Великий писатель современности сидел в кресле у окна, курил трубку, умело набитую отменным табачком фирмы Данхилл, и отчаянно скучал.
Время от времени он лениво позевывал и так же неактивно почесывал впалую грудь, претенциозно выглядывающую из небрежно запахнутого атласного халата. Халат был цвета разбавленного портвейна. (Когда-то он был неразбавленным, да выгорел за давностию).
Литературное светило прозябало в творческом застое и, поглядывая в окно на соседский огород, по которому бродили куры, мучительно искало вдохновения. Ну о чем бы еще пописать? Кого бы еще увековечить? Шолохова облагодетельствовал, Солженицина не обошел вниманием, по столичным корифеям слегка пером прошелся, попсу – само собой… Акунина – лень, время еще не пришло… Ну кто? Кто следующий? Пелевин? Да было уже…
В поисках идеи писатель схватил граненый стакан и залпом выпил подогретое козье молоко… (раньше он таким же грациозным махом опрокидывал в себя добротный первачок, но… здоровый образ жизни, мать его так…) Границы сознания заметно расширились (по привычке, надо полагать). В поле зрения попал петух, самодовольно взгромоздившийся на рыжую курицу. Хм… неясные ассоциации вяло шевельнулись в нижнем отделе головного мозга… А что? Почему бы и нет? Ему тут же припомнилась история о скрипаче, который творил свои шедевры в моменты экстаза. Именно там прилетала к нему вожделенная муза. ЧСП решительно встал. Ого! - Подумал писатель. Но одними думками музу не приманишь. Вскоре шелковая мягкость медленно и неумолимо опровергла случайную минутную решительность. Надо бы кликнуть Наташку… экх-м, вдохновительницу, так сказать…
- Наталья! – зычно призвал писатель соседку, которая копошилась, выпятив аппетитный зад, в дверях курятника.
- Га! – с готовностью отозвалась женщина.
- Подь сюды! – привычно скомандовал писатель.
- Щас… - через пару минут Наталья проворно юркнула в калитку и вскоре появилась в дверях писательской кельи. Одну руку она положила на крутое бедро, а другою уперлась в дверной косяк. Писатель довольно осмотрел роскошную Натальину фигуру и, предвкушая появление музы, вдохновенно продекламировал:
- Я помню чудное мгновенье! – вальяжной походкой он направился к Наталье и проверил, хорошо ли ее рука лежит на бедре.
- Якэсь? Када ты меня последний раз в кустах зажмав? Так якэ ж воно чуднэ? Однэ мгновенье и было…
- Женщина! Это же Пушкин! Великий поэт! – воскликнул писатель, продолжая проверять.
- Який ще Пушкин? Там ти не поэт… насочиняв вычурных стишков. Читаешь-читаешь – и аж голова болить, одни слова заумные:
Боитесь вы графини - овой? -
Сказала им Элиза К.
- Да, - возразил NN суровый, -
Боимся мы графини - овой,
Как вы боитесь паука.
Ну шо-то за поэзия така? – прищурилась насмешливо Наталья и скользнула крепкой рукой в глубину портвейнового халата. - От певица Верка Смердючка поет – так то стихи! «Я шла, шла, шла, пирожок нашла. Села, поела и опять пошла…». Просто и со вкусом. Поела. Отош у ей и бюст. А то Пушкин… Развёл мыльну оперу – скукотишша!
- Натаха, - прислушиваясь к глубинам, нахмурил брови писатель, - ты это ап чём?
- Дык ап Пушкине! Ну шо про тунеядца столичного написал. Наскучило ему, видите ли, по балам да девкам городским шастать, так он поехал у дальнюю станицу, што п хворого дядьку у гроб окончательно загнать, да наследство евойное хапнуть! Да на гарных станичных девчат позариться. От повкалывал бы он по полторы смены, як мой Витёк, то не до девок было б… - добродушно хохотнула Наталья, не без удовольствия подставляя добротные рельефы телесного ландшафта для творческого поиска. Ясное дело - Витьку давно не до девок…
- Наталья! – строго одернул писатель женщину, не переставая шарить руками, - это не тунеядец, а Онегин – эх! Добрый мой приятель…
- Отош и видно… Ой, шо-то жарко тут у вас… - соседка медленно расстегнула пуговицы на блузке. Писатель прислушался – нет… затерявшееся в поисках музы естество не откликалось…
- Понимаешь, Натаха, - решил писатель в этом тонком деле не торопиться, а лучше по ходу окультурить соседку, - Онегин – личность многоплановая, сложная. Так сказать, собирательный образ общества высшего света того времени. Лучшей его части.
- Ну не знаю, шо он там собирал у лучшей части… не-не, не сюда, - Наталья, выдохнув со стоном, передвинула писательскую руку, - отош тут лучшая часть… - она закатила глаза и томным голосом продолжила анализ знаменитого произведения, - но умел он, сабака, теткам головы дурить, да мужикам роги наставлять. Ух ты… Бабник, одним словом.
Писатель ухмыльнулся, проведя некоторую параллель. Профессиональное воображение заработало, и вот уже, следуя по этой параллели, ЧСП живо представил процесс сооружения цветистых рогов. Муза порхнула невдалеке, сверкнув легкомысленным крылышком. Еще порцию козьего молока – и кровь побежала быстрее, подстегивая органы к полноценной деятельности.
- Ну что так грубо – бабник… Евгений знал цену женской красоте, да, он любил женщин! – писатель, мечтательно закатив глаза, со вкусом продекламировал:
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!
Писатель обнаружил вдруг бурный прилив активности, Наталья взвизгнула.
- Яка там любов? Перевылюбил городских дам, поихав в село, сбив дивчину с панталыку, от неча делать друга застрелив. Ой… Хлопец той один порядочный був, жениться хотел, детей народить, як усе нормальные люди. Так нет же, Онегин може и передумал бы, так боявся, шо обчество скажеть, - убив, падлюка, поэта. Ах… Ух ты…
Наталья, возбуждаясь, говорила страстно, с придыханием, то охая, то постанывая, что невероятно нравилось писателю, он мучительно искал музу…
- Ну что ты такое говоришь? Онегин переживал смерть друга. Закрытый от общества маской скуки, язвительно-ироничным мировосприятием, он, на самом деле, был душой тонкочувствующей и страдающей. Он любил Татьяну, но опасался сделать ее несчастной.
- Погано любил… ох! От так добре… А вона молодец! Выйшла замуж и послала его подальше. От так ему и надо! – возмущенно взвизгнула Наталья и подалась всем жарким телом навстречу писательской фантазии… И тут ЧСП вздрогнул… Вот она – долгожданная муза! Есть идея!
Через некоторое время вдохновлённое светило усердно трудилось в поте не только лица, но и тела, и время от времени с равной смесью радости и удивления восклицало:
- Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!