанну. Иисус рассчитал тонко. Иудеи последние годы ждали исполнения пророчества, в котором должен был возродиться Илия-пророк и стать предтечей явления роду человеческому самого Бога.

    Иоанн усмехнулся:

    - Если я - предтеча, то не ты ли тогда Мессия?

    Кому, как не Иоанну, лучше знать, кто он. Ну, какой из него Илия-пророк? Что народ-то смешить, мозги туманить, обзывая его предтечей? Они с младенчества были друг с другом знакомы и с детства соперничали: кто из них выше на камень пописает, кто дальше плюнет, у кого больше поклонниц.

    - Исполняй то, что должен исполнить, - сказал Иисус и поставил перед Иоанном  царский посох.

    - Это Он? - удивился Иоанн, указывая на посох: - Я думал, что он у Гилеля.

    - Можешь подержать Его. Я получил Его по законному Утробному праву.

    - Царь Иудейский? Верховный из Великих посвящённых? Но почему ты? Признать тебя, значит признать неизбежность своей печальной и глупой кончины. Глупо, но видимо придётся.

    Один из учеников и последователей Иоанна Окунателя мне рассказал эту историю. Тот, который ходил к Иисусу за советом и помощью, когда Иоанна посадили в тюрьму. Звали его Марк.

    И ещё: возникают легенды о смиренности и кротости Назарянина. Отнюдь. Это не так. Я никогда не встречался с ним, но по рассказам его старшего брата Иакова, был Иисус и смешливым, и подозрительным, и безрассудным, и даже жестоким.

    В детстве у друзей он пытался заработать дешёвый авторитет на том, что, якобы, у него хранился волшебный кусок меди с текстами заклинаний его святого родственника Моисея. Заклинания имели неограниченную силу. Ими можно было умертвить или воскресить любого мальчишку.

    И ведь, действительно, случалось нередко, что обидчики Иисуса вдруг умирали. Не сразу, конечно, через некоторое время, но поселенцы роптали. А однажды чуть было не уговорили отца  Иосифа выпроводить из города своего младшего.

    Весь вечер Иуда с Филиппом провели за партией Сенета. Игра умная, но уж очень нудная. Судя по расстановке фигур, шемунтов было меньше на доске, чем маантов, и по записям  таблице уже разыгрывалась пятая, шестая и начало седьмой доски. Основные кости не использовались для сдвоенных ходов, а по вспомогательным двум костям дозволялось пропускать ход. В позиции Филипп явно выигрывал пятую доску, а значит, сильно проигрывал в шестой партии, что не давало возможности восстановить равновесие на седьмой доске. Партия эта, по всем признакам, длилась у них уже лет десять, если не больше.

    - Тебя, конечно, не превзойти на восьми досках, - обижался Филипп, отдавая последнего шемунта Иуде, - но помнится, Иисус говорил, что окончательно тебе, Иуда, никогда не выиграть, поскольку ты совсем не умеешь проигрывать.

    - А если научился проигрывать, то имеет ли смысл вообще когда-либо начинать игру? - усмехнулся Иуда. - Я с Иисусом никогда не доходил до девятой доски. Ему ли судить об этом? Не суди, и не судим будешь.

    - Слова Иисуса.

    - Не Иисуса, а Матфея.

    - А Матфей говорил, что Иисус за всех нас, его учеников, пострадал.

    Видно было, что Иуде не хотелось отвлекаться от игры и пускаться в долгие и никому не нужные объяснения. Гость - раб хозяина, всё же. Он попытался отмахнуться:

    - Спроси у Луки. Он - терапевт, один из тех же. Он лучше знает. По законному приговору, как простолюдин, Назарянин должен был отбывать наказание на кресте три дня. И если бы остался жить, то был бы помилован римлянами. Так же - по закону. А он был помилован через три часа, благодаря царственной своей особе, хотя царского посоха уже в руках его не было.
 
    У меня в доме живёт Иосиф из Фаюта. Вот этот провисел на кресте три дня! Здоровенный детина и с неимоверной жаждой жизни.

    Я его спрашивал: «Сильно страдал на кресте?»

    А он мне: « Первый час было больно и страшно, боялся, что задохнусь, а потом привык. Там подпорка такая под мягкое место сделана, можно на неё приседать - и легче дышится.

Хорошо, что повесили не вниз головой, а то бы, точно, не выдержал».

    - Избавь бог,- Филипп положил руку на сердце.

    Томимый плотной пищей и усталостью от долгого перехода, я вдруг потерялся и уснул. Но голоса ещё не стихли.

    - Хотелось бы взглянуть хоть одним глазком,- говорил Филипп.

    - Посох, как посох, - говорил Иуда, - ничего необычного. Я сразу догадался, почему ты явился ко мне.



    Сопротивление  (упражнение) тридцать четвёртое.

    Столовая ложка перекиси водорода - на стакан воды. Пятиминутное восстановление дыхания. Три глубоких вдоха и выдоха. Сидел, опустив руки на колени, пока не почувствовал, как из ступней, пробив пол золотистыми всполохами, полезло нечто, похожее на нити. Дальше - уже лёжа, скрестив ноги, вообразил, как огромный энергетический шар пожирает меня, начиная с головы. Шар чавкал с наслаждением.

    - Где мы? Спросил я у Бэса.

    - Ты в монастыре Святой Екатерины. Там, где тебе надо быть.


    Теперь в монастырь Святой Екатерины ежедневно организуется  нашествие многотысячной толпы туристов. А совсем недавно, когда Константин Тишендорф выкрал для царской русской фамилии Синайский Кодекс, здесь даже центральные ворота не принято было отпирать, и сами постояльцы поднимались вверх, в обитель, в огромной, но ненадёжной корзине для фруктов.

    Это - островок веротерпимости, как говорил о монастыре Лео Дойель.

    В его стенах нашла приют мечеть, которую воздвигли монахи, чтобы смягчить гнев султана Оттоманской империи, Селима  1-го, когда не сумели вылечить одного греческого монаха, к которому властелин питал нежные чувства.

    На самом деле, мечеть была построена по распоряжению пророка Мохаммеда.
    Я знавал этого усталого, щуплого человека, с припадками эпилепсии, которые участились у него к концу жизни.

    Удивительно практичный был пророк. Однажды, случайно услышав библейские истории, он с постоянным упрямством пересказывал их своим родственникам и знакомым. «Библия» съела Мохаммеда изнутри. А он всё распевал и распевал, придумывая какие-то новые сцены и по-новому творя выводы. А как он боготворил Муссу (Моисея)! Как он уверовал в Посох Адама, в чудеса, творимые Моисеем, благодаря наследному Символу Власти!

    С небольшим отрядом сторонников Мохаммед напал на караван, перевозивший Посох Адама из Византийского Ура в Мекку, и силой овладел жезлом. После чего прибыл в Мекку, семь раз объехал на любимом  верблюде Кааб и семь раз коснулся Посохом священного камня. И вернулся в новой ипостаси Аллаха на землю старый бог Элохим и его главный пассионарий - Мохаммед.

    Так крепко был Мохаммед повязан с Моисеем, что, когда пришло время возноситься на небо, он прибыл на верблюде именно сюда, к стенам монастыря Святой Екатерины. Недалеко, на скале, остался мозолистый отпечаток лапы верблюда.

    Когда я осмелился предположить, что дух Мохаммеда поднялся в небеса, а тело осталось здесь, и спросил у одного добропорядочного монаха: «Могут ли среди черепов и костей, сложенных, как огромная поленица в оссуарии, находиться останки Мохаммеда?», он только отмахнулся: « А кто он такой? Имя-то какое-то не греческое. Вот скелет Святого Стефания,  известен! Он стоит стражем у входа в садовый склеп во всём своём одеянии».

    - Однако, он стоит ещё и как напоминание о том, что мусульмане всегда с большим почтением относились к вере в Христа. А все другие концессии к мусульманству относятся с животным страхом. Враги появляются легко и сразу: как только мы начинаем искать оправдания своим нелепым поступкам. Так устроен человек.

    Это хорошо знал египтянин Моисей, когда стоял здесь, возле Неопалимой Купины, и разговаривал с Богом: «Кто ты, назови своё имя?» - спрашивал недоверчивый Моисей, памятуя о том, что, узнай он тайное имя Бога, то стал бы обладать властью над Ним. (Как однажды Изида узнала тайное имя Ра, и чуть было не сгубила того хворями). Но Бог попался Моисею упрямый и хитрый, как еврей.
 
    А имя его первородное было такое же, как и при Осирисе. В книге «День при восходе солнца» Осирис несколько раз повторяет это имя. (Между прочим, археологами найдено 7 фрагментов тела Осириса, правда, два уже утеряно вновь - так мне говорил Бэс).

   
    Разве могла негритянка Сепфора перечить своему мелкорослому, страшно заикающемуся, сильно облучённому, забелённому проказой и усыпанному струпьями  супругу Моисею? Как не могла негритянка Изида упрекнуть  Осириса в измене с сестрой Нефтидой.

    Оба, Осирис и Моисей, были сильными личностями, поскольку такими их хотели видеть жёны.

    Осирис через самопожертвование «предал» своего брата Сета. Моисей предал своего брата Аменхотепа IY - Эхнатона.

    Такие аналогии хотел проводить Моисей, но получалось наоборот, как ни крути. По любым сравнениям он больше почему-то походил на Сета. Моисей был младшим братом. И после убийства царя - сына бога Атона - у него, Моисея, началась непримиримая война с Нефертити за овладение престолом.

    А кто она такая, эта первая супруга Аменхи? «Ну что, пришла красавица» - вот её первое имя, данное простолюдинке царём Аменхотепом III.

    Это они вдвоём, Моисей и Аменхи, продумывали до мелочей их общего бога Атона. Это они отделили зёрна от плевел, свой великий народ от всякой примеси, пришедшей на их землю из-за реки, и посвятили в истинную веру свой избранный народ. Построили для них новые города и самую красивую столицу, которой не было и не будет равной в мире. Казалось, что вся власть мира была в их руках. Ещё бы два-три года и единый Солнцеликий Бог принял всех жителей земли Кему в свои объятия. Гарантами бога выступали его сыновья - Моисей и Аменхи. Если бы не та нелепая неосторожность на охоте.

    Говорили, что Эхнатон упал, подвернув ногу, и ударился затылком о камни. Ерунда! Моисей-то знал, что это был хорошо продуманный Нефертити акт возмездия. Через наймитов она помогла Эхнатону скорее встретиться с отцом на Елисейских полях. А через семьдесят дней Нефертити предъявила Вэну (Фивам)  «Утробное право», по которому ей предоставлялось опекунство над принцессой, до вступления той в брак и передачи всей власти будущему зятю - царю Кему.

    Моисей, в то время носящий ещё тронное имя Асасрсет, был вынужден позорно бежать в Нижний Кему. Вряд ли Нефа оставила в живых главного жреца, Великого посвящённого и младшего брата своего бывшего супруга-еретика. Слишком одиозная фигура!
 
    Взятое Нефой мужское тронное имя с пятью восходящими солнцами (картушами) давало ей право распоряжаться жизнью и судьбой Асарсета, как ей заблагорассудиться. А высказанное им мнение, что, мол, сколько бы Нефа не пыталась привязать к подбородку синюю бороду, всё равно её ждёт забвение, как когда-то Хошоп (Хотшепсут), до Нефы донесли быстро.
 
    Много глупостей наделал Асарсет, закипевшая в нём злоба скорее была обращена к самому себе. Не сумел он вовремя пресечь далеко идущие планы бывшей супруги старшего брата. Но оставался ещё в Верхнем Кему  целый клан соглядатаев, которые тихой сапой принуждали Нефу сдавать свои властные позиции. И это в то время, пока Асарсет, под видом того, что посвящается в таинства пирамидных жрецов, жил  припеваючи, даже женился на дочери своего наставника Афора и получил от того в наследство некий предмет - жезл бога, утерянный ранее Тутмосом IY.
   
    Кто умел терпеливо ждать, тот вознаграждался Золотой Мухой - почётным орденом фараона (дома царя).

    Практиковался такой метод лечения: накладывали повязку с личинками мух на гноящуюся рану, и личинки за неделю выедали весь гной, давая возможность организму самому восстановить живую ткань.

    Моисей терпеливо ждал, когда окончательно его соглядатаи и сексоты выгрызут всю гниль из тела Египта.

    Всё-таки Нефу вынудили принять ошибочное решение: выдать замуж одну из дочерей за ненавистного ей пасынка Тутанхатона. Даже её веские доводы о кровосмешении не помешали. «Осирис тоже был мужем и братом Изиды и Нефтиды».

    Тутунхатон был сыном Эхнатона и той стервозной наложницы Ийе, которую царь предпочёл в последние годы правления.  Почему? Если ссылаться на формальные причины, то для сына Бога они были оправданы - Нефа не могла родить ему сына, хотя по «Утробному праву» наследование престолом после смерти отца только через дочь переходило к мужчине, зятю покойного. Не так уж Эхнатон и нуждался в сыне.

    Другое дело - Нефа потеряла ту прелесть, которую искал и находил в ней всегда её муж.

   Вкусы у  него были извращёнными. С годами её тонкая шея пропала, лицо округлилось, тело утеряло детскую угловатость, а жировые валики на боках превратили её в эталон женской красоты для всех египтян. Но не для Эхнатона, женоподобная фигура которого стала копией фигуры Нефы.  Прелести Нефы царя пугали, поскольку он всё больше находил в ней черты своей матери: и в линиях лица, и в конституции тела, и в несносном характере, постоянном недовольстве жизнью, беспричинном страхе и подозрительности.

    Эхнатон мог избавиться от Нефы без проблем и сожаления. Однако богобоязненный царь даровал ей великую милость - оставил ей обеспеченную жизнь и возможность видеться с дочерьми. Более того, распорядился, чтобы придворные художники, реалистично изображавшие в своих творениях Ийю рядом с царём, подписывали под портретом новой супруги имя Нефертити. «Ну что, пришла красавица».. и съела?

    А вот пасынок, едва став царём, не пожалел и с особой жестокостью расправился с опекуншей - тёщей - мачехой.

    Под утро несколько надёжных жрецов, которым молодой царь дозволял по большим праздникам разламывать после себя хлеб, пробрались в покои Нефы.

    Она сильно кричала, когда ей выкалывали глаза и обрезали уши, потом рвали рот и, уронив с постели, ломали ногами грудную клетку. Её крики были слышны во всём дворце.

    Через день молодой царь объявил  народу, что вернулся великий бог Амон и расправился со всеми своими обидчиками. Сам он не пострадал только потому, что Бог нашёл в молодом царе своего сына и вернул ему настоящее имя - Тутанхамон.

    И надо же было именно в это смутное время вернуться Моисею в Египет. Кругом враждебные лица, откровенное неуважение к Великому жрецу и Великому посвящённому, насмешки над их с Эхнатоном  единым Богом. А сколько радости было в жителях за то, что им вернули сотню старых и лживых богов. Имена многих из них Асарсет не хотел вспоминать, а Моисей готов был плюнуть в их бараньи морды.

    Но Тутанхамон встретил дядю на удивление приветливо: позволил ему и его семье поселиться во дворце, а в комплексе дворца оставил нетронутыми храмы, посвященные единому Богу Атону: «Молитесь, дядюшка, диску с руками!»

    Да не солнцу молился Моисей, и не такого примитивного понимания хотели видеть в своих потомках  дед Тутанхамона, отец и дядя. В конце концов, при желании можно молиться и на грозовую тучу, если представить, что это часть необозримого и единого Бога.

    Сонма богов Египта имели образы и лики. Вот что было недопустимо. А значит, всякая чернь могла низвести бога до себя, сравнить с собою, позволить себе и всем роптать на бога за бездействие и нежелание одаривать человека своей милостью. А если притупилось истинное понимание бога, то государству грозит погибель.

    Величайшая милость Бога - смерть - превратилась в величайший страх и наказание египтянина. Кому нужен такой равнодушный к жизни бог? Есть уже в Елисейских полях их земляк Осирис, он не даст в обиду. Здесь же, на земле, пусть хоть сам Сэт правит, тоже, между прочим, бог.

    И очень скоро, действительно, придёт на трон семит с другого берега и объявит себя Сэтом. И все станут поклоняться ему и верить, что бог пустыни ни сколько не хуже бога Барана, и начнётся повально выискивание в своих родословных семитских корней.


    - Радуйся жизни, Асарсет, - повелевал Моисею молодой царь,- у меня есть молодость и власть, данная богами - пасти народ мой на земле. У тебя - опыт и тайные силы повелевать богами. И вместе мы велики, как Бен-Бен Горизонта.

    Тутанхамон вопреки своему статусу царя не прошёл даже первой ступени посвящения. Он не мог раз в 72 дня прийти в пирамиду Горизонта, чтобы из себя выплеснуть всю грязную и чёрную энергию, накопленную людьми в двух землях Кему, и вобрать, как конденсатор космический луч жизненной энергии, которую он должен регулярно передавать жрецам, а те, в свою очередь, всем прихожанам мужского пола.

    Даже бледное подобие такого луча превратило бы юношу в горстку пепла. И не помогли бы никакие ухищрения из золотых нитей, вплетённых в головной убор, и защитные  покрывала на каменном лежаке Великого посвящённого.

    Во всём мире остался только один посвящённый, который мог восстановить Маат и вернуть жизненные силы египтянам. Это - Моисей.

    Тутанхамон сознавал свою никчёмность и недоразвитость в сравнении с Великим посвящённым дядей. Это сознание поднимало в нём такие лавы ненависти и беспощадности, какие он мог только испытывать к своему злейшему обидчику. Но он и понимал, что кроме Асарсета никто из жрецов не в силах выполнить то, что обязан делать царь Египта: взять из Пояса Ориона и Сириуса тонкую энергию и материализовать её в благо, оставшись после всего живым и невредимым.

    Тутанхамон пригласил  Моисея на охоту, хотя какая привязанность у хилого выродка могла быть к охоте? Дай бог дожить ему до себ-седа  (30-летие царствования) и пробежать бы полпути бодрствования. Тутанхамон, конечно, не его дед, который со ста метров пробивал стрелой навылет медный щит. Изнеженные ручки, впалая грудь и голова по форме напоминает тех, пришедших с того берега.

    Вот он, Моисей, в отца. Маленький, коренастый, с крепкими, будто вбитыми в землю, ногами. И охотник заядлый, несмотря на то, что много лет в храмах его отучали и глушили в нём жажду к охоте. Да и за кем охотиться? Ни слонов, ни жирафов, даже упряжных, одомашненных львов всех истребили. А дичь - это детская охота.

    Ко времени, когда солнце уже начало палить нещадно, Тутанхамон дал команду заканчивать охоту и приказал ненадолго оставить их с дядей одних.

    - Я хотел бы знать,- сказал он Моисею,- есть ли путь Посвящения, который можно пройти за год?

    - Есть,- ответил заикаясь Моисей.

    - А за месяц?

    - Есть,- снова ответил Моисей.

    - А за один день?

    - Есть,…- и после долгой паузы уточнил: - Но я его не знаю, поскольку даже тот самый длинный путь Посвящения, который я прошёл через 42 богов, и которым я иду до сих пор, вызывает  во мне всё больше сомнений. Вероятно, \этот путь неправильный.

    - Моему народу не важно знать: правильный он или нет.

    - Я тоже так думал, когда пас овец. Но случалось, что не мог найти пастбищ с сочными травами и приходилось резать одних, чтобы выжили другие и чтобы самому не есть мясо дохлого животного. Испуганный пастух  страшнее раненого зверя в горах.

    - Куда страшнее стадо без пастуха.

    - Было б стадо, пастух всегда найдётся.

    - Я знаю, к чему ты клонишь,- молодой царь махнул рукой, подал знак поодаль стоявшему визирю. Тот с готовностью схватил опахало и подбежал к Тутанхамону.

    - Нет, нет. Возьми папирус и кисть. То, что я скажу, должно быть отображено в вечности и выбито в камнях храма Амона. Итак, ты знаешь, Асарсет, чего я хочу, но я не знаю, чего ты хочешь? Проси.

    - Не умею просить. Мой отец, твой дед меня этому не учил. Но если я скажу, то словами твоего отца и моего брата: «Верни единого Бога своему стаду. Ради деда, который знал, что только вера в единого Бога вернёт силу и влияние страны Кему. Вернись и сам к нашему всемогущему и всепрощающему Богу, вернись от дряхлого и замусоленного ленивыми и жадными жрецами. Амон слаб. Так слаб, как сильны его предатели в окружении его. Совсем скоро придут в Кему чужие и свергнут с престола дряхлого Амона, а вместо него посадят Сэта и Асту, или неизвестного бога с головой животного. Так было. Так было. Были Сэлкет и Нейт, но члены их иссохли и пришли чужие (гексосы) и посадили своих богов в наши храмы. Амон - давно уже не бог египтян. Это пришлый бог. Он слабее любого недоделанного шети. Даже Себек ближе мне по духу, чем Амон. Амон - он есть Атму. Солнце его зашло.

    - Для чего ты мне всё это рассказываешь,- возмутился молодой царь,- или ты думаешь, что я этого не знаю? Или ты думаешь, что я не  знаю, как ты с моим отцом, мачехой и сёстрами извели всё золото, накопленное дедом. А где сейчас то золото, которое после смерти отца, мачеха, прикрываясь тронным именем Хомерхеб, спрятала от меня и моего народа? Нет золота, нет силы у страны. Нет Кему без золота.
 
    Мой отец и твой брат человеком был скупым. Из-за его скупости мы потеряли столько друзей! Границы наши сузились в одну маленькую полоску. Кто восстановит былую силу Кему? Вы с отцом не думали о военных походах, вы нежились в храмовых библиотеках и искали знаний. Так поделись с наследником, если уж не золотом, так знаниями. Мне теперь, а не вам, кормить и оберегать свой народ. Какому богу будут поклоняться через тысячи лет - мне это безразлично. Важно - сейчас быть Богом и сыном Бога для народа, а не каким-нибудь пастухом. Амону мои слуги верят больше. Пусть он - Атму. Но у него три ипостаси: он и Хепер, он и Ра, он - Атму. Он един в трёх лицах, а я - его сын, как были сынами его и мой дед и мой прадед.

    Моисей переложил в левую руку посох-кадуцей, некогда подаренный ему тестем, и стал поглаживать набалдашник, похожий на головы аспидов с открытыми пастями.

    Тутанхамон пристально следил за руками дяди, будто намеревался уличить Моисея в краже царского жезла из своей сокровищницы. Сильно приковывал внимание камень вделанный в глазницу одного аспида. Сверкая, камень менял расцветку - от хищно-жёлтого алмаза с зеленоватыми прожилками, до насыщенно-красного рубина, в зависимости от настроения хозяина. Казалось, что глаз аспида налился кровью. Тутанхамон хорошо разбирался в камнях, а здесь растерялся.

     После долгого молчания Моисей произнёс:
    - Сыну бога незачем проходить путь Посвящения. Разве богу нужно учиться человеческим мудростям? Или сын боится гнева отца своего Амона? А может быть путь Посвящения - это такая же выдумка, как и сам Амон? Не кажется тебе странным, что ты, царь, объявивший народу, что получил в наследство от бога милость и помазание, тут же просишь эту милость у меня, простого смертного, изгоя, пастуха чужих овец?
    Тутанхамон резко выпрямился. Лицо его вновь было таким, будто он мучился желудочными коликами. Сквозь отвращение он произнёс:

    - Ты сам выбрал свою судьбу. Пастух должен пасти. Царь должен царствовать. Но пастух никогда не будет царём Кему. За это боролись сотни лет и победили мой дед и прадед и мой отец  Амон. Что же касается моего желания пройти путь Посвящения, то это желание только от  того возникло, что осталась ещё кучка людей, обманутых мачехой. Считаю, что и Аменхоту втянула в ересь тоже мачеха. Эта горстка неверных ждёт моего позора и жаждет возвращения Атона. Или, как теперь ваш бог у вас называется? Этон, Элтонхи, Элохи? Этому не бывать! Ты, пастух, возьми своих овец и паси их не в моём Кему. Паси их так, чтобы дороги наши не пересекались. Паси и радуйся, что тебе и твоему стаду дарована жизнь, - Тутанхамон засмеялся:
 - Долгая и мучительная жизнь в горной пустыне. Пока вы все не вымрете или не приползёте обратно ко мне, просить милости и милостыню. Мой народ проживёт без посвящённого пастуха. Посмотрим, сможет ли посвященный пастух выжить со своим стадом без Кему.

    - Мне жаль, что ты говоришь не своими словами, - ответил Моисей. - Но раз уж решено твоими приспешниками погубить Кему, то эта страна погибнет. Так уж лучше - без нас. Больно смотреть мне на тебя, больно видеть обманутого. Что я ещё могу сделать для своего племянника? Ну, может быть, ради отца твоего и моего брата показать тебе, что значит настоящая божья милость, которую познал я за все годы обучения магии и тайных знаний?

    Он размахнулся и ударил посохом молодого царя. Ударил искусно, так ударил, что голова окаменелого змея с открытой пастью укусила Тутанхамона в затылок; прямо в срез уродливо вытянутого черепа.

    Молодой царь от неожиданности упал на колени. Охрана, схватив оружие тут же подбежала к царю, но Тутанхамон поднял руку и остановил охранников: «Живи и мучайся, Асарсет!»
 
    Тутанхамон явно издевался над дядей. Согласовывая тронное имя Асарсет с текстом древнеегипетской библии, молодой царь приказал выдать Мусе 14 раз по 72 человека. 72 - это число предателей, которые заколотили Асара (Осириса) в ковчег и залили свинцом. А 14 - на столько частей было расчленено тело Осириса его братом Сэтом.
 
    Всего - 1008 голов. Из них, кстати, только 666 человек были приверженцами нового Бога. Остальных Тутанхамон распорядился отрядить Моисею в довесок, как больных проказой и просто, как отбросы государства двух земель.

    У самого Моисея  лицо и тело тоже было усыпано струпьями, но Моисей знал, как бороться с подобными недугами. Так же, как он знал и то, что молодой царь не протянет и больше недели. Головная боль и гематома, образовавшиеся после удара посохом, обрекли Тутанхамона на бессонницу. В этом и заключалась милость Великого Посвящённого. Смерть.   Всё, что мог сделать Моисей в память о брате - это избавить от позора племянника и посвятить того в высшую милость Бога.

            

                Глава  четвёртая.


   Дорога, вымощенная благими намерениями, каждый раз приводила меня в гостиницу «Москва».

   Цели моего пребывания в столице мне были не совсем ясны. Я подписывал какие-то бумаги, контракты, встречался со старыми знакомыми и ненадёжными партнёрами, которые говорили «за глаза» обо мне так: «Олег, конечно, хороший парень, но для Москвы - никудышный бизнесмен».

   Я и сам понимал, что затея строить бизнес в Москве столь же ветрена, сколь безумна. Плодотворнее - было копаться в мусорных мульдах в поисках  утерянного кем-то миллиона долларов.

   Все москвичи хотели денег, а я, помимо этого, мечтал ничего не делать и, лёжа на гостиничном диване, дожидаться, когда деньги на меня посыплются сами собой.

    У меня ведь в руках был дневник неизвестного. Интуиция мне подсказывала, что неизвестный нашёл Посох Адама, надёжно Его перепрятал и занёс сложным, кодированным письмом в дневник место нахождения тайника.
 
   «А Посох Адама, - наивно полагал я, - символ и действенное орудие власти. Орудие, которое реальнее и волшебнее всякого Ковчега Завета, Чаши Грааля, Велесовой Книги и ещё полутора сотни артефактов. При удачном исходе прибыль от продажи Посоха исчислялась миллионами зелёных».

   Меня мало беспокоили даже газетные вырезки, давно подброшенные мне кем-то в почтовый ящик. В них говорилось, что когда-то в Индии был обнаружен череп Адама. Два индийских мальца, уместившись в нём, качались, как на качелях. По расчётам британских археологов рост первого человека составлял тридцать метров.

   Можно представить, каковы были размеры той палки, которую вручил Господь Адаму, выпроваживая того из Райского сада. Бог просто выдрал с корнем Азиатский кедр и обозначил Его символом Власти.

   «Чепуха, - думал я. -  При всей сказочности и невероятии узнанного, можно предположить, что за тысячелетия пребывания на грешной земле от первоначального Посоха отщепили кусок или Он сильно усох и почернел».

   Если верить Ветхому Завету, уже Ной имел нормальный, среднестатистический рост, а неприкаянному скитальцу Аврааму Посох едва доставал до подбородка.

   В общем, с толку меня было уже трудно сбить небылицами. Я  имел конкретное представление о Посохе и, казалось, что даже смогу отличить Его от подделки.

   - Мы привыкли жить обманутыми, а правду о себе узнать ленимся, - сказал мне бывший заместитель прокурора одного из районов Москвы.

   Мы сидели в моём номере и полоскали рты хвоей, то есть мешали джин и тоник, с восхищением  выявляя в себе цивилизованные гены западно-европейского алкоголика. Нам было хмельно и приятно.

   - Знаешь, Олег, - хлебнув джина, зам. прокурора заморозил взгляд на своей руке. Кисть руки красиво обхватила гранёный стакан; для завершённости рисунка не хватало оттопыренного мизинца. Но зам. сомневался: интеллигентно выглядело бы или пошло?

   - Знаешь, Олег, - повторил он и оттопырил мизинец, - я, как яркий представитель «кинутого» поколения, только что подумал, - мизинец спружинил обратно, - что какие-то тайные общества и аномальные силы умышленно пытаются увести нас в сторону от истинных знаний. А мы и рады, а мы и довольны, а нам всё по фигу, - мизинец у него опять оттопырился.

   Меня должно было насторожить это заявление, поскольку такой яркий представитель «кинутого» поколения, как Влад, без корыстных побуждений и извилиной не качнёт. А тут, с танцевальным сопровождением мизинца, выдал аж три! не вопросительных, не прокурорских, не лишённых логики предложения!

   Но я попался, как попадался всегда на лесть и сочувствие всякого рода. Слаб человек и неосторожен. Особенно  я.

   Много раз говорил себе, что грабли придуманы не только для того, чтобы на них наступать. Столько же раз убеждался в том, что собеседнику не интересно и скучно выслушивать идеи, не согласующиеся с его представлениями о мире, не согласующиеся с моральным кодексом конформиста, бывшего строителя коммунизма.

   Я быстро и захлёбываясь выложил Владу все секреты, касавшиеся Посоха Адама; рассказал о дневнике неизвестного; то, что мне удалось перевести, вкратце пересказал известные работы Гурджиева, Успенского и даже Кесслера, добавил мистерии Изиды, тоску Зароастра и друидов, арифметическую и математическую школы Пифагора, заунывные мотивы Орфея  смешал в одну массу и горячей лавой выплюнул на собеседника.
 
   Влад остался доволен. Он быстро просчитал, какое практическое значение для него могло иметь моё словоблудие, и как эффективно можно будет использовать мои слабости в качестве оружия против меня в дальнейшем, когда я непременно превращусь в его врага.

    - Сколько этот жезл мог бы стоить на «Сотбисе»? - мечтательно произнёс Влад и посмотрел на меня так, как обычно, после удачного процесса, смотрит прокурор на приговорённого к пожизненному заключению невиновного.

   - Бог знает, - вычурно сказал я. - Сколько стоит жизнь цивилизации?  А в какие деньги  можно оценить историю, культуру, эволюцию человечества? Миллион жизней не стоит одной палки так же, как кадуцей не стоит и одной человеческой жизни!

   - Кровавая история? Наверно, Иван Грозный Посохом завалил своего сына?

   Почему Влад не к месту вдруг вспомнил об Иоанне Васильевиче? Будто знал, что я в дневнике неизвестного дошёл до того места, когда Софья Полетик, вместе с приданным в виде огромной библиотеки завезла в Русь и Посох Адама, обозначив, тем самым, Московию Третьим Римом.

   - Не убивал Ванюшка сына ни Посохом Адама, ни каким другим Архиерейским посохом.

   - Сам умер от удара… апоплексического, - не успел объявить Влад, как в комнату ввалились трое незнакомцев.
 
   Почему-то незнакомцы всегда возникают неожиданно: в отутюженных костюмах, при галстуках, с модными бандитскими стрижками и кастовым величием на одинаково усталых рожах.

   Следом, точно матка-авианосец, окружённая эскортом, вплыла в комнату старая знакомая проводница поезда Москва - Берлин.

   Я прошептал: - Сейчас она прикажет: «Откройте мне веки!»

   - Кто из них? - спросил у проводницы самый лысый и печальный.

   - Это вы? -  в свою очередь спросила  она у меня и пояснила присутствующим: - Он был тогда худым и наглым.

   - Значит, точно - не я, - сказал Влад, - я здесь лишний. Мне можно выйти?

   - Можно, - опрометчиво решила тупая проводница выпустить на свою голову из поля зрения бывшего заместителя прокурора.

   Троица показала мне удостоверения. Двое были работниками ФСБ, а третий - представитель ФАПСИ.

   - А при чём здесь ФАПСИ, - удивился я, - вы же не «топтун», вы же должны заниматься «прослушкой».

   - А при том, - зашипел на меня самый лысый и печальный, и положил на стол пистолет, - что, если не подпишешь контракт, то мы тебе прострелим ногу, скажем, что это была вынужденная мера при самообороне, а через год-полтора, когда попытаются разобраться и выпустить тебя из Лефортова, может быть, прострелим и другую ногу. Что, сикотно?

   - Спасибо, - сказал я. - До начала пальбы рукоприкладствовать будете или ограничимся словесной перепалкой?

   - Читай контракт и подписывай. Мы не бандиты, у нас всё серьёзно.

   Я стал читать и с интересом узнал, что несколько лет назад 2880 грузовых автомобилей я приобрёл у фирмы с названием, скажем, «Гадский папа». Приобрёл, но не заплатил. Контракт должен  быть подписан мной задним числом: пять лет назад. Значит, ещё я должен был выплатить неустойку, проценты по просрочке, штрафы и т.д.

   Всего - почти 9 миллионов долларов США.

   - Скромно вы, ребята, оцениваете реликтовую древесину, - осмелился предположить я. - У вас пальцы не залипнут при пересчёте денег?

   Самый лысый и печальный схватил со стола пистолет, эффектно передёрнул затвор и щёлкнул предохранителем:

   - Ногу подставляй! Сердцем чую - стрелять надо!

   - Будет обидно, если я умру у вас на руках от болевого шока или потери крови! - последние слова я выкрикнул, потому что увидел, как из «ничего» вдруг в номере проявились люди в масках и камуфляжной форме. Из-за их спин с восторженным любопытством выпрыгивал Влад.

   «Молодец, быстро он сработал», - успел подумать я, утыкаясь лицом в пол.

   - Свои! Свои! - орала троица, и за это признание «маски-шоу» пинали сотрудников ФСБ и ФАПСИ с удвоенной силой и удовольствием.

   - В Лефортово разберутся, - причитал Влад, - кто  свои. Бабу тоже пакуйте!

   Когда всё стихло, я продолжал лежать на полу. Поза оказалась самой удобной для снятия стресса. Когда я сильно волнуюсь, я моментально засыпаю.

   И тогда я, видимо, уснул. Сквозь сон я слышал, как Влад  бубнил себе под нос: «Свои? Свои на самом интересном месте не прервут мирную беседу и бутылку позволят допить до конца».

   Ближе к полуночи, когда мы дважды протрезвели от количества выпитого джина, - печени, верно, уже превратившись в джин-тониковые меха, фальшиво сигнализировали мозгам о нормальной работоспособности организма и отсутствии посторонних  предметов в крови, - и спустились вниз, чтобы с двумя знакомыми из Нальчика выпить по триста  водки и расписать пульку, Влад предрёк:

   - Эти трое и баба от тебя не отстанут. Убивать, конечно, не будут, но в тюрьме посидеть придётся, пока не отдашь им то, за чем они приходили.

   - Зачем они приходили?

   - Тебе лучше знать.

   - Лучше или хуже… Мне бы  просто знать.

   В тяжёлых раздумьях мы расписали пулю, но доиграть нам не дал дежурный милиционер. Он опрокинул стол вместе с колодой карт и водкой, развернулся  и  с чувством выполненного долга двинулся в свою «конуру».

   Я бросил ему в спину вместе с пластиковым стаканом:

   - Ты уволен! Завтра на работу можешь не выходить!

   - Он вас от нас ограждает. Предостерегает, - сказали знакомые из Нальчика.

   - Или вас - от нас, - решил я.

   - Нет. Вы только уважение вызываете. Мы три ночи ходим возле вашей комнаты на цыпочках, а вы всё пьёте. Вы когда-нибудь спите?

   - Спим, но пить не забываем.

   - А я забыл, - очнулся Влад, - в какой город я уехал в командировку? Жене надо позвонить.

   - В Нальчик.

   - А вчера?

   - Не помню. В крайнем случае, скажешь, что сегодня переехал в Нальчик, срочно вызвали.

   - Не поверит.

   - Чего захотел! Когда женщина верила мужу? Она сильнее не поверит, если ты скажешь, что находишься рядом, в десяти километрах, залитый алкоголем, загазованный табачными выхлопами, придавленный проститутками и проигравший в карты половину состояния тестя.

   - Когда я всё успел?

   - Мы же говорим, - подтвердили знакомые из Нальчика, - вы только уважение вызываете!

   До утра Влад так и не позвонил домой, но упорно продолжал себя винить и обзывать нехорошими словами: «Я - последний рудимент ячейки общества. Любитель злачных мест и, наверное, переносчик венерических заболеваний. Снести бы к чёртовой матери эту гостиницу, эту клоаку, а на её месте  возвести здание Пенсионного фонда Генеральной Прокуратуры РФ.

   «Хорошая идея, - подначивал я, - предложи «Глобусу Москвы» свою кандидатуру. Мы только гостиничной бронзы и дубовой мебели распродадим на сто лимонов. А дальше - хоть подземный переход пусть строят. Не жалко».

   Потом Влад  ушёл в гостиничный буфет и скоро вернулся повеселевшим, с закуской сильно подогретой,  початой бутылкой джина и забавной новостью - дежурного милиционера уже уволили без выходного пособия.

   Не договорив до конца, он грохнулся на кровать и стал пускать пузыри во сне.

   Я достал из дорожной сумки Дневник неизвестного, раскрыл его наугад, чуть дальше середины, и попытался перевести и усвоить сложное Сопротивление, которое не вязалось с фабульной конвой всей истории записанной неизвестным ранее.


               
                Глава пятая.
            Не полностью расшифрованные записи из дневника неизвестного.
   

   Сопротивление (упражнение) сороковое.
 
   Отвар из листа салата Латука, двух цветков зверобоя, кубика корня Дракона, двух капель смолы шелковицы, высушенной косточки в форме лопатки от ночной жабы, пойманной в страстную неделю и раздавленной большим пальцем правой руки, корня «кособрылки» выпить на Ивана - Купала.

   После принятия отвара, лечь на левый бок. Затем принять позу покойного и сделать ещё двадцать глубоких вдохов. Имитация смерти. После появления «проводника» поблагодарить его и попросить, чтобы он показал начало твоей смерти.
 
   Проводник, а это был Бэс, сидел у меня на правом плече и жевал пихтовую смолу.

   «Умереть, чтобы вспомнить? Странное у тебя представление о мозгах, - усмехался  египетский божок, - ну, если ты такой путанный, то получи картинку!»
   

   «Итак, впервые я умру, когда мне исполнится 25. Всё точно по предсказанию одной деревенской колдуньи - векши, у которой за девять лет до моей смерти мы организованной группой подростков крали на огороде Кузьмичёву траву.

    Умру я так: пойду быстрым шагом  по улице, и на меня упадёт утюг. Я буду не местным, и потому не смогу знать, что утюг за долго до меня  вылетал из окна  пятого этажа с регулярной периодичностью. Но, как правило, безобидно, пока не нашёл в моем лице исключение.


   Векша предрекала: « А самое обидное, что никого не накажут. Ну, как можно наказать умопомешанного, Он ведь, как ребёнок: бросил - попал,  не попал - опять бросил».
 
   Векша в деталях рисовала образ убийцы: « Он такой крупный, самодовольный мужчина, который никак не расстанется с мыслью, что жизнь по-настоящему ещё так и не начиналась, что строго выстроенные в систему удачи - это лишь мизерный аванс его судьбе, счастье в двух шагах, а богатство - рудимент, примостившееся в нём с рождения, как блёклое родимое пятно.

   - Зачем мне всё это знать? - спрашивал я колдунью.

   - Пока не знаю, - отвечала она, и подливала в пиалу  самогон - Но, если говорю, значит - надо!

   Мы пили деревенский самогон, точно шурпу, отхлёбывали вонючую жидкость из пиал вместе с кусками хлеба.

  -  Правда, что векши ночью превращаются в чёрных собак с фиолетовыми глазами? - Это уже интересовался Герасик. Спрашивал он вяло, без любопытства, но с тактичным намерением указать, что не просто так, а с благодарностью глушит чужой самогон.

  - На счёт фиолетовых глаз ничего не скажу, не знаю.

   Содержательные ответы старушки здорово нас смешили, поскольку близко походили на стандартные ответы учительницы по истории:

    «Надежда Макаровна, правда, что Ленин умер от сифилиса?»

   «По поводу кончины Владимира Ильича ничего сказать не могу. А в учебниках написано: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!»

   Значит, сифилис  всё-таки был, и фиолетовые глаза - тоже. За 9 лет нас научили в школе задавать вопросы только таким образом, чтобы в них самих уже просматривался ответ. Но высшее мастерство - это повествовательная женская речь, которая состоит из 99% вопросительных предложений. Оставшийся процент  - на совести натуральных блондинок, которым всю жизнь необходимо доказывать, что они - не конченные дуры.

   Почему-то я хотел высмотреть в старушке фиолетовые глаза  Обронённое Герасиком слово, упало на благодатную почву. Я напряженно всматривался: грязная лампочка без абажура под потолком разбрызгивала свет рыжими пятнами.  Эффект был таким: источник света создавал тени.  Всё пряталось в тени её обители.

   - Вы, юноши, дерзкие,  но добрые и бестолковые, - несколько раз за ночь повторяла колдунья, - зачем вы сожгли вчера Векшин лог?

   Мы -  и  правда -  жгли сухие кусты можжевельника вчера ночью, но зачем? Разве можно объяснить поступки, причины которых кроются в коллективном психозе? В благородном порыве повеселить свою компанию?

   - А зато мы, бабушка, выше тебя на забор писаем - парировал Герасик.

   - Ты так хамишь, потому что боишься меня?

   - Если бы я боялся, то не дал бы дёру с огорода, как остальные. Мы остались вдвоём: ты пригласила, и мы пошли.

   - Я не тебя звала.  А ты остался только из страха.

   Из страха перед векшей  остался я, но не Герасик:

  «Как она воплотилась на пороге своего дома - никто не видел.  Мы рвали и рвали Кузьмичёву траву, мы купались в предвкушение черёмуховых косточек.  Нас было шестеро. Но лишь  по мне, будто я только отлил, пробежал лошадиной дрожью страх. Я стоял к ней спиной, и видел болезненно-отрешённое выражение на её лице.  Так смотрел Христос на воробьёв, когда те подносили в клювах к кресту гвозди, и кричали: «Жив- жив, ещё жив!»

   И если быть откровенным, - после вскрика «Шухер!», -  я от испуга потерял ориентацию и бросился в противоположную сторону от убегающих друзей.  А Герасик - за мной: то ли  из солидарности, то ли из намерения посоревноваться со мной. Векша едва успела «пинком» открыть дверь, мы, отпихнув её в сторону, влетели в дом, уселись за стол, и Герасик объявил:

  - Ну, старая, наливай!

   Не скажу, что первая встреча с векшей чем-то нас обескуражила, напугала  или, хотя бы,  немного изменила представление о таинствах параллельной жизни существ с клеймом колдуньи. Мы воспринимали рассказы о векшах, как страшные сказки для старшего дошкольного возраста: где они собирались в логу раз в год и варили в огромном котле новорожденных,  или перемещались во времени, как в пространстве, в любую сторону, превращались в чёрных собак или катались огненным шаром возле турбазы.

   В 16 лет мы хотели бояться, хотели вёдрами выделять адреналин, уничтожать врагов соц. реализма и друзей мракобесия.

   На поверке оказалось, что векша - это добрая старушенция, которая напоила самогоном и пригласила к себе на следующую ночь, что, в принципе, только способствовало формированию морального облика в нас молодых строителей коммунизма.

   Тем летом нашу компанию отец пристроил на туристическую базу завода. Мы поселились в двухэтажном коттедже на берегу Камы. Этот коттедж местные прозвали «Хохотальником» скорее по той причине, что каждое лето там топырились непослушные сынки переходного возраста всей городской элиты.
 
   Слава о «Хохотальнике» укрепилась дурная. Местных и пришлых девок брюхатили без разбору, деревенских механизаторов спаивали, а потом за ворот рубахи подвешивали возле здания Сельского Совета на Доску Почёта.
 
   Менялись поколения оболтусов и менялось начальство, но неизменно, по утрам из очка уборной в собственном дворе председателя колхоза, вылавливали вилы, которые чьей-то заботливой рукой были точнёхонько пристрелены острием в большую мышечную массу.  Много раз совместными усилиями пытались подкараулить злоумышленника,  но безуспешно, поэтому решили, что это проделывают сами председатели колхоза с какой-то тонкой и необъяснимой для крестьянина политической целью.

   А когда-то, очень давно, кажется, что жизнь тому назад, когда не был ещё отстроен «Хохотальник», а на месте асфальтированных дорожек едва обтаптывались геометрической кривизной тропы от домика к домику, отдых на заводской турбазе считался действительно элитным. Дисциплина была выправлена по-сталински - рационально: за малейшую провинность или лёгкое подозрение в провинности можно было навсегда лишиться путёвки.

   За порядком следил одноногий директор, прозванный пацанами «Капитаном Сильвером».  У Капитана Сильвера числился на балансе трёхпалубный теплоход «Красная Звезда» - мечта любого отдыхающего получить каюту на нём, а не путёвку в коттедж, где-то на берегу.

   Говорят, что в 20-х годах на нём плавала сама Надежда Константиновна Крупская, с целью проверки местных учзавемов; как проходит внедрение в массы её новая учебная программа, в основу которой входила, прежде всего, наглядность. Несколько уроков ученикам она дала здесь, на «Красной Звезде», сама.

   «Смотрите, дети, вот - стул. Теперь напишем  это слово - С- Т- У- Л . У него четыре ножки: чтобы было удобно что делать?  Правильно - сидеть. Пишем следующее слово...»   И дети аккуратно выводили слово: "Жопа".
 
   На пароходе, ещё ребёнком, я во многих неожиданных местах находил выцарапанным слово «Жопа». Можно сказать, что с этого слова начались мои познания Великого и Могучего. Спасибо  верной подруге вождя Мирового пролетариата за это... И за «Красную Звезду», оставленную в наследие  Советской Властью в качестве неходового товара и символа гегемонии пролетария Сильвера.
 
   Богатый и красивый был пароход. Но в конце 60-х неожиданно разломился пополам и затонул в Каме.  А за два дня до этого умер капитан Сильвер. Ходили слухи, что не задолго до своей кончины он пристрелил чёрную собаку с фиолетовыми глазами. Мы с пацанами видели  это ружьё: нам показывала его на похоронах дочь Сильвера, наша сверстница,  и комментировала надувая щёки: теперь, мол, на их семье лежит проклятье ( И правда: в десятом классе она родила Дауна).

   Покойный Сильвер был фиолетовым.  После увиденного мною покойника я месяц не ел мясо.

   Я с Герасиком   возвращался к турбазе по асфальтированной дороге, в обход. Можно было, конечно, напрямую, через чёртову гору. Но на вершине её стоял дуб, и его крона чётко вырисовывала абрис летящей на метле ведьмы.  Слева слышался лёгкий плеск воды из тёмной бездны Камы, сзади,  в десяти шагах, догонял цокот женских туфель на шпильках, а справа, насыщенным чёрным мазком сопровождала собака.

   -Что она, издевается? - осторожно предположил я.

   -Господи, ты, боже мой!.- взревел Герасик. И тут же, прямо по горизонту, над турбазой взметнулся золотой ореол света. За ним потянулась из-за холма громадная голова. Бог поднялся на ноги, он занял полнеба, и спросил:

  -Чё надо?

  -Курить хочу!

  -На, подавись! - сказал Бог, швырнул что-то нам под ноги, и так же неожиданно исчез.

   - Я пошутил, я вообще не курю! - крикнул в восставшую тьму Герасик. Но было поздно: из-за холма выскочила дежурная грузовая машина с надписью по борту «Продукты». Теперь света её фар хватило разглядеть под ногами россыпь кем-то потерянных сигарет. С хрустом и скрежетом железная масса, окатив нас волной прохладного воздуха, умотала в город за утренним хлебом.  Собака метнулась было за ней, но вдруг решительно развернулась в нашу сторону. В её глазах каким-то непостижимым образом отразился свет фар скрывшегося грузовика.
 
   И тогда мы рванули к турбазе, повизгивая от страха. Я бежал быстро, сосредоточенно, но с ущемлённым самолюбием ; поскольку считал себя хорошим спортсменом - а передо мною всё время маячила спина Герасика.  Но окончательно Герасик втоптал в грязь мою спортивную доблесть когда через метров 400 он вдруг начал ещё и ускоряться. Я потерял его из виду и в «Хохотальник « влетел в полном отчаянии.
 
   В моём двухместном номере, одеяло натянув до носа, крепко спал Арслан -друг детства, приехавший погостить из Казани. Спать он очень любил и повторял часто: « Чем больше спишь, тем меньше нарушений, а с вами, уродами, хоть вообще глаз не открывай - на лицо агония местного загнивающего социализма».

   Но на свою беду он открыл глаза и пробурчал:»Здравствуй, слон в посудной лавке. Что случилось? Ты так дышишь, будто пытаешься лёгкие выплюнуть» Потом, разглядев, как я тычу пальцем в окно, отодвинул штору, нежно произнёс: Вашу маму!» и тут же крепко уснул, упав с кровати обмякшим телом. Звук удара походил на сорвавшуюся с крюка освежёванную свиную тушу о бетонный пол - по канатной дороге в холодильную камеру.

   В раздвинутых Арсланом шторках, я увидел, скребущую по стеклу снаружи, старческую, усыпанную гречкой, руку. Ногтями, царапая стекло, рука сползала к подоконнику. И мне показалось, что я отчётливо прочитал на ладони сигнатуру в форме буквы М, такую знакомую, такую близкую мне, что я сразу успокоился. Посмотрел на свою ладонь и засмеялся. Сигнатуры на ладонях были скопированы.
 
   Я уже спокойно поднялся со своей койки, подошёл к окну, чтобы тщательней сравнить ладони, но руки за стеклом не было. А вдали, будто в ускоренной перемотке кадров, плыла по чёртовой горе старушечья фигура. Я замер и любовался грациозной стремительностью её передвижений.
   - Сойди с меня, придурок - сказал Арслан.

   Итак, я умру в 25.  И это- правда.
- Ты видишь только то, что хочешь видеть.  И знаешь только то, что видишь. Остальное - вне понимания. А остальное - это целый мир, - обращалась ко мне векша.

   В  следующую ночь мы сидели у неё дома уже втроём. Она поила нас травяным чаем. Чай был странным по вкусу и заварен в какой-то деревянной посудине, больше похожей на медицинскую «утку». Причём, посудина  постоянно находилась на открытом огне.        Собственно, моё удивление этим фактом и послужило причиной её раздражительного откровения. Она была старушкой неразговорчивой,  а с нами приходилось говорить много, объяснять простые вещи, как детсадовским питомцам, и постоянно уводить нас от той главной мысли, которая одним предложением могла бы  открыть нам многие тайны.  Она путалась, перепрыгивала с одной темы на другую, и быстро теряла интерес, к только что высказанной идее.

   -Ты удивляешься: почему не горит чан? Всё дело  в дровах, - начала растолковывать она.      - Природа земли - это природа любви. Здесь нет ничего неживого. Всё живое: камень, вода, растения, насекомые. Всё создано для того, чтобы содействовать друг другу. Содействие - это жизнь. А у жизни главная цель  - это любовь. Но если бы всё вокруг содействовало со всем, то всё живое было бы совершенно. И не надо было бы стремиться к любви, потому что в совершенстве цель давно была бы достигнута. И всё живое давно бы пришло к Богу и стало Богом. Хотя, в принципе, главная задача Всевышнего именно в этом и состоит. Для понимания можно взять такой пример: у вас разбился вдребезги кухонный сервиз, чтобы восстановить его вы должны в точности подобрать к каждому предмету осколки и склеить их. Для этого вы должны окунуться в ещё одну природу - природу познания. Как вы сумеете восстановить побитую посуду - методом сравнения подбора или тыка - это другой вопрос. Но главное остаётся неизменным: каждый осколок должен содействовать каждому. Из того же сервиза, но другого предмета осколок никогда не станет сопутствующим элементом. Он будет врагом. Значит, враг в природе появляется только из-за отсутствия знания  или нежелания усвоить природу познания. Чан у меня на огне не воспламеняется только потому, что поленья наколоты из сопутствующей чану древесины. Если бы чан был выструган, скажем, из липы, он тут же вспыхнул, поскольку березовые поленья воспринимались липой не как сопутствующий, но как чуждый элемент.

   Векша сняла с печи «утку», открыла крышку и показала бурлящую в ней воду.

   - Я знаю деревья, сок корней которых превращает камень в кисель, - вдруг добавила она. - Этот сок не может причинить вреда ни человеку, ни насекомому. А вот камень с этим  деревом сосуществовать не может…

   - А что значит - содействовать, - удивился я. - И как можно поверить в то, что огонь не сжигает дерево только потому, что дерево содействует с другим деревом? Чушь какая-то!

  - Для этого и существует природа познания вещей.

  - И чему она меня научит?

   - Ничему! Это не учение, - её начали раздражать мои вопросы. - Во Вселенной не существует учения. Учение - это диффамация устоявшейся формы знания. А в мире нет ничего устоявшегося. Всё - движение. Даже Бог не может сказать, что он, как Совершенство, знает всё. Нет. И Бог находится в процессе познания. Только сервиз у него больше и осколки мельче. Он, в отличие от нас, знает начало и знает конец, поскольку то и другое создал Он.
  Бог был Создателем, а значит, Совершенством. Но абсолют, т. е. любовь, из чего он воссоздался, привело Его к акту милосердия. Он разбился на триллионы осколков, которые ему опять необходимо собрать путём природы познания... Н-е-е-т! - вдруг отмахнулась векша - не сейчас. Вы всё равно ничего не поймёте.

   - Почему не поймём? - возразил Герасик. - Вот меня, например, вещи не любят. Я, как Господь, колочу всё вокруг вдребезги. Правда, склеивать осколки не вижу смысла, всё равно потом опять расколочу.

   Векша улыбнулась, точно нашла какую-то зацепку, и продолжила:
 
   - Когда я была чуть постарше вас, мне тоже казалось, что меня вещи не любят. Я приехала из Ленинграда сюда по распределению учительницей в сельскую школу. В то время я самонадеянно считала, что произведу революцию в сельском педагогическом учении. Представьте себе этакую столичную штучку, гордую, амбициозную.

   С  вокзала на попутке проехала километров двадцать. И ещё километров пять надо было пройти через лес пешком.  Пока тащилась со своими чемоданами по тропинке, на меня сзади напал мужик, изнасиловал и избил. И делал всё это молча, сосредоточенно, так, будто мстил мне за свою неудавшуюся жизнь.
  Потом я едва доползла до дороги обратно. Не было сил, не хотелось ни двигаться, ни жить. Я лежала на обочине дороги и рыдала, пока не подъехала та же попутка. Шофёр, очевидно, слышал мои крики. Он вылез из машины, забросил за борт чемоданы. Потом также,  как и мужик в лесу, молча и сосредоточенно начал насиловать. Он намотал мои волосы на кулак и долго издевался, то разворачивал на живот, то на спину, и с такой яростью ударял бёдрами, будто сваи вбивал. А шофёр-то был трусоват, всё время повторял: « Тебе же хуже будет, если кто узнает. Позору в деревне не оберёшься».
 
   Вот с чего мне пришлось начинать свою самостоятельную жизнь.

   - И это был первый сопутствующий элемент - съязвил Герасик.

   -Как ни странно, но всё именно так. Через месяц, благодаря шофёру, конечно, весь район уже знал, что со мной произошло в лесу. У меня тетради, мелки из рук валились, я ненавидела всех вокруг, и больше всего - себя: за беспомощность, за невозможность мести.   Но однажды ко мне в дом пришёл Парамон. (Этого человека в деревне боялись все: и председатель и юродивый пастушок Сёмка. Все. И в округе его знали как чёрного колдуна. Такое порассказали...  )

   - Вот это уже интересно, - вырвалось у Арслана.

   Арслан припёрся за нами следом, в надежде увидеть какие-нибудь ужасы, колдовские штучки и испугаться до полусмерти, будто одного обморока ему было недостаточно. Он, как наркоман, просто жаждал новых обмороков. Ну, какие чудеса  мог бы он узреть в своей Казани? Лязганье трамваев на улице Карима Тинчурина, юных бандитов, сбивающихся в кучки возле ресторана «Могильщик» или проделки сына секретаря обкома партии...

   Арслан безропотно исполнял все пожелания хозяйки дома: « Пей!» Он пил огромными глотками кипяток, захлёбывался, но пил. «Сиди смирно!» И сидел, как загипнотизированный: лишь бы  произошло чудо,  лишь бы опять рука поскребла стекло в окне «Хохотальника».

   Большой нужды в его присутствии у старушки не было. Более  того, я опасался за его психическое здоровье. Арслан был подростком впечатлительным, готов был поверить во всякую муру. Это свойственно рафинированным жителям крупных мегаполисов. В отличие от нас с Герасиком - горожан из большой и грязной деревни, в которой жителей чуть более ста тысяч на один ликёроводочный завод, кондитерскую фабрику и 3 предприятия оборонной промышленности.  Проснулся, выпил, закусил конфеткой и пошёл  на смену  «обороняться».  Не жизнь - сплошное веселье.

   Мне казалось, что от нехватки эмоциональных встрясок,  (что кишмя кишат в крупных городах), и придумывались разные страшилки в скучной, забытой богом и высоким начальством провинции. Мне же хотелось Арслану показать, что настоящая жизнь начинается здесь.
 
   Здесь основа, здесь изюминка. Здесь все друг друга знают если не по имени, то по милым пьяным рожам. Трезвый после 20 лет вызывал подозрения: или как шпион, или как антинародный элемент. В общем Арслану мы позволили увязаться за нами. Лучше уж получить новые впечатления, чем опять по морде на турбазовской танцплощадке.

   -Расскажите что-нибудь, пожалуйста! - канючил Арслан.

   Векша отмахивалась: - Да ну, вас.

   - По-жа-алуйста.

   - Ну, говорили, например, что Парамон был хозяином озёрного Ёла.

   - Это кто?

     Тут уж я решил блеснуть знаниями:

    - Это такое волосатое чудовище, которое живёт в местном озере. Купаться в нём по ночам нельзя! И молодым девкам близко подходить к воде воспрещается. Утащит в камыши - оглянуться не успеешь!

   - А поболтать с ним можно?
 
   - О ком, о девках? Никаких изменений в их физиологии за последние пару-тройку  тысячелетий не произошло. А просто поболтать - для этого есть комсомольское собрание.
 
   - Так вот, -прервала меня векша, - пришёл ко мне как-то Парамон и сказал: « Не держи зла на людей, дочка не вынашивай в себе месть. Иначе всё это к тебе вернётся. Так лучше пусть вернётся к обидчикам твоим. Всё, что случилось с тобой - это плохо. Но это ещё не горе. Горе - когда такие напасти превратятся в твоих спутников. Забудь обидчиков. И плохое станет спутником обидчиков.
               
   - Расслабься и получи удовольствие - съязвил Герасик. - Так Парамон не говорил?

   - Нет - сказал я - Наверное, он дал ей лимон, чтобы морда от удовольствия не расплывалась.

   - Ты видишь только то, что хочешь видеть. И знаешь только то, что видишь. Остальное - вне понимания. А остальное - целый мир. Это мир чудес, который ты должен увидеть, но тебе не дано, поскольку тебе лень даже попытаться проникнуть в природу познания и обрести «содействующего». Все обречены прозябать в своём узком мирке.
 
   Нечто подобное мне сказал тогда Парамон. И то правда: если существует в природе естественный отбор, то он приведёт к погибели всего живого. Взять, к примеру, человечество. Оно живёт по шаблону: лень - источник прогресса. Всё началось с того, что кто-то и когда-то решил облегчить  работу мозга, и придумал закорючки вместо слов, письменность И мозг перестал расти. Зачем что-то запоминать, когда можно просто записать и, по мере надобности, пользоваться писаниной. Другой кто-то  решил  приучить желудок к несовместимым продуктам, и положил кусок мяса на маисовую лепёшку. Третий, из лени и мечтаний,  надумал быстро передвигаться в пространстве и  изобрёл автомобиль и самолёт. Буквально все научные открытия человечества связаны с тем, чтоб только облегчить свою участь существования.

   Кем-то однажды, наверное в шутку, предложенная задача, подразумевающая под собой, в результате, массовый психоз, непостижимым образом превратилась в  норму жизни и обросла законами, оберегающими этот массовый психоз. Люди, зашторенные одной задачей и целью, превратились в, предшествующую человеческой, цивилизацию: термитно -муравьиную.

   -Слушай, Герасик, а бабушка-то - лихо про цивилизацию.

   - Да ну, ерунда, какая из муравьёв может  получиться цивилизация? Скажи еще - цивилизация инфузорий туфельки.
 
   - Величины для природы земли не играют никакой роли, - возразила векша: - Ты можешь себя представить ростом в 30 метров, как первый житель земли Адам, а динозавров, как пасущееся у тебя стадо овец? Нет?  А «равнорослым» с древесным клопом?  Я и говорю, что величина на земле не играет никакой роли. За несколько поколений,  из горы человек может превратиться в песчинку, и наоборот.

   Зависит от того, как и кого предпочтёт видеть земля в своих фаворитах. У всего живого равные возможности быть царями природы и насильниками земли. Всё  зыбко в этой космической клоаке.

   Я спросил, почему векша считает нашу планету клоакой?

   Она, вместо ответа, зачерпнула в ковш воды и поставила на середину стола. У меня сорвались с языка слова Жванецкого: «Бабушка не говорите загадками, вы меня изводите».

   - Сперва  нужно приучить себя к простой  мысли, что знания находятся не где-то. Знания находятся внутри тебя. Мы уже рождены с абсолютными знаниями. Так заложено в нас Богом, и от этой Божьей милости никуда не деться. То, что «в миру» называется «учиться» в школе, овладевать знаниями, приобретать опыт, на самом деле, в природе познания определено  как «будить свою память». То есть, знания - это ни что иное, как воспоминания.

   Я даю тебе ковш и говорю, что в нём плещется вино. У тебя несколько путей: ты можешь поверить мне и, опьянённый, заглянуть в себя или не верить, чтобы потом мучиться от желудочных колик и подозрений, что тебя отравила сумасшедшая старуха. А можешь испытать свои знания и поставить ковш на огонь.

   Я выпил целый ковш медовухи. Герасик несколько раз сглотнул от зависти. Кадык у него шевелился, как мышь под шпалерами.

   - Глаза, пожалуйста, не закатывай, - попросил он, - друзей не пугай! Тебе плохо?

   - Мне хорошо. Ой, как мне хоршо!

    Но я не был уверен, что Герасик услышал меня, поскольку отлетел уже далеко от Векшиной избы.


   Пробившись сквозь вязкую пелену, я нашёл свою прабабушку на краю обрыва в компании двух красноармейцев и карлика с большой головой. Очень красивая и статная дама, она объясняла карлику, что его подчинённый - мародёр. И показывала пальцем на худого, рыжего парня с синюшным лицом, на котором не естественно уживались большие сумасшедшие глаза загнанной лошади.

   В Великой борьбе за победу Мировой Революции, считал он, особого значения не имеет - каким образом досталась ему пара сапог: «Бандит и контра  не хотел разуваться. Пришлось самому расстрелять и самому стянуть сапоги».

   «Хорошо ты себя чувствуешь в сапогах покойника?» - интересовался карлик.

   «В это суровое время кто себя хорошо чувствует? Хорошо только покойнику, потому что он ничего не чувствует».

   «Сапоги верните, - требовала прабабушка, - мне они дороги, как память».

   «Обязательно вернём, если вы, барышня, укажите, где муж спрятал народное достояние».

   «Вы о чём?»

   «О вагоне с царским золотом, который ваш муж ограбил за мостом, у деревни Селантьево».

   «Я ничего не знаю».

   «Всё равно найдём».

   «Ищите, но сапоги верните сейчас же!»

   Красноармеец по фамилии Лисовский сапоги вернул, но мечту завладеть царским золотом не отринул. Это я знал из рассказов матери уже о моём деде.

   Во время Великой Отечественной войны Лисовский накатал донос. И на деда, - заслуженного железнодорожника, машиниста паровоза с фронтовой литерой, - завели дело по пятьдесят восьмой статье - за длинный язык и анекдоты о Сталине, рассказанные в глумливой форме.

   Лисовский рассчитал точно. Оставшись без единственного кормильца, - а в семье было пятеро детей, - докатившись до попрошайничества  гордая, голубых кровей прабабушка не вынесла уничижения и однажды нарушила клятву, данную своему мужу, что ни при каких обстоятельствах не прикоснётся к проклятому царскому золоту.

   Ночью она незаметно выскользнула из дома. Даже Лисовский с карликом, следившие особенно грамотно в те дни, не увидели, как и в каком направлении исчезла прабабка.

   Через два часа она вернулась, брезгливо вытянув перед собой обрез пан-бархата стянутый в узел, а внутри - золотые ложки, старинные перстни, гребни, бокалы.
 
   Мать вспомнила большой неподъёмный ковш, но особое внимание привлёк тогда чистый, чуть с голубоватым отливом камень, размером с куриное яйцо. Откуда?

   «Висел на палке, - призналась прабабка, - между страшными змеиными головами. Когда уходила, шандарахнула несколько раз палкой о пол, камень и отвалился».

   Лисовский, удивительно скоро прознав о камне, трижды заявлялся с угрозами, намекал о комиссии по выселению родственников врага народа, что возглавлял карлик с огромной головой. Проводили в доме обыски, прабабку на улице останавливали неизвестные люди и раздевали её чуть ли не до гола.

   А ещё Лисовский ползал перед прабабкой на коленях и просил, умолял хотя бы одним глазком взглянуть на камень. Прабабка упорно молчала, делала вид, будто впервые слышит.

   Через полгода дед вернулся из Казанской тюрьмы сильно исхудавшим, но таким же острословом, каким его знали перед арестом.
 
   Ходили слухи, что распоряжение об освобождении деда  было за подписью Сталина. В это легко верилось, поскольку ещё через месяц деду вернули партбилет и следом наградили Орденом Ленина. Орден он забросил в чулан, а партбилет на глазах всего партийного комитета швырнул на пол и втоптал, точно окурок, комментируя свои действия: «Раньше я верил в партию, а теперь понял, что там - одни проститутки. Позы разные».

   Ничего не сделали. Не осмелились, помня за чьей подписью вернули ему… нет, не свободу, а возможность совместного проживания с семьёй.

   Приходили представительные люди в штатском, по долгу шептались с дедом, потом расшаркивались перед прабабкой, называя её по имени и отчеству и, уходя, всякий раз оставляли на круглом кухонном столе гостинцы детям и пачку новых ассигнаций - всем.

   Ещё через пару месяцев арестовали Лисовского и карлика. Известие о том, что высшая мера социальной защиты приведена в исполнение, прабабка восприняла равнодушно, только сказала: «Это лишнее». И о прозрачном камне с голубым отливом в семье больше никогда не упоминалось.

   Иногда дед позволял себе вольность на правах зятя пошутить: «Дарья Михайловна, ведь ноги у тебя болят так, что сходить до ветру не успеваешь, притащила бы ту знаменитую палку, а я бы в момент из неё костыли для тебя сделал. Где ты её прячешь?»

   «Надо бы собаке хвост отрубить, а то лишний холод в дом заносит»,- отвечала загадочно прабабка.


    
   Бэс крикнул в ухо:
   - Хватит, возвращайся! Всё, что хотел, вспомнил!
   Я видел, как с обрывом удаляются  красноармеец Лисовский в сапогах моего прадеда, карлик и красавица Дарья Михайловна.
   - Глаза, пожалуйста, не закатывай.
   - Я всё слышу, - предупредил я Герасика.

               
               

                Глава    шестая.


   Не таким уж неизвестным  был этот неизвестный автор дневника. Имел он имя и фамилию, упоминание  которых ловко избегал и упорно их не указывал в записях. Зато места событий назвал с топографической точностью, и людей, встречавших его на пути, можно было вычислить без хлопот.

   В то время, когда у меня украли дневник неизвестного, я перевёл и, думаю, правильно понял три четверти всех иероглифических, иератических и демотических нагромождений. Отшелушив фантазии автора от реальных событий, проделав несколько бестолковых сопротивлений (упражнений), рекомендованных им, я с ужасом осознал, что существование старушки-векши могло свободно подтвердиться.


   Дневник у меня выкрали в Австрии; в местечке под названием Бад-Халл. 
   С Кристофом я приезжал в Бад-Халл по приглашению управляющего завода геосинтетических материалов. Управляющему нужны были новые рынки сбыта, а мне - деньги и халявный отдых с австрийскими штруделями и венскими пирожными вприкуску.
   После Бад-Халла мы намеревались лететь на Крит, где нас ждали конкуренты австрийцев.
   Но пропажа дневника в ходе праздничного застолья резко изменила настроение и желание.
   Сперва я подозревал всех и всех тех, кто засиделся в местном баре до полуночи. Потом, по национальному признаку, я вычленил одного албанца, но тот сумел убедить, что самые гнусные люди - это бразильцы; что бразильцы могут в лицо улыбаться, а за спиной держать нож.
   Бразильцев в баре не было, однако отыскали колумбийца. Он больше других вызывал подозрение, потому  что алкоголь не употреблял, а по законному требованию: «Эста водка тьене ун олор муй аградабле, уэлеля!» нюхал стакан и загадочно улыбался мне в грудь.
   Кристоф почему-то неправильно перевёл просьбу полицейского: «Отпустите, пожалуйста, бренное тело!» На самом деле полицейский говорил, чтобы колумбийцу вернули одежду, впредь до трусов, и что у них не принято держать голого латиноса вверх ногами за полночь в присутственных местах на излёте второй февральской декады.
   Конечно, в резерве я держал мысль, что колумбиец давно избавился от дневника - у него огромный опыт по распространению кокаина в странах Евросоюза.
   Серьёзные подозрения вызывали неестественно огромные груди барменши и оттопыренный зад официантки. Но желание «пальпировать» подозреваемых  на месте Кристоф пресёк сразу. Он пообещал привести обеих прямо в номер для более детального осмотра.
   Однако утром я проснулся уже в номере Венской гостиницы, в 200-ах километрах от Бад-Халла, основательно отравленный Московской водкой австрийского разлива; без дневника, без контракта, без желания шевельнуть рукой, но с глубокими провалами памяти и неприятием огромной футбольной нации воров и бездельников, «капитанов песков».
   Заграница меня утомила, обсосала и отрыгнула. В ответ я на прощание в аэропорту  только плюнул трижды на «заразу» через левое плечо. Условно плюнул - во рту за ночь образовалась пустыня Сахара, загаженная кошками.

   Время неохотно подтягивало к себе лето. Я ждал тепла, игнорируя любые командировки. Обещанная синоптиками жара надёжно окопалась в пределах Ближнего Востока.
   Кажется, терпеливо сносила моё присутствие лишь жена. Я был пристёгнут к семье добровольно.
   Всё реже звонил Кристоф. В мае он позвонил трижды и напомнил, что его друзья на Крите оплатили все сертификаты на свою продукцию, а от меня нет известий:
   «Будем мы продвигать товар?»
   «Какие могут быть продвижения товара? У нас пока ещё два градуса жары! Даже энцефалитный клещ на охоту не вышел!»
   «Что обозначает охота клещей?»
   «Не давите на шею! Не люблю!»
   «А когда можно давить?»
   «Когда?»

   Это «когда» через месяц нахлынула долгожданной волной ночного тёплого воздуха, пахнущего морем и опалённой степной травой. А ещё - раздражительным звоном комаров и неуёмным пьяным матом  под окном. Короткая, как украденная, ночная жизнь вдруг обнаружила себя и просигналила: «Пора!»
   Я сказал жене, что уезжаю на два дня, что, по возможности, буду звонить и отвечать на звонки, и вообще, никто от меня не успеет отдохнуть.
   «Не такой уж неизвестный, этот неизвестный автор дневника», - думал я.

   По дороге я сбил на взлёте птицу-мутанта с телом грача, а головой голубя.
   Вёл машину я уверенно, будто в местах тех бывал уже не раз. Возле заброшенной турбазы поставил её на сигнализацию и ровно тем же путём, которым по описанию в дневнике удалялась векша от «Хохотальника», поднялся на гору к старому одинокому дубу. Подо мной, надо думать, было Чёртово ущелье, дальше стелился, оглушённый вечерним молчанием насекомых, Векшин лог и, вросший культивированными капустными кочками, палисадник старушки.

   - Долгонько добирался, - встретила векша меня так, будто часом раньше посылала в Сельмаг за хлебом.
   - Не понял, - сказал я, прошёл в дом и сел на скамью возле огромной фляги, в которую когда-то на ферме заливали молоко, - разве мы знакомы?
   - Голодный? - в женской манере на вопрос вопросом ответила она.
   - Собственно, я не жрать сюда приехал.
   - Известно, для чего ты приехал, - улыбалась векша.
   Нет, не угадал я внешность векши. По моим подсчётам она должна была выглядеть лет на сто, ну, может быть, на девяносто пять, но уж не на шестьдесят, какой я  её увидел. Судя по выдержкам из дневника неизвестного, тридцать лет назад, - после всего прожитого ею, даже после усушки и утряски,- она уже выглядела глубокой старухой. Хотя любому в отрочестве и полувековые женщины запросто могли представиться древним антиквариатом.
   С лица векши улыбка не сходила. Она умела говорить, улыбаясь, есть, улыбаясь и, наверное, спать с застывшей улыбкой.
   «Ровные белые зубы, - отметил я. - Словно с детства чистила их полевыми травами и яблоками. И руки ухожены».
   - Как поживает твой немецкий друг? - неожиданно спросила она, когда я доел похлёбку, похожую на тюрю.
   - Мне надо в этом месте сильно удивиться твоей осведомлённости? - я старался казаться равнодушным и готовым к любым шокирующим вопросам: - Поживает; летает по Европе в поисках дневника.
   - Лихо ты его спровадил! Я думала, пройдёт ещё не мало времени, пока ты не поймёшь, что конкретно заставило его якшаться с тобой.
   - Кристоф вообще возник случайно,- признался я.
   - Не случайно. И ты знаешь это не хуже меня, - она долила в тарелку ещё полковша тюри, но я не притронулся к еде, почувствовав, что она должна сказать важное: - Ты же читал и помнишь, что я рассказывала очень давно, - и после длительной паузы: - Господь живёт тем, что создаёт из мелких осколков красочное панно Вселенной.
   - Чашка! Ты говорила о разбитой чашке,- я только хотел продемонстрировать осведомлённость.
   - Господь мучительно ищет и создаёт совершенство. Он берёт один осколок, предположим, что это ты, прикладывает другой - твою жену, и видит, что фрагмент ещё не завершён. Тогда Он прикладывает ещё один, два, пять осколков - ваших детей. Вопрос в том, понравится Ему или нет, увидит ли Он красоту и совершенство во фрагменте. Все осколки должны создать правильный и только Ему известный узор и оттенок. Если собранное Им не соответствует Его задумке, Он легко может убрать из фрагмента жену, детей, даже тебя.
   Твои друзья, немецкий друг - это тоже частицы фрагмента, создающегося под тебя. Может немец сопутствовать и дополнять собранный под тебя фрагмент, а может, и наоборот: в твоём фрагменте он - ненужная частица, а в его фрагменте только с твоим присутствием Господь провидит красоту и совершенство. И тогда то, что ты называешь своей судьбой, может резко измениться. А может - и нет, поскольку каждый осколочек живой. Каждый осколочек ежедневно меняет свой цвет, оттенок. Интуитивно пытается угадать намерения Господа и приспособиться через послушание и исполнение Его Заветов.
   При всём своём всесилии и могуществе Господь не в праве указывать человеку, как ему следует жить. Он лишь в праве подсказать и даже попросить помощи в создании Его совершенного панно.
   Неимоверно тяжёлый труд у нашего Господа. Десятки миллиардов осколков лежат перед Ним. И не видно завершения работы Его.
   - На ночь детям я читал сказку «Снежная Королева». Поверь, Кай в образе складывавшего ледышки арктического божка у них симпатий не вызывал.
   У Бога тоже есть минуты отдохновения,  когда Он любуется содеянным. А потом сметает всё в ладонь.
   Мне интересно знать: любовался ли Бог собой, когда выпроваживал детей из Райского сада, или хихикал им в спину?
   - Нельзя так о Господе, - отрезала векша, - ты пришёл сюда не богохульствовать.
   - Да, права. Я пришёл к тебе за конкретной вещью.
   - Откуда ты можешь знать, что эта вещь у меня?
   - Прочитал дневник.
   - Не до конца прочитал, - догадалась она.
   - А откуда ты можешь это знать?
   - Если бы дочитал до конца, то обходил бы мой дом за сотню вёрст.
   - Я знаю, что «Скитское покаяние» и рукописи Максима Грека ты тоже у себя где-то гноишь, - вдруг предположил и поверил я, что нахожусь прямо у цели моих поисков: - Я же не прошу у тебя сказочные сапоги-скороходы, волшебную дудку или скатерть-самобранку. В эти выдумки вряд ли кто-то из соответствующих органов поверит, так же, кстати, как и в ту вещь, за которой я пришёл. А вот «фрагменты» из библиотеки Ивана Грозного заинтересуют любые фискальные органы. Власть не любит, чтобы от неё скрывали то, что по праву принадлежит её бедному народу.
   В таком духе взаимоуважения наша беседа могла протянуться всю ночь, но прозвучало ключевое слово «власть», и векша задумалась, слизнув улыбку с лица. Потом она произнесла по слогам:
   - Это - не сим-вол  вла-сти.
   - А символ чего? - поправил я. - Символ денег, без которых власть зыбкая и временная? Посох был дан изначальному  человеку с конкретной целью и каждый, державший в руках дерево, которого коснулся Создатель, оставил в истории яркий, властный след. Или я что-то путаю?
   - Он - не для власти. Он дарован, чтобы путник в минуты усталости мог опереться на него.
   - Хорошо, соглашусь. Но след от руки Создателя на нём остался? Об этом в дневнике есть несколько упоминаний. Автор видел Посох?
   - Автор? - удивилась векша.
   - Ну да, автор - тот, который зашифровал свои записи. Он увидел Посох и умер в двадцать пять лет?
   - Но автор - это ты, - векшу, кажется, даже испугала моя бестолковость.
   И было чему испугаться. У меня кровь рухнула одним огромным тромбом из головы. Я почувствовал слабость в ногах, точно такую же, как в австрийском баре, когда спёрли дневник:
   - Не понял. Здесь нужны подробности, - не нашёл я чем  парировать прямой хук в голову, и забормотал: - «Дневников на войне я не вёл, но тысяча четыреста…»
   - Здесь нужны не подробности, а пояснения, - осторожно предположила векша и опять улыбнулась: - А ведь утюг на твою голову падал, когда тебе исполнилось двадцать пять лет.
   - Не утюг, а гантель. Чиркнула по рукаву пиджака, я её даже не почувствовал и забыл тут же.
   - Видишь, событие имело место, - обрадовалась она, - пусть с незначительной разницей.
   - Я никогда никаких дневников не писал. Вот в чём разница.
   - А я и не утверждала, что именно ты вёл дневник. Он был написан под тебя!
   - В смысле?
   - Ты даже все словесные обороты повторяешь за «автором».
   - У меня не было друзей с именем Герасик.
   - А Влад? Какая фамилия у Влада?
   - Никогда не задавался подобными вопросами. Какая-то украинская.
   - Герасименчук его фамилия. Ласкательное - Герасик.
   - Пока ничего не объясняет. Со мной никогда не приключалось то, что происходило с неизвестным автором дневника.
   - Кто-то говорил недавно: «Не такой уж он неизвестный, этот неизвестный автор дневника».
   Даже сильно расстроенный, после того, как грач помял радиаторную решётку, ты не проехал мимо, а привычно свернул на полевую дорогу, самую короткую, известную только местным жителям.
   Вспомни теперь, как лет тридцать назад ты разгуливал под руки с одной девушкой по дачному участку. Вы там, кажется, справляли чей-то день рождения?

   Я и не забывал. Действительно. А случилось вот что. Я рассказывал тогда похабные анекдоты, а подруга долго переваривала и отвечала на них грудным широкодиапазонным ржанием. Мы решили прогуляться до лесополосы, захватили бутылку портвейна, огурцов, студенческий батон и, сигналя по округе её лошадиными всхлипами, двинулись напрямую, через соседние участки. Но когда стали выходить за ворота садового массива, я увидел краем глаза мизерное блестящее зёрнышко, которое стремительными рывками приближалось к нам. Через несколько мгновений зёрнышко превратилось в старушку. Она с укором посмотрела на меня и звонко прошептала: «Что же вы не приехали? Я ведь ждала вас». И, развернувшись, такими же стремительными рывками исчезла в лесополосе.
   Я очнулся на земле. Подруга трясла меня за плечи и пьяно возмущалась: «Мударь, вы плачете и дрищете одновременно. С Вами весело, но вонько!»
   
   - Так это ты допекала меня колдовскими трюками? Я же был не при делах! За что? - решил я своевременно обидеться.
   - Задумайся! С тобой происходили те события, которые ты не дочитал в дневнике. Ты будто доживал жизнь другого человека. Тебе не приходило в голову, что ты живёшь строго по сценарию какой-то нелепой пьесы. Вдруг появляются и тут же исчезают незнакомые люди, которых ты знать не хотел и не утруждал себя запоминанием их лиц? Сколько было таких эпизодов? Наверное, если сложить, большая часть твоей жизни. Ты доживал жизнь, написанную другим. Но в твоём представлении это была только твоя жизнь, и ею ты пользовался, как закоренелый собственник. А другой день рождения или, правильнее сказать, своё перерождение ты начал отмечать с двадцати пяти лет. С того времени тебя стала душить идея овладением Посоха. Правда?
   - «Осколочки», значит, не сложились гармонично с божественным проведением?  «Ай, ты драгоценность в лотосе!» Уйду в буддизм, там Бога нет!
   - Ничего не потеряешь, ничего не приобретёшь. Бог един для всех и атеизм один на всех, и всех возвеличивает и уравнивает одна вера.
   - Особенно «Вера в истинное возрождение» с синглом «Бегом сквозь джунгли». Проехали. Ладно, про авторство я кое-что понял, а кто писал дневник под меня? Чья рука выводила на страницах иероглифы, рисовала таинственные знаки, докучала «сопротивлениями»? Неужели, сам Господь?
   Векша ответила:
   - Ты только что порывался уйти в буддизм. В буддизме бог равен человеку, а человек превращается в бога. Кому было выгодно, чтобы ты нашёл Посох, тот и пачкал дневник тайнописью, тот и дописывал твою судьбу у тебя на виду.
   - Кри-и-истоф! - пропел я верхней нотой «до». - Вот сволочь национал-социалистическая! Как я сразу не догадался?  Он же всё время держал меня под контролем: старик, проводница, ФСБ… Всё спланировано с немецкой педантичностью. Постой, но ведь дневник я получил из рук тётки. В то время, смею уверить, она видела немцев только по телевизору  в чёрно-белом изображении.
   - Ты, Олег, мыслишь приземлено. Но даже здесь не можешь сообразить и сопоставить, -она улыбалась, и её улыбка унижала моё интеллектуальное достоинство. - Ты знаешь, что мать Влада - немка, урождённая баронесса фон Шлее?
   - Я помню, что перед выпускным школьным балом она факультативно  учила весь класс танцевать вальс. У неё родители  были пленными?
   - Твой  немецкий друг и ты должны об этом знать больше, чем я.
   - Какой из них?
   В окне я увидел бледную полосу заката, но вскоре догадался, что это был рассвет, расползавшийся в туманной дымке короткой  ночи. Вдалеке обессилено кашляла хриплым лаем собака. Пугало отсутствие цивилизации.
   Векша юркнула в приоткрытую дверь и летняя прохлада ударилась о застойный дурман избяной утробы.
   Я остался совершенно один. Одиночество обескуражило тоской: будто рядом спал и не реагировал на мои вздохи самый дорогой мне человек. Одиночество казалось бесконечным, толкающим к суициду или буйному помешательству.
   Я зевнул, хрустнула челюсть и на место встала со второго раза. Всё равно она не вывела меня из оцепенения. Я хотел думать о чём-нибудь умном, вечном и приятном, но лишь глухая пустота и темень, как в проржавевшем смывном бачке, распирали голову.
   Так же тихо, со шлейфом прохлады, проникла обратно векша. Она коснулась моего плеча и показала глазами на Посох, продолжая демонстрировать голливудскую, искусственную улыбку.
   Я вспомнил, почему её улыбка стала меня бесить. Обычно так улыбались бухгалтеры, в предвкушении скорого скандала за то, что вычеркнули меня из платёжной ведомости. Они улыбались так, будто знали обо мне больше, чем я мог знать  о себе.
   Посох значительно отличался от царского жезла Тутанхамона из Каирского музея Древнего Египта и рисунков кадуцея Моисея из Библии.
   Хотя тела и головы одеревеневших аспидов я, смутно помнится, где-то уже видел. Немного погодя вспомнил: по телевизору крупным планом демонстрировали молекулу ДНК.
   Корона, венчавшая змеиные головы, была сделана в виде полураскрытой пятерни из тёмного металла. Пятерня держала тот самый камень, о котором я прочитал в дневнике. От кончиков хвостов аспидов до копытца опускались по стволу Посоха неизвестные мне письмена. Я видел такое в книге о гипербореях: нечто, напоминающее руническое письмо и глаголицу Мефодия. Иероглифы, по сравнению с письменами, могли показаться детскими, наивными рисунками
   «Что на Нём начертано?» - хотел я спросить векшу, но та опередила:
   - Тайное имя Господа.
   - Амурату?
   - Нет. Но довольно близко - по произношению и далеко - по смыслу.
   Я представил, как Бог вручает Адаму Посох, перекладывает из левой в правую руку, оставляя свою след вечности, и от щедрот своих одаривает сына самым ценным предметом из Райского сада: «Пользуйся, сынок! Путь твой долгий и трудный, а предмет в дорогу незаменимый! От зверья всякого отбиваться, а прижмёт по большой нужде, можно присесть и опереться! Хорошо с Ним держать равновесие! Сам не раз пробовал!» 
   - Это точная копия? - показал я векше на Посох.
   - Достаточно точная копия, чтобы не пропало желание дочитать дневник до конца.
   - Кристоф, сволочь…
   - Неужели ты считаешь, что какой-то алчный, но бренный немец могущественнее провидения Господня? Говоря твоим языком, он - это скопище молекул водорода, стоимость которых вкупе не превышает ста рублей.
   - За килограмм?
   - По результату неудачного эксперимента.
   - Это меня успокаивает, - признался я, обнаружив поддержку векши. - Существует множество  копий Посоха Адама? Ты видела оригинал? Что я спрашиваю, конечно, видела. В противном случае ты бы не утверждала, что эта копия Посоха Адама достаточно точная.
   - Каждый находит для себя Посох таким, каким хотел бы Его видеть. У тебя есть возможность отыскать, как ты говоришь, артефакт планетарного значения. Но ты не сможешь продвинуться ни на шаг, пока не узнаешь, на чём заканчиваются записи в дневнике. Вдруг после прочтения у тебя исчезнет всякая охота заниматься поисками. Не ты первый, кто хотел найти Посох, не ты последний, кто, став обладателем бесценной вещи, окончательно осознал, что по жизни она преследует его ненужным хламом. Прочти сперва дневник.
   - Кристоф, сволочь… А может быть ты? Помоги прочесть, - попросил я векшу, - пожалуйста!
   - Не в тягость. Возьми Посох в руки, проделай сорок девятое сопротивление (упражнение). Не помнишь? Я помогу, - она показала четыре мантры: - Твой немец не такой уж плохой человек, - приговаривала векша, подсыпая в мою тарелку с тюрей сухие толчёные грибы и травяную пыль, - просто он боится, что в России все пытаются его обмануть. Пока не встретил тебя он был доверчивее… Теперь - за маму, за папу, ещё ложечку, доедай супец! Будет что-то не понятно, страшно или не в «моготу», обопрись на Посох. Смотри внимательно, повторяй за мной… А немецкого друга ты прости… Нет, нет, не заваливайся, держись прямо, обопрись на Посох…
   Я продирался через заросли крапивы, но она не обжигала. Во рту кипело от Векшиной тюри: «Если это Райский сад, то он был сильно запущен. Ни одного культурного растения». Сухие ветки трещали под ногами, как в тайге. Шуму при ходьбе было больше, чем от лесорубов.
   Маленький мужичок, абсолютно голый, спрыгнул с куста одичавшей смородины и показал мне язык.
   «Должно быть, мой проводник»: - Тебя случайно не Бэсом зовут? - с трудом ворочая языком, произнёс я.
   - Ещё один супу нажрался, - неприветливо встретил он. - С заторможенными не разговариваю! Иди за мной! Сперва  придёшь в себя, отдохнёшь немного на скамейке, а потом решим, что с тобой делать.
   Он побежал впереди, ловко уклоняясь от прицельных ударов Посоха, подаренного усталому путнику.
   Почему-то я мечтал, чтобы мужичок хотя бы раз взвизгнул от боли.


                Глава седьмая.

     -… ведь сказано давно уже П.Аларконом: que es muy celosa, y que usted le tiembla mas que a una vara verde.
    И дело совсем не в розгах, перед которыми Вы, уважаемый господин, дрожите меньше, чем перед ней. Дело даже не в её ревности, которая щекочет Ваше самолюбие. Дело - в её аналитическом складе ума.
   Она долго копит в себе услышанное, обронённое Вами, как бы невзначай. Она раскладывает по полочкам все Ваши восторги, умиления, хвастовство, фантазии; приводит в порядок свои мысли (приводит легко, как причёску), и найдя в собственных рассуждениях множество недостающих звеньев логической цепи, бьёт Вас обидным и дерзким вопросом. Удар, как правило, получается неожиданным и хлёстким, как пощёчина: «Ты мне врал неделю назад или сейчас врёшь?»
   А что Вы, уважаемый господин, врали ей неделю назад? Разве всё упомните? Может быть надо своё хвастовство записывать, вести дневник и с каждой новой записью выстраивать собственную логическую цепь?
   Конечно, тяжело! Не человеческая, каторжная работа - находить оправдания собственной глупости и примеривать их к женской логике.
   Наверное, Вы считаете, что лишь из праздного любопытства женщина задаёт вопросы? Наверное, Вы думаете, что по природной глупости своей женщины, как испанцы, умеют разговаривать с Вами одними вопросительными предложениями?
   Не надо тешить себя заблуждениями, которые возникли из убеждённости о Вашем половом превосходстве.
   Женщина разговаривает с Вами так потому, что всегда считала и считает Вас своим нерадивым ребёнком. Хвастливым, трусливым, задиристым, мелким пакостником, с которым ей вменено строить ячейку общества.
   … а вот в этом Вы, уважаемый господин, скорее всего, правы. Вас она выбрала среди миллиарда таких же бестолковых самцов для сожительства потому, что ощутила в себе желание и возможность вылепить из Вас удобный, послушный, портативный инструмент, некий биоробот, приносящий в дом счастье, покой, деньги - на зависть всем подругам и родственникам.
   Через секс она получала удовольствие и одновременно внедряла в Вас вирус эмпатии и чувства вины за акт насилия над ней, за то, что ей пришлось переносить муки беременности и родов, находиться на грани смерти, в следствие врачебных ошибок и Вашего недопонимания женских мук.
   Вы, уважаемый господин, решительно отказываетесь понять, что являетесь игрушкой или, если хотите, собственностью в ловких женских руках. Вы - её собственность, а не наоборот.
   Что бы Вы не думали, как бы не изворачивались и не сопротивлялись, Вы уже проиграли и продали с вонючими потрохами всего себя ей.
   … да что Вы говорите? У Вас неудержимое желание стукнуть кулаком по столу или ударить её по лицу?  Не вижу разницы. Рукоприкладство - не только признак  Вашей безысходности, но и проявление её силы.
   В Вашей семейной жизни никто и никого до яростного сумасшествия, до реактивного психоза не доводил. Вы, уважаемый господин, сами себя своей гордыней доводите до буйного помешательства, успешно вызреваете в ядовитый плод с аллергическими пятнами защитного цвета. И вызреваете под чутким ухаживанием своей супруги-садовода.
   Слышали, «на тюрьме» у «малолеток» есть такое испытание «на вшивость»? «На хате» двум молодым завязывают глаза, раздевают до гола, привязывают пенисы нитками  и ждут: кто кого перетянет первым, проигравший закричит от боли. А на самом деле между противниками встаёт кто-то третий с карандашом, и концы ниток, обёрнутые через карандаш, находятся не в руках противника, но у «хозяина» Если «малолетка» орёт от боли и наносит увечья своему пенису, то только благодаря собственному усердию. Представьте себе картинку: тот, кто слегка подёргивает нитку, с удивлением слушает вопли противника.
   Так и Вы, уважаемый господин, манкируете семейной жизнью. Вам давно надо было определиться, что для Вас удобнее - слегка подёргивать свой пенис или тянуть изо всех сил?
   … нет, нет, упаси Бог, никаких рекомендаций. Я не хочу унизить Вас умными советами. Вы мальчик взрослый, успешно отравленный алкоголем и табакокурением, развращённый деньгами и псевдо высоким общественным положением. Взрослый мальчик, упивающийся самодостаточностью.
   Но то, что Вы, уважаемый господин, есть - это результат лёгких подёргиваний Вашей супруги: в виде слёз, мелких скандалов, требований материальных и духовных благ - ради семьи.
   Вы - мазохист. И уже не сможете жить без того, чтобы тянуть себя за пенис изо всех сил, стараясь доказать супруге, что Вы - самый умный, самый способный, хитрый, деловой мужчинка. Обеспеченный и обеспечивающий, дарующий радость и благосостояние сожительствующим с Вами родственничками. Вы - почти бог, пока приносите деньги в дом.
   … а, кстати, Ваша супруга работает? Я так и знал. У иждивенок со временем чувство вины пропадает, превращается в ненависть к Вам за то, что именно Вы сделали её такой неполноценной, испытывающей постоянные угрызения совести в своём иждивенчестве.

   - Прошу прощения! Можно прикурить? Погода сегодня чудесная, не правда ли? Я сидел на соседней скамейке и видел, как Вы довольно энергично жестикулировали.
   Вы уж извините, но я стал невольным свидетелем Вашего монолога. У Вас что-то случилось? Может быть, помощь нужна?
   - А ваше какое собачье дело? Прикурили, успокоились - идите дальше.
   - Извините, мне показалось, что Вам плохо. Со стороны можно было подумать, что Вы наставляете кого-то на путь истинный. Самого себя? Рядом с Вами - никого, а Вы всё говорите и говорите. Это - если не слишком, то, по крайней мере, странно. У Вас, правда, всё в порядке?
   - Вот привязался! Да! У меня полный порядок! Отстаньте от меня, дайте мне возможность погрустить в одиночестве.
   - Разумеется. Ещё раз простите за навязчивость! Я пошёл, вот, уже в пути. На прощание можно задать Вам один несущественный вопрос?
   - О, Господи! Никак от вас не отвяжешься! Хорошо, задавайте и уходите, всё равно я на него вам не отвечу.
   - А кому ответите? Опять самому себе? В таком случае, можно мне присесть рядом и послушать ответ?  Так вот, касательно моего вопроса, я бы хотел рассказать небольшую историю, если Вы не возражаете?
   Я женился молодым, ну прямо сопливым мальчишкой, едва мне исполнилось восемнадцать. Жена училась в том же университете, на два курса выше, звали её Лилит. Женщиной она была некрасивой, коротконогой, толстозадой, с редкими волосами на голове и с патологией в ротовой полости: у неё было четыре ряда зубов. Натуральная хищница!
   Слухи о ней ходили жуткие. Мы были оба приезжие, жили в общаге. Так мне соседи рассказывали, что видели её много раз, гуляющей со своей подушкой по комнатам сокурсников!
   Вы, судя по возрасту, вероятно, знакомы с жизнью в общежитии, где всё на виду, где абсолютная свобода закреплена ужасной реальностью. И ничто там не вызывает удивления, кроме высокой книжной морали.
   Однажды подобным поступком, полным глубокой морали, я удивил своих друзей. А было так: летом студенты разъехались на каникулы и некоторые от своих комнат оставили ключи - если не украсть, то покараулить. Как-то ночью проснулся потому, что кто-то тихо так скребётся в двери. Открыл, а за дверью стоит молоденькая, свеженькая, наивная и невинная абитуриентка. «Негде спать, - говорит, - подруги уехали и ключи с собой забрали».
   Я впустил, подразумевая безусловную форму оплаты за место в койке. Она долго сидела, молчала, смотрела в одну точку, затем послушно разделась, вытянулась струной на кровати, прикрыла руками груди, её начало потряхивать.
   Я смотрел на эту красоту, представляя, как сперва всю её вылижу, словно сучка новорождённого щенка, потом растерзаю, порву на мелкие кусочки и съем без остатка.
   Она была полной противоположностью жене: длинноногая, скромная девственница с зелёными терпеливыми глазами.
   Но я только поцеловал её по-отцовски в лоб, прикрыл обнаженную красоту одеялом, положил ключи на тумбочку и, выходя из комнаты, попросил её никому не открывать. Всякое могло произойти: по общаге шастали пьяные и «голодные» студенты. Было бы обидно, если бы она расплатилась в ту ночь за мою щедрость с кем-то другим. Я считал свой поступок верхом благородства, не думая о том, что юная красотка могла посчитать его верхом сволочизма.
   Эта самая затея игры в благородство постоянно заводила меня в тупик и выливалось в отчаяние.
   На свадьбе, когда я женился на Лилит, кто-то из гостей сказал про меня: «Жених совсем сдурел, берёт в жёны такую прожжённую ****ь!»
   Был привычный свадебный инцидент: этого гостя избивали с наслаждением не за то, что он сказал, а за то, что это могло быть правдой.
   Вы не знаете, как бывает с юнцами, играющими в благородство? Накинутая вуаль порядочности незаметно скручивается, в конце концов, в петлю на шею. А слова, типа: «Взялся за руку - женись» - для таких слабовольных простачков, как я: «Вдруг поведётся, вдруг поверит?» И ведь повёлся. Первый раз - за полгода до свадьбы.
   У моей, тогда ещё будущей, жены была подруга, на лет пять старше её. Они учились в одной группе. А у этой подруги были щедрые и наивные знакомые, которые летом уезжали на курорты и подруге оставляли ключи от квартиры.
   Это теперь я не сомневаюсь, что всё тогда было хитро спланировано Лилит и её подругой.
   Посмотрите на меня! Видите? «Благородство» сыграло над моей внешностью злую шутку. У меня такая внешность, что все женщины стремятся выйти за меня замуж только ради того, чтобы потом всю жизнь не работать, сидеть прочно на шее и тянуть из меня деньги. Я же благородный. А благородство всегда робеет перед корыстью.
   … она слиняла на полчаса от подруги из спальни. Для того, чтобы приручить через совращение сопляка, большего промежутка времени ей бы и не понадобилось.
   … через полчаса, лёжа в зале на отведённом мне диване, где всё и случилось, я вслушивался в издевательские комментарии - из спальни:
   «Ну, и каково? Обслюнявил и ткнул пару раз?»
   « Слава богу - не извращенец. Малыш он ещё».
   « Кто из них малыш?»
   « Ха-ха, оба хороши! Малыши-хорошиши».
   « Предохранялись?»
   « Думаешь, он знает, что такое - предохраняться? Его до сих пор, наверно, трясёт от страха. Со страху в меня влил полстакана сперматозоидов».
   « Мыло с лимоном?»
   « Разумеется. Может, пронесёт?»
   « Я сейчас, на правах подруги, встану, пойду и влеплю ему пощёчину. Вот, тогда его уж точно пронесёт!»
   Я слышал каждое слово, прожевал все оскорбления и издевки в мой адрес, но ничего не сделал: ни ушёл, громко хлопнув дверью, ни врезал им обеим по рожам. Наоборот, смирился и блаженно уснул.
   Я не догадывался, что подруга моей будущей жены открытым текстом мне говорила: с какой стервой я связался. Подруга жалела меня, жалела чисто по-человечески, как жалеет старая дева своих давних ухажёров, обременённых теперь семейной жизнью.
   Природа женская такова, что у неё не может быть подруг, а только соперницы, потому что всегда найдётся, что делить, даже если делить-то нечего. Любое, пусть лежалое и замшелое пригодится в хозяйстве, как-нибудь приладится, прилепится к очагу, а если не пригодится - без сожаления можно выкинуть со временем.
   Лилит - не первая моя любовь. Да и любовь ли вообще? Зато, первая женщина, которая мне «дала». А, отдавшись, взяла взамен всего меня. Затолкала целиком в то самое место, которое ласковее, чем клоака, не назовёшь.
   До неё у меня случилась платоническая любовь с однокурсницей. Звали её Ада - длинноногая, алтайская красавица.
   Помнится, когда я поцеловал её первый раз в щёку  возле общежития, она закрыла лицо руками и зарыдала. Я допытывался: «Обидел? Извини, больше не повторится».
   «Нет, просто ты первый, кто меня поцеловал».
   Понимаете, первый. Пер-вый! Передо мной была целина, на которой можно было учиться любить, вспахивать и сеять отношения, создавать ячейку общества, по-мужски владеть ею, быть собственником и делиться с ней житейской мудростью.
   Но на другой день, на том же самом углу общежития, она целовала меня уже в засос, покусывая мой язык и проталкивая свой до самых гланд. Я задыхался, ошарашенный мыслями: «Откуда у неё столько опыта? Кто научил её так целоваться? Она обманывала меня? Был у неё кто-то до меня? Не может такой профессионализм возникнуть из ничего!»
   Весь вечер порывался спросить: «Правда, что я - первый?» Не верилось тогда, а так хотелось.
   В те времена я бредил постулатом, утверждённым одним известным журналистом в «Литературной газете». Он заявлял, что в женщину с первым поцелуем, с первым половым актом проникает, как венерическое заболевание, генетический код партнёра, и начинает паразитировать, точно раковая клетка, в женщине всю оставшуюся жизнь. И сколько бы мужчин в дальнейшем не побывало в постели у неё, генетическая структура, заложенная первым мужчиной, останется нерушимой, как железобетонная конструкция. Даже ребёнок, родившийся от десятого, сотого партнёра явится на свет по образу и подобию первого мужчины. Такова загадка неизвестной нам природы.
   Я хотел у неё быть первым. Это было престижно.
   Мы тыкались, словно слепые кутята, познавая друг друга. В читальной комнате, далеко за полночь я впервые залез к ней под лифчик, прищемил до посинения себе руку, но не выпускал бугорок из ладони до утра.
   А через месяц в её комнате, когда все уснули и мы целовались на её кровати, я привычно, одной рукой крутил ей соски, а другой шарил под халатом. Ада оказалась без трусиков. Сперва я растерялся, но вскоре, обнаружив, что поглаживание клитора ей доставляло больше наслаждения, чем тисканье грудей, по-хозяйски накрыл её срамное место всей пятернёй.
   Ещё через три месяца я знал её тело, как своё, и мог раздеть и одеть её, не вылезая по времени за рамки армейских нормативов. Бывало, что Ада и предложить прогуляться не успевала, как сидела уже голой и затисканной.
   Меня не конфузила демонстрация собственных прелестей перед ней, и она уже не стеснялась нагой нечаянно коснуться, потереться. Дело оставалось за малым.
   Вот это малое и погубило наше будущее. Я пытался несколько раз стать мужчиной, но во всех случаях она не хотела становиться женщиной. Крутилась, переплетала ноги,  в конце концов, вырывалась со слезами, спешно натягивала на себя одежду и убегала, исчезала до следующего вечера.
   А я, голый и одинокий, лежал в пустой, тёмной комнате, смотрел на соседние койки и придумывал месть: « Опять не дала, сука! Издевается или терпение моё испытывает? Как ей объяснить, что «это» очень важно, что из-за её капризов отношения могут зайти в тупик? Может быть, она ущербная? А, может быть, она просто боится? Чего там бояться: раздвинула ноги и лежи себе бревном, не шевелись и улыбайся, считай тараканов на потолке и думай о приятном. Нет, ведь всё ей надо усложнить, создать по результатам полового акта научный трактат о вселенской любви  и потом страдать, согласно некоторых параграфов данного трактата.
   Забыл Вам сказать, что в общаге у меня образовалось много друзей. По моему рассказу можно было решить, что я только тем и жил, что обхаживал Аду. Далеко не так! Времени на любовь и попытки «покрыть» Аду было не так уж и много. Новые друзья отнимали его львиную долю.
   Они ревновали к Аде не меньше, чем Ада не переносила мою компанию. Компания считала себя элитной и была слеплена давней знакомой, которую все льстиво называли Мать. Я приехал на учёбу из городка, где она представлялась довольно известной особой, одарённой поэтессой - несколько раз её выступления показывали по телевизору…
   Мать первой согласилась на дружбу с земляком. Надо признать, что и я в то время, страдая юношеским максимализмом, занимался «барделью», то есть самодеятельной песней - укладывал слезоточивые строчки в три-четыре аккорда: костры, дороги, звёзды и туманы. Получалось гнусно. Но на фоне тех, кто скрывал от других свои стихи и тех, кто считал стихоплётство пустым времяпрепровождением, я выглядел талантливым юношей.
   Меня пригласили в компанию без испытательного срока. И в благодарность, «на гора», я выдавал компании по две новые песни в неделю. «Ша, Жора меру знает!»
   Я проник в компанию, как вирус с первым поцелуем, слабым, на тонких ножках, беззащитным, чтобы очень скоро заразить, изъесть и разрушить этот элитарный клуб любителей высокого штиля.
   Знаете, жизнь - это не столько движение белков, не столько борьба, сколько противоборство белков с жирами, жиров с углеводами, ДНК с РНК, нейтрона с позитроном. Жизнь - это противоборство с жизнью. И в этом противоборстве сильный никогда не сможет стать окончательно победителем, поскольку слабый всегда приспособится и найдёт возможность измотать сильного, утомить того до смерти и обрести власть. Слабый паразитирует на сильном до поры, пока не осознает, что сам стал объектом для паразита.
   Слабый и хитрый сперматозоид борется с материнским началом и, проникая, обретает силу и власть. Человек борется с природой, Земля  с Солнечной системой, Солнечная система  с Галактикой, Галактика  с Вселенной, Вселенная  с атомом водорода. Победителей нет. Есть закон противоборства.
   Может быть, в то время я так не считал, но интуитивно действовал согласно сказанным принципам.
   «Мать» взяла надо мной опекунство и на правах старшей и мудрой женщины подсказывала, как мне следовало приспособиться к компании, чтобы из меня не получился «выкидыш». Никто из них ещё не подозревал, что я стану главной причиной повальной вражды и лютой ненависти друг к другу.
   Новый год мне было позволено встречать в компании и даже разрешено прихватить с собой Аду.
   А знаете, чем вкусное от полезного отличается?  Вкусное всегда вредно, а полезное всегда не вкусно. Хотя нельзя сказать, что мы без пользы для себя  вкусно проводим время.
   И есть ли польза в безвкусной жизни? Уж лучше вкусно навредить себе, чем принести невкусную пользу другим.
   А для других, думаете, есть польза в невкусной полезности? Только для больных и убогих: для тех, кому уже всё равно и тех, кто потерял вкус к жизни. Им лишь бы не вредно было. Они давно во вкусном пользы не видят. Потому и прикрываются надуманной религиозной моралью: «мамон наедать - грешить, жить в своё удовольствие - нельзя! Надо поститься и молиться! Иначе проживёшь и сдохнешь, как животное! Болеть будешь страшно и мучительно, съедаемый собственным мамоном!»
   И ведь вопреки логике кто-то там, на небесах, их мнение постоянно поддерживает и одобряет.
   Были у нас при социализме любители порассуждать: что, де, они не ищут лёгких путей. А я скажу, что человек не может не искать лёгких путей. На то он и человек. Всё существо его с рождения повёрнуто к этому. В этом поиске скрыта главная корысть существования, главный земной грех и главный обман.
   Одному может казаться, что другому очень повезло, и тот отыскал для себя лёгкий путь. А на самом деле тот, другой, давно признал, что запутался, заблудился, и уже никогда  не отыскать этого лёгкого пути только потому, что сами поиски создают сложности, усугубляют и без того нелёгкую жизнь.
   У меня было право выбора, и я выбрал тот путь, который логично привёл к неразрешимым заблуждениям. Я успокаивал себя тем, что выбрал правильный путь. А в действительности, правильных путей нет! Какую бы ты себе дорожку не протоптал, всё равно она обманет и приведёт в тупик, в «никуда». Только силы потеряешь. А иллюзии счастья и гармонии превратятся в редкие мгновенья удовольствия, а потом и вовсе источатся через поры жизненной силой и уйдут в землю, куда и ты уйдёшь следом.
   Если вкусное вредно, а полезное невкусно, то для чего вообще пытаться соединять несовместимые понятия?
   Ну, это я так, отклонился. Ради того только, чтоб хотя бы немного оправдать свои глупые поступки.
   На чём я остановился? Новый год решено было встречать всем вместе в одной затерянной среди лесов деревушке, где раньше жили родители Толстого Шефа. Это ещё один персонаж, который заслуживал бы много добрых слов, если бы не был отчаянно умён и честолюбив.
   
   - Спасибо тебе за хорошие отзывы, за то, что считаешь меня умом, честью и совестью нашей эпохи. Только речь здесь не обо мне. О себе я и сам бы мог рассказать много интересного.
   - Подожди! Откуда ты взялся?  Ты же исчез, умер?
   - Мимо проходил - оттуда и взялся. Гляжу, сидишь в одиночестве, то ли споришь сам с собой, то ли молитву читаешь. И что значит - умер? Умер не я, а ваша память обо мне. Я же избавился от Вас и обрёл покой. По крайней мере, мне теперь легко говорить о тебе. Я - самый объективный свидетель.
   Итак, ты с компанией привёз ко мне в дом на Новый год очень симпатичную девицу. Мы много выпили, особенно ты. Твоя девица, как пташка, клевала по зёрнышку, поскольку была склонна к полноте и боялась за праздничную ночь поправиться. Вижу теперь её, учительницу русского языка в алтайской школе, пышнотелой, с отвислым задом. А тогда она была длинноногой худышкой с короткой стрижкой и неизлечимой тревогой в глазах.
   Под утро, когда укладывались спать и рядом с тобой, на широком диване, определили подругу, оставалось ещё место. Никто тогда не мог предположить, что третьей на диване притулилась твоя будущая жена Лилит. Она сразу уснула и заскрипела четырьмя рядами зубов, а ты в это время пытался стянуть колготки со своей подруги. У тебя было пьяное и твёрдое намерение: в новогоднюю ночь сделать её женщиной. Со стороны смешно было наблюдать. Подруга оказалась трезвой, очень осторожной и рассудительной. Ей не хватило терпения и доводов убедить тебя не делать этого. Тебя остановило другое - алкогольные порывы к рвоте. Помнишь: «Семнадцать шагов и - налево?» Это - расстояние до крыльца и блевотина на сугробе, которую мне пришлось закапывать днём.
   Мы пили кофе с перцем. Компания дружески посмеивалась над тобой, подтрунивала. А ты оправдывался тем, что ничего не помнил. На самом деле - кривил душой. Всё ты помнил. И злобу затаил на подругу. Дурак, ты не понял, что она решилась тогда проститься с девственностью, но только не на общем обозрении.
   Через две недели, по окончании сессии, Ада пригласила тебя в свою комнату, уложила рядом с собой в постель, чтобы утром, когда подруги разъедутся по домам, отдаться тебе. А ты всю ночь проворочался с широко открытыми глазами, поражаясь ночным звукам, издаваемыми её соседками по комнате. Что же ты думал, что девочки не пукают?
   И утром , утомлённый звонкими в ночи звуками,  принюхиваясь к каждому акту физиологического вандализма, ты замертво уснул в эпицентре этой клоаки.
   Она разбудила тебя в первом часу пополудни. Надо было спешить на поезд и для всяких глупостей уже не оставалось времени.
   В вокзале ты смотрел на неё глазами ассенизатора, отбывшего ночную трудовую повинность на аварийном участке. Хотелось выспаться и надышаться озоном.
   - Встречаешь или провожаешь? - спросил за столиком привокзального кафе потёртый мужчина инженерно-интеллигентного образца семидесятых.
   - Уже проводил. Теперь буду наслаждаться жизнью, - ответил ты.
   - Вся жизнь - говно! - решил возразить мужчина.
   - И не напоминай.
   - А я поэт, - сознался потёртый интеллигент, - гениальный. Хочешь, почитаю?
   - Алкоголик, что ли?
   - Нет, слегка запойный.
   - А, значит, ещё вначале пути, - догадался ты.
   - Хочешь сказать, что все поэты - алкоголики?
   - Как и все алкоголики - люди.
   - А ты людь или нелюдь.
   - Ладно, - решил ты, - наливай!
   - Поехали ко мне, если не боишься.
   Пока ехали, «потёртый» успел рассказать тебе две истории о своей несчастной любви. Вот кто оказался настоящим пи-страдальцем!
   «Первый раз влюбился в женщину на десять лет старше его. Она была вдовой, доступ к её телу, естественно, был свободен. Но не таким простым был интеллигент. Он неделю приходил в гости к ней с цветами, бутылками «Солнцедара», читал стихи, посвящённые ей, наедался до отвала гречневой кашей и уходил восвояси - писать для любимой новые стихи. Так он приучал её к совместной семейной жизни, до поры, пока не пригласил к себе в квартиру.
   Она пришла без цветов, но принесла две бутылки «Рислинга». Выпили по стакану. Он решил поцеловать вдову в ухо. Ухо оказалось с горчинкой - из ушной раковины вытекла и запеклась сера. Тогда он попросил вдову подождать его немного. Вышел в кухню, разделся до гола, обул роликовые коньки и, выехав в залу, принудил вдову взяться аккуратно за пенис и катать поэта по паркету всё оставшееся время, отведённое на свидание, то есть всю ночь.
   Вдова сильно обиделась и не появлялась месяц. Но взвесив все «за» и «против», решила простить интеллигенту его чудачества. Лучше ночь провести в обязательном парном катании, чем произвольно откатать остаток жизни в одиночестве.
   Однако за время её раздумий поэт успел воспылать страстью к другой особе - на двенадцать лет старше его. Он преследовал её экономно - без цветов и выпивки. Старался вообще быть незаметным. И однажды был вознаграждён её вниманием. Особа пошла в кинотеатр на утренний сеанс. Людей в будний день было мало. В тёмном зале он подсел к ней, понюхал её волосы, расстегнул ширинку на штанах, приставил к её левой груди шило и шёпотом предупредил, что если будет умницей, то не пострадает, а ещё и поимеет денег. Полтора часа, за пять рублей, особа мяла и дрочила его член, пока не вывихнула себе руку. Его страсть как-то разом поутихла. И вообще, не хотелось больше брать замуж женщину с больными руками».
   - А за моей подругой, случайно, не следил? - спросил ты уже в квартире интеллигента.
   - Мне теперь не до слежек, - разочаровал потёртый, - я же говорил, что вернулась моя первая страсть. Вот, вернулась, покатала меня по комнатам, присушила, обнадёжила вкусными ужинами и ушла к другому,  известному, профессиональному  поэту. Я-то ведь любитель. Ну, там: «любовь-морковь, кровь-свекровь». А тут: «страсть-напасть, всласть, красть, масть, мечтать, летать, ждать, сношать…
   - Глагольные окончания - это не стихи.
   - Ну не скажи! Женщины стихи живые слышат. Моя сидела на скамейке, рыдала над моими стихами, а тут этот, известный - две книги стихов выпустил - подходит и спрашивает: Девушка, чё орёшь, как пострадавшая? А хочешь, я тебе стихи почитаю? «Все бабы - суки! Только ты - не сука! И в этом скрыто мировое разочарование и скука!»
   - Кажется, я знаю этого поэта.
   - Сейчас мы выпьем и пойдём её вызволять! - решил потёртый: - Надо только её убедить, что она - тоже сука! А его «поиметь» и потом пристрелить из двуствольного ружья. Я сам на заводе заказал его, ружьё инкрустировали серебром по индивидуальному рисунку. Так что это для него честь - быть пристреленным почти из табельного оружия. Сперва-то я был, знаешь, какой злой?  Хотел «поиметь» не только известного поэта, а ещё -  его маму, папу, сестру, дядю, тётю!  Весь его двор,  до последнего цыплёнка!
   Ты представил, как потёртый интеллигент гоняется по двору за маленькими цыплятками, и тебе стало любопытно, захотелось определить границы человеческой половой активности. «Огромная, агрессивная армия сперматозоидов, способная за одну атаку оплодотворить всех самок большого государства. И все они пукают на тебя в отместку».
   Ружьё у интеллигента ты всё-таки выкрал. Ночью, когда пьяный в стельку он спал, свернувшись калачиком возле дивана, ты бесшумно покинул квартиру, прошёл два квартала и  там, в дворовом закутке, возле мусорных мульд зарядил нижний ствол патроном с пулей для охоты на лося, и почти не прицеливаясь выстрелил в тлеющее рыжим светом окно на втором этаже.
   Звона разбитого стекла не было. Не было ни криков, ни ругани, ни мата, ни погони. Ничего не было. Окно так и продолжало тлеть в морозной тьме.
   Ты протёр носовым платком ружьё, - носовой платок предусмотрительно ты тоже украл у интеллигента,- аккуратно поместил в мульду улику и через двор вышел на центральную площадь. Не знаю, стало ли тебе легче после страха, который ты намеренно испытал, желая избавиться от хандры и ненависти к миру, народившему толпы пердунов и пи-страдальцев.
   Ты всегда ненавидел ещё и отличников. Эту когорту послушных и исполнительных граждан страны с бесхитростными мозгами эмбрионов. «Отличник» - это объект социальных экспериментов и тайных насмешек  подавляющего большинства «троечников». С «отличниками» всё просто. Они и в старости будут думать, что их поступки, как вся жизнь, безупречны. Поэтому так легко можно играть их судьбами. Стоит только им внушить, что маленькую подлость надо совершить ради того, чтобы избавить мир от громадной, вселенской подлости, как «отличник» тут же совершит эту маленькую подлость, да ещё и в изощрённом виде, между прочим, сознавая, что подлость не бывает маленькой или большой. Подлость не имеет размеров.
   И вот тут «отличник» попадает в лапы «троечников». И они дают ему единственно верный совет: «Чтобы исправить подлость, нужно совершить глупость». Творить бесхитростные глупости - это удел «отличников». Каждый «отличник» должен знать в обществе своё место.
   Через четыре дня ты узнал, что известного поэта похоронили на старом кладбище. Пуля по невероятной траектории, сперва ударившись о потолок, пролетела к маленькому бронзовому Будде, срикошетила и пробила сонную артерию задремавшего за столом поэта. Он так и не понял: за что его жизнь украли во сне?
   Хозяина орудия убийства быстро нашли. Потёртый интеллигент не отрицал, что намерения отмстить действительно у него были. А если мотивы, намерения и вещественные доказательства сходились на одном лице, то ему выходила полная жопа: пятнадцать лет строгого и три из них - в «крытке». Одним выстрелом - двух поэтов? Завидная результативность!
   После каникул Ада привезла тебе пугающее известие: скоро должен был приехать её отец с неясными до конца целями - с тобой познакомиться или увидеть, в какой среде обитает его дочь, или просто повидаться с сестрой.
   Тётка Ады жила там же, в общежитии. Она на потоке читала лекции по синтаксису, обладала глубоким грудным голосом, огромным бюстом, безразмерной задницей, и со всем этим хозяйством вкупе люто ненавидела мужчин за то, что те, кроме неё, любили ещё и водку. О тебе у неё сложилось убеждение, как о настырном, похотливом недоумке. И в письмах брату она, видимо, других характеристик  тебе не давала.
   - Племянницу обижать не позволю! А вы, мальчик, толкаете её на неблаговидные поступки! - протрубила он однажды.
   « Неужели Ада рассказала всё? Почти всё? Исповедалась перед ней, как последняя отличница? По какому праву?»
   - Я знаю, что тебе от меня надо! Тётя права!
   - А что? У тебя есть водка? Наливай! Твоей тётке с генами перешло поэтическое чутьё, - ты бывал жесток с Адой.
   Трепетно оберегалась память об её деде. Он погиб в сорок третьем на Дальнем Востоке в борьбе с японскими милитаристами. (Поразительно, но в сорок третьем, шла война и на Дальнем Востоке)
   Письма с фронта сильно пожелтели и выглядели обоссаными. Твой дружбан Лёша высказал по этому поводу свои соображения:
   «Человек по натуре - самое трусливое существо, потому что самое безоружное из всех животных. Нет у него ни клыков, ни когтей, ни клюва. Защититься нечем. Он рождается в страхе, живёт в страхе ожидания смерти. Поэтому история человечества самая нелепая, на какую способна галактическая фантазия.
   Люди создают события, не руководствуясь законами, не пугающими их, но подчиняются только чувству страха. Между прочим, лень - это тоже одна из форм страха. И производное его упрятано в интуитивном чувстве самосохранения. Только сильно талантливые люди могут быть безгранично ленивыми. Тем самым  мать-природа сбалансировала эволюционное развитие пятой цивилизации.
   Обрати внимание, какими испуганными выглядят строки письма. Они легли очень ровно и гладко, будто дед Ады виноватил тех, к кому обращался: Трам-там-там,… через час в бой, - ну, это он соврал, чтобы не забывали его жалеть, - Трам, там, а, вот: «ненавижу войну, ненавижу трусов, предателей, дезертиров!» Понимаешь? Дед Ады под словом «война» подразумевал собственный страх. Он ненавидел в себе труса, предателя, дезертира. Поэтическая душа! Даю голову на отсечение, что погиб он нелепо. Голову вместо задницы высунул из окопа или на запах полевой кухни побежал во весь рост через барханы?»
   - Он погиб по-советски, безымянно, как остальные тридцать миллионов человеко-единиц, - ответил ты другу.
   С отцом Ады тебе так и не «посчастливилось» встретиться. Ты видел его мельком, на чёрной лестнице: маленького, ретивого гражданина, стремительного  несущегося на улицу. Вокруг него образовывались невидимые воздушные завихрения, полы пальто подпрыгивали и характерно заворачивались.
   «Этот человек спешит жить, - подумал ты, - и, как всякий спешащий, ничего в жизни не успеет».
   Месяц ты не виделся с Адой. И тот месяц оказался обыкновенным. Не точила тебя тоска по ней, не проклёвывалась жажда встречи, ночных посиделок и глумления над собственным сексуальным здоровьем.
   Как-то раз, случайно увидев её на улице с подругой, ты через силу, будто обороняясь приветливостью, бросил ей: « Как дела? Замечательно?» И не дождавшись ответа, побежал дальше. Ада показалась тебе не такой уж и яркой красоткой: ноги длинноваты, причёска на голове состряпана безвкусно, одета - так себе. Не Рокуэл Вэлш. Не было в ней мощной сексуальной притягательности. Видимо, Тургенева в отрочестве начиталась.
   Но не знаю, стало ли тебе известно, что за три дня до свадьбы Ада приходила к твоей невесте? Ада сказала:
   - Отдай мне Адама! Всё равно он жить с тобой, Лилит, не станет. Адам женится на тебе только из мести. Он хочет отмстить мне, хотя ни я, ни он не знаем - за что? Адам любил и будет любить всегда только меня!
   - Вот и отвали отсюда со своей любовью, - сказала Лилит, - а нашему семейному счастью не мешай!

   - О ком это вы, гражданин? Здравствуйте!
   - Рассказываю Адаму об Адаме.
   - Я знаком был  в молодости  с Адамом очень хорошо. А вот вас что-то не припоминаю. С Адой был знаком, но особенно близко знавал Лилит. Пьяной в общаге и так знавал её, и этак. Скажу, что сзади её неудобно «знавать», - незаметные женские физиологические отклонения, - быстро устаёшь и почему-то хочется что-нибудь спеть на украинском.
   - Болтун!
   - Не больше, чем вы, не больше, чем Адам. Я люблю Адама, но истина дороже! Из одного сатириазиса невозможно соткать любовь. Можно сделать ребёнка, создать семью и затем, при случае, перечеркнуть всю свою жизнь с чужими людьми, называвшимися женой, детьми, тёщей.
   Лилит придумывала различные истории о своей нелёгкой судьбе и испытаниях, выпавших на её долю и сломавших  целку.


    Первым мужчиной Лилит случился высокий блондин. Она надела на него форму лётчика-испытателя и присвоила чин майора. Но скоро лётчик-испытатель, вылетев с Кубинской авиабазы, упал в районе Бермудского треугольника и всплыл капитаном дальнего плавания у Черноморского побережья, между Одессой и Николаевым. Он сильно изменился: усох, поседел, потерял в росте двадцать сантиметров, но мечту жениться на Лиле не оставил и домогался её до того момента, пока не объявился некий итальянец по фамилии Фаделло. Капитан был вынужден застрелиться из табельного оружия, а Фаделло оказался обыкновенным безымянным  попутчиком, закодированным Лилей расхожей абравиатурой из слов: favorite, darling, love.
   - Кто был первым из этих мифических персонажей? – пытал её Адам.
   - Первым и единственным был велосипедный руль.
   - ??
   Да, руль. Спускалась с горки на велосипеде, неудачно сорвалась цепь, но удачно зацепил руль во время падения. Если бы ударилась о руль грудью, то «на хрен!» пробила лёгкие насквозь! А так – повезло!
   Кому повезло? Фоделло, случайному попутчику? С ним она выкурила пару сигарет в тамбуре вагона, и этого хватило, чтобы нафантазировать себе идеального мужчину. Лилит отдалась бы ему без раздумий, если бы он, как обещал в прокуренном тамбуре, позвонил, приплыл на Алых парусах и забрал с собой.
   Не приехал, почуяв что-то неладное. Видно, хорошо её зацепило рулём!
   Основные игроки состава местной футбольной команды, включая двух запасных нападающих, при встрече с Лилей загадочно улыбались и вскидывали брови. Лучше бы руль пробил её лёгкие насквозь, на хрен!
   Но не это тянуло мужиков к Лиле. У неё защитная аура была во многих местах прожжена похотью. Любому кобелю не сложно «унюхать течку». К ней тянула животная страсть – пользовать её быстро, но часто. Без уговоров, обхаживаний и объяснений – почему? Повадки Лилит перекрывали и лепили её внешность по-новому.
   - А внешность у меня ****ская, - сказала она как-то Адаму, - поэтому и слухи обо мне ходят всякие, не верные.
   Они собирались в кино, на вечерний сеанс, и стояли уже в дверях. Пока не остыла решимость, Адам завалил  в кровать, приспустил ей колготки и за минуту в полном молчании, сосредоточенно испытал Лилю на своём детекторе лжи.
   К месту сказать: была поздняя, снежная осень. Лиля лежала на койке в мутоновой шубе, расстегнутой снизу, свитер задрался до грудей. Видок был – будто она свалилась с ночного горшка:
   - Знаешь, как обидно? Ты обошёлся со мной, точно с проституткой!
   « Зато привычно и быстро!» - рвалось с языка Адама. Он сказал:
   - Мы опаздываем. Сеанс начнётся через двадцать минут, - и вышел за дверь, прикуривая на ходу.

   Та самая Лилина подруга, однокурсница, постоянно терзала Адама зрелыми вопросами:
   - Тебе кто нужен: жена или баба? Ты определись. Если просто баба, то выйди во двор, червонец покажи, свистни – сбегутся.
   Умная какая! Пробовал Адам, потрясал купюрой над головой – тёлки бросались врассыпную, оглядывались, как на маньяка.

   Я догадываюсь, почему Адам женился на Лилит. Важной причиной, побудившей его сделать безумный шаг,  была не только месть Аде, но и гордыня, отвергавшая любые советы хищной подруги, старой девы.
   Много позже Адам  узнал, что подруга так замуж и не вышла. Зачала от вечно пьяного соседа и родила мёртвого ребёнка. Сошла с ума, долго содержалась в психушке, но выписалась оттуда зрелой гадалкой и экстрасенсом.
   Я тоже слышал, что теперь клиенты записываются в очередь к ней за месяц. Сам у неё не был, но знаю, что КПД у гнеё высокий, процентов 70 её предсказаний попадают в точку. Основной доход  приносит то, что ставит защиту на сделки. Молится, жжёт свечи, комбинирует «козу» на руке. Если сделка проходит удачно – получает 10 процентов от общей суммы, если  нет, то виноват клиент. На то, припеваючи, и живёт.
   Лилит использовала Адама по полной программе, может быть, не желая того. Двигала им выверено, как шахматный гроссмейстер фигурой, приближенной к королеве.
   Лиля проходила преддипломную практику в Институте Высшей Нервной Деятельности у Эзраста Астрастовича Асратяна, или, как его называли коллеги,  «с ног до головы Асратян», а руководителем практики была грозная тётка, профессор, зав. кафедрой. Все студенты трепетали перед ней.

   - Любимый, вся надежда на тебя! Надо встретить с цветами и тортом старую лахудру, устроить её в лучшую гостиницу. От этого зависит моё будущее! Отдаю его в твои руки! – умоляла Лиля. – Ты ей должен понравиться! Постарайся!
   Понравиться? Бабушке можно понравиться легко, без особых усилий. Достаточно проявить внимание и сочувствие.
   Встретил в Домодедово с цветами и «Киевским» тортом маленькую, почти кукольную, симпатичную женщину. Ни за что бы ей не дал пятидесяти, да и сорок – с натягом: длинные волнистые волосы, ухоженные  руки, тело сбитое под молодую кобылицу, и глаза яркие, не выцветшие.
   Она восхищалась всем, что попадало в поле зрения: очередью на маршрутку, грязными московскими двориками, администратором гостиницы, подозрительно долго изучавшим её паспорт, горничной, которая горланила на весь этаж сутками напролёт, чтобы прекратили курить в комнатах немедленно.
   Бойкий, порой пугающий восторг и напористое восхищение руководительницы, казалось, усмирить было нельзя, только - утешить.
   Заперев дверь номера на ключ, она без обиняков и прелюдий скинула с себя брючный костюм:
   - Я – в душ! Ты пока разбери мои вещи и накрой на стол. В сумке есть бутылка коньяка.
   Адам позорно бежал к ресторану «Маяк», где его поджидала Лилит.
   - Чтоб ещё раз!!! Ты же продала бабушке меня за вонючую рецензию! – размахивал он перед лицом Лилит.
   - Почему – «вонючую»? Любимый, я уже пожалела о содеянном. Не подумала, что стерва – не замужняя. Я же, дура, слышала, что ей нравятся молоденькие мальчики, но чтоб вот так, в наглую? У неё же любовников немереное количество. И какие люди!
   - Ты решила устроить мне проверку? Я – не рак, падалью не питаюсь, - обида пересиливала желание быстро вернуться и промокнуть бархатным полотенцем кукольную старушку.
   Прохожие останавливались, прислушивались, некоторые пытались принять участие, спрашивали: «Не бананы ли завезли в ресторан?»
   Какие бананы? Денег едва хватало на тарелку пельменей с бульоном.
   Жил Адам в Москве впроголодь, ночевал поочерёдно на ж/д вокзалах и в ночные часы любил рассуждать: что же его заставило ринуться следом за Лилит в столицу?
   Ревновал к научным работникам, знакомым, которых в Москве оказалось у Лилит – не пересчитать по пальцам.
   Чувство собственника угнетало голод и неустроенность. Лиля была его женщиной, и делиться ею он ни с кем не желал. Кто у неё был до него, и что она вытворяла  – Адаму хотелось, чтобы ему было без разницы. Он мог и смириться с её прошлым – до него. Привыкнуть не смог бы, а смириться – да, пытался!

   В институте ВНД глумились над подопытной тёткой. Вживляли электроды в башку, в центр сексуальных удовольствий, и вели подсчёты: сколько оргазмов подопытная выдержит, пока не потеряет сознание. Лиля взахлёб рассказывала об удивительном эксперименте, будто сопереживала несчастной тётке.
   - Ничего удивительного, - дал оценку услышанному Адам, - утки тоже постоянно клюют себя в жопу, чтобы не утонуть. Это им жизненно необходимо.
   - До потери сознания?
   - Не «до», а для того, чтобы салом перья смазать. Это у вас в институте – до потери сознания.
   - А у тебя хватило бы способностей заменить электроды?
   Красивая особь никогда не станет изводить мужика намёками, что она ещё и умная, а умная регулярно пытается вытянуть признание, что она самая красивая, точно другие женские достоинства имеют вспомогательный или случайно обретённый характер.
   - Какие, например?
   - Врождённое здоровье, необходимое для потомства.
   - А вместе?
   - В одну бутыль не уместить здоровье, ум и красоту. Эта горючая, ядовитая смесь у самки приведёт к полному вырождению всего рода.
   - Дебил! Проваливай отсюда! Ты мне не нужен. Ненавижу!

   Однажды Адам смертельно устал от изнурительных объяснений с Лилей, совместных ночных поисков лежаков на чердаках московских «многоэтажек», устал от бессмысленных шатаний по улицам в ожидании конца рабочего дня, от ревности, которая, находясь рядом с Лилей, душила его больше, чем просто тоска по ней за тысячу километров.
   Подступила тошнотная догадка, что надо им временно расстаться, чтобы больше никогда не пересекаться.
   Ему казался такой поступок по-мужски решительным. Он попросил Лилит, чтобы она заняла денег у старших научных сотрудников, купил билет на обратную дорогу в купейный вагон и укатил, даже не поинтересовавшись, как и чем Лиля собиралась расплачиваться с кредиторами.
   Изнывающая от жары Москва отступила. В накалённом до предела купе кондиционер не работал. Сосед долго вертел вагонной отмычкой, наконец опустил окно, но от горячего ветра легче не стало.
   Сосед оказался художником-авангардистом и, по совместительству,  скульптором. Как выяснилось, направлялся в Сибирь для заключения контракта. Деньги нефтяникам девать некуда, заказали изваять из камня и бронзы скважину и нефтяной фонтан, бьющий на пятьдесят метров в небо:
   - А у меня есть мечта: сварить из металла памятник всемирному лентяю и бездельнику. Нет заказчика, а я бы за полцены согласился, - признался  художник-авангардист.
   - За образом долго ходить не надо, - сказал Адам и посмотрел в зеркало.
   Художник сидел под зеркалом, поэтому подумал, что взгляд и слова направлены на него. Оставшуюся дорогу он не делился больше творческими планами с Адамом.
   Второй сосед, агроном, со звучной фамилией Лапсердак хрумкал огурцами, иногда замирал с открытым ртом, и яблоко левого глаза сползало под веко, как закатное солнце. Затем он обречённо говорил: «И всех кормить надо! Всех кормить надо!» И продолжал с пугающей дерзостью рвать зубами овощи.

   Какие нелепые события того года ещё осели в памяти? О свадьбе уже упоминали… Ах, да – компания!
   Предводительница «мать» долго уговаривала Адама порвать отношения с Лилей. Адам и готов был порвать, если бы не эти уговоры. Он повёл себя, как деревенская девка, прописанная на пятилетку в городском общежитии. Почуяв свободу и бесконтрольность, Адам совершенно выкинул из головы, что свобода – это и есть строгое и непременное соблюдение правил, установленное контролирующими институтами социума.
   Никто не мог, считал Адам, и не имел права давать ему советы умнее, чем его упрямство.
   - Народ считает, что ни о какой свадьбе не может быть и речи, - говорила «мать».
   - Народ – это ты и две твои подруги? Лиле вы говорили об этом?
   - Народ – это все мы, твои друзья. А Лиле мы устроим обструкцию. Она здесь больше не появится.
   - Мне льстит ваше трепетное отношение ко мне, - на самом деле, Адам злился на то, что не он первым вслух произнёс, а значит, принял решение порвать окончательно с Лилит. Получалось, что опять он шёл на поводу сторонних людей.

   Через две недели вернулась из Москвы Лиля. Как ни в чём не бывало завалилась пьяной в радиорубку, - компания пребывала в полном составе, - и с порога заявила:
   - Сейчас я буду охмурять мужичков!
   Села на колени к одному, покачалась, пересела к другому. Адам сидел, отвернувшись, но чувствовал, видел затылком, что Лиля «позёрствует». Он уже хорошо её изучил. Страха в ней больше, чем алкоголя. Для храбрости и запаха опрокинула рюмку и явилась устанавливать статус-кво.
   Наплыла вязкая тишина. Курили за спиной и, вероятно, рисовали на лицах ухмылки.
   - Ладно, -  решила Лиля, - живите, пока я добрая. А тебя, «пацан,  штаны на лямках», я жду в своей комнате. Надо расставить все точки над i. Или смелости не хватает? Сотвори хотя бы один мужской поступок – объяснись! Не надо меня больше под танки бросать! Не хочу я посмертно носить звание Героя!
   Множество вопросов требовали долгих объяснений. Терпеть не мог Адам отчитываться перед кем бы то ни было, поскольку поступкам своим сам не мог дать объяснений. Одна глупость порождала другую, присыпанную ложью и непониманием.
   Напичканный напутствиями и рекомендациями компании, как вести себя с Лилей, - которая должна была, по мнению всех, сперва пристыдить любимого,  потом напугать, потом подкупить и заставить повиниться, - Адам во всеоружии решительно двинулся к Лиле, но очутился в своей комнате, где, после недолгих раздумий, повалявшись в кровати, написал и отправил в ректорат анонимку об аморальном поведении и антисоветских высказываниях студентов «Вашего Университета». Представил по фамилиям полный список всех, посетивших хотя бы однажды общежитский радиоузел, попросил немедленно остановить их гнусную, развращающую молодёжь, деятельность, а некоторых – заслуженно исключить из рядов ВЛКСМ и высшего учебного заведения. В постскриптуме Адам предупредил, что копии письма он отправил в КГБ и газету «Правда».
   «Какая я сволочь! - утешал себя Адам: - Но не мне одному страдать. Если они – друзья, пусть разделят мои одежды между собой».
   Он сидел на трибуне. Стадион был пуст. Только сторож одиноко бродил между рядами и нырял под скамейки. Хорошо, наверно, было сторожу; что бы не делал, он принимал единственно правильное решение.
   Адам вспомнил: когда футболиста Колотова пригласили из Казанского «Рубина» играть сразу в нескольких столичных футбольных клубах, он поставил условие, чтобы его отца устроили работать сторожем на стадионе. Руководство Киевского «Динамо» первыми дало согласие.
   Поговаривали, что на одних пивных бутылках, оставленных болельщиками после матчей, отец Колотова очень скоро сколотил целое состояние. 

   « Меня деньги не любят!  Вот в чём моя проблема!» - набравшись наглости, обычно объяснял он Лиле так, чтобы в соседней комнате его слышала тёща.
   После свадьбы Лиля живо взяла в оборот Адама. Перевезла его за полторы тысячи километров в свой родной город, прописала в тёщиной квартире, устроила ему перевод в институт и выдавила с жилплощади старшую сестру Лену с мужем Геннадием Ивановичем и семигодовалым племянником Толей.
   « Не красиво как-то получается. Чувствую себя виноватым», - говорил Адам.
   « Красиво, не красиво! Не мучайся. Восемь лет здесь жили. В наследство от отца им досталась ещё одна жилплощадь и машина. Они обустроены. А нам ещё учиться и учиться: мне - кандидатскую дописать, тебе – высшее получить».
   Геннадий Иванович в день знакомства предложил Адаму прогуляться по берегу Волги для «установления более тесного контакта с родственником». Он был небольшого роста, почти квадратный. Его толстые, короткие, словно недоразвитые пальцы были все в ссадинах и свежих порезах от долгих лежаний под наследным «ушастым» запорожцем.  «И это – руки хирурга?» - возмущался он.
   На берегу они культурно «усидели» две бутылки водки. Гена рассказал  о тесте, которого застал ещё живым и всё повторял: «Хороший был человек. Заземлённый. У него в характере было что-то такое, что постоянно притягивало. Это и дочерям передалось по наследству. Ведь наших баб, чего греха таить, красивыми не назовешь? Но есть в них что-то притягательное. Какой-то шарм».
   Адам соглашался:
   - Скорее всего, ты прав. Вот если бы моя ещё и не фантазировала столько! То лётчик-испытатель, то капитан дальнего плавания…
   - Это, конечно, ваше семейное дело, -  уплывающим голосом, вслед за квадратным корпусом тела, бормотал Гена. – На твоём месте я бы заткнул куда подальше свои пионерские чувства и не стал бы первому попавшему говорить гадости о своей жене. Учти на будущее! А что касается лётчика и капитана, Лиля говорила правду! Не мало ей пришлось испытать!
   Не меньше и предстояло.
   Лиля призналась Адаму, что «залетела» не во время.  Будущий ребёнок крушил все  её планы. Случилось ещё до переезда. Оба виноваты, совместно и выпутываться. Набило оскомину слово «микроаборт». Надо немедленно было найти средство. Двойная доза препарата - и всё нормально, выкидыш. Адам носился по городу в поисках волшебного эликсира смерти. Наконец достал через знакомого, на которого и не надеялся: так, обронил при встрече. А тот проявил участие, допёк своего коллегу, работавшего в школьном абортарии. Но, видимо, сделали инъекции неправильно или лекарство оказалось просроченное. Спустя две недели Лиля почувствовала себя неважно, а после переезда и вовсе слегла с высокой температурой.
   Геннадий Иванович только увидел её, сразу всё понял, - всё-таки хирург от бога, - и поставил диагноз: «Что кололи? Бестолковая, у тебя же сепсис!»
   Хорошо, что в отпуске был: три дня колдовал над Лилей с перерывами на обед, выпивку и бессрочный ремонт «Запорожца».
   Адам спокойно воспринял болезнь жены: «Молодая, кровь с молоком, выкарабкается. И матка у неё крепкая, удержала, не выплюнула мёртвого зародыша». То, что сгусток, увиденный им на ватном тампоне, мог сформироваться в его ребёнка, у Адама не вязалось в голове. Не хотелось преждевременно обременять себя лишними хлопотами.  «Лиля решила, что ребёнку рано появляться на свет и тиранить родителей – так тому и быть! Женщинам лучше знать, когда рожать, а когда на «вертолёте» ноги раздвигать»
   Гена говорил:
   - Дураки, вы, постепенные! Она же умереть могла! Ещё неизвестно, сможет ли вообще когда-нибудь родить. Последствия непредсказуемы.
   Адам отшучивался:
   - Биологическая масса людей на Земле ещё двадцать лет назад превысила допустимые нормы. Земля мстит людям за их кроличьи нравы. А мы хотим жить с Ней в гармонии.
   - Сказано: «Плодитесь и размножайтесь! Сношайте в меру, и в меру получайте по сношениям своим!»
   - Слушаюсь, Геннадий Иванович! Сейчас же и непременно!

   Время было весёлое и беззаботное.
   Гена называл тёщу «маман». «А ну-ка, все похватали кастрюли и загремели ими! Маман с работы возвращается!» - кричал он, увидев в окне тёщу.
   «Маман, вы не слышите? Ваш внук орёт – руку порезал! Перевяжите его! Я крови боюсь!»
   «Ты же хирург!»
   « Я родной крови боюсь, а чужому могу и голову на 180 градусов развернуть, чтоб не подсматривал, как ему скальпелем на пузе персидские орнаменты рисую».
   В этих словах был весь Гена. К родным добр и снисходителен до сентиментальности, с посторонними   груб,  угрюм и немногословен.
   Лиля подсмеивалась над ним:
   - Очень хочется ему быть похожим на моего отца.
   - Удаётся?
   - Не всегда. Бывает, что дела со словами расходятся.
   - Замечательно!
   - Почему?
   - Гена пообещал, что если я тебя обижу, то он мне уши обрежет, - признался Адам, - мне будет очень больно и стыдно. Врёт?
   - Конечно, врёт. Уши он обычно отрезает под наркозом. Это совсем не больно.

   Тёща изгибалась перед Геной, точно провинившаяся собачонка. Стоило ему повысить голос или проявить недовольство, она тут же цепенела, потом начинала носиться по квартире в поисках неизвестно чего. Наверно, в поисках того, чем можно было бы ещё услужить старшему зятю. Раболепно заглядывала ему в лицо, будто пыталась заранее повиниться перед ним.
   Адам однажды пытался, следом за Геной, высказать тёще обоснованную претензию. Та только цыкнула на него: знай, мол, своё место, примак. Мол, станешь таким же обеспеченным, как Гена, тогда позволят ему высказывать претензии. А пока он – никто. Пришлый бессребреник, живущий на тёщины подачки. И терпит тёща Адама только потому, что так хочет Лиля. Надо ещё разобраться – достоин ли Адам её дочери?
   « Зацепила твоё мужское достоинство? – смеялся Гена над признаниями Адама. – А ты расслабься, чтобы всё обошлось без хирургического вмешательства».
   Всё-таки всем скопом жилось веселее. Было ощущение бесконечного праздника.
   Изредка лишь Геннадий Иванович уязвлял обидными колкостями: «Надо поработать на даче! Ты едешь, или опять вывернешься? – за семейным обедом давил он на Адама. – Ух, ты, аж припотел юноша! Неужели, так страшно? 
   Адам отговаривался междометиями, а ночью изливал свои обиды Лиле: «Плевал Генка на свои обещания. Никогда они не уедут из квартиры. Им и здесь хорошо, а мы стерпим любые чудачества. Он – Хамло с большой буквы. Твоя сестра во всём его поддерживает. А, вроде, интеллигентная женщина. Мучительно наблюдать, как Генка издевается над твоей матерью. Разве достойна она только хамского отношения? Этот хирург, от слова «хер»,  заставил меня с твоей матерью тащить в кровавом мешке семьдесят килограммов осетрины. Эта осетрина ещё всем нам боком выйдет. Где он её украл? Какими чёрными делишками он занимается?»
   Утром Лиля накручивала мать, та соглашалась с доводами младшенькой, передавала разговор старшей дочери и в квартире устанавливалась идиллическая тишина. Все ходили обиженные.
   До одного Геннадия Ивановича не доходило, что зачинщиком молчаливой ссоры был он, вернее, его неосторожное высказывание в адрес Адама. Однако, не сложно было просчитать, кто судорожно хватался за дирижёрскую палочку.
   « Скоро, очень скоро мы освободим комнату. Потерпите чуток», - обещал он Адаму.
   « Что ты такое говоришь, Гена! Для меня лучше – если бы вы остались. Нам надо по-родственному держаться всем вместе. Вас никто не гонит».
   «Лиля».
   « Её-то какое дело? Я с ней серьёзно поговорю. Не спешите вы, пожалуйста, с переездом», - убеждал выспренне Адам, будто оправдывался. А ночью опять нудил, пытаясь заставить Лилю почувствовать себя виноватой перед мужем:
   - Разговаривал по душам с Генкой. Худшее подтвердилось. Придётся нам ещё долго терпеть их соседство. А, может быть, я неправильно что-то понял?
   Другая жизнь, другой мир, космос, другая галактика с устоявшимися привычками и негласными законами.
   Выбор был небольшой: ворваться своей галактикой, разрушив их мир до основания, или упасть астероидом на орбиту и крутиться, исполняя правила подчинения меньшинства большинству.

   Гена с семьёй уехал из квартиры неожиданно, в одночасье, как скончался. Оказалось, что за пределами квартиры продумывались многоходовые комбинации по обмену с доплатой, кипели не шуточные страсти, отвергалась куча вариантов, споры доводили хирурга до вегетативного невроза, и вдруг разом всё решилось.
   Адама не посвящали в тонкости. Поставили перед фактом: сегодня с утра начинают перевозить вещи в загородный коттедж, приобретённый на средства от продажи той самой, подаренной тестем жилплощади. Коттедж – трёхэтажная домина и триста соток земли.
   «Ай, да приземлённый хирург с неземной хваткой маклера!»
   Переехал Гена с огромным наваром. Бывший хозяин дома, старик с сомнительным прошлым, перед смертью где-то в коттедже спрятал сто тысяч – в долларовом эквиваленте. Наследники обыскали всё: разобрали камин по кирпичику, вскрыли пол, вскопали огород и пересчитали брусчатку на дорожках – не было наследства. Поняли, что затея пустая, убедили себя, что деньги старик пропил или отправил в помощь детскому интернату, и бросили это неблагодарное дело.
   Через неделю после переезда Гена решил полить любимый огород бывшего хозяина. В десятиметровом шланге Гена и обнаружил неожиданный вантаж – скрученные в трубочки и запиханные под завязку пачки со ста и пятидесяти рублёвками.
   О том, что хирургу привалила удача, Адам узнал только через два года, когда впервые пытался бежать от Лилит. Скрывали находку от него намеренно, видя в нём чужака и нежелательного свидетеля.
   
   Я хорошо помню Адама того времени. Иссушенный, нездоровый вид, излишняя заторможенность в движениях бросалась в глаза, будто он стеснялся своей неловкости; решался что-то сказать, открывал рот и тут же передумывал. Потешно за ним было наблюдать, как за рыбиной, выброшенной на берег.
   Сбежав от Лилит, путешествовал долго. Уезжал в Сухуми. Почему прятался в горах, и чем он там занимался – осталось загадкой. Потом уехал в Томск, оттуда по реке добрался до Среднего Васюгана – на бой шишек, потом долго обитал в тайге за Ухтой, где однажды очнулся с куском запеченного хариуса во рту и решимостью вернуться к родному унитазу.
   Какие силы гоняли его по стране, Адам объяснить не мог. Отчаянно искал одиночества, а на самом деле, хотел напугать Лилю и всех, кто считал его «недоформированным» мужиком. Себе нечего было доказывать: однажды, сотворённая им глупость, превратилась в огромное жизненное недоразумение.
   Такую безысходность и ороговевшую печаль в глазах Адама я не видел даже у безнадежно больных.
   «Почему я сбежал? Не задумывался. Знаешь, думающий солдат не боеспособен. Третьи силы гнали».
   « У тебя же ребёнку год! Где тебя черти носят?»
   « Отстаньте вы все! Я знаю, что у меня малышка – вылитая тёща  внешностью и замашками. Я в вашем городе не надолго».
   « Почему – в вашем? Город такой же твой, как и наш».
   Адам проездом остановился здесь ради того, чтобы увидеть Аду и её дочь. Год зрела в нём злость на то, что без его согласия Ада вышла замуж за одного общего знакомого, у которого лицо было срисовано с октябрятского значка:
   «Такие «курдявые» быстро лысеют, обрастая любовницами. Их цель в жизни – создание ада вокруг Ады».
   « Это её выбор».
   « Она не заслужила неверного выбора».
   « Зато – счастливая».
   « Счастливая? - возмущался Адам. – Вы увидите, какая она счастливая!»

   Позже я понял, что подразумевал Адам, под «счастьем» Ады, будто он сам расписывал детально сценарий её семейной жизни.
   У неё была младшая сестра. Следом за Адой она вышла замуж за художника-авангардиста, который заехал к нефтяникам за контрактом на день и осел в их городке навечно. Сестра Ады вдохновила москвича к написанию большого живописного полотна под названием «Субботняя пьяная оргия». Это была единственная попытка художника пробить столичным свободомыслием  затхлый дух застойной глубинки. К написанным, ещё в студенческие годы,  обнажённым старческим телам пьяных гостей, он смело пририсовал на картине головы членов Союза Художников, а к телам без членов – головы членов Политбюро.
   После чего художника-авангардиста признали невменяемым, а младшая сестра соблазнила «октябрятский значок». Связь их была недолгой, но плодотворной, - в буквальном смысле, - сестра родила девочку.
   На воспитание дочери у неё уже не хватило сил: достала Ада нескончаемыми попрёками и занудством, достали родители идиотскими вопросами, достал муж, переехавший в палатку на базу «Вторчермет», достал любовник-производитель, помидоры с которым давно увяли. Всё её существо отторгало жизнь, как инородное тело.
   Она оставила дочку на пороге дома Ады с запиской, вложенной в пелёнки, словно бомба:
   «Простите меня все! Ничьей вины нет. Я устала. Ничего не получилось в жизни, и жизнь не получилась. Пыталась что-то изменить, но нет уже сил. Простите, что оказалась плохой матерью и женой! Простите, что доставила столько хлопот и огорчений! Не хочу опускаться ниже. Хочу любить и оставаться в памяти любящей сестрой, дочерью, матерью, женой. Без меня вам станет легче – это правда».
   После такой исповеди жизнь не заканчивают самоубийством. В записке ясно просматривалась просьба сестры предоставить ей ещё один шанс помириться и начать жизнь с чистого листа.
   Но Ада неправильно поняла сестру. Она стала обзванивать морги, подняла милицию на поиски, и, приняв вид мученицы, сообщила родителям, что сестрёнка повесилась, бросив на воспитание Аде девочку, хотя сестра ещё была жива и отсиживалась в загородном доме у знакомых, которые уезжали на отдых к Азовскому морю.
   Неделю младшая сестра ждала самых близких ей людей – Аду с дочерью. Порывалась несколько раз вернуться в город. Затем поняла, что Ада старательнее всех подталкивает её к самоубийству,  и затянула петлю на шее точно так, как Ада описала неделей раньше родителям.
   Вдовец, художник-авангардист, к тому времени завершил сварные работы над делом всей его жизни – памятником Всемирному Лентяю. Но он уже не помнил и не хотел знать – были ли у него жена и дочь. Родственников он воспринимал, как железные фрагменты в основании своего небесного творения.

   Ада с дочкой приезжала в наш город с целью проведать родную тётку, поплакаться ей и встретиться с подругами курсистками, чтобы поделиться радостной новостью – её мужа, наконец-то, приняли в ряды штатных сотрудников КГБ их маленького сибирского городка. Так что, жизнь налаживалась, все враги – под колпаком.

   Адам решился встретиться с Адой в общежитской комнате её тётки.
   Открыла дверь хозяйка и спросила:
   - Чего надо?
   Адам растерялся и забыл имя и отчество бывшей его преподавательницы. Они долго и молча рассматривали друг друга. У Адама выпучило в мозгах только прозвище, которым когда-то он сам наградил тётку, но прозвище быстро прижилось в студенческой среде.
   - Здравствуй, Дрянь-Дрянь! – приветствовал Адам. – Я без водки и без подарков! Ада у тебя?
   - Ада! – кинула через плечо тётка. – Тебя хочет видеть какое-то чмо!
   - Спасибо!
   - Сам спасайся, убожество!
   Ада ни чуть не была удивлена.
   - Только - на пару слов, - сказал Адам.
   - Счёт пошёл.
   - Отпусти меня!
   - Нет.
   - Почему?
   - Перебор! Это уже третье слово: ты опять обещаешь «пару слов», а поступаешь, как тебе вздумается.
   - Ада, я требую: отпусти меня!
   - Нет.
   - Ты понимаешь, что и мои грехи ты, своим отказом, взваливаешь на себя? А рядом со мной уживаются только беда и отчаяние.
   - Всё понимаю, но – нет! – Ада захлопнула дверь перед его носом, и через дверь сказала:
   - Я с твоими грехами чувствую себя счастливой. А тебе, чтобы избавиться от предрассудков, нужно найти ту, которая  сильнее меня.
   - Умная, что ли, такая?! Или Дрянь-Дрянь подсказала?! – крикнул Адам, стукнув кулаком в запертую дверь, и направился к друзьям занимать деньги на обратную дорогу к Лилит.


                Глава  восьмая.

   
   - Боюсь ошибиться, но мне помниться, что на голову Адаму упал, всё-таки, утюг. Старинный такой, чавкающий,  в него ещё угли кладут чтоб нагреть.
   - А я настаиваю на гантели. Её можно бросать бесконечно с пятого этажа, а утюг со второго раза рассыплется. Правда? Чего ты молчишь, Адам? Тебе тогда исполнилось двадцать пять или это случилось раньше?
   - Уважаемый господин! Не кривите душой, отвечайте как перед Богом!
   - Нет, всё-таки – утюг. Теперь точно вспомнил: Адама пригладил утюг. Было ему двадцать пять. А что вы хотите? Какой герой, такая и героическая история.

   - Утюг едва задел голову.
   - Гантель.
   - Тяжёлый предмет, предположительно утюг или гантель, ударил по касательной, но этого хватило, чтобы мозги повернулись в обратную сторону, против часовой стрелки, и Вы, уважаемый господин, кинулись собирать осколки черепульки, как пазлы.
   - Так и занесём  в протокол.
   - Я фигурально выразился. На самом деле, череп не пострадал.
   - А 18 швов на голове?
   - Скальпированная рана.
   - Эка, Вы хватили, весёлый незнакомец! Скальпированная рана зафиксирована была у Адама много позже, и вряд ли Лилит что-то хотела знать о швах на его голове.
   - Хотите сказать, что Адам ей был уже безразличен? Ничего, что мы говорим о тебе в третьем лице, Адам?
   - Адам – это ураган, цунами, стихийное бедствие. Он интересен всем и всегда, даже посторонним своими непредсказуемыми последствиями. Каждое его появление наносит страшный ущерб. После долго пребываешь в шоке, но, приспосабливаясь к его новым чудачествам, постепенно крепчаешь, обретаешь иммунитет.
   Когда Адам вернулся в семью, как нашкодивший щенок, и повинился, Лилит сказала ему:
   - Твой побег научил меня многому! Я теперь другая, ты меня не узнаешь!
   « Слава богу, врёт по-прежнему!» - обрадовался Адам.
   - Я оставалась верной тебе, хотя ты этого не заслужил.
   - Разве верность – это заслуга?
   - Подумай хорошенько! Я ведь – женщина! Физиология требует своего, - опять начала дразнить Лиля, пытаясь расшевелить его собственнические чувства.
   - Своего чужого?
   - Чужого своего!
   Адам узнал от Лили, что она уезжала на неделю в Москву – на курсы повышения квалификации. Их малютка-дочь оставалась под присмотром тёщи, как всегда. Хлопот было немного, ясли-сад находился в ста метрах от дома. Отвести утром, забрать вечером, искупать, накормить – это тёще только в радость. Лиля и звонила из Москвы не часто, полностью полагаясь на мать.
   Пять дней повышали квалификацию, а на шестой всей группой закрепляли дагестанским коньяком. Традиции буйного застолья были нерушимы, как и после застолья – перекрёстное опыление.
   Лилю утащил в свою комнату один чокнутый доцент из Воронежа.  «Я  была очень пьяная, но у нас ничего не было. Поиздевалась над похотливым паразитологом, потом вырвалась и убежала в свою комнату. Рассказала всё подруге, ты её знаешь, а та пошла к доценту и надавала ему пощёчин».
   Адам, лениво выслушав Лилю, вдруг осознал, что ему была абсолютно безразлична верность его супруги.
   Лиля постелила на ковре:
   - Хочу сегодня на полу.
   - Понравилось? Или сравнить хочешь с доцентом?
   - Я же сказала: у нас ничего не было.
   - Извини, забыл. Главное – чтобы не заразиться от сравнений.
   Ну, и что изменилось, если бы Лиля призналась: «Спала с доцентом, и не раз!»
   Ничего! Другой она не стала. Осталась прежней, до скуки узнаваемой. Взгляду было отдохнуть не на чем.
   И проникла в душу пустота, и вытеснила всё живое, и вокруг прижилась, и дальше – до необозримых пределов.
   И пустая мысль, обронённая словом, требовала пояснения или раскаяния.

   - А помнишь, Адам, как в гостях у Гены ты заснул на грядках и схватил двухстороннее воспаление лёгких? Нет? А приятеля Дюшу? У него ещё заклинило в башке, и он из Афганистана, при полной боевой экипировке прокрался через все мыслимые границы и немыслимые посты домой и поселился на чердаке твоего дома? Не помнишь?

   Пустота. Из пустых и пустяковых событий, колыхнувшихся в пустоте, запомнилось немногое.
   Супружеская пара – оба студенты Лили. Он, будущий врач или поэт, никак не мог определиться. Она, будущий педиатр, млела от стихов мужа. Ездила несколько раз в Москву, показывала стихи Ряшенцеву и, почему-то, политическому обозревателю Бовину.
   Отзывы были хорошим, но публиковать стихи никто не хотел.  И без будущий врачей настоящих поэтов было больше, чем в продаже блокнотов и писчей бумаги.
   Каждый хотел стать известным, удивив всех, и перекроить мир под своё, «гениальное» представление о жизни. Но каждый, упиваясь своей значимостью, не мог по молодости додуматься, что не стыдливая гордыня творит искусство, а нахрапистая ничтожность. Больше всего случайных людей отирается в поэзии, потому что с Пегаса падать не больно.
   Ты впервые в своей жизни дал правдивую рецензию стихам будущего врача, но он резко отреагировал:
   - Это - твоя правда! И только твоя! Ты хотел её сказать – и сказал. Но я не хотел её слушать, потому что моя правда совершенно другая. А говорить правду только о других так же легко, как лгать другим о себе.
   - Я старался быть объективным, - сказал ты.
   - Не можешь быть объективным. Это равносильно тому, что ты наелся яблок с ржаным хлебом и, баритонально попукивая, лёг на диван, чтобы не без удовольствия нюхать собственные газы. А другим мимо тебя пройти нельзя – конюшня!  «Своя говнинка, как малинка».

   - Позвольте мне, всё-таки, продолжить?  Вы вмешались на самом занимательном месте.
   - И что занимательного произошло? Может ты, Адам, помнишь? Смутно?
   - Именно, что смутно! Адам и не может этого помнить. Можно ли вспомнить, какая была погода, скажем, 28 лет назад, 24 августа в 16 часов 24 минуты, при условии, что в тот день ничего необычного не произошло?
   А занимательное заключалось вот в чём: Адам начал сознавать, что жизнь – это только потери, что с каждым приобретением терял он в десятки раз больше. Обретал, как курочка – по зёрнышку, а терял сразу всё, что «наклевал».
   Страх потери дисциплинировал Адама, но и утверждал в мысли о неизбежности потерь, будто высшие силы вынесли приговор: «должен жить так!»

    Гена поучал: «Мы живём в материальном мире, значит, должны думать о материальном. Религии придуманы для пожилых, уставших людей, которым пришло время подумать о душе. Поэтому фанатами веры легко становятся бывшие проститутки, воры, убийцы… И неудачники. Вернее, те, кто сжился с этой мыслью.
   На самом деле неудачников нет. Можешь поверить, я сотни людей оперировал, внутренности у всех одинаковы.
   О преимуществе  духовной чистоты распространяются те, кто не может обеспечить себя материальными благами.
   Молитва всегда уступала денежному знаку. А молитва богатого всегда была приятна Товарищу Всевышнему, потому что богатый меньше клянчит  у Товарища и больше благодарит. Товарищу благодарность слушать приятно, он и грехи отпускает им легче, чем попрошайкам»
.
   - Вам не стыдно, уважаемый господин? Вы несёте в массы учение пресмыкающегося. Известно, чем закончились наущения Змея! Из райского сада кое-кого опустили так низко, что ниже можно только уткнуться в сложноподчинённую систему канализации.
   - А я давно заметил: что не угодно сказочникам, то противоречит учению о материализме.
   - Ваш рассказ об Адаме мало похож на правду.
   - Адам вернулся к Лиле и ребёнку, потому что слабак всегда возвращается. Сперва бросает всё и уходит в отчаянии, но вскоре, зацепившись за повод, обязательно изыскивает возможность, чтобы вернуться.
   Как-то Лиля привела Адама в лабораторию, решив, что настало время показать мужу, чем она занята в институте, кроме чтения лекций студентам, проведения семинаров, чаепития с коллегами.
   В полуразрушенном здании, пропахшем формалином и смертью, будущие учёные светила, доктора наук и лауреаты Нобелевских премий препарировали мышей.
   Проводили анестезию:  ловко хватали за хвост зверька, крутили над столом вниз головой и затем хирургическим зажимом ломали шейные позвонки.
   Лиля сказала Адаму:
   - Следующим можешь стать ты, если будешь плохо себя вести.
   «Почему следующим? – хотел спросить Адам: - Лиля давно уже покрутила его над столом!»      
   - Были случаи, когда мыши сбегали?
   - Были. Один мышонок сбежал, забрался под железный шкаф – ни чем не могли его вытащить. Через неделю сдох. Вонь стояла невыносимая. Молодой был мышонок, глупый. Вот старые мыши понимают, что шансов  выжить, попав в операционную, нет никаких. Все обречены на жертву ради науки.
   - Я где-то читал, что нацисты во время войны развлекались подобным образом: ставили к стенке одних евреев, укладывали в ряд   автоматы и приглашали других евреев-добровольцев в расстрельную команду. После добросовестного исполнения уже добровольцев ставили к стенке и вызывали следующих. И так продолжалось до полной победы евреев над евреями.
   Наверное, мыши со страхом и надеждой воспринимают тебя, как богиню Исиду, Нун или Маат. Нет, Элохим – вот кто ты! «Семь дней мышонок Мойша препирался с Богом у неопалимой купины! Не договорился!»

   - Вглядываться в языки пламени и ни о чём, не думая, вдруг познать всё!
   - Уважаемый господин, всё – это что?
   - Например, с упрямым постоянством некие высшие силы навязывают нам мысль, что жизнь человечества однообразна,  предсказуема и проявляется, как зеркальное отражение жизни изначального человека. Судьба написана, закодирована в генах, и точка поставлена.
   Как бы ни изворачивался каждый из нас в мгновении между рождением и смертью, как бы ни пытался доказать, что «Я» - это нечто разумное, грандиозное, в сравнении со Всеми, как бы ни старался изменить, подкорректировать отражение или разбить зеркало, каждый из нас обманывает только самого себя. Жизнь изначального человека, придуманная Господом Богом Всевышним, и обронённая тайнописью в назидание человечеству – это и есть неприкасаемая Заповедь, полотно зеркала. Это и есть матрица, с которой скопированы миллиарды судеб.
   А попытки переписать Заповедь под себя приводят к печальным последствиям и раскаяниям Каина, Хама, Эхнатона, Александра Великого, Чингисхана, Наполеона, Ленина, Гитлера, Сталина, Мао, Че… Всех не перечислить, их – тысячи. Но все они, поправ Заповедь, только лишний раз доказали, что невозможно перевалиться через рамки судьбы, уготованной некогда изначальному человеку, что их мерзостные деяния – это лишь блёклое отражение второго, пятого, семнадцатого… первородного греха.
   Миллиарды людей жили и живут по одному сценарию, написанному для изначального человека. Сценарий совершенен, и нет необходимости Господу придумывать новый.

   - Демагогию оставим «на потом». Я продолжу:
   Адам обратил внимание, что тёща, основательно изнасилованная за годы Советской Власти коммунистическими идеями, относилась к  Всевышнему, как к конкретному сказочному персонажу – дядьке с бородой и скверным характером. Но природа брала своё: и тёплыми весенними ночами, осадив «лентяйку», она в образе фаллического бога Мина проводила первые тренировочные вылеты вокруг дома, готовясь к главному шабашу года.
   Не то, чтобы подготовительные мероприятия пугали Адама, скорее, настораживали. Он говорил Лиле:
   - Твоя мама плохо спит. Спроси у неё: «Я не являюсь причиной её бессонницы?»
   Лиля возмущалась:
   - Не трогай маму! Она делает всё, чтобы мы были счастливы!
   «Счастливы – кто?  Мать, дочь и внучка? Или старшая дочь с Геной и внуком? В любом случае – без Адама».
   - У Гены всё в порядке. Он ночью дежурил в операционной. Выпил всего сто граммов спирта.
   «Откуда Лиля знала подробности о Гене? Ещё ведь не созванивались? Кстати, а почему циновка опять такая пыльная и лежит поперёк комнаты, а не вдоль, как с вечера  её Адам укладывал?»
   Спросил и сам готов был ответить: «Осваивают курсы нетрадиционных пилотов вместе!»
   - Глупый, маленький мышонок отвечает ей спросонок…- глумилась Лиля над Адамом.
   - В Бога вы не веруете, потому Бога не боитесь.
   - Нет господа, нет и наказания Господня!
    Ночные и, видимо, изнурительные осваивания атмосферы тёщей и Лилит на «лентяйках» и циновках раздражали Адама ещё потому, что ему одному приходилось подниматься в четыре часа утра, занимать очередь в продмаг за полуфабрикатами. Записывать трёхзначный номер на ладони, к половине шестого спускаться на два квартала и там выстаивать живую очередь за тремя литрами молока. Потом возвращаться в магазин и дожидаться к открытию обнадёживающих вестей: колбасу обязательно привезут, но после обеда, а если повезёт – ещё и пельмени выбросят на прилавок.
   Семья нежилась в постели, а в это время он, истый добытчик, хитростью и локтями вынуждал государство  поделиться продуктами питания. Жизнь казалась правильной, устои  непоколебимыми, политика партии – самой гуманной. Не хватало только помощниц, сменщиц на бесконечные очереди в закрома Родины. Сменщицы, отлетав ночь, спали, заранее вооружившись ответными упрёками: «Подумаешь, герой,  отстоял очередь за молоком для своего ребёнка! Вот у наших знакомых один товарищ регулярно стирает вручную трусы тёщи! И принимает это как должное!»
   Выглядели бы упрёки шутовскими, если бы однажды ночью,- пока тёща осваивала под окном девятого этажа «бочку», а Лиля, как сама утверждала, крутила мышам хвосты, - не явился давно «сыгравший в ящик» тесть.
   Адам обнаружил его на кухне: тот уплетал шмотень сала вприкуску со сладкой сайкой.
   - Зять: не дать, не взять? – по-хозяйски спросил тесть.
   - Тесть: только пить, да есть? – определил Адам, быстро измерив взглядом недоимки в раскрытом холодильнике.
   - Почему ты моей жене не можешь постирать трусы? Хочешь, чтобы она грязнулей ходила? Запомни: не только твоя жена, но и тёща – это, прежде всего, товар. Хороший купец плохого товара не имеет. Не можешь обеспечить, содержи в чистоте, что имеешь. Должен сохранять  лицо!
   - Трусы на лице не носят.
   - Не носили. Ты будешь первым.
   - Смешно.
   - Смешно иметь вредные привычки, а остальное соседство не раздражает, - чавкая, определил тесть: - Твоя главная вредная привычка, которая бесит мою семью – это терпение. Люди, которые терпеливо сносят унижения, опаснее импульсивных, взрывных психопатов. Что у них в голове? Одному покойнику известно, то есть мне.
   - А меня раздражает чавканье покойника!
   - Пугает, а не раздражает, потому что, как уже говорил, раздражают вредные привычки.  А я – какая привычка? Так, мимо проносился; встретил свою ненаглядную; потрепались немного; вот мне и стало любопытно поглядеть на зятя. Имя у тебя интересное. Родители, видно, были атеистами? Когда давали тебе имя, не предполагали, на что сына обрекают? Я тоже был атеистом, но в телевизоре искал не только шоу Генерального секретаря и прогноз погоды. А дочь назвал Лилитой потому, что всегда хотел защитить её от паразита с таким звучным именем, как у тебя.
   Короче, ищи своё ребро или стирай трусы тёще, - сказал в назидание тесть и вышел в окно.
   Адам, затаив дыхание, вслушивался в голоса за окном.
   - Не бойся за нашу дочь,- распознал Адам голос покойника,- этот – не революционер. Он уют не променяет на скитания. Если и рыпнется пару раз, то по-детски, но быстро одумается и потом осядет прочно.

   В знаменательный день, раненный утюгом на всю голову, Адам вернулся с прогулки домой, молча собрал вещички, но по-английски не дала уйти тёща. Она словно прочла все намерения Адама и явилась на два часа раньше с работы.
   - Ага, опять бежать вздумал? Надолго? –  полюбопытствовала она, косясь на чемоданы.  Пыталась угадать:  не прихватил ли Адам чего-нибудь лишнего.
   - Теперь навсегда! – смело признался Адам.
   - Ты будешь жалеть всю жизнь!
   - Кого? Вас? – поразился Адам.
   - Не валяй дурака! Впрочем, нужен ли моей дочери такой муж, а внучке  отец? Мы и без тебя воспитаем девочку.
   - Вот, видите, теперь у вас появился стимул. Вы будете доказывать себе и мне, что мою дочь вы воспитаете без моего участия лучше, чем со мной.
   - Я поняла, ты никого не любишь.
   - Это избитые фразы слабых при расставании.
   - Особенно, дочь свою не любишь. Тебе нужна была квартира!  Я поняла! Поняла!
   - Задолбали  вы меня своей квартирой, дачей, райским садом и конформистской моралью строителей коммунизма!
   Может быть, впервые,  почуяв не доброе, тёща встала противотанковым ежом в проёме двери, раскинула руки и потребовала:
   - Дождись дочери! И внучки!
   - Для чего? Чтобы вы попытались разжалобить меня? Возьмёте внучку на руки, и она скажет: «Этот, дядя-папа, злой, пусть уходит?!» А вы добьёте: « Даже дочь родного отца гонит! Дожил, довёл, задолбал!»
   - Глядеть на тебя противно!
   - Хорошее напутствие в дорогу! Добавьте: «Ты испортил всю жизнь дочери!»
   - А что, не испортил?
   - Пытался. Но испорченное трудно испортить в испорченной среде.
   - Я поняла! Ты и меня оскорбляешь! Гнилой ты, зять! – но тут же поправилась: - Гнилой – в хорошем смысле слова.
   - Если бы я хотел оскорбить, я бы выбрал другие слова. Например, старая ты, поскуда; тварь линялая; моралистка чмошная – в хорошем смысле этого слова, конечно.
   - Я передам разговор дочке. Уходи! – тёща опустила руки.
   - А разговора не было. О чём мне с Вами говорить? Разве не видно, что я пытаюсь молча и трусливо вырваться на волю?
   - Трус!
   - Хорошо, что у Вас хватило смелости бросить мне это обвинение в спину! – захлопывая за собой дверь, крикнул на весь этаж Адам.


                Глава девятая.
                (Смотрины).
   За полчаса до прибытия в Москву, вдруг опять всплыли и начали грызть  досада и раздражение. Да и всплыли ли? Может, проще – укрепились и настойчивее стали диктовать условия; разбудили здравый рассудок?  Часто Ева любила подчёркивать: «Хотя в душе она  авантюристка, имеет склонность к риску, но практический ум её может подавить любой авантюризм на корню». У неё огромный опыт, чутьё и знания человеческого общежития. Ева считала себя всё-таки отличным психологом и не глупой, ой! далеко не глупой бабой. 
   Как же могло случиться, что вдруг она утратила чувство реальности и позволила вовлечь себя, затянуть в такую «катавасию», из которой безболезненно выкарабкаться уже было практически невозможно? Никогда ранее с Евой подобного не происходило.
   Она везла на смотрины родителям своего жениха Адама, которого с каждой минутой, по мере приближения к Москве, ненавидела всё более. Он сейчас был ей противен абсолютно во всём: в том, как стоял, обернувшись к ней полупрофилем в коридоре вагона, и делал вид, что наблюдает за набегающим пейзажем, а на  самом деле, любовался собственным отражением в окне. Нарцисс! Видел бы он себя со стороны: усохший, загнутый вопросительным знаком, одежда болтается на нём, как на стуле. Не терпела его наигранных жестов, слащавости в разговоре. А как он ходит!  (Поражалась: он был доволен своей походкой).  Он ходит, будто шестивёсельная шлюпка, глубоко загребая ногами. Ест и спит – сплошное отвращение!                Господи, ведь нечего и родителям показать! Везёт шута на посмешище и посмеяние своё.
   Может, Ева сдалась и, ослеплённая страхом возраста, кинулась на первого попавшегося уродца? «Вот, вам, родители, жених, женишок!» Ничего лучшего она предложить не может! Примите гражданина полудурка и простите её за нетоварный вид жениха!
   Трудно сказать, что теперь представлялось лучше: слыть старой девой под неумолкающие перешёптывания соседей об её неполноценности, или коротать жизнь вот с этим недоноском?

   А ведь пять лет назад у Евы уже случалось подобное. Так же везла через Москву на показ родителям жениха, более свежего и достойного, чем Адам. Тот за ней ухаживал ещё со студенческих времён. И родная тётка и дядя надышаться на него не могли: «Ах, Толик, ах, какая прекрасная  пара! Вы идеально дополняете друг друга!»
    Правда, характер у Толика был покладистый. Ходил за ней скромной поступью, как телок, заглядывал ей в рот, внимал каждому слову, по крайней мере, делал вид, пытался понравиться. Чем не муж?
   Однако с какого-то момента его походы «скромной поступью» превратились в преследования. Он сделался неусыпным сторожем и неотступным охранником её чести. Этакий представитель ВОХРа, регулярно просматривавший незапятнанность её постельного белья. Толик начал порядком надоедать, и Ева обстоятельно и по пунктам объяснила, что ему надеяться не на что. Еве надо делать карьеру, а  Толик никогда  ей не нравился.  Нравились ей чернявые, и одному такому она готова была даже подарить свою красоту и молодость..
   После института не встречались года полтора. Так, на бегу: «Привет! Как жизнь? По старому! Ладно, встретимся у общих знакомых! Пока!»
   И вдруг на Толика что-то накатило. Каждый вечер топтался под окнами: « Ева, ты пойдёшь в «Лунопарк»? А в кино? Просто, прогуляться по набережной?»
   Она не могла отказать. Не ему – родственникам, у которых продолжала жить после института. «Приходи через час!» А сама пряталась в соседнем подъезде, ждала, когда Толику надоест отираться возле квартиры тётки.
   Нет, всё-таки Ева была молодец, чутьё не подводило её. Муж её подруги говорил в шутку, но изюминка в словах имелась, как имелись в них внутренняя сила, настоянная на опыте поколений: «Чем больше женщину мы меньше, тем  больше меньше она нам! И наоборот! Ага?»
   Ещё бы? Стоило Еве позволить Толику сделать то, чего он добивался от неё,  (всем мужикам только одного и нужно), как потом в их отношениях сразу бы всё перевернулось.
Повязанная тайной, сокрытой от родственников, Ева считала бы себя  обязанной перед Толиком.
   Ещё домысливала, угадывала в нём плохо перевариваемую особенность характера, вставшую Еве поперёк горла. Понимала, но не могла себе объяснить: его тупое упрямство, нудное доказывание своей правоты, что ли? Проявлялось иногда отчётливо в нём, вставало Китайской стеной так, что ни пробить, ни обойти, ни сломать. Проще было перебить пополам ему хребет.
   И вот, это тупое, непробиваемое упрямство Толика, которому она была не в силах противостоять, давило, по частям подминало под себя.
   Летом Толик задумал совершить поездку на  Иссык-Куль. У него жил там один знакомый, «прочный должник», как говорил Толик, сильно обязанный ему. Знакомый имел дом почти на берегу озера. Так что проблем с поисками жилья не было. Отдых и загар - гарантированы.    Ева понимала, ради чего устраивалась поездка, ради кого Толик развернул не свойственную ему бурную деятельность, - с безумными затратами на телефонные переговоры, беготню, доставание авиабилетов  в летнее время, естественно, по завышенным ценам. И доплачивал  шоколадом,  духами, безделушками, мишурой, всякой  мелочёвкой, дрянью, улыбочки раздавал  налево и направо.
   Она согласилась, но, прочитав на его лице нескрываемую радость  хищнического предвкушения и довольство собою, поставила условие: одна не поедет, возьмут общих друзей, бывших однокурсников, семейную чету.
   Разговор происходил возле общежития, где она изредка ночевала, чтобы не потерять прописку. Толик размахивал руками, а остов его будто сморщился, усох в пространстве тела. Выглядело потешно: летали, покачивались древком бесхозные, загребущие руки. Руки-вещательницы. Они шипели: «Я тебя, Ева, не понимаю. На кой ляд нам сдались эти Енохины? Почему лишним грузом мы должны волочить их за собой? Учти, спальных мест у Касыма,  хозяина дома, на всех не хватит. Куда Енохиных – на улицу?»
   «Они наши друзья. Они мои друзья, - упорно стояла на своём, - не хочешь, поезжай один, никто не набивается к тебе в соседи!»
   Толик пропал. Ни звонков, ни ежевечерних дежурств под окном.
   Ева даже в минутной слабости раскаялась. Можно было ехать и без общих друзей. А если Толик предлагал ей поездку из чисто дружеских побуждений? Никогда не была на Иссык-Куле   и вряд ли когда-нибудь ещё выпадет возможность побывать там. К тому же, ничего компрометирующего не прочитывалось в том, что  Ева отдохнёт с Толиком на озере..
   Незаметно, благодаря правильным и напористым ухаживаниям Толика, среди их общих друзей как-то само собой укоренилось мнение, что эта пара – неизбежные муж и жена. Енохины, например, считали, что дружат не только с однокурсниками Евой и Толиком, но с семьёй, значимо определённой,  не скрепленной лишь формальной печатью ЗАГСа.
   Мнение Енохиных для Толи определяло много. Много, но не касательно её. Скорее так: Ева прислушивалась к мнению Енохиных, семейная жизнь которых была на хорошем счету партийной ячейки. Семейная жизнь, не вызывающая у соседей и знакомых приятную отрыжку сплетен и досужих разговоров вокруг. Избави бог!
   Почти идиллическая семья: папа, мама, дочка и родители с обеих сторон, вмешивающиеся в их дела лишь на правах почётных гостей.
   Но идиллия  была лишь на поверхности. Ева от подруги Енохиной знала и другое: та Еве часто жаловалась на мужа. Жаловалась, потому что семейная жизнь казалась нестерпимой.
   При гостях подруга в шутливой форме позволяла себе выпады типа: «Все несчастья – от мужиков!» Наедине с Евой исповеди её,  как правило, заканчивались слезами:
   «Эгоист! Для Енохина семья – камень на шее! Жить не хочу! Давно бы ушла от него! Но куда, кому я нужна? Я для него – мебель в доме. Он хочет одного – покоя, без хлопот, самому вариться в собственном настроении. Может неделями не разговаривать: ни слова, будто нет рядом ни меня, ни дочери. За что, спрашивается, за что? И при всём при том – хозяин! Попробуй, слово скажи поперёк! Нельзя, даже намёком! Зыркнет только – в ногах холодеет, а ноздри раздует – криндец! Нет, без него лучше! Ай, да все они одним миром мазаны, все вылезли из одного места!»
   Вот именно – одним миром! Толик был не лучше Енохина. Ясно, как дважды два.
   Через неделю после исчезновения Толика на работу Еве позвонил Енохин. Ева приправила голос удивлением: Нет, она ничего не знала. Ах, вот даже как! Их Толик пригласил провести отпуск на Иссык-Куле? Интересно. Нет, Еву он не приглашал! Вот, если Енохины согласятся взять её с собой, то она будет иметь ввиду. Интересное предложение.
   А перед самым отъездом на Иссык-Куль пришло  наконец официальное приглашение от младшей сестры  на свадьбу, которое «состоится     июля,    года, праздничная часть – в ресторане «Прага». Дина, Равиль».
   Собственно, вопрос о свадьбе Дины и Равиля решился ещё месяц назад, когда сестричка привозила  жениха на смотрины, Так скэ-эть,  специально-обособленно – для Евы. Требовалось формальное одобрение старшей удачному выбору младшей: «Вот он, мой жених! Привезён на смотрины! Прошу озвучить ваше мнение! И попробуйте только сказать о нём что-нибудь плохое – вы меня знаете!»
   Как старшей, Дина призналась: « На четвёртом месяце. Влипли. Ничего, готовим фирменное платье. Никто на церемонии не заметит. Можно не беспокоиться. А заметят, чёрт с ними! Пока отступать некуда!»
   Это самое «пока» больше всего и тревожило. Ева отлично знала жёсткий и поперечный характер сестрёнки. А вдруг так называемый жених Равиль встал в позу благородного? Нашкодил и добровольно полез в семейную петлю? Заподозри Дина в женихе эту скрытную «добродетель», тут же откажется: «Не было ничего, и никакого жениха!»
   А в то время гуляли вчетвером по городу. Мужчины пили коньяк, громко спорили, хохотали, приглашали друг друга в гости. Ева тайком сравнивала столичного жениха Равиля с Толиком. Толик уступал.
   Перед отъездом в Москву Дина передала слова своего женишка, и звучали они, как семейное, клановое  наставление:
   «Вы с Толиком хорошо смотритесь. А что, давайте сыграем совместную свадьбу? Равилю твой очень понравился. В общем, думайте, соображайте. Ждём вас!»
   Нет, до последнего момента всё Еве казалось непрочным в отношениях и будущем Дины и Равиля. Или, просто, не хотела верить в то, что для сестрёнки некто посторонний, по сути, вломившийся в их жизнь, мог стать дороже её, Евы. Присутствовал явный элемент предательства. Поэтому Ева до конца сомневалась, что лучше: неожиданный обман жениха и, как следствие, несостоявшаяся свадьба или предательство сестрички? Естественно, что ребёночка будущего на воспитание Ева возьмёт себе. Сделается мученицей, пожертвует карьерой и работой, ответив сполна за  грехи сестры.
   На Иссык-Куль она поехала держа в сумочке и билет в столицу.

   В Свердловске промурыжили почти сутки. Прочно зависла духота, стояло марево, плавился асфальт, густели выхлопные газы, всё время страшно хотелось пить. Енохин с Толиком не отходили от окошка диспетчера по транзиту, стояли до-последнего, намертво. А Ева подносила воду, которую найти в аэропорту представлялось не меньшей проблемой, чем закомпостировать билеты. Отдых оборачивался мукой. Но держались, пытались шутить: озеро – в награду за терпение! Воздастся сполна!
   Воздаваться начало сразу, по прилёту. Сели в машину к весельчаку-таксисту. Разговорчивый такой,  травил их пошлыми и древними анекдотами на бешенной скорости: «Дэвочи, у нас всё особенный. Воздух, питань, вода, со-он» - хитро подмигивал.
   Позже, со смехом, конечно, вспоминали – и езда особенная, с кульбитами.
   Ева говорила, что была уверена – добром не кончится: или врежутся или перевернутся.
Когда не вписались в поворот, никто не успел испугаться. Дважды перевернулись и встали на колёса. Ни царапин, ни ушибов. Енохина сломала ноготь – все убытки. Ева подумала о себе без сожаления: её смерть была бы местью сестре за предательство.
   А потом время замерло, треснув на две части – жгучее солнце и неожиданно холодные, как нашествие полярного фронта, ночи.
   В первый же день рассредоточились: девочки отдельно, мальчики рядом, за деревянной перегородкой.
   У Евы начался «гон», ожидание того, ради чего вся та лафа устраивалась Толиком. Ждала с содроганием. Должно было произойти, должно. Вот-вот. Должно, как благодарность за холодную гладь озера, бесплатные хозяйские обеды, ровный и прочный загар. В самом деле, не деньгами же расплачиваться? И Толик упорно ждал, не торопил, предвидел неизбежность оплаты. Отдых превратился в отбывание.
   Проклёвывалось что-то неприятное в Толике, хищническое. Точно кот, придушивший слегка мышь, наслаждался грациозными движениями своих лап, играя с жертвой.
   Хозяин раз в неделю проводил профилактические мероприятия по воспитанию супруги. Дети (их было четверо) высыпали во двор, бились к Еве в двери. Вероятно, чувствовали, что Ева каким-то образом сможет помочь, повлиять на хозяина.
   Крик в доме стоял душераздирающий.
   «Он убьёт жену, он же её убьёт!» - дёргала, тащила к двери Ева мужчин.
   « Не наше дело. Разберутся».
   « Как разберутся, когда убьёт?!»
   И вдруг Толик: «Сейчас будет забавная сцена! Этим всегда заканчивается! Вот увидите!»
   Левой рукой, схватив супругу за копну мелких косичек, а правой, заграбастав её ногу, которая висела как-то повинно и предрешенно, в окне образовался  хозяин. Он выдыхал в лицо супруги пьяным угаром: «Ты, ты! Вот, взять кусок гнилого мяса и положить рядом тебя – не возьму! Лучше гнилым мясом подавлюсь!» - швырнув её на грядки, артистично отряхнул руки и брезгливо процедил сквозь зубы: «То-овар-р! Тьфу!»
   Толик заискивающе позвал: «Касым, иди к нам! У нас есть немного вина – для поднятия духа! Не всё же время поднимать одни тяжести?»
   «Что? Что ты сказал? И после этого ты ещё смеешь?...»  - Ева задыхалась от возмущения. Какая гадость выплеснулась на неё! Она заплакала, убежала, заперлась в комнатушке. Енохина тоже соблюла солидарность.
   Был веский повод: однозначно, бежать отсюда. От бездушия, невыносимого ожидания «выплаты кредита», всего этого кошмара, выпирающего из всех щелей ханжества, заштрихованного солнышком, натужными улыбочками, ляляканием, бездарной тасовкой времени.
   Следующее утро прошло во враждебном молчании обеих полов. Енохина не разговаривала с Толиком и мужем из солидарности с подругой, а Енохин привычным, презрительным молчанием изводил жену и сочувствовал Толику.
   Ева лишь спросила, когда отходит автобус в город. Толик принялся объяснять в подробностях, - он во всём был щепетилен, любил точность и уточнения к точности, как штангенциркуль, - полагая, что блокада молчания прорвана. Толя, дурачок, заклиненный на самоуверенности, всё-таки не понимал, что Ева  ещё та птица, та «фрукта», способна упорхнуть из-под самого носа.
   «Чем меньше женщину, мы больше»…
   В полдень багаж был собран. Енохиным она показала приглашение на свадьбу – через два дня надо быть в Москве. Не пренебречь же церемонией бракосочетания сестры, любимой и единственной?
   «Как? Почему? Свадьба? И она молчала?»
   «Да, но на то имелись причины: не была уверена в том, что свадьба состоится. Всё у Дины с Равилем было шатко, казалось, что без желания шли под венец. Сама боялась, что вот-вот сорвётся. Енохины, конечно простят её за то, что испортила им отпуск, не подумала заранее: без неё дальнейшее пребывание на Иссык-Куле теряет смысл. Только в этом Ева чувствует себя виноватой.
   «Разве? Только в этом?» - она уловила в словах Толика закипающую обиду и повернулась к нему с выражением возмущённого удивления: «А в чём ещё?» - дорисовала на лице немного невинности и непонимания.
   Толик перекатывал желваки – два тугих канатика на скулах.  «Что лопнет вперёд: желваки или терпение?»
   Он, конечно, сдержался, переварил свой позор. Надо было видеть нескрываемое торжество Евы, чтобы понять, какие надежды рухнули в одночасье у Толика. Едва слышно, почему-то крутя и вглядываясь в дно пустой пиалы, невесть откуда появившейся у него в руках, Толик спросил: « Ты, конечно, взяла два билета? Меня ведь тоже пригласили? Имею не меньше оснований быть там?»
   «Твоё дело, если хочешь – поехали» - ей было удобно и выгодно держать Толика на расстоянии поводка и волочить его следом. Опять буквально всё было в руках Евы. Вся долгая, как старость, «дружба», все их дальнейшие встречи  снова будут зависеть  от её прихоти и желания. Иного понимания  и отношения к себе она не потерпела бы. Спланировано ею, и должно протекать так, как спланировано.
   Однажды, когда Толик, измочаленный её капризами, спросил не по злобе, а даже виновато: «Чего же тебе надо, чем я могу заслужить у тебя… уважение?» - и не подозревал, что попал в самую болевую точку.
   Ева обиделась, затаила обиду, потому что и сама толком не знала, что ей конкретно от него нужно. Вопрос оказался «на засыпку». Но ответила: «Хочу, чтобы ты только взглянул на вещи реально», - отговорилась, по сути.
   Что значило для Толика «реально взглянуть»?  Повиниться, попросить  прощения лишний раз на всякий случай? Признать Еву умнее, мудрее?  Увидеть и признать в ней идеал женской красоты? Молиться на неё, как на богиню?
   «Она, и только она одна – все вместе взятые женщины. А Толик – придорожная пыль под её каблуками. Он и должен вести себя соответственно, отведённому ему придорожному месту, упрямый тупица!»
   Пожелав ему на прощание приятно провести оставшиеся дни отпуска на Иссык-Куле, она была уверена, что Толик кинется следом, и дня не проживёт без неё.
   «Вот, была рядом, - вероятно, думал Толик, - немного терпения и Еве пришлось бы воспринимать его не как вещь. Ему надо было, ох! как  надо было овладеть этой женщиной! Оседлать  кобылицу и удерживать в руках наездника дикую природную силищу, которой завидовал и перед которой, тайно пасуя, лебезил».
   Ева, тонкий психолог,   понимала, что похотливого собственника надо всегда держать на расстоянии и жить сообразно «дыханию земли» - с отливами и приливами. Да, вот такая она, Ева, так воспитана. А не нравится – уйди в сторону, не ухаживай!
   В Москве она находилась в состоянии «прилива».
   Толик, нагнавший её ещё по дороге в столицу, -  теперь таскался за ней неотступно в ЗАГС, на «девичник»,  слава богу, в туалет не сопровождал! – чутко уловил её  настроение и позволил себе немного расслабиться. Ева готова была на отчаянный шаг.
   Звонили родители. Они ждали новобрачных у себя в селе, (десять часов езды от Москвы). Ева предупредила, что приедет не одна – со свадебным картежом сестрёнки завезёт на смотрины и своего жениха. Женихом Толика в телефонном разговоре назвала впервые. Нет, не вырвалось, сказала глубоко обдумав.
   Слова были произнесены «на публику» - ходили на переговорный пункт всей изрядно захмелевшей толпой гостей.
   Гости поздравляли, кто-то торопился узаконить их отношения и кричал: «Горько!» А Ржевский, друг Равиля, шутливо и едко подметил: «Чья здесь свадьба? А чья здесь… месть?»
   Признаться, точное было попадание. Никто не заметил, как лицо Евы стало багровым. Правда, Ржевский – шут гороховый. К болтовне его не прислушивались, и всё время ждали от него чудачеств.  Например, в разгар застолья пропал, искали Ржевского всем гуртом. Говорили, что пьяным он пристаёт к милиционерам, пытается свести с ними свои давние счёты.
   Ржевского обнаружили в подвале, среди мусора и линялой дряни. Он стоял  на горке пластиковых отходов, укутанный в широкополое драповое пальто, и декламировал: «Вся жизнь, товарищи, говно!» - и раскрыв полы, демонстрировал на голом теле кучность и порядок того, что он так тесно связывал с жизнью.
   Однако, повадки этого столичного, театрального народца был для Евы тогда ещё непостижим. Равиль работал режиссёром в театре. У артистов свои правила и выносить на публику своё суждение о происходившем бедламе, Еве казалось, по меньшей мере, нескромно.
   Наоборот, она с восторгом внимала праздничному отдохновению театральных деятелей. Эта была другая жизнь талантливой молодёжи, будущих, так сказать, корифеев искусства.
   Были на слуху известные имена, постоянно кто-то вспоминал: «Ах, да, это случилось, когда  проходили съёмки на центральном телевидении. Дин Рид тогда ещё бродил за кулисами, всем давил ладони и говорил: «Здрав-вуйствуйте!» Он по-русски знал только «здравствуйте» и «спасибо». А в Берлине, помните, Лёша, наш знаток немецкого, от обуявшего его «интернационализма» кричал со сцены: «Фройндшафт, дорогие товарищи, хорошие мои! Нихт шиссен, нихт шиссен, шайсе! Слушайте, а может Аллу Борисовну пригласить, публику бы потешила?»
   Подкупало! Подкупало и то, что Динка прочно была повязана с театром, телевидением. Младшая сестрёнка, которая тянулась, пыталась подражать в детстве Еве, вдруг прижилась в среде столичной элиты и перепрыгнула на десяток ступеней выше по иерархической лестнице.
   Разбудила в себе, и опять начал грызть червячок сомнений. Ева испугалась показаться глупой всем им: «Зачем, зачем она при «народе» хвасталась Толиком? Выкрикнула в телефонную трубку:  «Везу с собою жениха!» Какой он, к чёрту, жених? Квашняк провинциального отстоя! Ржевский прав: месть! Или поза перед сестрёнкой, что Еве тоже только захотеть, поманить пальчиком – женихи сбегутся? Идиотка! Повесила на себя лишний груз и не знает, как избавиться».
   Толик – чемодан без ручки. Он выпил немного лишнего,  держался стойко, но Ева уловила по взглядам и ужимкам  гостей, что над ним посмеиваются, подтрунивают. Толик напрашивался в лучшие друзья Равиля, «бравадничал» будущими родственными узами. А надо было молчать в тряпочку. Больше от него и не требовалось. Гости быстро вычленили его слабые места и распаляли, выставляя его на посмешище, а значит, и её.
   Под занавес застолья, когда, в прямом смысле, танцевали до упада и затем исчезали парочками, вновь появлялись, когда праздник уже отдавался болями в печени и головокружением, вдруг прошелестел влажным дуновением цыкающий московский говорок:
   Вы разрешите за Вами поухаживать, разумеется, если Ваш жених не вызовет меня на дуэль? Я боюсь его. Он готов пристрелить одним взглядом. Пойдёмте, потанцуем? Вы прекрасно танцуете! Вашему жениху определённо здесь, в этом зале, всякий позавидует. А Ваши глаза, губы! Перед Вами все мужчины – плебеи! И Вы ведь прекрасно знаете это? Смотрите, Ваш жених заигрывает с девчонками. Ого, да он  опытный ловелас! Не наказать ли нам его? Давайте, сбежим отсюда? Мы сейчас поедем ко мне, согласны? Пусть женишок помучается, поищет, побегает по Москве? Правда, правда, я ощущаю себя возле Вас таким ничтожеством! Здесь недалеко, десять минут на такси. Уютная квартирка, кофе гарантирую. И не подумайте, что я – змей искуситель. Вы, действительно, божественны!»
   Что это было? Может быть, месть сестре, Толику за то, что смалодушничала, решила показать его столичному бомонду и опозорилась?
   Утром Ева  съездила на вокзал, взяла билет на обратный рейс и бегом – к сестричке на квартиру.
   Молодые только проснулись. На столе, аккуратно выстроенный на газетке горсткой костей лежал остов от запеченной курицы.
   Дина злорадно пропела: «Здравствуй, пропащая сестра!»
   «Для кого - пропащая?»
   «Тебя ищет Толя! Всю Москву обегал. Замри на минуту – сейчас опять явится!»
   Точно, минуты не прошло. Тихо постучал в дверь. Ева поднялась и пошла на него, словно тореадор.
   «Где ты была? Все больницы с твоей тёткой обзвонили!»
   Видела, как честолюбивый женишок мучился и ревновал. Требовал уже от неё неукоснительного исполнения всех параграфов «Домостроя».
   «Выйдем, нам надо поговорить!» - и повела его в подъезд. Тень от подъездного окна падала на Толика крестом. Ева подумала: даже природа ставит на нём крест. Она протянула ему билет:
   «Поезд через два часа. Уезжай! Не хочу тебя видеть!»
   «Подожди! Успокойся! Объясни, в чём дело?»
   «Не сейчас. Может быть, потом объясню, когда вернусь. А теперь уезжай!»
   «Нет, но хотя бы можно узнать причину? Ты полюбила этой ночью, - пытался выведать в шутливом тоне,- у вас что-то было?»
   «Чтоб ты знал: у меня давно уже что-то было, были мужчины, и не один. Не делай вид, что ты не догадывался. А знаешь, если бы здесь появился  Славик, я бы, не знаю, вопрос о выборе жениха отпал сам собой. Но Слава далеко».
   «Какой Слава? Ты сейчас  придумала?»
   «Уезжай! Извини, что втянула тебя в эту глупую, безнадёжную историю. Ты мне противен! Да, ты прав, мне сейчас все противны!»

   Неужели пять лет прошло? И без этих  приключений столько потом было событий и встрясок, но как-то они не тревожили. А это вот всплыло, видно, тревожным предчувствием – что любые смотрины случаются не к добру. Лишний повод к  давним разговорам и сожалениям, набившим изрядную оскомину у родителей.
   Толика обожала тётка, она и родителей сбила с панталыку. Полюбили его заочно и приняли в семью.
   Толик давно женат – пять лет – на рыженькой своей сослуживице. Видно, держал  её в резерве  на случай неудачи с Евой. Скоро у них появится второй ребёнок. Старший – интересный мальчишка.
   При встречах на улице семья непременно останавливается и заводит с Евой пустой трёп. Ни слова о прошлом. А Ева, поглядывая на Толину супругу, иногда ловит себя на мысли, что перед Евой рыженькая в долгу, что счастлива та, благодаря Еве, которая с барского плеча скинула идеального мужа. Не поскупилась.
   Иногда Ева жалеет о щедром подарке и тут же успокаивает себя: «Шут с ним! Что, мужиков, что ли, мало?»
   Пять лет! А вот на себе реально не ощущала исчезнувшего времени.
   Порой, правда, хотелось пофантазировать, довести к счастливой развязке прожитое. Но нужно ли себя успокаивать фантазиями? Они так легко вживались в плоть реальности, что потом самой трудно бывало отщепить, отчленить их друг от друга.
   Не выдумала ли она Толика, Славу, москвича, баскетболиста, грузина, десяток кавалеров и вот, теперь ещё одного жениха новоиспечённого? Или, как Адам любил себя называть – ущемлённый неожиданным счастьем гражданин.
   Можно было, конечно, поиграть светотенями и поглядеть – не поставила ли природа-мать и на нём крест? Но этот мужичок другой «консистенции». Ей всегда смешно наблюдать за его самолюбованием.
   Волновался, немного был растерян. Ничего, Адам умел преподнести себя, создать о себе приятное впечатление – в этом Еве он хороший помощник и партнёр.
   Ускользала за окном железнодорожная платформа пригорода, мелькали ноги. Выхватила взглядом в отдалении молодого человека, кормящего с рук подружку. Протягивал ладонь, а она окуналась, клевала из неё. У обоих счастливые лица. Счастье это, сгустившееся  в одно крохотное и осязаемое пространство, бережно охранялось ими.

   Прибыли с опозданием в десять минут к четвёртой платформе Казанского вокзала. Поезд ещё не остановился, а Ева увидела среди встречающих Дину; одну, без Равиля и племянника Гошки.
   День назад, когда отправлялись в Москву, успела послать телеграмму с подписями: «Адам и Ева». Еве было интересно увидеть реакцию сестры. Наверно, Дина поломала голову над кроссвордом. Адам – имя неизвестное, ни в одну клетку кроссворда не вписывалось. «В деле не фигурировало».
   Адам, ещё по вагону, тащился с чемоданами следом. Дина поцеловала, отдала цветы и спросила: «А где Адам?» - обыденно, будто встречались уже не раз.
   «Вот и Адам!» - Ева бросила взгляд на проём вагонного выхода. Адам предстал фасадом. Выпятив на волю зад, стаскивал следом чемоданы. Проводница «подпинывала», оба пыхтели, и Еве показалось, что он, воспользовавшись моментом, разглядывал ноги проводницы.
   Дина начала знакомство с женишком по частям: он медленно, с неохотой распрямился и показал сестрёнке спину широкую, как аэродром, и маленькую голову, похожую на продолжение шеи. Наконец явился со спины весь, будто скопированный с баллистической ракеты с индивидуальной боеголовкой. Еве захотел сказать что-нибудь колкое, обидное, чтобы запало ему надолго. Покраснела, но сдержалась.
   Дина протянула руку.
   «А я и есть тот самый Адам!» - сказал он, вероятно, считая своё приветствие оригинальным.
   Ева увидела колючий взгляд сестры. Дина не терпела позёров, при виде их становилась хищницей. От её уколов никому не поздоровится. Ева предупреждала Адама, но до «нарциссов» слабо доходит. Ситуация сразу накалилась.
   Ева опередила сестру: «А где твои?» - больше ничего не нашлась спросить. Отвела удар.
   Равиль и Гошка ждали на стоянке такси. Равиль с сигаретой – опять закурил. Периодически бросал, но - не надолго, поскольку работа нервная..
   Дина жаловалась: «Ни сколько не бережёт сердце. Несколько раз случались приступы, однажды довёл себя до «неотложки» - не вразумило. Особенно много смолит во время премьер, будто от его курения публика острее воспримет спектакль!»
   Ругать ругала, но, надо сказать, к болячкам мужа Дина всегда относилась с уважением.
   У Адама тоже приступы случались, всегда при себе имел нитроглицерин. Ева, сперва пугалась: очень сильное лекарство. Начинала «квохтать» и суетиться, когда он скрипел зубами, хватал судорожно ртом воздух и мял себе грудную клетку. Адам успокаивал: «Ерунда!» Может быть, действительно, ерунда? Возрастное? Но всё же жалко было: хоть и мизерную, но несёт ответственность за его здоровье. Вдруг мужик пригодится в будущем?
   Племяшка всегда рад тёте Еве. Стал уже  взрослый за время, пока не виделись. Совсем недавно, когда впервые брала этот комочек на руки, казалось, что роднее, ближе и любимее человечка нет.
   Сухо поцеловал тётку, будто руку пожал официально, а в глазах искренний восторг искрится.
   Спрашивала Гошку: «Как ты живёшь? Слушаешься маму и папу? В школу скоро тебе?» - и наблюдала за реакцией Адама. Адам стоял рядом с Равилем, и Ева с удовлетворением отметила: «Мужчины почти одинаковы ростом».
   Дина, с присущей ей прямотой, на грани «фола», пустила шпильку – прошипела в самое ухо Евы: «Ну, и на этом кавалере, думаю, ты успокоилась? Или предвидятся другие варианты?»
   «Есть ряд причин,…  в общем, будем поглядеть».
   Немного погодя Дина вновь попыталась кольнуть: «Случайно, не еврей?»
   «Не знаю. Кажется, нет».
   «А то я хотела рассказать анекдот про еврея, постеснялась: вдруг обижу человека?»
   «Расскажи мне!»
   «Проехали. Не к месту. Как-нибудь в другой раз».
   По настроению сестры Ева предвидела, что «экзаменовка» жениха будет проходить серьёзно и беспощадно.
   Вдруг задело самолюбие Евы: всё-таки она сама выбрала в спутники жизни Адама. Тонкая, этическая и эстетическая сторона вопроса: о вкусах, как известно, не спорят, и не младшей сестре судить о вкусах Евы.
   «У Адама в Москве есть неотложные дела, связанные то ли с издательством, то ли с клубом самодеятельной песни. Я не вмешиваюсь в его творчество», - между делом обронила Ева. Подкинула информацию к размышлению, намекнула, что женишок – не лапоть, человек искусства, есть в нём что-то интересное. Не глуп, если разобраться, а будет содержаться в умелых руках, то из него выйдет толк. Еве не занимать умения воспитывать, лепить и создавать то, что задумала.
   Конечно, Адам пока ещё ремесленник от литературы, - воздушных замков строить не надо, - пошиба ниже среднего. Как бы мягче сказать? Графоман? Нет. Хронический неудачник? Не совсем. Попадались в его стихах и строки прямого попадания, не сляпанные, как в последнее время лепят стихи, точно аппликации. Некоторые стихи даже Евой до конца не осмысленны. Бездарь не может написать: «На плечо опустила мне голову, крепко пальцы мои ухватила. «Виновата, -твердила,- что помнила, виновата, что не позабыла». Я стоял отрешенный, усталый, без прощенья, без права явиться. И жалел, что мне легче не стало, и боялся, что это мне сниться». Или, вот: «Прошла, удостоив вниманием, словно на руки сбросила плащ…»
   Вся его короткая с ней, как вздох, жизнь  была посвящена Еве. Бывало, и другие поэты посвящали ей стихи. Неплохие. На дни рождения – это традиция – писали весёлые, с грустной, нравоучительной подоплекой стихи-пожелания. Но у Адама, помимо рифмы, в стихах присутствовало что-то ещё. Искренность, нежность, печальная исповедь?
   Ева знает, сама писала когда-то стихи. Переполненная жалостью к себе, на грани рыданий не могла не поделиться с собой жгучей, иссушающей душу тайной.
   В стихах Адама было что-то ещё, нераскрытое, непознанное. Правда, он – порядочный лентяй. Но это можно легко исправить, всё в руках Евы. Будет творить в свободное от работы время.

   Дина спросила: «Он играет на гитаре? Забавно. Равиль меня тоже охмурял гитарой. Ночи напролёт пел песни советских композиторов. Нам ведь, дурам, ничего не нужно, лишь бы слух лирой нежили»
   Тон у Дины был нравоучительным, с налётом иронии: мол, было, было уже с ней всё это, но давным-давно, кажется, в детстве, вернее, в зародыше семейной жизни. А потом столько всего навалилось, потрясло, помяло, стряхнуло с неё ненужную шелуху восторгов, что теперь себя ощущает древней старухой. Наступит для Евы время, когда придётся снять изумрудные очки, а за ними – обыкновенные серые стены с грязными крышами. Знакомы ей фокусы Великого Гудвина.
   Еву покоробил такой тон. Остался неприятный осадок, будто случайно в бане столкнулись соперницы и тайно, исподтишка рассматривали друг у друга то, чем «эта стерва смогла завлечь её избранника».
   Они толкались на кухне. Кухня была крошечной, прихожей одновременно.
   Дина нарезала помидоры в салат. Помидоры в первый день лета? Москвичи избалованы свежими овощами!
   У Евы возникло неукротимое желание съесть помидор целиком. До дрожи в коленях! Выхватить и съесть!
   «Ты говорила о ряде причин. Что за причины?»- поинтересовалась Дина.
   «Какие причины?» -  наблюдала, как из помидора сок брызжет на пальцы сестры.
   «Ну, которые тебе или Адаму мешают. Я толком не поняла».
   « А, вот ты о чём! Видишь ли, Адам  уже был женат».
   «Дальше…»
   «Что дальше?»
   «Ещё, какие причины?»
   « Все… кажется».
   Дина покачала головой – тоже нехорошо, наставительно:
   «Удивила!  Ничего особенного. Сейчас почти все женихи имеют стаж семейной жизни. Где ты найдёшь целомудренного? Если только  в тайге кто-то ещё на ветке отсиживается?»
   «У него ребёнок остался…»
   «Значит, надо тебе скорее рожать. Догоняй сестрёнку! Родишь, всякая ерунда из головы вылетит».
   Ева потрогала, погладила мягкий,  сытный бок помидора, поднесла ко рту, понюхала, примерилась, оттягивая и предвкушая момент наслаждения:
   «Кажется – уже…»
   « Что? – не поняла Дина, - Уже родила?»
   «Нет, но… А знаешь, Адам мне сам предложил: давай, говорит, сделаем во-от такого маленького сына! - она показала размер ребёнка величиной со спичечный коробок, - Может, действительно? Я ему тогда сказала, что ребёнку нужен отец. Он бил себя в грудь!»
   «Будущий папаша Адам знает, что ты уже?...»
   «Разумеется. Все сроки прошли, а считать он умеет».
   «До трёх? – и уже серьёзно, словно упрашивая Еву, сестра сказала: - А зачем вам сын? Давайте дочку! Внук у родителей есть, теперь дело за внучкой».
   «С таким темпераментом, как у него – без проблем!»
   «Ну, кавалеры были у тебя и потемпераментнее!»
   «Были – сплыли. Мое прошлое для него – запретная тема», - солгала Ева.

   Пыталась много раз достучаться до Адама, вдолбить ему, что его прошлое не интересно, что и он должен относиться  к её прошлому так же.  Она всю жизнь ждала только его. Но Адам постепенно вытягивал из неё правду. Ему нужна была вся правда о ней, ничего, кроме правды, но только та правда, которую он хотел, и которая успокоила бы Адама.
   Иногда доходило до курьёзного. Ева чувствовала, что если не придумает какого-нибудь сексуально озабоченного баскетболиста или похотливого грузина, то Адам уличит в ней фригидность.
Придумывала, а потом долго и горько жалела об этом, потому что к выдуманному ею прошлому Адам ревновал до помутнения рассудка.
   «Не знаю, хорошо или плохо иметь аморфного мужа? - перевернула с ног на голову сестра, - Счастье, наверно, свалилось безмолвное тебе на голову?»

  Буквально, свалилось! Полгода работали в одном здании. Ева внимания не обращала: мало ли женатых косились на неё, слюнки сглатывали? «У Вас такие выразительные глаза! – и смотрели на ноги, пожирали глазами, насиловали визуально: - Пригласите меня в гости?»
   Адам явился без приглашения. Принёс с собой гитару, две бутылки дешёвого вина, и с порога нахраписто атаковал:  «Для всех моё имя – с ударением на первом слоге. Для меня  твоё имя - на первом месте! Вся моя жизнь – ради тебя! Я не хочу тебя больше терять! Я так долго тебя искал, поверь! Ты мне снишься каждую ночь! У меня губы распухли, потому что непрестанно во сне твержу твоё имя! Не веришь? Могу ещё одно ребро дать на отсечение! Не мучай меня и не гони от себя! Я буду всю жизнь на руках тебя носить! Я сделаю всё, чтобы ты была счастливой: лягу прахом у ног твоих; сторожевым псом стану охранять твой покой; набивать рот кремом для ног, чтобы потом вылизывать тебе пятки! Только позволь мне не отводить от тебя взгляда, любоваться тобой, засыпать и просыпаться, вслушиваясь в твоё дыхание!», и т. д.
   Красиво преподнёс себя. Не подкупил, но заставил Еву задуматься. Всю ночь пел  грустные, незнакомые ей песни, под утро она решилась на смелое предложение: «Хорошо, Адам, попробуем, поживём вместе, вдруг что-то получится? Только у меня будет условие: если кому-то из нас надоест, то надо будет сразу признаться, не тянуть друг из друга нервы и по маленьким кусочкам не отрезать от плоти».
   «Я буду стараться до самой смерти тебе не надоесть! – и, наблюдая, как она шла к раковине,  Адам добавил: - Не женское это дело – руки марать о грязную посуду. Теперь этим займусь я. А ты пока постельку расстели. Обиделась? Извини, я пошутил глупо».
   Не вдруг, конечно, не в один день Ева поняла, что терять этого «свистка смолёного» не хочет. Не дёшево ей обошёлся.
   Высокое начальство, прознав об их отношениях,  признав их регулярные свидания нелепой случайностью и недосмотром партийных органов, вызвало Еву «на ковёр» и предложило в ультимативной форме: «Или вы ставите крест на своей карьере, или гоните от себя подальше, ко всем чертям, этого подонка!»
   Удивительно, Адам умудрялся всем её знакомым стать поперёк горла, а начальство его люто ненавидело.
   «Я имею опыт в воспитании молодёжи. Мне доверили руководить огромной комсомольской организацией. Неужели, вы думаете, что я с одним подопечным не справлюсь?» - наивно надеялась Ева отстоять себя и отвести их гнев от Адама.
   Она пыталась уже, по-своему, воспитывать его.  Однажды задержался неизвестно где и с кем на три часа. А перед этим клялся, что домой всегда будет приходить без опозданий.  Ева выставила его вещи за порог: «Уходи! Навсегда! Я тебя больше видеть не желаю! Врёшь на каждом шагу, изворачиваешься.  Из-за тебя у меня одни неприятности! С тобой жить невозможно!»
   Молча собрал вещи и ушёл.
   А в полночь бросилась его искать. Вдруг наложил на себя руки? Вдруг хулиганы избили. Рыскала по кустам, терзало плохое предчувствие: лишь бы жив был, лишь бы ничего с ним не случилось!
   Подняла на ноги друзей -  Енохины примчались сразу же: «Кто такой, Адам? Почему скрывала от них? Хотя бы – как выглядит?» Пришлось рассказать. Под конец разрыдалась.
Енохина  одной рукой массировала ей затылок, а другой в чай капала успокоительное: «Все мужики одинаковы. Неужели, влюбилась? Ничего, протрезвеет и вернётся. Таких женщин не бросают». Всю ночь не смыкали глаз, а утром наугад позвонила в ведомственное общежитие –там её узнали по голосу: «Да, такой имеется в наличии. Пришёл ночью, помылся, побрился, постирался,  лёг спать. Ещё не просыпался».
   Никому, ничего не объясняя, кинулась в общагу. Дежурные и комендант  таращили на неё глаза: «Что  случилось? Почему внеплановая проверка?»
   Дубликатами ключей открыли комнату: действительно, спал, как ни в чём не бывало. Такой родной, такой беспомощный, такой любимый. Вспомнила Енохину: «Неужели, влюбилась?»
   Сдёрнула с него одеяло: «Одевайся! Домой пора! Я тебя жду в вестибюле!»
   А он, как птенец, сидел, нахохлившись, голый, – постиранные трусы сушились на спинке стула, - и каждое родимое пятнышко на теле, каждая морщинка на его лице казались  частицей её самой.

   Дина привела в чувство: «Мне ещё месяц назад тётка докладывала, что племянница таскала за собой повсюду нового кавалера, а родной тётушке боялась показать. Что, мол, усадишь его, сирого и голодного  на холодную скамейку во дворе, а сама по часу чаи гоняешь с родственниками. Так воспитывала?»
   «Наверно, тогда ещё не знала, нужен ли он мне? Было много сомнений относительно его моральных качеств и достаточно поводов, чтобы распрощаться с Адамом. И вообще, мужа всегда надо держать в чёрном теле. И доводить до такого состояния, что мастурбировал бы, только глядя на фотокарточку с моим изображением, где я в полный рост и, допускаю, прикрыта бикини или – в пеньюаре.
   «Очуметь! Какая дура  поверит, какой дурак вытерпит?»
   «Я после первой ночи с ним, -  когда Адам допытывался, лучше ли он прежних, было ли хорошо так же, как ему, - призналась, что мне Это Дело не очень нравится. Больно, потому что давно уже ни с кем не было. Вот, его руки, его ласки – это что-то!
   И потом, мне проще держать его в чёрном теле потому, что у нас разные биоритмы и активность. Когда он хочет, я уже валюсь с ног от усталости, засыпаю, а утром его не добудишься» - опять соврала Ева, потому что, как пионерка, «Всегда готова!» была, едва касался  плеча, начинал поглаживать и целовать ей спину, щекотать страстным шёпотом ухо. Не реально отказать, невозможно отказаться.
   Что касается тётушки, то та давно уже позвонила родителям и в деталях обрисовала Адама. К бабке не ходи! Повинилась, что не уберегла племянницу, что какой бы «такой, сякой, разэтакий» Адам  не был, но это выбор их старшей и непослушной дочери, что  всё грустно, но и чревато скорой свадьбой и внуками.
   «Я боюсь, что родителям Адам может не понравиться». – Призналась младшей сестре.
   «Не говори глупостей. Ты же знаешь, что скажет папа: «Наши дочери плохих мужей себе никогда не выберут!»


               
                Глава десятая.

   В обычный вечерний час, по строго установленному летнему графику, в небесной сфере что-то оглушительно лопнуло и разнеслось едким шипением над городом. Воздух дрогнул, будто Природа резко опустилась  необъятной задницей на детский горшок.
   Стало возмутительно душно, и досадно  за отчизну.
   Городская птица приостановила  местные перелёты по отхожим местам и мусорным мульдам. Не было видно её и на штырях голых антенн. Прочая живность попряталась по подвалам и гордо замерла в привычном ожидании конца света.
   В 163 квартире углового дома по улице Народовольцев вышеупомянутый хлопок был воспринят как сигнал грядущего Великого скандала. И, как всякая грандиозная операция, скандал начался скромно, будто исподволь.
   Прислушиваясь к вакханалии за окном, жена Адама решила успокоить себя догадкой:
   - Это самолёт, - сказала Ева мужу без тени сомнения, точно всю жизнь проработала диспетчером в аэропорту. Она в эти минуты,  тоже по строго установленному графику, кормила младшего четырёхмесячного сына. Сын кормиться не желал. Истыканный материнской грудью, он извивался, прогибался и истошно орал, требуя молоко из бутылочки.
   - Это самолёт, - повторяла жена, методично и настойчиво набивая грудью рот младенца.
   - Нет, это завод, - решил прервать упорные заклинания  Адам, сидя тут же, на диване, рядом с Евой и вяло наблюдая за искривлённой картинкой на экране телевизора. (Ни дипломатической улыбки в адрес жены, ни проблеска интереса к мукам матери его детей).
   - Адам, ты – говно, - пока ещё спокойно и предварительно заключила супруга.
   Адам хорошо знал по личному опыту  и опыту предков, перешедшему с генами, что кормящую самку трогать нельзя. При контакте с противником у самки активизируются ядовитые железы и образуются набухания в области шеи и груди.
   Однако соблазна - едко огрызнуться - он подавить в себе не смог и хладнокровно, точно заслуженный ассенизатор страны, парировал:
   - На себя посмотри сперва, а потом уж других нюхай!
   Слова были восприняты правильно, бойцовский дух в женщине среднерусской полосы пробудился:
   - Я твоих трусов достаточно нанюхалась! Чего там, трусы? Ты даже носки постирать себе не можешь!  Неблагодарная ты, скотина! Кто меня такой сделал: превратил в домработницу? Теперь ездишь на мне и ещё упрекаешь! Совести в тебе  ни на грош! Паразит, я же с твоими детьми уродуюсь! Ты только жрёшь, спишь; по дому палец о палец не ударишь! Живём, как в жопе! Всё у нас на соплях: к чему не прикоснёшься – разваливается! Сказала – самолёт! И амба!
   - Завелась. Слезу ещё пусти!  Может, проймёт меня? Завод, я сказал!
   Слезу Ева пускать не стала. Она отнесла младшего в кроватку и запустила в Адама фарфоровой кружкой.
   Привычный к подобным,  «марш-броскам», Адам на этот раз не успел сгруппироваться и отвести удар противника. Кружка угодила ему в голову и на секунду выбила из него сознание.
   Проступок жены давал право Адаму на ответные, непредсказуемые действия. Разбрасывая на ходу фразы, склеенные из проклятий и грубого рабоче-крестьянского мата, он заметался по комнате; опасно размахивая руками и укладывая вещи в серую хозяйственную сумку, с которой раз в два месяца покидал семью и уходил «напрочь» из дома.
   Старший ребёнок растерянно сглатывал слёзы, не определившись, кого ему жалеть, младший истошно орал, напуганный мельтешением отца, - по комнатам носилось нечто огромное, похожее на грузовик с камикадзе за рулём.
   Ева сидела на диване, строго держа спину, точно телеграфный столб, и прислушивалась, как из недр её организма – чуть выше крестца – всплывает монотонное гудение – предвестник истерики с потерей сознания в последнем акте. Она сглатывала этот гуд, загоняла в желудок кислой слюной, была занята полностью собой, но мужа из поля зрения не выпускала.
   Наконец Адам обулся, топнул по-хозяйски, проверяя прочность каблуков и торжественно замер в ожидании раскаяния жены или, наоборот, матёрого напутственного слова в дорогу.
   Была пауза. Ева сглатывала слюну, поигрывая кадыком, точно передёргивала затвор дальнобойного орудия. Недокормленный сын подозрительно затих в кроватке. Вдруг  во всём величии предстала перед Адамом идиллическая картинка семейной жизни, полная тишины и загробного покоя. Уходить расхотелось. Но мужская гордость, сильно ушибленная фарфоровой кружкой, пинала на улицу, жаждала отмщения, желала проучить непокорную и жестокую Еву.
   «Хотя бы извинилась напоследок, - мысленно молил Адам, - может статься, простил бы через два дня. Адам – мужик отходчивый. Главное – верный и периодами любящий. Подобных ему, вымирающих особей, на территории СССР единицы. Все должны быть занесены в Красную книгу, и по Указу находиться под охраной государства. Только вот руки у правительства до долгожданного Указа не доходят. Некогда им, всё разоружаются, чтоб потом вооружаться. А за их спиной добропорядочных граждан жёны фарфоровыми кружками почти насмерть забивают».
   - К родной мамочке лыжи намылил? – желчно подначила Ева.
   - Сейчас не зима. И без лыж обойдусь, - огрызнулся Адам.
   - Иди, иди к свекрови! Поплачься ей: такая у тебя жена нехорошая! Обижает паиньку, житья не даёт. Где это видано, чтобы её сыночке перечили? Уж она-то рассудит правильно. Ещё добавит, что только завод издает такие звуки, а у твоей жены, скажет, никогда не было ни слуха, ни совести. Давай, беги скорее! Ты постоянно находишь возможность, чтобы умотать из дома. Тебе наплевать на детей! У тебя в башке один шум завода! Эх, подонок, ты когда-нибудь на заводе-то был? Хотя бы с экскурсией? Вот, так ты обо всех и обо всём судишь, ни черта не зная и не разбираясь. Самонадеянный петух!
   Последнее предположение жены о принадлежности Адама к пернатому сословию являлось преднамеренной попыткой пожизненно оскорбить и унизить мужа, вывести из себя, обезоружить и втоптать в пол. Еве почему-то доставляло огромное удовольствие принижать Адама до уровня домашней бульонной птицы, хотя Адам много раз и раньше растолковывал жене скрытый смысл данного оскорбления:
   - Таким словом ласкают заключённых, которых,… ну, пассивных, - объяснял он и хлопал себя по наглядному пособию: - Вот в это самое место. Педерастов, короче.
   - Откуда тебе известно? – недоверчиво переспрашивала жена. – Ты там был? Эх, ты, даже на зоне не был, а туда же - пассивный, массивный!
   Не дошло, видимо, до неё, не насторожило ни разу.
   - Значит, окончательно и бесповоротно ты считаешь меня петухом? – слабеющим голосом спросил Адам. – Как ты могла? Ты сейчас ушибла меня больнее, чем кружкой!
   - А я? Как я терплю? Всю жизнь живу, ушибленная тобой. Господи, помоги мне вразумить Адама!
   - Вот этого не надо, господа-то всуе не надо поминать, - решил грамотно остановить Адам причитания жены, разглядев в ней признаки реактивного психоза. Иначе, через минуту, придётся  засвидетельствовать, как Ева, закатив глаза, царапая воздух руками и давясь криком «Паразит такой! За что-о-о?!», валится на спину возле него без чувств. Потом прочно располагается в коридоре, дети  заходятся от ора, и Адам всю ночь, курсируя по квартире,  отпаивает жертв своего треклятого бездушия, а под утро начинает позорно вымаливать прощение за что-нибудь. Хотя бы – за свой железобетонный лоб, который с расточительной лёгкостью крошит дорогую фарфоровую посуду.
   Довольно часто их домашние склоки заканчивались на радость соседям глухим стуком  весомой плоти:  Бум! И тишина.  «Убил и съел!» 
   - Меня ещё никто так не оскорблял! Пусть тебя мучает совесть: я не заслужил клички «петух».
   - Ты,… ты, - опять начала задыхаться жена, - ты не заслужил даже этой клички.
   - Понял. Значит, всё,  конец связям, - Адам спокойно взял сумку, вышел в подъёзд, но в последний момент обернулся и на правах «ушибленного» фарфоровой кружкой добавил: - А вот я ни-ко-гда не называл тебя козой! – и с чувством исполненного долга хлопнул дверью и запел, живо перепрыгивая ступеньки: «Не слы-ышно шу-ума заводского» на мотив «Шумел камыш».
   В общем-то, довольно удачно Адам вырвался на волю, почти без потерь, чем сильно разочаровал соседей. Особенно, одного, мелкого такого, из квартиры напротив. Тот болезненно переносил пораженческую политику Адама: долго не мог уснуть; было слышно, как шлёпал то и дело дверцей холодильника, тяжело вздыхал и жаловался колбасе: «Эх, мужики, вы, мужики,  убогие  страдальцы!»  А на следующий  день, приняв на грудь для храбрости, проводил  на своей очередной синюшной  опойке акцию возмездия за всех угнетённых и забитых мужчин.
   Случалось Адаму вылавливать и утихомиривать мелкого соседа в подъездной клетке. Пьяный коротышка мог бы и слониху затоптать, если бы не путался в собственных сатиновых трусах размером в половину роста. Опойки, пользуясь неуклюжестью коротышки, пулей  летели в одних ночных рубашках в ближайший опорный пункт и, упав обессилено к  ногам охранников правопорядка, с блаженной улыбкой на лицах тут же засыпали. А мелкий сосед  настырно и долго ещё нарезал круги возле опорного пункта и упрашивал родную милицию совместно пожурить обидчицу и попинать совсем немножко: «Она же – баба! Ба-а-ба-а! Вникают они в смысл этого отвратительного слова? В низкое, помойное его происхождение?»
   Комиков среди соседей было достаточно, и каждый норовил Адаму сказать напутственное слово или радостно помахать вслед платочком.

   С короткого разбега – и от земли! Не размашисто и тяжеловесно, а, юрко маневрируя, взмывать и уклоняться от выстрелов ветра. Разворот на правом крыле – и в сумерках земля тщедушно сигналит о себе лишь мелкой россыпью голубых огоньков. Всё остальное вокруг – Бог! Бесконечный, Всевластный, Всемилостивый, Бесцветный Владыка – очень далеко, рядом и внутри Адама одновременно! Оказывается, Адам скользит по бережно вытянутой ладони Господа, а чудится, что летит!
   Прекрасная картинка сна, надо сказать!
   Мама Адама обычно быстро и правдоподобно находила объяснения подобным снам:
   - Нехороший сон, - констатировала бы она, - надо глянуть в «сонник». Ну вот, я так и знала, это у тебя – к менструации. Ах, да, забыла, ты же у нас мальчик! Следовательно, сударь, ждите поноса в самый неподходящий момент!
   Вольности в выборе выражений ей не выбирать. Она – медработник с тридцатилетним стажем: диагнозы ставила быстро и сурово:
   - Все болезни сидят в затылочно-копчиковой части. Изгонять эти болезни нужно древним, испытанным методом!
   Жене мама звонила регулярно и с обидой в голосе напоминала:
   - Ева, ты опять прекратила пить мочу? Не обманывай, я же чувствую по голосу! Пей мочу постоянно! Не прерывай процесс лечения. Лучше всего – писать и отстаивать в трёхлитровых банках! Во-первых, в них удобно попадать, во-вторых, в трёхлитровых ёмкостях оптимально адсорбируются шлаки. На поверхности остаются все самые оздоровительные продукты. Это уже научно доказано! Пей! Я скоро приеду и проверю! Не слышу звука одобрения в твоих голосовых связках!  Боже мой, если бы я знала, кому отдаю в руки на поругание своего сына, лучше бы  сделала аборт!
   Ни разу Ева не обмолвилась, что Адам достался ей б/у, не свежим и достаточно истасканным уже гражданином.

   - Извините, не желаете напиток?
   Адам открыл глаза:
   - Что, уже Москва?
   - Ещё минут двадцать лететь. Пить будете?
   - Спасибо! – Адам глянул в иллюминатор. А там такая благодать! Вылетали в сумерках, а за бортом – голубая пустошь с розовой окантовкой. Вроде, на запад летели, но синева густела в хвосте самолёта.  «Нищая страна! Навсегда обманутый народ! Однообразное серое и безнадёжное существование! И только здесь, за облаками, Бог одинаково всем предоставил возможность вкусить гордую и осязаемую красоту жизни. На земле Он уже не властен».
   - Так, ещё раз пробежимся по сценарию, - оторвавшись от иллюминатора, обратился Адам к компаньону.
   Тот показал стюардессе, чтобы зашторила проход в салон. Они летели на маленьком Як-40, известном в аэропорту города как правительственный самолёт. Компаньон Толик сидел рядом и чувствовал себя оскорблённым всем «Аэрофлотом». Он распорядился рейс на Москву откупить полностью, заплатил уйму денег, но «Аэрофлот» под разными предлогами навязали ещё десять человек – до полной загрузки. Среди того десятка мог оказаться кто угодно – и телохранители не помогли бы.
   - Два телохранителя садятся в «Вольво», - делал расклад Адам, - вторая пара садится в «Ладу» и все вместе с почётом отправляются на Калининский. А мы с тобой, предварительно позвонив покупателю, берём тачку и скромно едем до Ярославского. Там и состоится знакомство. Звонить будешь ты. Скажешь только четыре слова: «Древесина здесь. Место прежнее».
   - Одни, без охраны, с Посохом?  Рискуем? За Него бандиты половину Москвы перестреляют, - высказал опасение Толик.
   - Половину Москвы не жалко. Нам, главное, до Ярославского добраться, а там покупатель своих детишек к нам приставит.
   - Кто он?
   - Товарищ из Госплана. Рыжкова уничижительно Колей-Ваней обзывает. Солидный бандит.
   - Задерживаться не станем. Сдадим дерево, получим договор и - домой!
   - С договором и наличными!
   - Как? Ты же говорил, что перечислением?
   - Толик, не делай глаза флюгером! Тебе налоги хочется заплатить? Забыл? Мы – нищая фирма, у нас на лицевом счету 60 тысяч, и в банке «наводчики» должны быть уверены, что скоро нам придёт конец.
   - Иной раз думаешь, что лучше нищета, чем свинец в животе.
   - Ничего, привыкнешь думать иначе. У нас, между прочим, время строго ограничено. Через сутки Ева бросится искать меня, обнаружит, что и Посоха нет. Ушёл муж из дома, подарок тестя прихватил, растворился навсегда – хоть на алименты подавай.
   - Представляю! Четверти месячного дохода хватит, чтобы правнукам прожить беспечно, - съязвил Толик.
   - У меня есть официальная зарплата.
   - Адам, ты расчётливый везунчик. Ты знал, что обладателем Посоха мог быть и я?
   - Естественно. Поэтому ты компаньон, а не конкурент. Хотя, чтобы ты сделал с окаменелой деревяшкой?  В углу так и стояла бы, наверно, до второго пришествия? Нет у тебя коммерческой жилки.
   - За то Ева до сих пор меня боится, а тебя пользует, как хочет.
   - Толик, мне иногда кажется, что мы с тобой работаем не в паре, а в спарринге, - грустно намекнул Адам. Серая хозяйственная сумка валялась сиротливо, как использованный презерватив, возле его ног. Посох, завёрнутый в тряпки, упакованный в пластик, находился в багажном отделении - смелое, наглое решение Адама.
   
   Удивлению компаньона не было предела, когда, - пролетев полстраны, проехав от аэропорта до Ярославского, избавляясь на поворотах от предполагаемого «хвоста», - уже на привокзальной площади Адам  расковырял пластик и показал, что вместо Посоха в свёртке  находился кусок бруса.
   - Маленькие хитрости большого бизнеса,- сказал Адам.
   Поменял? Но когда? Они были всё время вместе. А ведь Адам возмущался больше других, что не смог Толик откупить рейс полностью. Вот, хитрец!
   С покупателем обнимались будто родственники. Раньше Адам ничего не говорил Толику о покупателе.
   - Что ты нам, дружище, сообщишь неприятного о сделке? – похлопывал по плечу Адам покупателя.
   - Самое неприятное для вас то, что вы не услышите от меня ожидаемых неприятностей. Заявка подписана заместителем министра. Договор вступает в силу с момента подписания вами договора.
   - А как обстоят дела с лицензией и разрешением на вывоз леса в Южную Корею?
   - Мы же заранее договорились, что лицензия – дело второе.
   - Ну да, договорились. Так они у тебя на руках? Второе, но не последнее. Для нас, может быть, это важнее, чем порубочный билет. Лес мы всегда успеем казнить.
   - Были сложности. В Минвнешторге дорабатывают вопрос. Это  кругляк, а он проходит, как стратегическое сырьё.
   - Что, значит, вопрос дорабатывают? Значит, лицензия и разрешение – под вопросом? Дорогой товарищ, сейчас мы распилим этот предмет на несколько частей, - Адам показал на свёрток, - и будем отпускать кусочки по мере исполнения вами пунктов настоящего договора.
   - И меня подвесят за яйца! – признался покупатель. – Я повис между молотом и наковальней. Обещаю, завтра лицензия будет лежать у тебя в кармане.
   - Хорошо, - согласился Адам, - но перед подписанием договора.
   - Что ты, что ты? Не представляешь , какая машина уже завертелась? Тысячи людей задействованы. Пять вертушек по сорок вагонов должны загружаться и отправляться в пункт назначения. Двое суток простоя  никакой министр не переживёт. Я дал гарантию, что «вещь» сегодня будет на месте и договор вступит в силу завтра же. Мы и экспертов на утро пригласили.
   - А где гарантии, что лес пойдёт бесперебойно и в сроки? –  прорвало вдруг Толика на нетактичный вопрос.
   Покупатель смотрел  растерянно на Адама: отвечать компаньону или тот сам догадается? И всё же ответил:
   - Это не госзаказ.  Всё отрегулировано и рассчитано по секундам. Таких сделок было уже две. Адам, ты, разве, не говорил другу? Это из серии так называемых замороженных проектов.
   - У тебя чёрный юмор, - отреагировал Адам,- ты, случайно,  в Госплане негром не подрабатываешь?    

   - Чем мне нравится Москва?- спросил Адам у Толика и ответил: - Ничем! Каждая мелкая шишка мнит себя горою. А эта шишка - вовсе не шишка, а рога лезут наружу. Однажды  не совсем верный перевод Библии итальянцами привёл к тому, что  Микеланджело вместо нимба изваял Моисею рожки.
   Подтрунивания над пижонством москвичей было ничем иным, как пижонством самого Адама. Выкобениваться он любил, но ради кого? Не ради же Толика, которому глубоко плевать на словеса Адама? Лишь бы дело не пострадало, лишь бы член стоял и деньги были, остальное – довесок к жизни.
   Не ладилось у покупателя с провинциалами. Не могли, мол, они понять, что проще им было отдать «предмет» и тикать обратно, рассыпая благодарности, что остались живы.
   Приехали в Минлеспром. Покупатель долго оформлял единый пропуск, затем так же долго ждали в кабинете хозяина,  пока не вбежал коротышка с весёлыми глазами. Он ни на секунду не останавливался, -  проскипидареный живчик, - летал по кабинету, трогал бумаги на столе и Адама, пытаясь понять, с одушевлённым ли он предметом разговаривает?
   - Наш плешивый мальчик, - шепнул на ухо Толику Адам.
   Череп у коротышки был не совсем голый, по бокам буйно вились бакенбарды шириной с ладонь:
   - Не понимаю, - взмахивал резко руками плешивый весельчак, а на самом деле разводил гостей, - на что вам нужна лицензия? Таможня всё едино не пропустит «кругляк». Чихать им на лицензии! Однозначно, лес отправят обратно. У меня надёжные люди в МРЭП, МВС и Торговой палате. Сведения абсолютно точные! Вот, брус, вагонка, половые доски – пожалуйста! Проблем нет! Пилорамы есть! А пилорамы есть – и проблем нет!
   В тон ему подхватил Адам:
   - Проблемы есть! Нет пилорам!
   - Пилорамы есть!
   - У вас есть пилорамы, у нас есть проблемы.
   - У нас нет проблем!
   - А у нас нет пилорам.
   - Вы не поняли, у нас и у вас нет проблем!
   - Если у нас нет проблем, то у вас нет пилорам?
   - А если иначе взглянуть?
   - То у нас нет пилорам, а у вас – проблем?
   - Я намекаю на долевое участие.
   - Значит, говорите, что у нас нет проблем, а сами намекаете на долевое участие?
   - Вам одним не перелопатить!
   - Долевое участие не перелопатить?  Пожалуй, вы правы, - включил «дурочка» Адам.
   - Уважаемый, я в таком регистре разговаривать с тобой не желаю!
   - А я, оказывается, с баяном разговариваю, а не с зам. министра. Интересно, вас на какой фабрике народных музыкальных инструментов произвели на свет? На местной?
   - Что? – оскорбился плешивый: - В моём кабинете издеваться надо мной?  Ты кого ко мне привёл, - обратился он к покупателю, молниеносно решив поменять тактику, - Я же, я же их втопчу в землю, сравняю с навозной кучей! А ты, свинья, - обратился весельчак к Адаму, - ещё долго будешь ползать у меня в ногах со своим «кругляком», - и покрутил пухлым пальцем перед носом Адама.
   Адам смотрел-смотрел на палец, да и залюбовался: «Обложить бы его тушёной капустой с горчичкой и – под баварское пиво!» Хороший палец!
   - Можно я высморкаюсь, а потом скажу? – предложил Адам.
   - Что? Ну, давай, скажи, сопливый?
   - Может, не надо? – попросил Адама компаньон.
   - Нет, я всё же высморкаюсь. Всё равно этот баян плешивый превратил свой кабинет в скотный двор.
   - Ну же, скотина, сморкайся и говори! – требовал хозяин.
   -  Мы согласны на долевое участие! – торжественно объявил Адам.
   - Слава богу! – вздохнули облечено продавец и плешивый: - Спрашивается, зачем надо было мозги-то кочкать?
   - Но с условием, - так же торжественно продолжил Адам, - что вы продаёте нам пилорамы по остаточной стоимости, а мы покупаем их после продажи леса в Южную Корею.
   - Зачем? – удивился плешивый. – Мы можем отдать вам пилорамы бесплатно!
   - Хорошо, принимается. А мы, в свою очередь, продадим вам пиломатериалы недорого, за 80 процентов их стоимости в Южной Корее.
   - Что? Вы, парни, обнаглели!
   - Я же предупреждал, сперва мне высморкаться надо было.
   - Вон отсюда! Вон, вон, вон отсюда!
   - Засем гонись, хосяина? И куда отсюда вон? Сюда или сюда?
   - Лес тебе, сопливый, никто не продаст и никто у тебя не купит! – в спину Адама кинул плешивый.
   - А его никто и не собирался покупать. Клал я на него!
   - И денег ты не увидишь, труп несчастный.
   - Трупы счастливые. Им деньги не нужны.
   Когда хлопнула за ними дверь, покупатель, вытирая пот со лба, сказал:
   - Ну и шуточки у тебя, Адам!
   - Трупам не до шуток, - вдруг серьезно ответил Адам.
   - Кажется, это ловушка? – поделился опасениями Толик.
   - Уже…
   - ?!
   - Уже не кажется.
   - Да вы, ребята, сдурели! Всё чисто, вам дело предложили. С ним быть в доле, значит иметь надёжную крышу. С ним дружить надо, чтобы не страдать манией преследования.
   - Спасибо за совет! Пострадаем за Отчизну?
   - К месту, но не умно.
   - А умно – сразу к стенке.
   - Адам, мне к утру нужен «предмет». Я должен отчитаться перед своими, - попросил покупатель Адама.
   - Называй вещи своими именами, - раздражённо ответил Адам. – Тебе нужен Посох? Наличные за него ты не можешь предложить, как я понял? Денег у тебя нет. Сделка с лесом оказалась туфтой!
   - Почему туфтой? У меня есть доказательства! – покупатель полез в портфель, долго копался, наконец достал карту: - Вот площадь вырубки. Честный обмен, чистая прибыль только составит пять лимонов!
   Адам краем глаза глянул на карту:
   - А где железная дорога? В трёхстах километрах?  То есть вертушки будут приходить к пункту загрузки, сутки отстаиваться и пустыми отправляться к границе? Хорошая ловушка и хорошо продуманная операция Комитетом Глубинного Бурения против предпринимательства.
   - Хочешь сказать, что разбираешься в тонкостях? Идиот, ни хрена ты не разбираешься! Отдай Посох, если жизнь детей ещё дорога! – потребовал покупатель.
   - Возьми! – протянул свёрток Адам.
   - Я говорю серьёзно, мне нужен Посох, а не эта палка, обёрнутая тряпкой.
   Адам уставился на Толика:
   - И ты, Брут?...
   Толик спокойно смотрел в глаза Адаму:
   - А я говорил, что у меня не меньше прав на Посох. Отдай! Не греши!
   - Я же тебя с рук кормил? – удивился Адам.
   - Бабка надвое сказала: кто кого кормил, кто кого терпел. У Евы спроси, кто настоящий хранитель Посоха?  По праву, пять лет назад ещё Посох принадлежал мне. Это была плата за моё терпение.
   - Ты сейчас придумал?
   Толик переглянулся с покупателем, покачал недовольно головой:
   - Извини, Адам. Некогда мне с тобой объясняться, - он поманил из темноты охранников: - Не переусердствуйте! По голове не бить! У него там, в извилинах, предмет спрятан ценой в несколько миллионов.
   - А по почкам, и с удовольствием,  можно?
   - Скажи, Адам, - вмешался покупатель, - когда тебя тесть выпроваживал из своего дома, ты знал уже цену, подаренной тебе напоследок, вещи?  Зна-ал! Каждая вещь имеет свою цену!
   Первый удар и резкую боль Адам ощутил на почках.

   - Уважаемый господин! Хотелось бы сказать, что так вот плачевно и завершились приключения, и так жестоко были отбиты у Вас притязания на Посох Адама. Другая жизнь, другие картинки, увиденные Вами, привели бы обязательно Вас в «дурдом», потому что мы, соседи по скамейке - многоголосье Вашей совести.
   Хотелось бы, но не скажу. Видите, уже Бэс идёт за Вами! Прощайте, уважаемый господин, и помните, что cada loca con su tema.
    У меня не было сил уточнять, почему у каждой сумасшедшей должна быть своя тема? Бэс торопил, он быстро и ловко поскакал, маневрируя между кустами. Кажется, я отсидел ноги, выслушивая весь бред, как оказалось, самого себя, и передвигался следом, точно на костылях. Потом я с трудом преодолел порог, вошёл в избу и обнаружил себя спящим на широкой скамье.
   Под головой у меня была пуховая подушка: я спал, скрючившись. Было прохладно. Старушка стояла спиной ко мне и внимательно разглядывала на стене репродукцию Чюрлёниса «Покой». Позже выяснилось, что векша смотрела в открытое окно.

               
               
                Глава одиннадцатая.


   Старушка спросила:
   - Не пропало желание искать Посох? Ох, и мучился ты, ох, и мучался! Верно, вжился в образ Адама? Каково тебе там было?
   Я выпил воды из кружки, которую векша  предусмотрительно оставила в изголовье:
   - Реалистично было, но всё равно сознавал, что это - не моя жизнь. Кто-то разговаривал со мной, называл Адамом. Какой я Адам?
   - А кто такая Корея? Ты звал жалобно во сне: Корея, Корея! – старушка спародировала меня. Получилось убедительно.
   - Там была лихая комбинация, закрученная на обмене Посоха. Посох меняли на древесину, древесину меняли на комплектующие из Южно-Корейской фирмы «Голд Стар»; на Александровском радиозаводе на коленях собирали 20 тысяч телевизоров нового поколения; начальство рапортовало об изобретении и внедрении в производство четвёртого поколения советских телевизоров марки «Рекорд», получало ордена, а владелец Посоха – всю выручку. Интересно?
   - Интересно, - подтвердила векша. – Лет пятнадцать назад так именно и произошло на Александровском радиозаводе. Я знаю об этом по газетным вырезкам тех лет.
   - Глупости! Адам, или как там ещё его называли, в этой комбинации не участвовал. Не успел.
   - В таком случае, от кого ты узнал? По-моему, детали были известны одному человеку?
   - Я сам всё это придумал, - пришло время удивляться мне,- вернее, тот, ну, в смысле, Адам. Слушай, старая, не путай меня. Без твоих подначек тошно на душе.
   
   Огни двух костров тёрлись о чёрную гладь реки. Великан проснулся и настороженно выглядывал из воды. Только сумасшедший Чюрлёнис мог угадать во взгляде великана покой, а не намеренную злобу.
   Старушка отошла от окна и села напротив:
   - Наивная, старая карга, - спокойно сказала она, - я надеялась, что после пережитого ты уймёшься, наконец. Неужели деньги для тебя – самое ценное?
   - Если речь идёт об оригинальном Библейском Посохе, а не китайской поделке, - я показал на её подарок, - то я готов пострадать за правое дело. Мы ведь не при социализме живём, где нас отучали от денег. В то время я, быть может, из страха и патриотических побуждений отдал бы Посох музею. И это было бы справедливо  по отношению  ко всем. Сегодня справедливость – это выгода. Невыгодно – значит несправедливо по отношению к себе.
   После всего, что я испытал, потратив кучу времени и нервных клеток, отказаться от Библейского Посоха было бы глупо и непростительно. Отрицать Его или высказывать сомнения могут лишь те, кто убеждён, что Он есть.
   - Не вижу разницы, - уязвила меня своей проникновенной улыбкой векша, - половину жизни ты спишь, ещё четверть проводишь в дрёме. Для чего тебе Посох, если ты и с копией справиться не смог?
   - Ещё раз повторю: кушать хочется!
   - Кушать, чтобы спать?
   - Спокойно спать, - уточнил я, - с добротным пополнением на банковском счёте – чтобы семья не будила по утрам, не протягивала ручонки, требуя положенного ей подаяния. В воровском  обществе повальной демократии деньги решают всё, а бешеные деньги – сразу всё!
   Теперь я особенно остро ощущаю, что рождён грешником, - попытался что-нибудь умное изречь я: - Главный мой грех в том, что я – должник. Долг – синоним греха. Скопилось грехов неизмеримо много. Я взрослел, и пропорционально росли долги перед родителями, друзьями, учителями… Государство тоже не забывало напоминать, что главный долг – перед ним. Большой грех, твердило государство, не рассчитаться должнику. Люди рождаются в грехе, в грехе умирают, но некоторые успевают рассчитаться.
   Почему же я должен отказываться от возможности избавиться разом от всех грехов – отдать за вознаграждение людям то, что им принадлежит?
   За случайно найденные клады государство платит хорошо, за умышленное сокрытие наказывает, а за самопожертвование мстит?
   - Сильно тебя, мужчина, зацепило во сне, - задумчиво произнесла векша. – В юности, когда я читала романы, представляла себя режиссёром. Мне нравилось героев перекраивать по-своему, находить в них то, что упустил в своё время автор. Часто меняла сюжет, но, в отличие от тебя,  моя режиссура всегда предполагала счастливый конец.
   Что из того, что все мы вынуждены жить по чужим сценариям, прочитанным нами случайно? Примеряем, как новые одежды, и доживаем жизни книжных героев как во сне?
   Мне казалось, что ты умнее и рассудительнее того юноши Адама, который написал в дневнике для тебя сценарий-предупреждение.
   Ты же счастливый человек! У тебя появился выбор: по-новому переиграть судьбу, написать для себя новый сценарий, а не наступать на старые грабли? Проснись ты, наконец!

   Сперва, я подумал, что моё самолюбие слегка задето, но вскоре понял, что оно уже сильно покалечено благими пожеланиями векши.
   - Я тебе уже говорил, старая, что это была не моя жизнь, что меня зовут не Адам, а Олег – прости, родители так назвали и в метрику имя записали. Я никогда не знал ни Ады, ни Лили, ни Евы. Ничего общего в характере с Адамом у меня нет.
   - Ой, ли? Посох тебе нужен позарез, поэтому ты пойдёшь на всё. Назови я тебя Адамом, ты и с этим согласишься, лишь бы место Его хранения указала.
   - Ты считаешь, что место Его хранения, для меня – большая тайна? – Я засмеялся в лицо старушке: - Сейчас о Посохе я знаю больше, чем кто-либо другой. Хочешь, расскажу кратко, но с пафосом?
   
               
   « История возникновения и существования Посоха схожа с историей жизни каждого из нас. Это – едва проросшее зёрнышко мистики, зажатое плотным, огромным кольцом реальности. Вдумчивое прочтение Септуагинты, немного фантазии, позаимствованной у Дэвида Рола, а так же сопоставления, испытанной мной отчасти судьбы путанного Адама с жизнью Библейского изначального человека, открыли по-новому глаза на поиски Посоха.
   Я пошёл дорожкой, проторённой Шлиманом, который, не мудрствуя лукаво, после прочтения Илиады взял и откопал Трою.
   Итак, реальный Эдем лежал, как на ладони, в районе двух больших солёных озёр – Ван и Урмия. Персы называли это место Парадиз.
   Через Эдем протекали четыре реки. Верховья Хиддекеля (Тигра) и Перата (Евфрата) были расположены на западе, а истоки Гихона (Геон), протекавшего через земли Куш и Фисон, петлявшего по земле Хавила, находились в восточной части.
   В восточной же части Эдема находилась длинная долина, тянувшаяся с востока на запад, с трёх сторон защищённая высокими горами. К северу простирались горы Куша, у восточного края хребет заканчивался вулканической вершиной горы Савалан.
   На юге хребет Базгуш отделял долину от земли Хавил. На восточном конце этого южного хребта поднимался горный массив Саханд. С западной стороны долина  была ограничена солёным озером Урмия.
   Западные ветры приносили в Эдем тёплые дожди со Средиземного моря. Высокая влажность способствовала развитию плотного растительного покрова и поразительному разнообразию фруктовых деревьев.
   Как повествует далее Дэвид Рол, так выглядел Эдем, и главенствовала над ним гора Бога. Гора до сих пор находится на своём месте. Она нанесена на карту Западного Ирана как горный массив Саханд высотой 3700 метров. Именно здесь, на «высоком троне», произошло грехопадение человека. С этих вершин человечество пало на землю, и было заключено в пределы смертного бытия, навеки лишившись земного Рая.
   На юге за горой Бога в Эдемском саду находилась земля Хавила, или «богатая золотом», где жили хувавы. Вождь этого народа имел дочь, жрицу богини Нинхурсаг – «владычицы горных пиков» и «матери всех живущих», - которую предложил отдать в жёны Адаму.
   Адам впервые встретился с Богом, которого звали Эа, Энки или Яхве – все имена были исходными для имени Элохим и Аллах – на Его горе.
   Там Адам получил от Эа первые инструкции по научному использованию производительных сил и разрешению конфликтов в производственных отношениях на Его законной территории.
   К удивлению Адама страшным грехом оказалось кровосмешение между близкими, племенными родственниками, чем, собственно, постоянно занимался Адам до встречи с Богом.
   По лукавому взгляду Адама  Бог  угадал намерения  изначального человека и отвёл удар от себя, направив его на дочь вождя соседнего племени поклонников лунного змея, но потребовал за невесту Еву в качестве выкупа лишнее ребро и крайнюю плоть.
   Бог Эа, Энки или Элохим  обитал в середине Эдема направо от озера возле трёх деревьев. На них Он молился, ел с них плоды, спал рядом и удобрял их.
   Первое, гранатовое, было древом познания добра и зла. Второе – виноградная лоза – древо жизни. И третье древо с плодами инжира  имело название Санта Сана – Святой помощник власти.
   Фрукты, по всей видимости, у Эа были на строгом учёте, потому что, проснувшись однажды, он не досчитался плода с древа познания добра и зла и нескольких  фиговых листочков. В отчаянии отнял у себя кусок крайней плоти, бросил на землю и приказал: «Будешь безжалостно жалить всех, кто посягнёт на продукты питания!» Но было поздно. Конфликт стал неизбежен.
   Вкусив плод, Адам сразу обрёл знания и язык. Он заговорил и, заговорив, стал Богом.
   Бог Адам взвалил на себя самый тяжкий груз – он дал имена всему, что его окружало: деревьям, горам, птицам, животным. А, присвоив имена, обрёл над ними власть.
   Эа обнаружил Адама возле источника прорицания. Этот источник Эа надёжно спрятал под лучезарным камнем, найти его, не вкусив плода познания добра и зла, было невозможно.
   Адам и Ева спали после сладостных минут любви в одеждах, сделанных наспех из листьев дерева Санта Саны. «Мы стали сиамскими близнецами, проросли друг в друга» - шептала жена.
   Ева зачала от Адама ещё в Эдеме. Вот почему она говорила, что первенца родила от Бога.
   В отличие от Каина (Кузнеца своего счастья), Авель через три года родился без волос на груди и спине, чем вызвал большие подозрения  Адама. Авель (Жертвенный дымок) был светловолосым, голубоглазым. Копчик у него загибался вовнутрь, будто эволюционный переход от животного к человеку застал его в состоянии жуткого страха. Встречал он мир вне Эдема с поджатым хвостом.
   Увидев парочку, спящей в одеждах, Эа ужаснулся. Адаму было известно тайное имя Творца. Больше всего Эа боялся попасть под власть Адама.
   Адам возомнил себя Богом Богов и сделался печальным, поскольку знания его были велики, судьба потомков им прочитана, человечество оплакано.
   Эа долго молился дереву Санта Сана, затем произнёс его имя вслух, но Адаму показалось, что Эа называет древо Сатаной.
   Отломив ветвь от Сатаны, Эа вручил её Адаму со словами: «Сатана станет помощником тебе в скитаниях по земле….»
   
   - Я даже знаю, что в состоянии Бога Адам владел 70 языками, знаю, что Атум – Адам – первый богочеловек Египта, и знаю, в чём истина выражения: «Господь суть человек войны». А хочешь, старая, перечислю исторические личности, которым Посох Миссии – Сапфировый жезл – Хека – символ космической силы передавался как эстафетная палочка? Адам – Сэт – Рама – Енох –Ной… Авраам – Исаак – Асир (Осирис) – Серах – Иосиф… Иофор – Моисей – Аарон… Иисус Навин… Давид – Соломон – царица Савская… Александр Великий… Гиллель – Иешуа Мешиах (Христос) – Иаков – Иуда из Кариота – эфесянин Иуда… Мохаммед… Испанская королева…Наполеон… Кирилл из монастыря Св. Екатерины – Константин Тишендорф – император Александр Второй… Яков Свердлов…
   - Хватит! Утомил! – возмутилась старушка.
   - Нет, я только начал. Не было сведений, сколько копий Посоха изготовили большевики-умельцы? Официально было продано  по одному Посоху в Англию, США и Швецию.  Где изначальный Посох, знаешь теперь не только ты, старая.
   А география Посоха огромна и запутана, но - для новичков, что дневников не читали.
   За шесть тысячелетий Посох не единожды побывал во всех частях света. Американские индейцы видели Его в руках Осириса – белолицего, голубоглазого Бога с бородой, который из-за морей прибыл к ним с подарками: зёрнами кукурузы, ячменя, пшеницы и великой силой знаний, «сокрытой в палке».
   Рама Посохом указывал ариям дорогу на юг, в сторону Индии, откуда они прогнали чернокожих аборигенов на территорию Африки…
   - Мне не интересно слушать!
   - Конечно, не интересно. Все они, владельцы Посоха, прожили жизни почти одинаково и кончили каждый под жёстким контролем своей Евы, гнётом Лилиты и глумлением Ады. Такова Селя Увы, но мы крепчаем и подпрыгиваем, когда жизнь нас пытается целовать в спину. Кстати, а полное имя Германа из «Пиковой Дамы» ты помнишь?
   - Глумиться надо мной вздумал? Давай, приступай к пыткам! Я ещё сдобная барышня, при угрозе насилия все секреты открою, на ухо нашепчу, - старушка протянула мне Посох, вернее, Его копию. Потом поманила пальцем. Я склонился, она поцеловала в лоб.
   - Свидимся ещё? – спросил я.
   - Свидимся! Лет через двадцать.
   - Если доживём?
   - Уже дожили. 
   Последнее её замечание я пропустил мимо ушей, потому что мысли были заняты другим. Всю обратную дорогу до машины я пытался по «мобильнику» дозвониться до жены. Сотовая связь отсутствовала. Уже в машине сигнал прошёл, но телефон жены был занят. Тогда я послал «эсэмэску»: «Родная, была ты когда-нибудь на Иссык-Куле? Жду ответа немедленно!»   
 
                Глава двенадцатая.

    - Романово, Романово, подойдите к окошку! Ро-ма-ново! – с грозными переливами в голосе телефонистка оповещает зал. Все оглядываются, прощупывают глазами соседей, вычленяя того самого растяпу, который принуждает волноваться телефонистку:
   «Надо же! Негодник. Надо же! Олух царя небесного! Вот, если б нас  - к окошку? То мы – сразу! Мы не задерживаем, мы аккуратны!»
   А я свернулся в кресле затравленным зверьком, и последние капли надежды источались, выпаривались из меня бисеринками пота:
   «Глупые! Кому, как не мне, знать, что значит – к окошку! А почему, скажем, не в кабинку № 4. Каждый раз с таким трепетом  ожидаю, что паутинная нить надежды сдержит ядовитое раздражение телефонисток и распутает, скрученные мёртвым узлом телефонные провода: К окошку, к барьеру, на лобное место!
   Романово… Это моя визитная карточка, моя фамилия, в которую я сперва без сожаления облачился, а затем врос и «запитался». Так дерево, приткнутое, казалось бы, к чужой земле переплетает хилые, больные корешки с громадной корневой системой леса. А, состарившись, отдаёт свои соки невидимой глазу, таинственной, великой общине.
   Чем меньше «себя» в себе, тем острее ощущаешь собственное назначение. И что ранее было единственной целью, неизбежно превращается в средство, может даже жалкое средство-то.
   - Вы – Романово? – снисходительно бросает телефонистка.
   Я ловлю подаяние. Я киваю, внимаю не умному гримасничанью и кручусь, извиваюсь бельевой верёвкой, трясусь, как пёс, качающий задом от неудержимого хвоста.
   - Возьмите деньги! Поломка на линии! – ссыпает в окошке горсть монет и сверху прикрывает листом рубля. Фиговым листом, фиго-овым! Занавес.
   Но я не сдаюсь. Не так-то легко отделаться от нищего, у которого хлеб обменяли на бряцанье арфы:
   - А почему? – самое умное, что приходит мне в голову.
   - Что значит – почему?
   - Почему поломка на линии?
   Она таращится на меня. Я отражаюсь в её глазах и вижу в них собственную непоколебимость.
   Она растеряна – безнадежных идиотов не каждый день видишь:
   - Вы в своём уме? Откуда я могу знать?
   - Да уж – не в вашем. А я откуда могу знать? – и натягиваю на лицо улыбку, оголяя два верхних зуба – чтобы не так оскорбительно звучало, как она ожидала.
   Улыбка не достала. Глаза у неё мутнеют от раздражения. Она прикрывается расхожей отговоркой на одном дыхании:
   - Отойдите, не мешайте работать!
   - Что же вы так бесчеловечно поступаете со мной? Я же Вам не говорю: уйдите с Вашего места, не мешайте мне жить!
   - О, господи! Прилип, как… Ну, что ещё?
   - Ну,…  Романово.
   - Да я же вам русским…
   - А Вы ещё раз. Если  нет, то  почему, где, надолго ли?  Я Вам в это время бутерброд с колбасой из кафе принесу, полы помою, дров наколю, бабушку обмою. Диск покрутите, пожалуйста, не стесняйтесь, я отвернусь.
   Что-то смутное, вроде всхлипа пробежало судорогой по её непробиваемому лицу и застыло, окаменело. Появилась зацепка, было на чём взгляду осесть, и я надавил:
   - Вот Вам три талона на молоко – за вредность общения со мной. Берите бесплатно, безвозмездно, так сказать! Отоваритесь на ЖБК-7. Серьёзно! Не хотите? У вас корова с высокими надоями живёт на балконе панельного дома? Поздравляю и завидую рачительным хозяевам! Искренне, поверьте! – и, набрав больше воздуха в меха своих сморщенных лёгких, выдохнул разом: - Я знавал одну даму, муж у неё был крупно-рогатой скотиной, сам-то, конечно, не знал, что он крупно-рогатый, знали все, а он не знал, поэтому только мычал, а покрывать стадо не хотел…
   - Хватит! Замолчите! – телефонистка выставила в окошко пятерню и показала мне ладошку – мелкую гладкую лодочку с длинной линией жизни. (Дамы с такими ладошками переживут ни одного мужа).
   - Алло, алло, дежур! Как там с Романовкой? Может, ещё разик попробуешь? То абонент…
   В трубке затрещал голос дежурной: то ли нотацию читала, то ли инструкцию, то ли проповедь.
   - Романово – четвёртая кабина! – точно учительница начальных классов приказала и ядовито ухмыльнулась телефонистка, телефонисточка, богиня недоступных связей! Змея подколодная, не могла сразу, что ли, договориться?
   Я схватил трубку и услышал в ней вязкую, непробиваемую тишину. Она начиналась у самого основания телефонного кабеля и заполняла всё пространство четвёртой кабинки.
   -Алло! Алло! – закричал я и стал бить по рогам аппарат. Рожки аппарата западали, ныряли, и где-то во вне позвякивало. В дверном окне телефонной кабины появилась изумлённая физиономия мужичка из национального меньшинства и проплыла влево.  «Грузин», - зафиксировал я, и мне захотелось вяленого инжира:
   - Алло, алло! Алло!
   - Чего орёте? – спокойно отозвалось в трубке.
   - Не слышно, девушка, Романовку!
   - И не услышите, - так же спокойно и уверенно ответила дежурная, - вы сегодня третий раз заказываете Романово. Бегаете по разным отделениям связи. Не стыдно? Вам же сказали – нет связи, поломка на линии. Вы настырно продолжаете заказывать, будто один вы у нас. Не стыдно? – ещё раз спросила и насторожилась дежурная, ожидая пробуждения моей совести и раскаяния.
   - Всё? Теперь соединяйте с Романовкой!
   - Да вы что?! Поломка на линии, бестолковый! – намекая на то, что схватка с клиентом выиграна безоговорочно, повысила голос она.
   - Дежур, а, дежур? – разбудила она всё-таки во мне  вонючего зверька: - Ты замужем?
   - Не поняла? – ошарашенная вопросом, пролепетала она.
   - Спрашиваю: обручальное кольцо носишь на безымянном пальце правой руки? Зачитай мне свой домашний адрес, я пойду и пожалуюсь твоему мужу, что ты плохо исполняешь свои прямые обязанности и пристаешь к незнакомым мужчинам в рабочее время. Потом накатаю жалобу в профсоюз, комсомольскую организацию и лично Генеральному секретарю ООН.
   - Сегодня я занята, - пролепетала она.
   Я опустил трубку. Вот, теперь – всё! Занавес! На нём в насмешку было тиснуто высокой печатью голубое небо, зелёное поле с прорастающим из недр ульем и три золотые пчёлки, беснующиеся над всем этим хозяйством.  «Вечность ожидания скончалась, мгновенье вечности продолжилось. И маленькая птаха прилетает каждое утро на самую большую алмазную гору и чистит клювик, стачивая гору до основания. Так что ждать ещё долго».
   Вдруг на выходе, когда раскланялся с утомлённой от ожидания, раскисшей в духоте, разнопёрой и «читабельной», как у Зощенко, публикой, вдруг при открытых дверях и одной ноге, вытолкнутой на свежий воздух из каких-то там фобий, у меня замкнуло… И разомкнуло.
   В цезуре, как стих, выбилась наружу наглая идея. Я развернулся, затащил ногу с улицы обратно, и бодрым, полным здоровья и мяса бегом направился на грузина. «Торро! Торро!» Я бежал, целясь в его правый глаз, разрисованный кровавыми капиллярами в наказание за бессонные пьяно-разгульные ночи.
   Но боя не получилось, даже не было мелкого рукоприкладства. Так, несерьёзное ощупывание мощей и обычное святотатство.
   Я спросил, вспоминая его проплывающую влево физиономию:
   - Как с вашего на наш переводится Нукри?
   Он ответил, помня о моей уплывающей физиономии влево:
   - Это же имя!
   Я понимающе кивнул.
   Он, понимая, что я понимаю, что это понятие для меня не совсем понятно, понимающе уточнил:
   - Это имя. А пэрэводится он – Косолапый. 
   - Может быть, всё-таки – Оленёнок? Может быть, ты – не грузин? Может быть, у тебя весь мир косолапый?
   Он не хотел, избегал боя. Он ждал разговора с Тбилиси и Реваза, который должен передать Марине, что она – стерва. Марина, конечно, порядочная стерва, хотя бы потому уже, что согласиться выслушивать Реваза. Но этот, «косолапый», какое он имел право, удобно устроившись в глубинке России, на волго-вятской параллели  оскорблять русских женщин?
   Он не хотел боя, видит бог! Он пустился в объяснения:
   - Э-э, брат! Нукри – это Косолапый. Я – грузин, Нукри – это Нукри, значит, Косолапый, другой я нэ знаю. Всякий есть, но нэт другой. Вот скажи, слово Саша – есть пэрэвод другой?
   - Есть: Шура, Александра, Сигизмунд…
   - Нэт. А Саша Вовой пэрэводится?
   - У нас – нет. А у вас всё переводится, да никак не переведётся. Ладно, бывай, грузин косолапый!
   Всё-таки – не Оленёнок. Всё-таки не лирическое – Оленёнок, но  ироничное, насмешливое – Косолапый. Ко-со-ла-пый! Точно, метко, в зрачок полетела стрела – и в моё прошлое.
   Выпущенная из лука стрела и, нанесённая  рана – это вещи одного порядка. Только непонятно – чья стрела и чья рана? Паразитизм – характерная черта южных мужчин. Паразитизм – суррогат любви.
   Нукринукринукри. Нукри косолапый в прошлое идёт, песенки поёт и навоз жуёт! Или из прошлого, всё-таки?
   И было мгновенье очищения, сбрасывания пут прошлого, не виденного, но переживаемого мною, как переживаются неиспользованные возможности, на которых паразитировал другой.
   Исчезло значение, паром вышли обиды, но слово-то осталось, имя-то ещё значилось, хотя давно ничего не значило. Точно звучало насмешкой, точно - Орден Боевого Красного Знамени, присвоенный праху Петра  Первого.
   Слово повисло на губах. Обметало полость рта. Колдовски «вышёптывалось». Люди оборачивались, рисовали кружки на удивлённых лицах и перепрыгивали через мою тень.
   Очень смутно представлялось значимость для меня этого грузинского имени. Встречалось оно в прошлом или я сам  его придумал? Как придумал вопрос для жены и носился с ним вторые сутки по переговорным пунктам: «Родная, а ты была когда-нибудь на Иссык-Куле?»
   Ну, какая мне разница, была она на Иссык-Куле или нет? Что могло за этим скрываться? Вопрос возник из ничего, навеян был шальной мыслью, скорее всего – из сна. Но, почему-то точило, съедало изнутри. Я даже играл этим вопросом, точно протискивал фалангу большого пальца между указательным и средним – в сторону прошлых обид.
   В парке работали цыгане, вернее, цыганки. Мужья в это время где-то проедали их заработок, оставив в надсмотрщиках стадо жующих детей. Цыганки добросовестно отрабатывали мужнины хлеба: «Можно вас спросить?» или «Дай закурить, красавец!»
   Жертвы утекали мимо – в мотню расставленного ими бредня; в тенета усохшей старухи, с выстрелом вместо глаз на мизерной площади треугольного лица. (А морда-то лопатой!)
   Я пошёл прямо на неё, неся следом завихрения прохладного циклона. «Не стой, старуха, против ветра!»
   Она прострелила внутренний карман моего пиджака с портмоне, только затем нацелилась выше и открыла рот. Я заглянул туда, обнаружил висюльку возле горла – красненькую, похожую на донорский значок – и спросил:
   - Слушай, дура, рубль надо – на сигареты детям? Погадай мне!
   Золотые ворота зубов прикрыли значок, кадык опустился к душе, зачерпнул первую порцию и выплеснул:
   - Чтоб ты сдох, собака!
   - А ты, чтоб всю жизнь строилась!
   Кадык нырнул, размешал тщательно, до загустения, и грузно вынес:
   - Чтоб ты срал всю жизнь жидким поносом!
   - Чтоб у твоего мужа член отпал!
   - Чтоб ты подавился соплями!
   - Чтоб ты детей кормила до их пенсии!
   Нас окружили подковой цыганки и появились первые слушатели с «воздуха». Сквозь заслон цыганят, ковырявшихся в носах, пробила тропку пенсионерка с постоянной гастрономической пропиской, неся перед собой, словно иконостас, сетку молочных бутылок.
   - Ага, обокрали, - удовлетворённо констатировала она, - эх, растяпа! Теперь ищи-ка, обыщись-ка! Рублики – тю-тю! А жене каково? А? – спросила и поискала глазами милиционера.
   - Проходи, бабушка! Не видишь,  люди беседуют? – отозвались в третьем ряду: - Мать встретила сына, двадцать лет не виделись. Он в детдоме рос. Совсем сиротой считался. А теперь от счастья голову потерял.
   - Да я бы такой матери, с позволенья сказать, пендалем  под зад! – решил рассудить справедливо, по-видимому, учитель физкультуры: в трико и с пропитым лицом.
   А девушка-студентка предположила:
   - Его, - она указала пальцем на мой живот, - из этого табора украли в другой, а потом оставили прямо в лесу.  На пеньке.
   - Что, он лошадь, что ли, чтоб его красть? – возмутился физрук.
   Цыганки молчали – им было некогда вмешиваться. Дети внимали, дети учились.
   - Чтоб ты трусы через голову надевал!
   - Чтоб у тебя лобок на спине вырос!
   - Чтоб ты икал во сне!
   - Чтоб ты всю жизнь простояла в очередях!
   - Чтоб ты всю жизнь слушал симфонии!
   - Чтоб тебя наградили посмертно!
   - Э-э, позвольте! – опять вмешался физрук: - За что это её должны наградить? Это, парень, явный перегиб!  Ты беседовать – беседуй, но не оскорбляй! Нашёлся умник: на-гра-дить!
   - А твоё, какое дело? Не щёлкай, закрой рот, здесь вафли не летают, - предостерегла физрука старуха, вступившись за меня, а мне подбросила: - Чтоб ты захлебнулся своей мочой!
   - Не отвлекайся! Жаба тебе, в пасть-то калёную! Чтоб о тебя ноги вытирали!
   Физрук, обиженный невниманием, вновь вмешался. Его сильно подталкивало к нелогичным поступкам неуёмное очарование собой и активное, единственное полушарие головного мозга, как и положено физруку; другое рассосалось в монументальном торсе.
   Он поиграл им, сгоняя тугие канаты мышц от плеч к животу, попульсировал желваками и решил:
   - Я вам ща-ас покажу вафли, я покажу!
   Неожиданно поднялся стрёкот; всё заелозило и задвигалось.
   - Люди, люди, идите сюда! – завизжала пенсионерка. – Вот этот, вот этой сейчас казать будет, люди!
   Толпа расступилась. Но люди не шли. Пришёл милиционер и показал всем два сержантских погона.
   Я не заметил, когда успели тихой сапой исчезнуть цыгане, видимо, рассосавшись по обеим окантовкам раздвигающейся толпы. Тихо, по-английски исчезли, не докурив последней сигареты, не доев последний бутерброд, но оставив после себя огромное, в полквартала, зеркало, в котором тончайшими штрихами скопировано наше мирское праздношатание.
   Господи, прости всех тунеядцев, искателей синекуры, чахлых пенсионеров, канцелярских сподвижников, любопытных и алчущих зевак. Прости собирателей посудной тары, прости расхитителей госимущества ещё не пойманных и тех, кого поймать невозможно.  Музыкальных террористов прости, женщин на югославской подошве и мужчин в итальянской «варёнке».  Всех прости! Всех, заткнувших живой пробкой узкую полоску парковой зоны, в эпицентре которого торчало «голубое полено правопорядка».
   Физрук в спортивных штанах с лампасами ничего знать не хотел о вселенском прощении. И плевал он на сержанта; дышал перегноем своего возмущения прямо в лицо члену Внутренних органов. Сержанту было как-то не с руки перед публикой обтирать носовым платком, похожим на лежалую портянку, слюни с лица, и он терпеливо ждал, когда физрук до полного иссушения выльет наружу обиды через взывания (взвывания) к справедливости.
   - Меня оскорбили, - стуча по душе, как по тазу, убеждал он, - меня оскорбили! В наличие имеются свидетели! Подумать только, у меня высшее образование, я честно работаю на радость детям и во имя укрепления обороноспособности государства! А эта, с позволения сказать, поганка меня вафлями вздумала пугать! Имеется факт нанесения оскорбления советскому гражданину, так и знайте!
   - А кто свидетели-то? – спросил я. Мне уже надоело топтаться в этом сквере, загаженном собачьими экскрементами и смрадным дыханием обиженного физрука: - Кроме меня никто и не знает существо дела. Я единственный, кто видел, как Вы пытались изнасиловать старушку, тем самым, переступив закон в статьях: 117 УК РСФСР, 115 УК РСФСР, 108 УК РСФСР, и туда же, для полного букета, 116 УК РСФСР. Меньше пятилетки Вам не трубить в полях сочного ягеля. Я сейчас буду давать показания, а Вы ступайте, гражданин, домой, мы Вас вызовем повесткой и с вещами. Правильно я говорю, товарищ сержант?
   «Голубое полено» раскисло и заплыло улыбкой.
   «Батюшки родные, - подумалось, - только молчи, слов не надо! Лучше без слов! Не доводи до народных волнений! Сердобольный я, жаль мне тебя, сержант, честное слово! Откуда-нибудь, из задрипанной деревни, где тебя и на километр к трактору не подпускали, где сидел смирно ты и сосал мосол, вырвали, одели в форму и бросили на произвол, в перекрёсток города пугать детей и пьяных, уже напуганных тобой в детстве. Молчи, ми-лл –ай!»
   Он выдавил в потугах рвущихся на свет мыслей:
   - Хм, сам знаешь! 
   Город дал ему право голоса.
   А цыгане были за углом, во дворе Центрального гастронома.
   - Ну что, много наскребли у зевак? – спросил я у усохшей старушки.
   - По мелочи, народ нищает. Вот, Коле передай, - она вложила мне в руки бумажный свёрток, - скажи ему, что завтра придём. Там и твоя доля. Счастья тебе! Чтоб тебя все враги боялись, чтоб у них хвосты и рога повырастали! – она показала золотые ворота зубов, повернулась к табору и прикрикнула на пацанёнка, который ковырялся в сетке с молочными бутылками той самой плакальщицы по моим денежкам.
   Иногда мне кажется, что я  однажды уже пережил  ситуации, которые гнали к известному мне завершению. А иногда мне кажется, что это был кто-то другой, но взирающий на всё происходящее моими глазами.
   Соседство этого другого, с первобытным именем Адам, я терпел только из жалости. В последнее время он превратился в закоренелого фаталиста и сентиментального плаксивого ребёнка с убеждениями бычка на бойне о неизбежности наказания.
   Мы абсолютно разные, но объединяет нас одно – наказание с отработкой на стройках народного хозяйства. И хамство, прикрывающее трусость.
   Я стоял в очереди, медленно поедаемой ненасытной утробой гастронома. Здание с наслаждением сосало и сглатывало тело червя и выплёвывало останки через вторые двери.
   Меня изучал маленький такой, плотненький такой мужичок с лицом кавалериста, укушенного лошадью. Действительно, чего лыбился? Настораживало такое обстоятельство. И воспользовавшись моментом этот другой, с именем Адам, дал волю своему языку:
   - Девушка, половинку белого хлеба, пожалуйста! Лучшую половинку, разумеется, отрежьте как себе. И свой домашний адрес приложите. Как – зачем? Я в гости к вам приду с этой половинкой. Неужели так трудно режется? Вы, вероятно, мастер резьбы по дереву? Все зубы до основания сотрутся, пока эти полбуханки в пищевод  попадут. Зубы жаль, очень. Чего вы, собственно, ухмыляетесь, зубы-то не мои жаль, а ваши. Как почему? Вы будете разжёвывать, а я глотать. Представьте, тусклый свет ночника, приглушённое пение группы Манфред Манн, скомканная постель, и вы, стокилограммовым  плацдармом, подмяв под себя подушку, возвышаетесь, хотя расположились плашмя; разжёвываете хлеб, скатываете в шарики и ласково запихиваете в рот своему «котику». Каково? Нравится перспектива? А тебя, мужичок, предупреждаю: не гундось! Мало ли, все торопятся! В морду хошь? То-то! Отстрянь, иди-иди, приходи завтра! Ну, так как – на счёт перспективы, резчица стальных конструкций? Почему шёпотом? Что, прямо сегодня вечером, сразу после смены? Да вы сдурели! У меня же сегодня состоится собрание ассенизаторов ЖЭКа, я же руки не успею помыть! Хлеб едят чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой. Завтра? Тоже – международный симпозиум шизофреников. И вообще, что вы привязались ко мне? В магазин порядочному человеку нельзя ступить – все продавщицы липнут. Ну, торговля! Вот, дают! Уже не отходя от кассы! Как же тут честному человеку не впасть в искушение, скажите на милость? Публичный дом, честное слово! У-у, колбасники! Да не нужны мне ваши полбуханки, я хочу умереть своей смертью, выбросьте эти вирусы похоти в помойку! А вот и милиционер! Милиционер, милиционерушка. Товарищ милиционер, разберитесь, пожалуйста, с продавцом! Этот вот мужичишко Вас привёл? Так он же - главный зачинщик! Кинул он в лицо продавщицы деньги, и ещё так нагло ей: «На, торговый работник при исполнении, подавись!» Я бы, на Вашем месте, задержал его до выяснения личности. Нет, мы раньше не виделись, я – не цыган, в парке, сквере и на площади не был года два уже! Мне некогда, извините! Я позвоню Вашему начальнику, всё-таки надо знать, сколько вы дадите этому мужичонке. Не денег, а лет, лет сколько присудят ему… понятно?
   Вдоль огромного фотоплаката «Генеральный секретарь пожимает руки добровольцам, вырубившим виноградники», который как-то ночью вымазали медвежьим салом, - собаки от лая чуть с ума не сошли, - всё дальше – в подземный переход имени  ХХУ1 съезда  КПСС, к привокзальной площади, где в квадратной рамке заключено сакраментальное: «Пьянству не место на нашей земле, как крысам на тонущем корабле!» протаптывал с Адамом я тропинку через кустарник с переполненным мочевым пузырём.
   - Сейчас я буду шептать, а ты записывать, - предложил Адам.
   - В смысле?
   - Записывать за мной.
   - В смысле?
   - Шариковой ручкой скрести по бумаге. Получится «застрелительное» письмо или что-то такое, вроде дневника.
   Итак, время – это бездарно смотанный клубок. За какие концы не тяни, всё одно – распутывать придётся те же узелки.
   - Не изводи меня своими пошлостями. За какие концы я не должен тянуть?
   - Хорошо, скажем проще: я увидел свет в окне. Пишешь? Я не придал этому значения. Просто, ещё не добрался, не дожил до этого света. До этих брызг от настольной лампы.
   - Про брызги – хорошо, а про настольную лампу – не очень, - поправил я.
   - Не путайся под моими мыслями. Не умел и не хотел я тогда полагаться на аксиому о предрешённости судеб. Записал? И что одиноко горящее в ночи окно не было случайно зафиксированным образом, не исчезло в череде суетливых событий, а увязалось за мной, ожидая своего часа – тоже записал?
   - Вычурно! Проще нельзя сказать?
   Теперь-то, десять лет спустя, я определённо знаю, что окно скрывало тебя, моя радость, моя услада, глаз сердца моего! Что ты делала, о чём думала в ту прохладную и звонкую от тишины ночь? Давай, вспомним, пооткровенничаем?
   - Если речь идёт о моей жене, то, к бабке не ходи, я знаю, чем она была занята: зубрила спряжения немецкого языка или писала курсовую.
   - Ты призналась тётке, хотя очень боялась: «Я выхожу замуж» - и для убедительности показала письмо любимого. Он был старше тебя на год. Вы дружили со школы. Я знаю, что вы встретились на летних каникулах – ты закончила первый курс – и тогда у вас закрутился роман.
   Тёткина реакция была предсказуема: «Ты белены объелась? Совсем сдурела, девка! А как вы жить будете? Он – там, ты – здесь?»
   «Это неважно, - оправдывалась ты, - мы всё продумали. Какие-то три года  не имеют значения».
   « Да знаешь ли, что такое три года? – пыталась возразить тётка. – Нет, моё решение таково: сначала получи диплом, а там посмотрим. Мы, всё-таки, в ответе за тебя перед родителями!»
   Ты плакала от обиды: тётка оказалась помехой твоему счастью. Тяжело переживала разлуку с любимым.  (А я в это время прошёл под твоим окном, слыша плачь, и сострадая незнакомке).
   Твой любимый писал, что в зимние каникулы вы обязательно встретитесь  Правда, выпала ему и поездка в Волгоград, но это пустяки, не помеха. И при встрече подробно обсудите, где и как лучше сыграть свадьбу. Он и друзей предупредил, и твою фотокарточку всегда при себе держит. Любит, тоскует, ждёт.
   Ты перечитывала его письма и памятные летние ночи возвращались к тебе всплесками степных ветров в куполе звёздного неба, его ласковым шёпотом и тяжёлым дыханием, сопряжённым с упрямым желанием овладеть тобой.
   Больше всего ты боялась родителей. Будто выкрала себя у них и тайно отдала другому, чужому, случайному прохожему.
   Фотокарточка любимого была всегда при тебе. На обратной стороне – краткая, но полная смысла и печального предвестия фраза: «Тебе от него». А ещё роспись, украшенная средневековыми вензелями. Я видел эту подпись. Сколько надо было ему перелопатить   бессмысленных выражений, поломать мозги, чтобы прийти к лаконичной фразе, ещё не издевательской на вид, но с умело скрытой фальшью. Можно было тебе понять, перевести правильно и не питать иллюзий, но память о лете была сильнее, не давала повода для подозрений и выискиваний в написанном скрытого смысла.
   Видел я фотокарточку твоего любимого: деревенский парень, с «колхозным» загаром и в шляпе, оторопел от неожиданности, что  подвергся процессу урбанизации. В его стойке наличествовал уже малой толикой горожанин, но выпирало ещё сельское позёрство и гримасничанье. С первого взгляда можно было определить, что в собственных глазах он представлялся аристократом, - прямо ресторанный ценник, - выбранная им стезя должна вывести его в кулуары избранных, сильных мира сего, к тем, кто родился в белых перчатках и накрахмаленных воротничках. Он, правда, не знал, что там ему уготовано место официанта.
   Тебе он был мил и таким. Ты могла простить ему мелкие чудачества.   (А я удалялся, волоча за собой  изображение твоего жениха в шляпе. Всё это представлялось мне тогда случайностью, сваленным грудой сором, который шлейфом тянулся за мной. Мы двигались с тобой разными путями, но в одном направлении. Следовательно, точка пересечения была близка и  неизбежна. Всё дело – во времени. Надо было нам зализать раны и научиться любить слепо и без подстраховки, по-новому). Записал?
   Вскоре пришло письмо от родителей, в котором кратко, приговором сообщалось, что твой любимый в шляпе женится; свадьба намечена на такое-то число, такого-то месяца. Его избранницу никто не знает, не из местных она. Это из сельскохозяйственных новостей, без подробностей. К твоим родителям «твой» никакого отношения не имел, а слухам о его до свадебных проделках родители верить не хотели или умело скрывали. Всё-таки, сквозили осторожные намёки, без желания ущипнуть или напомнить.
   Сначала ты забивала голову глупостями, вроде тех, что «для чего мне жить, если нет его рядом? Что я без него, как я теперь, обманутая, оболганная, униженная?» Но это были только слова, сказанные в пустоту. Они ничего не значили для тебя самой. Слова не успокаивали. Тогда ты достала все письма от любимого и стала брезгливо рвать в мелкие клочья. Ты избавлялась тяжело от этого хлама. Тебе представлялось, что с утра начнётся новая жизнь. Но с утра опять преследовали обиды и ощущение пустой, никчёмной жизни без него.
   Помнишь, ты мне как-то сказала: «Если я встречу его,  не знаю, что со мной будет? Я люблю его до сих пор!»
   Теперь я убеждён, что сталкивался с «твоим», раздражённый толчеёй на Комсомольской, не один раз. «Твой», в шляпе, обычно таскал в авоське пустые молочные бутылки. Он был одомашненным зверьком, приручённым и совершенно безопасным.  Супруга погоняла его почём зря. В том состоял её основной принцип налаженной семейной жизни: городские барышни в мужья выбирают деревенского вахлака объезжают его, загоняют и пристреливают.  По субботам «твой» выгуливал пса и готовил обед.
   Я как-то мимоходом зафиксировал встречу двух растерянных и удивлённых людей: пожилой, крупной женщины и прибитого к земле мужичка. Тот хорохорился, врал напропалую: живёт  чудесно, семья – чудесно, жена чудесная, работа чудесная и вообще, сам он – чудо.  Твоя мама, а это была она, молча внимала.
   - Я не могу с уверенностью сказать, что там была моя тёща, - возразил я Адаму.               
   - А это и не важно для дневниковой записи. Пиши дальше: мне необходимо было пожить одному. Я собрал чемоданы,  по дороге на вокзал свернул в кафе и заказал себе чашку кофе. Напротив сидел «твой» в шляпе и терзал ложечкой пирожное.
   «Ну, как?» - спросил я.
   «Твой» вздрогнул, ложечка завязла в креме; он задумался:
   «Без изменений», – ответил, наконец.
   « А это хорошо?»
   «Не знаю, я свыкся. В конце концов, вся моя жизнь – искупление и оправдание собственных ошибок»,- он ковырнул ложечкой.
   Я поёрзал на стуле и вновь стал привязываться:
   «Прошлое не беспокоит?»
   «Твой» затравленно глянул, но не ответил.
   « Значит, свыкся? – сказал я. – Уюта городского захотелось?
   « Не только. Хочется, чтоб меня простила любимая. Не жена. Любимая. Простила и отпустила меня. Очень хочется найти её, упасть перед ней на колени и вымолить прощения. Вся жизнь без этого прощения у меня наперекосяк».
   «Встречу случайно, обязательно передам твою мольбу»
   Я уехал от семьи, чтобы пожить в одиночестве, а на самом деле рвался к тебе, услада сердца моего. 
   - На фига мне эти подробности заносить в дневник? – спросил я Адама. – Я и без них всё хорошо помню.
   - На то есть причины. Во-первых, сегодня ты всё хорошо помнишь, а завтра свалится на тебя бревно и наступит амнезия, где ты ещё станешь искать себя, как не в дневнике? Во-вторых, не забывай, где ты сейчас находишься?! Каждая твоя строчка тщательно изучается, соответствующие органы ищут хотя бы малюсенькую зацепочку, чтобы нагнуть тебя. Так поиграй с ними.  В-третьих, случайно обнаружит дневник жена и прочтёт? Думаешь, она осудит, снедаемого графоманией мужа? Скорее, успокоится, узнав, что ты о ней думаешь постоянно. Но этого записывать не надо.
   - Я и не собирался. Нет времени, уже опаздываю на вечернюю поверку.

   Без пятнадцати семь вечера хрипло протрещал звонок, уплыл по длинному коридору и застрял в аппендиксе. Через мгновенье отдался этажом выше и, наконец, затих на четвёртом этаже. В застеклённых окошках дверей нарисовались любопытные физиономии. Всё здание замерло, будто втянуло в себя воздух перед отчаянным воплем, и вскоре выбросило первую порцию послушников на построение. Общежитие оживало, наполняясь шарканьем тапочек и недовольными возгласами.
    Я прибежал минута в минуту. Дежурный промурыжил меня возле «вертушки» - так нестерпимо ему хотелось, чтобы я заработал нарушение, а ещё лучше – дополнительное  ограничение или, как здесь принято называть, «надзор».
   Как-то этот дежурный лейтенант оговорился в пылу краснобайства: «Наша главная задача – вас, тварей, всех закрыть и отправить на зону!» Но спохватился вовремя, замолчал, затаив на меня обиду, как на случайного свидетеля его откровений.
   Теперь он размеренно листал газету, – секундная стрелка пустилась по последнему кругу, - а я терпеливо ждал: «Листал бы лучше Азбуку, там больше картинок!»
   За двадцать секунд до построения он соизволил принять пропуск и запустил меня на пятой скорости в строй.
   Два ряда «бараньей повинности», перебирая ногами, томились в ожидании пересчёта.
   Я успел нырнуть вглубь и развернуться на пятках, как перед строем возник  «Спец» – начальник комендатуры – собственной персоной, и фоновым пятном расплылся за его спиной замполит. А это значит – не ласкать пришли или объявлять об амнистии.
   Шутка про амнистию самая ходовая среди нас, условно-осужденных:  «Начальство задерживается – не амнистия ли? (Дружный гогот в ответ остряку). Явилось начальство в полном составе – ну, точно, дело идёт к амнистии!» (Опять гогот, но нервозный). Хотя бы гоготом  укрыться от страха, что могут сегодня закрыть, то есть, через тюрьму отправить этапом на зону – в далёкий край, где город Кай.
   Сосед справа молится шёпотом на своём печальном, точно «камерное пение», вятском наречии: «Отстань от меня, господи! Не губи. Не испорти мне паспорт, как ты испортил мне жизнь. Мне тяжело будет в болотах без подогрева. Я потерял зубы, ты потерял совесть – мы квиты, господи!»
   А не уже слышится голос Спеца: «Осуждённый, (слава богу, не моя фамилия прозвучала), выйти из строя! Вы арестованы!»
   Совсем недавно уводили «пачками», стадами, колоннами. Водители «катафалков» не успевали жёванную и лысую резину менять. Но вдруг кампания стихла. И вот уже неделю никого не трогают. И, всё-таки, страх глубоко не осел, бродил и пузырился в лимфатических узлах на горле.
   Спец обегает строй – трясётся в фокусе его гладкий, сверкающий череп, а в этот череп вживлены злые глазёнки, до предела глупые, недоразвитые уши, тонкий рот, отверзающийся, как щель почтового ящика…
   - Руки с яиц убрать! – соблюдая основные пункты милицейской этики, зазубрено приказывает он. А по лицу видно, как сквознячком проносится: «Когда же вы все передохните?» - Та-ак, носки все одели? Чтобы без носков в строю не появлялись! Кого увижу, буду применять самые суровые меры! Хватит, гайки закручены!
    ( Во всех его речах присутствуют гайки. Ему надо было не в милицию подаваться, а в слесари. Закручивает он гайки, конечно, мастерски мощно).
   Хотя и его по-человечески жаль. Перед начальством Спецу постоянно приходиться лебезить, доказывать, что - не либерал, что со всей строгостью подходит к перевоспитанию «химиков», что его трудно обвести вокруг пальца осуждённым и что врождённых слабостей не имеет, кроме глупости, которую всякий раз желает в нём обнаруживать высокое начальство.
   Как-то Спец. вызвал меня в кабинет, - я думал, что закроют или дадут шесть месяцев надзора, мало ли за что, осужденный сам того не знает, - и едва завидев меня на пороге, официально уведомил:
   - Без разрешения вышел из комендатуры? Три месяца надзора! Распишись в справке!
   Я действительно выходил – неделю назад. Донесли ему поздновато – не всё-то отлажено, видимо, в разветвлённой системе «стукачества» у Спеца.
   - Виктор Петрович, вы поступаете опрометчиво, - осторожно начал я.
   - Почему это? – насторожился он.
   - Дело в том, что я был вызван официально в поликлинику для экстренного осмотра. Дежурного не оказалось на месте, а я опаздывал. Пришлось всю ответственность взять на себя. В результате, анализы, как Вам известно, получились ого-го, какие нехорошие! Выход в город был вполне оправдан.
   Лихорадочно, в унисон с жилкой на черепе, у него завибрировала извилина. Пошёл мучительный процесс рождения оригинальной мысли. Он спросил:
   - Почему я должен знать, чем ты болеешь? У меня таких сотни! И чем это вы болеете?
   - У нас целый букет. Хрипы подозрительные. Флюорография показала, что в лёгких засорились какие-то фаллопиевы трубки. Затем ещё – андрофобия почек, эрозия кисты турецкого седла, говорю же, целый букет.
   Спец. понимающе кивнул:
   - Это геморрой, что ли?
   - Да, но сильно запущенный, - играл я, конечно, своей судьбой на мизерах.  (Знал бы прикуп, жил бы в Сочи). Но пронесло. Незнание медицинских терминов не освобождает от ответственности даже Спеца, и он вписал в моё дело лишь справку о дисциплинарном нарушении. Надзора я избежал, но не избежал любопытства и меркантильного интереса к моей персоне. Много дней спустя я догадался, что не просто так жалел он, не отпускал от себя, чуть ли в товарищи не набивался и как курица по зёрнышку выклёвывал из меня подробности моего уголовного прошлого: «Ты ведь что-то утаил,  государству сдал не всё? Облегчи душу, а я подготовлю ходатайство о пересмотре дела».
   Вот и сейчас перед строем, любуясь и кокетливо поигрывая холёными пальчиками, он будто обращается только ко мне:
   - Мужики, опять у вас ЧП, - Спец. таращит на меня глаза, словно пытается вбить меня в стену шляпкой вперёд.
   Я не падаю, даже не качаюсь, смотрю на него, как на учителя пения. Он досадливо отворачивается и продолжает:
   - Кто-то из вас два часа назад залез на восьмидесятилетнюю старуху со всеми вытекающими последствиями.
   Голос из строя:
   - Внука ей хотели сделать.
   - Преступника мы найдём! – перекрикивая ржание, опрометчиво заявляет Спец.
   Голос из строя:
   - А что вы на нас всё спихиваете? Чуть что, сразу – «химики»!
   Тут же подхватывают негромко и недружно другие голоса:
   - Мы так же можем и вас обвинить в этом… мероприятии.
   - Мне старуха не нужна! – находится Виктор Петрович.
   - Кто знает, кто знает…
   - Разговорчики в строю! – вдруг из-за спины Спеца отчеканивает фальцетом замполит. Строй замолкает.
   - Вы или не вы - не имеет значения, - вновь говорит Виктор Петрович, - факт преступления на лице. Поэтому, вот, приказ, - он достаёт смятый клочок туалетной бумаги, изрешечённый мелкими строчками, и зачитывает: - Ввиду того, понятно чего, и во избежание повторения предыдущего понятно чего, выход в город после семи запрещён!
   Если бы позволили ему сверху, он бы совсем нас не выпускал из комендатуры.
   - У меня всё! Приступайте к проверке! – даёт он команду дежурному и уходит зачитывать приказ на третий этаж. Но вспомнив, что в очередной раз всенародно не уличил кого-то с «запахом», - всё-таки, кто же «стучит» Спецу? – возвращается на этаж, выковыривает из строя,  приказывает: - Дыхни?! После проверки ко мне в кабинет. Три месяца надзора! Пьянства не потерплю! – и удаляется совсем.
   - Слава тебе в яйца, - шепчет сосед.
   «Кому – слава, а мне – негодование. Пропала возможность высидеть час в ожидании разговора по телефону с Романовкой. Утеряна надежда, а с ней потерян смысл моего существования - до утра. Того утра, когда ты, моя любовь, проснёшься от телефонного продолжительного звона. А вместе с тобой проснётся наша цыганочка, наша дочурка. Ты поцелуешь её, возьмёшь на руки и скажешь: «Солнышко моё, это наш папа!»
   Я буду внимать твоему голосу, вдыхать твой голос, буду снова оживать и жить им. Ради вас, ради вас, я живу  ради вас, я ещё есть благодаря вам!
   Остальное - преходящее, останется за бортом нашего круиза длинною в жизнь. Остальное, покачавшись на встречных волнах, канет отяжелевшим мусором на дно: повестки; прокуратура; больница; сухая зима; судебный фарс; «Ржавый»; недоумение; слабая надежда; преследование; вновь надежда; отъезд; вновь преследование; газетная статья под названием «Где спрятан и кем украден реликтовый жезл?», клевета; ожидание возвращения…
   Но всё это – в промежутках, в чуланчиках и антресолях жизни, а сама жизнь: трепет при виде оранжевого света на четвёртом этаже, агитбригада, жидкий кофе, скрип дверей, здравствуй, и ещё раз здравствуйте официально, ожидание вечера, шестое марта, первое беспокойство не о себе и непривычное чувство слияния, боязнь потерять и незнакомое чувство ревности. Всё впервые: эгоизм вдвоём, присутствие в этом диковатом мире ради друг друга, отъезд, знакомства, настойный аромат летнего деревенского лета, пугающие шорохи ночи, мгновенье счастливой вечности, пророчество, сумасшедшее ускорение времени, перенесшее из августа в март, из марта в март, звонки, приставания к врачу, «всё хорошо, всё хорошо», топтания под окнами роддома, и вдруг пробудившееся гордостью чувство отцовства. Семья?  Так вот что это значит? Нежное, как прикосновение твоих губ, слово семья. Господи, а жизнь-то только начинается!  Молоденькая, едва вывалившаяся из грудного возраста жизнь. Она лишь на год старше моей дочери, моей цыганочки».
   Последние мысли я произношу, видимо, вслух. Адам ухмыляется:
   -Есть вещи важнее. Например? Записать и закодировать в дневнике место, куда ты спрятал Посох. На всякий случай, который тебя очень скоро настигнет. Я не шучу. Это крайне важно для тебя.
   В обвинительном заключении, которое осужденные называют точным, хлёстким и правильным словом «объебон», написано:
   «В ночь с 31 декабря 1985 года на 1 января 1986 года подозреваемый с сообщником совершили преступление, проникнув в подвальное помещение овощехранилища - бывший храм  Св. Николая Угодника. Имея при себе, заранее изготовленный металлоискатель, вскрыли три тайника, в двух, из которых, находились золотые, серебряные монеты, украшения и церковная утварь - по предварительной оценке экспертов на сумму 650 – 700 тысяч рублей…
   Личность сообщника не установлена…
   В третьем тайнике находился узкий и длинный предмет, запечатанный в ящике. Предположительно – архиерейский жезл. Со слов сторожа, «не имеющий цены»,  следовательно, не подпадающий под статьи УПК РСФСР о хищении предмета, имеющего культурную и наследственную ценность…
   Местонахождение данного предмета не установлено»…
   Не установлено, но хорошо известно! Мне!
   Я попался на продаже золотых царских монет. Следователя прокуратуры Анисина Б.В. интересовали только драгоценные украшения и золотые монеты. Ему дана была чёткая установка – «посадить» меня надолго. Этого он не скрывал при первой же нашей встрече. Основная сложность была в выборе статьи УК. Ему, сердобольному, лучше всех приглянулась статья о спекуляции.
   А я честно предупредил следователя, чтобы он не нарывался, закрывал быстрее дело, в котором  трудно найти состав преступления, и бежал от меня подальше со всех ног. Это, мол, единственный шанс. Что касалось районного прокурора, от которого исходили требования о быстром и положительном результате по раскрытию данного преступления, то следователю не стоило бояться гнева, потому что «Ржавого» - так за спиной звали прокурора все, включая коллег, адвокатов и судей – скончается через полгода при нелепых обстоятельствах.
   В родной деревне, во время отпуска, он слопает шмоток сала, запьёт литром браги и очутится на операционном столе с приступами острой боли в области живота. Аппендикс ему не успеют вырезать, он так и умрёт, подозревая в сговоре против него родственников и местных врачей.
   Спустя неделю сам он, следователь Анисин В.Б, в этом кабинете выстрелит себе в рот из пистолета Макарова. И застрелится, потому что, испугавшись нелепой смерти прокурора, вспомнит вдруг мои пророчества, воспримет их уже правильно, как установку к действию, как неизбежность и предопределённость, как проклятие, против которого бессильна юриспруденция.
   Известия о смертях, враждебных мне некогда особей, приятными неожиданностями не казались.
   Однажды прикоснувшись к Посоху, я сильно и надолго заболел головой. Беседуя с кем бы то ни было, вдруг обнаруживал, вплывающую в фокус зрения, чёткую картинку, где в будущем собеседник готовится отойти в мир большинства.
   Нервотрёпки и досады от этих видений было больше, чем пользы.
   Приятного мало в том, что, наблюдая за суетливым соседом по комнате, раздражаясь на его, пышущий здоровьем, организм и наигранную радость в глазах от ожидания скорого счастья, видеть одновременно, как он в недалёком будущем, вымазанный собственными фекалиями, испуганно хрипит и трясётся при виде надвигающейся пустоты. Смерть всегда нелепа, и превращает в посмешище всех, кто её не уважает.
   Иногда мне кажется, что я в сговоре со смертью. Своими видениями я подсказываю ей, не хитрой на выдумки, как смешно и позорно должен скончаться мой очередной обидчик.
   Однажды замполит выписал мне три дня «надзора» за хранение в тумбочке посторонних предметов.
   Я сказал:
   - Тамогочи!
   - Где? Где? – заинтересовался замполит.
   Я попытался более детально разобраться в картинке: пенсионер ковырялся на садовом участке. Пролетел самолёт, он долго смотрел вслед, опершись на лопату. Потом стал прислушиваться к писку в будке.
   - Старый осёл, забыл покормить Тамагочи! – он ринулся в будку, но, не добежав до стола, рухнул на пол, сбитый ударом инсульта.
   - Маленький предмет, игрушка, с забавной картинкой в оконце, изображающей плачущего мальчика. Тамогочи, - повторил я.
   Замполит ничего не понял.
   У Адама я спрашивал:
   - Скажи, подельник, почему я не могу увидеть собственную кончину? Вставал перед зеркалом, люто ненавидел своё отражение – безрезультатно.
   - А ты видел себя убегающим от дежурного по этажу? Как ты влетаешь в подвал, приклоняешь голову, но не вписываешься в створ дверей? Ударяешься головой о выступы кафельной плитки и сносишь у себя скальп на затылок? Падаешь на задницу и думаешь об одном, что не успел даже составить завещание? Какое завещание? Чего тебе завещать, если после операции, восемнадцати швов на голове, ты не только потеряешь дар предвидения, но и вряд ли вспомнишь, куда перепрятал Посох. Запиши, зашифруй в дневнике место тайника. Я тебе серьёзно говорю!

   На кухне второго этажа курил весь отряд – топор повесили на середину – сквозь лиловый дым пробивался чеканный профиль цыгана Понамарёва.
   Я крикнул:
   - Понамарёв! Эй, Золотые зубы, загляни ко мне в комнату! Там тебе мать свёрток передала! Сказала, что завтра к тебе заглянут!
   Профиль качнулся и превратился в фас с золотым блеском. Понамарёв  спросил:
   - Где они работали?
   - На Бродвее.
   - А-а, хорошо, - и снова превратился в профиль. Срываться с насиженного места он не хотел. Текла трепетная беседа о том, как, когда, от чьей руки и при каких обстоятельствах был побит, оскорблён, унижен и доведён до отчаяния тот или иной «ментяра».
   Рассказчик - бывший «святой отец», наставник Черустинского прихода – объяснял с подробностями:
   - Я возвращался домой, - только отслужили, выпили чуток, (кто не пьёт?) – а тут он, молоденький сержантик, аки весенняя почечка, и уже с понтами корявыми. За рукав меня! Я по-доброму: «Отстань, не дай повода грех сотворить!» Нет, потащил меня в «воронок». Я плюнул в кулак и со всего размаха приложился. У него фуражка в грязь упала. Мундир я ему попортил немножко. За это окаянные легавые меня сюда сослали. А сами-то - урки урками, чернорубашечники, прости меня, господи!
   Ты говори, говори, монах, - вмешивается Нукри Соселия из Зугдиди, я прямо таю, когда бьют легавых. Дай мне пыльмёт, я бы их – та-та-та! - Он поднимается со скамьи и, подрагивая, начинает исчезать и появляться из лиловой дымки:
   - Я ехал из Зугдиди в Ижевск. Восъем лэт нэ был. Я слюжил там в стройбате, нол трэтий част войсковой. Ехал к лубовнице Олге Сергеевне, пищной такой, вкусной. Когда выйду, вторым делом – к ней. Я знаю, что ей скажу. Оля, к тебе ехал на мащине, человека сбил, восэм лэт дали, два скостили. Она поверит, уложит меня в койку. Перин мягкий, титька мягкий, болшой. Она простит, что у меня два детей и жена в придача. Ехал с легавым, он говорит:
   «Угощай чача!»
   Я доставал чача. Пили, потом он меня обозвал. Их ещё было два. Меня вышли в табур. Я бил, меня бил. Потом висадил на станцию. Он документ показал, а меня забрали все. Двэсти шэстой статья за хулиганку.
   - Бакланка, - уточняет «святой отец», а у самого глаза безнадёжно-печальные, как у борца за охрану окружающей среды.
   Мне представляется задумка государства поместить в одну спец.комендатуру условно-осужденных и условно-освобождённых издевательством в изощрённой форме. Нет ничего ужаснее, чем частичная свобода  для слегка провинившегося имярека и часто, не имевшего намерений играть с государством в опасные игры. Все мы, отбывающие наказание на стройках народного хозяйства, особенно остро начинаем сознавать, что родились уже подозреваемыми. Нужен только срок, чтобы государство укрепилось в своих подозрениях. Нас учат в спец.комендатуре ненавидеть установленные порядки, стойко сносить социальную несправедливость,  подаренную нам с параграфами Конституции теми небожителями, которые пекутся  обо всех несправедливо осужденных.
   «Взял бы пылмёт и всех – та-та-та!» «Одна радость – если слышу, что где-то завалили мусора из спец. комендатуры». «Точно, если легавый, то уже - сволочь! Порядочных людей в ментовке не держат!»
   «Слышали, что Рошка по 103 раскрутился?»
   « Правда? Только ведь откинулся?»
   « Следака, говорят, пришил».
   « Тогда, ладно. То подумал: охрендел парень, только глотнул воли и – на тебе!»
   Разговор на минуту стихает и, передохнув, с новой силой набирает обороты.
   «Захожу домой, а мать одетая. Это – среди ночи-то? Не понял, только вошёл, мне руки закрутили за спину,  локоть аж к самому затылку стянули! Сперва забрали, потом дело завели. Год - на тюрьме, 3 месяца - в карцере. Отощал. В оконцовке придумали мне андроповскую, 89 часть 3. С конфискацией. Конфисковали тарелку, две ложки, да три использованные проложки. Кровососы!»
   До вечерней десятичасовой проверки только и разговоров, что о мордобитии и о   ненависти ко всем краснопогонникам. «Ущемлённый статьёю УК, я живу под фамилией ЗК».
   А потом, когда в бледной ночи проступят первые зародыши звёзд  на обочине Млечного Пути, точно придорожные фонари, и забьются, залепечут листья над остывающей землёй и раскроются объятия лесов, выскользнет ночной филин и, учуяв родное тепло, принесённое через шесть областей, забьётся и начнёт рвать крылья о тугую стену ветра.
   Вдоль телеграфной линии, теряющейся  на горизонте юго-запада, полетит, задрожит комок его тела. И подхватят, впитают в себя током колышки телеграфных столбов то ли плач, то ли крик, решившейся на долгий перелёт, птицы.
   Между тем, я войду в сон или наоборот, проснусь, а сон отойдёт за угол, где за решётчатым окном с завистью будет наблюдать за моей ускользающей тенью Адам, постепенно оборачиваясь в крохотного, кривоногого божка Бэса.
   Я влечу в реальность, памятную как сон – один и тот же, но с незначительными вариациями. И нет желаннее этой реальности, и нет сладостнее этого сна.
   Я кидаюсь в сторону от асфальтированной трассы и парю над укатанной  «Чахоткой» и четырёхдверным кобелём морковного цвета полевой дорогой. Приближается и растёт на глазах Розовый Зал. Лёгкий ветер нежно трогает меня, течёт, утекает, тянет за собой в воронку сельского дворика. Здесь начиналась ты, моя любимая, Здесь начиналась наша дочка, наша цыганочка. Здесь начиналась семья. И люди здесь – люди, и деревья – деревья, и жизнь – жизнь. От злобы и ненависти, от равнодушия и отчуждённости здесь не надо отмахиваться Посохом. Здесь Посох Адама – обыкновенная  палка из старого, морёного слезами и кровью  дерева. Место ему – в сарае, рядом с угольной кучей.
   Только беседы, вечерние перешёптывания с тобой, моя любовь, очищают. Только они.
   И вдруг, влетая с ветром во двор, я окончательно понимаю, что не было никогда ни Бэса, ни векши, ни пресловутого Адама с ударением в имени на первом слоге, ни Ады, ни Лилит, никого другого в мой жизни не было. А  были вы, мои любимые, мои самые близкие сердцу девочки. Вы были всегда. С того мгновенья, как я родился и начал путешествия по сферам, сопротивляясь и помогая себе упражнениями, чтобы скорее вас отыскать. Обе вы спите на моей руке, ставшей «божественной» от одного вашего прикосновения. Три близких дыхания сливаются в единое тепло и добро. И добро это крушит и распыляет мою окостеневшую злобу и мстительность на весь свет. Были бы вы рядом – я всё стерплю, я сумею стать настоящим отцом и мужем.
   Ночной филин, гонимый теплом, прорвётся сквозь спутанные телефонные провода, подлетит и сторожем усядется на скамью у Розового Зала. Будет взмахивать крыльями, удерживая равновесие, и сверкать моими подмышками. Не гоните его! Он – не хищник, он – вестник моих снов, моих желаний, моей тоски по вас.
   Видите, он подставляет вам голову?  Приласкайте его! От этого он станет ещё добрее и преданнее.
   Я чувствую прикосновение твоей руки, моя любовь. Она замерла в морщинах моего лица…
   Я очнулся и увидел, как телефонистка указательным пальцем потянула на себя рычажок:
   - Заказ двадцатый! Романово, Романово!.. Седьмая кабина! Романово – седьмая кабина!
   - Алло, алло! Наконец-то! Здравствуй, радость моя!  Скажи, а ты когда-нибудь бывала на Иссык-Куле, в Чулпон-Ата?


                Глава тринадцатая.
 
   После долгих упрашиваний по телефону и скучных бесед ни о чём, Кристоф согласился встретиться со мной в гостинице Центральная, где я остановился на пару дней.
   Я лежал на заправленной кровати и смотрел в книгу, думая о предстоящем разговоре.
   « Я спрошу его:
   - Что же ты поступил не по-человечески?
   Он ответит:
   - Я поступил правильно!
   - Как же правильно, когда ты использовал меня на всю катушку, а затем кинул?
   Он скажет:
   - На поле играют 22 футболиста, а выигрывают всегда немцы. Надо было дружить со мной, а не заниматься самодеятельностью.
   «Самодеятельность» - слово ему незнакомое. Поэтому он скажет:
   - … а не заниматься хернёй.
   Хотя правильней было бы употребить третье слово:  более грубое - по значению, но привычное - по звучанию.
   - Теперь ты можешь позволить себе заниматься благотворительностью и рисковать, вкладывая деньги в сомнительные проекты? – спрошу я ехидно.
   Он скажет:
   - У меня много друзей, особенно в Германии. Они не позволят, чтобы меня обманули.
   - А я тебя обманывал?
   - Намеревался.
   - Намерение – это ещё не «кидалово». Не обман – по-вашему.
   Здесь он тоже не растеряется и найдёт, что ответить. Ну, предположим:
   - У нас в Германии намерение обмануть ничем не отличается от намеренного обмана!
   Вот в таких уколах и саркастических щипках будет проходить наша беседа».

   Покидая старушку векшу, я был полностью уверен, что никому другому она не доверит тайну Посоха Адама. Но, вероятно, был слишком самонадеянным.
   Чем этот  махровый немец очаровал старушку? Какие ей сулил блага, что она согласилась обменять информацию о месте нахождения Посоха на мой дневник?
   Пока я межевался, рассусоливал, пока я готовился к экспедиции, пока я спрашивал и дожидался разрешения от жены, которую я безумно люблю и советуюсь с ней по всякой мелочи, на поездку, Кристоф в Гамбурге уже получал от экспертов второе подтверждение о подлинности Посоха.
   По тому, как в дальнейшем начали происходить странные события, приведшие к падению, краху и полному его поглощению другой финансовой структурой, я догадался, что Кристоф заложил Посох в одно из отделений Дрезднер Банка.
   Посох не терпел, чтобы им торговали. Выгода от Его продажи в любой форме (залог, кредит, обмен на акции, векселя…)  становилась утерянной выгодой. Старушка предупреждала. Кристоф, видимо, неправильно перевёл или не поверил.
   Я старался не думать о Посохе.
   - Ты сильно расстроился? - часто приставала жена: - Считаешь, я виновата, что вовремя не отпустила тебя в экспедицию?
   - О чём ты говоришь, родная, любимая моя? Может быть, ты спасла мне жизнь? Деньги надо зарабатывать, а не гоняться за лёгкой наживой. Весь мир гоняется за ней. Много конкурентов - много жертв.
   - Правильно говоришь. Красиво. А что на самом деле у тебя в голове?
   А в голове у меня тряслись извилины от страха за то, что не смогу задушить в себе обиду и зависть, и наживу, в результате, апоплексический удар. Бог лишит языка и разума кровоизлиянием в мозг, и я так и не смогу отомстить своему обидчику.
   Благодаря мне, мне! бизнес у Кристофа процветал. Он занялся инвестициями, его имя было на хорошем счету у западных банкиров. Женился на русской  фотомодели, купил недвижимость в Испании, приобрёл яхту и парк раритетных автомобилей. Всё успел за один год. Иногда расслаблялся в Эмиратах, выставляя на закрытые скачки любимого, бегового верблюда по кличке Олег, который никогда не приходил к финишу первым, но большую часть беговой дистанции вёл за собой остальных верблюдов, задавая им темп скачки.
   Узнавая из жёлтой прессы о том, как жирует мой старый приятель, я доводил себя поочерёдно до «предынфарктного» и до «предынсультного» состояния, и всё больше терял надежду когда-нибудь встретиться с Кристофом  один на один.
   Что он мне сможет сказать? « А выигрывают всегда немцы?»
   Да и нужна ли ему встреча с побеждённым?
   «Он не хотел, чтобы были побеждённые друзья. Так получилось.

   В длинном бежевом плаще, теребя в руках шляпу, он ворвался в гостиничный номер и улыбнулся мне. Хорошее начало: не «здрасьте», не «насрать»!
   - Шикарно выглядишь, - поприветствовал я Кристофа, переместившись в кресло.
   - Спасибо, я себе нравлюсь.
   - Кофе будешь? – намекнул я на долгую беседу.
   Он вздёрнул руку и посмотрел на часы. Времени на друзей у Кристофа всегда не доставало, беспощадно время транжирилось на переговоры с деловыми партнёрами.
   - Привет тебе передавала  наша общая знакомая, старая векша, - соврал я.
   - Спасибо. Я недавно был у неё на могиле. Плохо, дом у неё остался в запустении.
   - На какой могиле? - лихорадочно соображал я: «Настаивать на том, что она жива, здорова, Кристоф опять всё  перепутал, или позорно предстать, уличённым во лжи?» - Умерла, так умерла. Бог с ней!
   Вдвойне было обидно, что имя моей «собственности», ( а на старушку я имел больше собственнических прав, чем кто-либо другой),  использовали случайные иностранцы против меня даже после её смерти.
   - Я раньше её чуть не умер, - признался Кристоф, увидев мою недовольную физиономию. – Знаешь, куда она отправила меня?
   - На скамейку с крохотным проводником по имени Бэс?
   - Нет.
   - В чистилище?
   - Хуже. Я не знаю, но я там чуть не умер и маленько сошёл с ума. Плохо там. Ох, как плохо! Но мы выдержали.
   - Кто это – вы?
   - Мы – это ты и я, - он вынул из внутреннего кармана плаща, свёрнутые в рулон, листы бумаги; положил на стол и бережно разгладил их.
   - Что это? Подробная схема запасных выходов из Чистилища при пожаре?
   - Это контракт. Как сказать – о совместной деятельности? Всё честно! Сейчас Он (Посох) на последней проверке у экспертов. После заключения экспертной комиссии мы будем в равных долях продавцами. За минусом маклерских – полтора процента. Я пользовался услугами маклеров. Ещё юристу платил, ещё экспертам…
   - Подожди, Кристоф, я сейчас разрыдаюсь! Какие эксперты, какой контракт? Ты же нормальный мошенник, ты же вор? Но ты умный вор! И то, что ты мошенник и вор, знаю только я. Зачем тебе ещё с кем-то делиться? Я и так никому не скажу, что задета моя национальная гордость. Да и никто никогда не верил в мифический Посох. Короче, украл – значит твоё. Ты победил.
   Думалось, что он угадал, приняв мои слова за шутку. Какой русский Ванька (читай: арабский верблюд Олег) откажется от подобного подарка? А такой жадный верблюд, как я, наверняка и национальную гордость запросто поменяет на материальные блага, точно первородство – на чечевичную похлёбку.
   Уж кому ещё знать лучше, как не Кристофу, что на поиски Посоха меня подтолкнула идея о первичности русской культуры, которая сформировалась задолго до европейской, вскормила, воспитала варваров Европы и заслуженно получила от них сыновнее презрение. Кристоф не раз слышал от меня и ответную благодарность.
   Что моё, то только моё! И не частью, по контракту о совместном использовании средств после продажи, а целиком!
   «Кристоф, Родину я могу продать, но только с условием, что на вырученные средства смогу выкупить её обратно и прикупить ещё земли».
   - Я плохо понимаю, - удивился Кристоф, - ты отказываешься от денег? От денег  не отказываются! Их оскорблять нельзя!
   - А отсутствие денег – это их месть за нанесённые им оскорбления?
   Кристоф задумался, подвигал плечами, создавая хрустом и шипением плаща тревожную обстановку в номере, и признался:
   - Деньги я люблю! Деньги, они живые! Они живее Ленина! А ваш Ленин живее всех живых!
   - Был, пока портрет его печатали на банкнотах.
   - Вот-вот, я правильно рассуждаю. Деньги - всегда живые.
   - А Посох?
   - А Посох – старая ветка из тамаринового дерева. Дерево такое, тамариновое.
   - Из какого дерева?
   - Ещё раз повторяю: из тамаринового. Экспертиза показала…
   - Постой, но ведь,… - и я  прикусил язык.
   Кристоф ждал от меня подобной реакции. Он не хуже меня знал, что никакое тамариновое дерево в центре Эдема не росло.
   Старушка векша послала его по ложному следу – за второй копией Посоха.  И Кристоф с самого начала знал, что он отыскал не оригинал.
   Однако  раньше в характере законопослушного немца не было устремлений так нагло, по-русски-нахраписто, предъявлять экспертам  дешёвую копию, обманывать и через подставных лиц убеждать их в подлинности артефакта?
   Я вдруг вспомнил заметку из жёлтой прессы и засмеялся:
   - Забыл совершенно! Последняя жена у тебя, Кристоф, русская? Теперь тебе есть  кого слушаться, внимать советам, и богатеть на продаже воздуха.
   Кристоф сказал:
   - С волками жить… Зато, у нас есть средства на дальнейшие поиски, время и новые возможности.
   А у меня – Первая копия Посоха, она хранилась в чулане. И жена Кристофа тонко рассчитала, что в случае разоблачения  немца, можно было бы реабилитироваться моим Посохом. Подкинуть Его в какой-нибудь «Хапоалим Би Эм» или «Барклайс Банк».
   Кристоф – прилежный ученик. Быстро усвоил уроки по российскому предпринимательству, данные ему женой, но не допёр до главного – что с этого момента не мы будем руководствоваться здравым смыслом, не мы будем соперничать друг с другом, стараясь опередить и перехитрить себя, но наши русские жёны. Их соперничество – наша смертельно опасная дружба. Я, например, был абсолютно уверен в стратегических и тактических способностях своей супруги.
   Что касается Кристофа, то мне хотелось представить диалог молодожёнов так:
   - Милая, как тебя там, Брунгильда Ивановна? Посоветуй, что мне делать? Поделиться с Олегом денежкой, или насрать на него и забыть?
   - Иди ты в жопу со своим дележом!
   - Спасибо! И ты иди туда же со своими советами!
 
   - Мы шли неверной дорогой, товарищ! – сказал Кристоф словами своей супруги. – В этот раз, я думаю, надо использовать знания Финкельштейна и придерживаться «Новой хронологии» Питера Ван Дер Вина, Димона Бимсона и Дэвида Рола. Этот путь самый реальный. На нём мы встретим не ужасы и обман, но долгожданный Посох. Хватит, поиграли в сказки и мифы!
   - С какого времени будем вступать?
   - Думаю, что с самого начала. Почти, с самого начала.
   - Получится?
   - Не получится, используем другие три возможности.
   Затеплилась надежда. В залоге оставалась первая копия. Всё-таки, незначительно, но мы продвинулись в поисках?
   - Подпишешь? – спросил Кристоф, ещё раз бережно разгладив контракт.
   - Всенепременно, дорогой друг!

   Сопротивление (упражнение) пятьдесят первое.
   «С утра – стакан живой воды из Николиных ключей. И вечером – полтора стакана настоя из хоху, корня мандрагоры, лимонника, щепы слонового дерева, головки чеснока, двух зёрен афганского ореха. Накалить ржавый гвоздь докрасна и на секунду опустить в настой. Выпить. После чего, лёжа на спине, проделать  дыхательные упражнения – до момента ощущения холода в пальцах рук, покалывания в ладонях и лёгкого головокружения…»
   
   Я чувствовал, что Бэс находился рядом. Всматривался в меня из укрытия и выжидал, когда я совершенно ослабну и позову его на помощь…
   Сфера была бесконечной: край светлеющего неба касался звёзд. Туман «приседал», густея, и набирался сил перед прыжком  к свету. Из него выплывала голова громадного чудища Хармариса с золотым диском во лбу и пробудившимися на голове аспидами. Греки называли его Великим Сфинксом, египтяне ошибочно принимали  за Бога.
   Из Аджи-Чая – на Восток, через перевал, - в долину Ардабиль спустился Хармарис следом за своим хозяином, Богом ЭА, у которого был надёжным стражем.
   Эа, раскинув руки, и стоя на коленях, встречал рассвет.
   Он находился ко мне спиной.
   Аспид, обнаружив меня, изогнулся и что-то прошипел в ухо Хармарису. Хармарис медленно и неохотно повернул голову в мою сторону. В глазах его мутнело полное безразличие. Так же медленно он отвернулся от меня. Бог Эа продолжал молиться.
   Страха перед чудищем я не испытывал, будто знал его давно в живом  воплощении, а  не каменной копией возле пирамид на плато Гизы.
   Меня осторожно тронули за плечо. Я резко обернулся. Так резко, что хрустнули шейные позвонки. Передо мной стоял мужчина лет сорока, одетый в льняное рубище до пят. В руке он держал Посох. Тот самый, настоящий и долгожданный Посох. Узнать Его мне было легче, чем спутать с подделкой. Я уставился на Посох.
   - Мир тебе, брат, - тихо сказал мужчина. – Отец Небесный спустился к нам вкусить человеческого хлеба. Несу дары ему свои. Как думаешь, брат Авель, примет Он мои дары? Почему молчишь, чего испугался, брат мой, любимый Авель?
   «Кристоф мог и ошибаться, когда убеждал меня в том, что история про Каина и Авеля – глупая выдумка с участием не реальных персонажей», - думал я,  всё больше цепенея при виде брата-агрария.