Красный цыганский платок. Глава 2

               
               
               
                Каланча рыжая


      И полетело Егоркино детство, цепляясь, днями  друг за друга, то по спирали, аж дух захватывало, то, как дедова бричка, накатом. Отстёгнутые дедовым кнутом  дни, когда жирными, когда серенькими буднями оседали в его памяти. Серые дни вскоре забывались, а жирные, насыщенные событиями, дни жили  с ним долго.

Лето через весну сменяло зиму, зима через осень бежала от  лета. Жара сменяла холод, холод жару, а Егоркины годочки, зимою греясь на  печи, летом охлаждаясь в реке,  бежали, бежали и остановились чуть передохнуть в бабином палисаднике.

            Осень. День учителя. Егорке в школу. Бабуля режет дубки ему в букет учителю, а он не хочет. Взрослый уже, как ни как  седьмой  класс не первый. Перед пацанами стыдно будет, но молчит, знает, что задарит первоклашкам,  а может не задарит, а подарит ей, рыженькой, с того хутора за  рекой.

Зарделся, зашёлся краской по лицу, испугался мысли этой. Хорошо бабуля не видит, согнувшись,  стрижёт дубки, как семечки. В мае поселилась эта мысль, теперь не выгонишь. Никто не знает об этом, даже Щербина. Застрял,  Щербина этим летом  в пещере, хоть и расширяли лаз весною, а за лето подрос Витька. Сопя, залез тогда в неё, а вылезти не может, кричит Егорке  о том, что  в пещере его  сзади чухают.

 Побледнел Щербина, Егорка сам тогда  испугался, хорошо вспомнил, как Витька солдатской фляжкой в пещере  опоясался.  Фляжку ту  солдаты- шофера на силосе подарили, когда катались с ними на машинах, хорошая  фляжка,  а  тогда чуть до слёз Витькиных не довела, упёрлась в глину, чтобы не выпустить Щербину, хоть плач тому, а продвижение вперёд никакого. Сказал ему Егорка об этом.

 С  трудом, но осмыслил Витька происходящее, скрылась в пещере голова его, потом руки его, полетела вниз затем на дно расщелины портупея с фляжкой. Смеялись они  тогда долго. Сильно смеялись, Егорка даже  взахлёб,  но о пещере  до весны забыли.

             Повзрослел Шарик, укоренился, ушёл в ноги - раскоряки. Ольга – додельница невестой стала, Пацаны говорят красивою. На танцы в клуб ходит. Ромка сосед дедов на заборе виснет, проходу не дает, а ей хихоньки, да хаханьки, а Егорка не прочь породниться с ним, думал уже об этом, да и дед о нём уважительно отзывается.
 
             Дед на пенсии. Воронок в конюшне.  Бабуля временами всматривается в него пристально, вздохнув, говорит, улыбаясь  бате с мамкой
         - Дед, ну дед вылитый.   
             Повзрослел Егорка, начал загребать в себя  мужскую силу. Щербину, бывало, прижмёт, пищит Витька, хотя весом берёт, а вырваться не может.

                В начале осени в Дыдымовке  в заброшенной хате на бугре у  Прогоновской  кладки заприметили они цыган,  мать с сыном.  Зимовать собрались,  решили они тогда, увидев красный цыганский платок в окне вместо занавески. С  уходом цыган платок исчезал, с приходом опять вывешивался. Напротив из строений остался один сарай с чердаком крытый черепицей, а вокруг полынь до того густая, что казалось ещё чуть и она съест хату, затем сарай или оба сразу  разом.

 Цыганёнок их возраста, может чуть моложе, увидев их,  стоял,  не  двигаясь, рассматривая их пристально, как на витрине,  своими настырными   цыганскими  любопытными глазами. По всему видно было, что хотелось, очень хотелось ему   сорваться с места и закружиться, загуляться вместе с ними, а может и  с другими пацанами  до упаду.

 Но неведомая им сила через приоткрытую дверь невидимой ниткой держала цыганёнка столбом. По хуторам ходили слухи, ходили разные. Они,  правда,  к ним особо  не прислушивались, но по - своему решили. Раз одни, значит,   что - то  у  них случилось. А что  случилось,  их  по взрослому,  не интересовало. Их интересовал мальчик, но разговора с ним  не получалось, постояв, расстреляв друг друга  глазами в упор, расходились молча, ни сделав навстречу ни шагу.

         В последний раз,   цыганёнок,  завидев их, вышел из ступора, забегал, молча  по мнимому двору, засуетился, но тут  же,  остыл разом, как будто беготни этой и в помине не бывало. В дверях стояла мать.
       -  Красивая! Как в кино индийском « Рам и Шивам». Да?               
              Прошептал в ухо Щербина.
        - Нет. Красивая, как Ольга моя.
 
           Уходя, важно  констатировал Егорка.  Обернувшись, он увидел, как они шумно  о чём - то  спорили. Мальчик явно был не в себе, а она, уже  не реагируя на его слова, устало смотрела им вслед. Глянул и мальчик, что - то тревожное кольнуло Егорку в груди, кольнуло и  село в нём тяжестью, как муть на дне  стакана с водой.
 
       А сегодня на бугре у Первой улицы, глянув на  Дыдымовку  за рекой, Егорка вновь ощутил тревогу. Муть не прошла, а  наоборот  крепчала. И чем ближе они подъезжали к школе, тем сильнее она разрасталась  в нём.

              Дыдымовка длинная, одной улицей вдоль Куры, а школа в том краю вместе с цыганами. Рядом Щербина сопит, друг закадычный. Хоть и друг, а дуется Егорка на него. Могли и попозже ехать, гляди и цыгане с платком исчезли бы. Дубки  сзади, как махалки от камыша от ветра развеваются, дарить надо, а пока не кому.

 Дыдымовская улица пуста. Нет первоклашек, одни они, да страх Егоркин. Может не страх вовсе, но щепает Егорку, как Щербину в пещере, с каждым двором всё больше. Не видно рыжей , дом давно её сзади. Косил, проезжая, глазом Егорка за  забор. Нету её, а появись она, плюнул бы на всех разом, задарил бы дубки, шутя, а может,  быть  по взрослому.

 От мысли этой опять костром запылал. Не унять пламя сразу. Даже страх  цыганский  пропал. До того жарко стало Хорошо  Щербина не видит, сопит впереди. Едет. Греет руки под мышками поочерёдно потому, что холодно ему  от  велосипеда ранним  октябрьским утром. Холодно и Егорке, но терпит, не перебирает руками, как Щербина.

            Два года назад ушли они с хуторской начальной школы, сменив  портрет Карла Маркса хуторской на портрет Эйнштейна Дыдымовский, под которым сейчас сидят они, рядом в девчачьем ряду впереди них  она - Мамай  в юбке, бестия рыжая. Перепало им от неё. Невзлюбила она  их,  каланча Дыдымовская. Невзлюбила по причине  Витькиного языка непослушного.

               Старались,  спешили  они ранним  сентябрьским утром и успели  прийти  к школе  первыми. Взволнованные с огромными букетами ярко красных дубков, отмытые от Куры в новых пионерских галстуках, отглаженные и начищенные стояли они у двери Дыдымовской восьмилетней школы. Умиленная, наверное, их сопением, да  нерешительностью тётя Даша - уборщица, выйдя на порог, растроганно рассматривала их.
          -  Да чьи же вы таки будэтэ в таку рань?                               
           - Мы с хутора.   
          -  Да с якого ж таково  хутора, тута их вин сколько хуторов.
          -  Мы с Пролетарского. Я  Егор Мазилкин, а он Витя Щербина.   
          - Слыхала, слыхала. Так знач у тэбэ Егор  отец агрономом  работае. 
          -  Да у меня, а  вы его знаете?   
          -  Я и Витину маму знаю, знатна доярка, знатна, а мэнэ  кличьте тётей Дашей, тут я    печки топлю, полы мою, да и за звонаря тоже.   
          -  Тётя Даша, а класс наш,  где будет?   
          -  А это всем ясно, где восьмий выпускався там и ваш буде.
                Тётя Даша ведёт их по гулкому коридору. Пахнет краской, а запах не такой, как в их начальной школе. Егорке, кажется, он какой - то другой, большой и солидный. Ему становится страшно, сможет ли он хорошо учиться в такой большой светлой школе.   
          -  Ну, вот и ваш класс.
               Перед ними одностворчатая глухая дверь, на двери цифра пять, слово класс закрашено. 
          -  Ну, шо стоите, четыре года вам ещё эту дверь по петлям гоняти.
                Тётя Даша сама открывает дверь.
          -  Входте, да входте, як до дому.
                Класс светлый. Напротив их  два больших окна во всю стену, справа от двери комень от печки,  за коменем таблица Менделеева. Рядом с доской большая карта мира. Над доской портрет Ленина, на противоположной стене два портрета. Один из них дядька бородатый, как в хуторской  начальной школе, Карл Маркс, значит. Второго они не знают, но выбирают парту именно под ним у окна последнюю. Егорка выбирает место у стенки, Щербина,  соглашаясь, садится рядом. Большие парты пугают их.  В  школе тишина, слышно только тётю Дашу. Они сидят, молча, оглаживают парту, потом идут к карте, ищут место, где они живут. Легко находят СССР, Москву, Чёрное и Каспийское море, но ни Ставрополя, ни Пятигорска, тем более Курской на карте нет. Только посередине между морями большая чернильная точка и надпись затёртая.
              В коридоре слышится шушуканье тёти Даши, затем внятный разговор
         -  Савельевич, двое твоих уже в классе.
         -  Дарья Тихоновна и откуда же в такую рань?
         -  С Пролетарского двое хлопчиков.
      Егорка бежит к столу, забирает цветы.  Дверь неслышно открывается. В дверях лицо мужчины лет сорока пяти.  Они вскакивают, как солдаты, шум от хлопнувших парт на всю школу и замирают напряжённо.
         -  Ну, здравствуйте, братцы кролики!
         В серых пронзительных глазах, слегка прищуренных и близоруких: и доброта, и внимание, и ожидание ответа.  Лицо твёрдое, худощавое, с правильными чертами, красивое. Левая сторона уголка рта слегка вздёрнута вверх,  что придаёт лицу выражение мягкости и лукавства. Тёмные волосы без седины коротко подстрижены.  На голове, с пробором направо, аккуратный маленький чуб. На лице загар шоколадного цвета до того тёмный, что Егорка думает - цыган.
         -  Ну, что молчите, солдаты?
         -  Мы с хутора.
            Цыган смеётся так, как дед, когда ему наворачивается.
         - Та знаю уже.
      Протирает глаза, кивает им головой и закрывает двери.
         -  Егорка, что ты заладил с хутора, с хутора.
        -  А ты что в рот воды набрал, начали учёбу. Во как!
                А она не вошла в класс, а ввалилась. Ввалилась раздосадованной. Она уже знала об их появлении.  От порога кинув портфель на стол учителя, вставилась  колючими серыми глазами в обоих разом.  Она была высока, костлява, веснушчатое лицо с поджатой нижней губой, сзади  две огненно рыжие воинственно настроенные косички и цветы в руке у подбородка.  Пальма быть первой ускользнула от неё, и она  всё больше раздражаясь этим, пройдя вдоль коменя, резко  остановилась у таблицы Менделеева. Оглянувшись, ещё раз обвела класс взглядом. Подойдя к первой парте за учительским столом, кинула на парту три ярко красные розы.
         -  Моя.
         Они не возражали. Её так её. Себе парту они захватили, не зря же в такую рань в школу шли. А  она, не дождавшись ответа, пошла к двери на выход.
        - Вот это дылдына. Второгодница, что - ли  или  класс перепутала?
       Забормотал Щербина у  Егорки над  ухом. А дылдына встала у двери, хоть и шептал Щербина, но, оказывается, шептал не только для Егорки, но и для неё. Она резко обернулась, теперь уже зло всматривалась в них.
       -  Ну, что, дубки Пролетарские!
                Рыжая возвращалась. Возвращалась медленно, не отводя взгляда от них обоих, пройдя  комень, таблицу Менделеева,  обогнув  учительский стол, стала.
        - Знач, я  дылдына, класс перепутала, а за второгодницу щас вы у меня отхватите.
              И тут они разом почувствовали тревогу. Тревога эта, гадюкой серой медленно исподволь  вползала в их души, завораживала страхом, сковывала ноги. У Щербины засвербело в носу. Егорка привстал за партой, а она уже стремительно шла по ряду, веснушчатое лицо её сияло.  Она была удав, они  кролики. Щербина не успел вскочить, как она, схватив, его за воротник рубашки костлявой длинной рукой придавила  их обоих  к стенке. Другой рукой, изловчившись, схватила первый попавший под руку дубок. Отхлестала она их тогда. Отхлестала и ушла. А позор  с ними остался. Трудные для них времена были, а вдвоём идти на неё совесть пацанячья не позволяла. Даже кричать вдогонку: - «Каланча рыжая!» -  стыдно Егорке было. Щербина кричал, а толку?  Хоть плач тогда, а школу начали  с позором.                В  пятом классе до зимы измывалась она над ними. По первому снегу  натёрла  снегом с грязью, как рашпилем. А на большой перемене Егорка  не выдержал, перед всей школой влепил  снежком ей под  чёлку рыжую. Оставил звезду во лбу ярко красную.  Ни с того ни сего, как на беду тогда,  взорвался смехом Щербина. Не взорвался, а редким старческим смехом, аж до икоты, мелко затрясся. Жертва, как всегда,  была определена. Каланча шла на Щербину.  Щербина задрожал, как  застывший маленький гусёнок. Он совсем не был готов к драке. Вся его фигура: вытянутые по швам руки, сдвинутые впритык ноги, грудь, поддатая вперёд, давали каланче шанс легко и просто, как обычно, надрать Щербине уши. Егорка, сделав шаг навстречу, закрыв собой Щербину, расставив широко ноги, растопырив руки, угнув  голову, как бы целясь ею каланче в живот,  ждал. Настал момент истины. Девчата  жужжащие, как осы, смолкли разом, слышны только шаги её, хрустящие по снегу. Раз, два, раз, два. Каланча шла решительно, сжав губы. Подойдя вплотную, неожиданно встала, как вкопанная пред ними. Щербина не смеялся уже, икал только. В глазах его не было страха. Слезинки ещё не высохшие от смеха, придавали наоборот его взгляду решимость не последнего рубежа, на котором возможна была и ничья, а на этом рубеже сегодня им нужна была только победа. Не одна на двоих, какая среди пацанов не считалась, а одна на каждого честная. И каланча, какой - то женской интуицией,  с живота учуяла решительную, с каждым мгновением нарастающую, их  мужскую неуступчивую силу. Покрутившись, взмахнув  для порядка руками, с шумом отошла к девчатам. Каланча дрогнула. Они устояли. Егорке казалось, что он рухнет от такого напряжения. Пацаны хлопали по плечам. Ободряли. Девчата жужжали, но  уже  не так злобно.
         Сейчас она не та. Настенькой стала.   Ушла её прыть пацанячья, заневестилась она  Егорке, да и всем пацанам на загляденье.

           Одинокий пирамидальный тополь на бугре  у магазина жирным восклицательным знаком  возвышается над хуторскими садами.  Сверху уже голый, внизу кроны ещё крепкие осенние листья трепещутся на ветру, как бы предупреждая об уже недалёком холоде. «Как сторож» - подумал  Егорка о тополе.  «Хутор сторожит,  вот бы и меня сторожил", а от кого он додумать не успел».

       Продолжение следует