Жизнеописание. рифмованная проза

         

У ведунов не смог узнать я,
для бега по какой тропинке,
зимой произошло зачатье
моё, как фауны крупинки.
Мир детства не являлся злом тем,
что оставляет в сердце рану.
Отрезанным от хлеба ломтем,
себя почувствовал я рано.
Двор школы – схож был с резервацией.
Чужих – нельзя там принимать.
 Да плюс к тому, из различных наций
достались мне отец и мать.
Отец не равнодушный к хмелю,
брал часто у знакомых ссуды.
И не единожды в неделю
был пьян, рождая пересуды.
Потом в чужой район, далёко
ему досталось назначенье.
И в дом, с указанного срока
являлся пьяным в воскресенья.
Мать, просветительством пылая,
несла и впитывала знанья.
В её отлучки нянька злая
моё свершала воспитанье.
Попавшись на проступке грешном,
была уволена, отколе,
я в воспитании неспешном
стал “вольным слушателем” в школе.
Тишком сидел, смотрел картинки,
чирикал что-нибудь в блокнот.
А, видя у доски заминки,
порой имел решенью ход.
Моложе на два года класса, -
какой с мальчонки мог быть спрос.
Я так чертополохом рос
до грозного Отчизны часа.
                ***
Тревога в каждый дом вползала,
рождая страх и  боль сердец.
”Сухим” как стёклышко с вокзала
в дом в будний день пришёл отец.
Отдал расчёт и всю получку.
Мне объяснил, что значит - враг
и в Сельсовет оформить брак
ушёл с мамашею под ручку.
А через день родимец наш
уже был призван в экипаж.
Отца я не запомнил чётко.
И много лет украдкой зыркал
на фас лица под бескозыркой,
мечтая, ожила чтоб «фотка».
Сбывается лишь в сказках чудо.

Война, как лист народ метала.
Повозок всяких, много люда
за месяц школа повидала.
Поток людской опал с дождями.
Был осени  приход  досрочен.
И тут, однажды, среди ночи
подруга постучалась к маме.
“Бери детей и документы
и с нами в путь, фашисты рядом”.
Детей собрали за моменты.
И вышли к тропке  палисадом.
В районный центр шли до рассвета.
Скамья в вокзале, как награда.
А через час до Ленинграда,
товарный вёз нас без билета.
Про дни блокады знает каждый.
Порой встречаются апломбы.
Гнёт помню голода и жажды,
снаряды помнятся и бомбы.
Но что я мог внести в Победу.
Девятилетний гражданин?
Сварить шматок ремней к обеду
на свежих щепках из руин?
По карточке 100 граммов хлеба
мог получить семье в зачёт.
Иль подобрать осколок с неба,
на сталактите нечистот.
Заслуги эти явно жалки.
За них похвал не заслужить.
Лишь раз пришлось мне зажигалки
на верхнем этаже тушить.
К тому же рядом две гражданки
песок бросали из совков.
Да, я считал весною санки,
когда свозили мертвяков.
Сгибался за водой над люком,
(На Пряжке значилась холера).
И приправлял еду не луком,
а горькой зеленью из сквера.
Да, ночью сбросило ребёнка
с плиты, где жил он для тепла,
когда полдома пятитонка
в кирпич разрушила, дотла.
Но честно, это ли заслуги?
Когда ж свалилась мать средь дня,
за мной пришли её подруги
и сборный пункт свезли меня.
А вскоре Ладога. Карбона.
Три канонерки вдалеке,
Мы со слезами, умиленно
хлебали щи  на материке.
Вот в детском доме, близь Казани
нам повезло всем. Быт был крут!
Там мы руками, не глазами
познали тяжелейший труд.
В неполных десять, лес валили,
Сажали клубни средь полей,
сморчки бочонками солили.
В лес за малиною ходили
гурьбой, на зов госпиталей.
Печально, труд отважный наш
не входит в пенсионный стаж.
Так жили мы два с лишним года.
Учёбы не было почти.
Шла наш учитель вдоль прохода
и выбирала: “Ты прочти!”
И сидя на железной койке,
где стружкой был набит матрац,
с газетного листа, не бойко,
избранник вслух читал абзац.
Три смежных класса в тесной спальне
на всех два - три карандаша.
И если младший класс в “читальне”,
то старший класс пример решал.
А средний,  города и страны
искал по карте у окна.
При этом обученье странном
мы знали, как живёт страна.
Четвёртый год войны настал.
Войска под Лугой отличились.
Нас - трудовой потенциал,
резерв ремесленных училищ,
вернуться Ленинград позвал.
Я отлучён был от компаний.
Здоровье не было в порядке.
С высоким жаром, у Любани,
был снят с вагона в лихорадке.
Трепала малярия люто.
Жив, вопреки её старанию.
Посёлок там стоял, без люда.
Угнали жителей в Германию.
Когда ж болезнь сошла с руки,
к семье вернулася в Ушаки.
Пять тысяч жителей на станции
живали здесь, в дни довоенные.
И на. Путейская дистанция,
да Сельсовет, да школы бренные.
В одной из них была пекарня.
Скребли в ней тесто - до печёнок.
Ученики -  четыре парня
и двадцать человек девчонок.
Вёрсты за три, была колония.
(Лесоповал смирял невольников).
Звучал клаксон нам, как симфония.
Оттуда вёз автобус школьников.
А вскоре, стали настороженно
к пенатам возвращаться пленные.
И покатились, как положено,
занятья школьные двухсменные.
Раз в переменку, глаза краешком
гляжу - сынок администратора,
царапает блестящим камешком
настырно гильзу детонатора.
А я общался с “корифеями”,
(минёров был вблизи постой)
и был вполне знаком с трофеями.
Так что в железке не простой
тот час узнал деталь опасную,
И у кого он бяку выпросил?
Я в печь протопленную классную,
трофей тот, не колеблясь, выбросил.
Читали нам  для изложения,
про смерть героя без фамилии.
Вдруг взрыв. Из дверцы извержение
золы и сажи в изобилии.
Понять меня не захотели.
А друга не умел предать я.
Директоршей на две недели
был отстранённым от занятья.
Учитель мне и после срока
простить не смог взрывной сюрприз.
В теченье каждого урока
ловил я неприятья бриз.
А через год, злой шестиклассник,
из ботанических горшков
в окошко выбросил морковь,
Наглец он был, а не проказник,
Но помнил я детдома грядки.
Они нажали мне курок.
Морковь принёс я без оглядки
и стал сажать её в горшок.
Вошла неслышно «Ботаничка»,
(а я в посадку стержня вник).
С подобной силой электричка
исторгнет, вряд ли, мощный крик.
Весь класс испуганно поник.
Как в кинолентах большевик
не выдавал секрет, хоть мучай,
так не единый ученик
не выдал правды про тот случай.
И я, минёр, был обречён.
Невинный полностью, на деле,
вновь был от школы отлучён,
на две обидные недели.
Боль отошла и в этот раз.
Но сердцем помнятся уколы.
Я перешёл в последний класс
неполно средней сельской школы.
В тот год, в посёлок для житья,
из отдалённой ссылки Псковской,
была допущена семья,
преподавателя Чужбовской.
С ней жили, брат с женой, их сын.
Его фамилия  Шеншин,
когда-то, звучная для света.
Он правнук был поэта Фета.
Мы, с Севой дружески сошлись.
Друг другу помыслами вторя,
и волей Рока, увлеклись
романтикою книг про море.
Невдалеке был старый пруд.
Решили мы на середину
заплыть и в воду сбросить мину.
Бикфордов шнур зажгли, но тут
вертеть вдруг стало волокушу.
Сильней меня товарищ грёб.
Когда реальным стал нам гроб,
не ведал я, как сильно струшу.
Лишь крикнул другу: ”Вплавь скорей!”
Пока пузырил шнур бикфордов,
быстрее юрких пескарей,
мы плыли выше всех рекордов.
И лишь в канавку улеглись,
такой фонтан ударил ввысь
из грязи, ржавчины и лома,
что вылетели стёкла дома.
Да, чудом мы тогда спаслись.
Но столько выслушали брани,
от предков, в школе на собранье,
что стыла в жилах кровь, как слизь.
Так мы расстались с летом грешным.
Финал наш школьный был успешным,
Взяв в Сельсовете поселковом
добро ученье продолжать,
В своём упрямстве бестолковом
во флот мы стали путь искать.
Едва пройдя для роста норму.
Сорок седьмой, голодный год
нас обрядил в морскую форму,
меня Речфлот, его Техфлот.
В стране, измученной сраженьем,
в разрухе, в голоде порой,
с маниакальным наважденьем
внедряла Власть военный стой.
Прокуратура,  плотогоны,
шахтёр, путеец. Всех не счесть,
оделись в форму и в погоны,
и отдавать учились честь.
Не в общежитии, в казарме
потёк подростков быт крутой.
Раз двадцать в день, по стилю армий
командой нас сзывали в строй.
В ночную тьму и  в стужи днём
к причалу, к двери в мирный склад,
курсант с просверленным оружьем,
в неделю раз, ходил в наряд.
И к знамени. По ”Смирно” стойка.
От выправки - в коленях дрожь.
Будь после караула двойка,
знай, в увольненье не пойдёшь.
Дрова рубить, скоблить картошку
гонял в черёд нас старшина.
Но в стаж наш не зачла страна
и этой службы  “понарошку”.

Так вот, когда одели в форму
чиновников, всех сплошь почти,
Власть “кинула” народ в реформу
один, в масштабе к десяти.
Но тем грабёж свой подсластила,
тогда в сорок седьмом году,
что, без резервов отменила
в стране талоны на еду.
Для сверстников моих не редка,
с рублём  Российским чехарда.
Но с той поры, потерь, конфетка
нам не сластила никогда.
Воспоминанья, как куранты
бьют такт, знай, подбирай слова.
Мы, младший техник лейтенанты
пришли служить на острова.
На Балтику, под древний Таллинн.
Форты там строила отчизна.
Но в это время кормчий - Сталин
придумал стройки Коммунизма.
Они могли б добавить  веса,
Союзу - символу прогресса.
Срок строек мог стать аргументом.
Дать “зэкам” фронт трудов моментом,
идеей взбудоражить массы,
И удивить чужие расы.
И сотни тысяч осуждённых,
за пуд зерна, за браги схрон,
на землях солнцем опаленных,
в степи рыть стали Волго-Дон.
Сновали трактора, как мухи.
В шлюзах, поделенных на зоны.
И в результате показухи,
без счёта тратя миллионы,
побили мировой рекорд.
Канал возник, собою горд,
за срок рекордный, за два года.
Со статуей вождю народа.

Но, сверх прожиточной зарплаты
строитель не обрел - ни счёта,
ни клока пашни, возле хаты.
Лишь щедро - грамоты Почёта.
 Секрет открою, шведам внемля.
Они могли в пять раз дешевле,
лишь увеличив время вдвое,
построить точно же, такое.
И всё ж, когда с захлёбом пресса
о пуске пела дифирамбы,
бригада в двадцать три балбеса
вручную, спрятавшись за дамбы,
щиты тянула, в сто тонн веса
ручною тягой механизма.
Не успевала в срок отчизна
поставить привод автоматик.
Об этом знал ли вождь- прагматик?
Но знал, что съезд партийный будет
и что, вот-вот в Союз прибудет
всё руководство братских хартий,
марксистских, догматичных партий.
Канал достоин их  внимания!
Кому ж, доверить шлюзования!
И выбор пал на нас бездольных.
Приказ - и мы, в чертогах стольных.
Нас  МВД отдали вскоре.
Прощайте флот, суда и море.

Увидеть мне пришлось немало
врагов идейных капитала.
Тольятти пил вино средь женщин.
Торез был смокингом увенчан.
На Ибаррури - брошек тонна,
У Мао, жёсткий взгляд питона.
А в прочем - люди все, в два уха.
Пока тянулась показуха,
часов за шесть до шлюзований,
являлись молодцы без званий.
Что в смене всё “О, Кэй”, подписку
у вахты брали. Бахчи близко
лежали вдоль канала вод.
Окончив быстренько обход,
(шлюзы, они немножко знали).
Чекисты в бахчах исчезали,
оставив второпях в чуланчике
поддельной кожи, чемоданчики.
Быть любопытным, знаю плохо.
К тому же грозная эпоха!
Имущество агентов тронь-ка!
Но не стерпел, открыл тихонько.
Зубные щетки, паста, мыло,
два пирожка - вот всё, что было!
Когда ж, их главному, признался,
Тот долго весело смеялся.
Едва парад гостей иссяк,
То заскучала  шлюза ванна.
Два-три за сутки каравана.
Надуман был судов косяк.
Течёт без дела время шатко.
Пол-суток вахта млела сладко.
Во тьме шла к дому, спотыкаясь.
А через сутки, чертыхаясь,
все подчиненные мои
тащились на круга свои.
И так с весны по хвостик лета.
Без праздников и выходных.
Не жизнь, цепочка от брегета.
Степь, летним зноем перегрета,
и замполит, взамен родных.
Но, нам по двадцать было вровень.
И юный пыл бурлил по крови.
Мы, хоть признаться, плохо ели,
но мяч гоняли, песни пели,
спектакли ставили, кто мог.
И ждали, чтоб пришёл тот срок,
когда министр, генерал,
от нас сдаст речникам канал.
Решился транспортный вопрос -
нам кукиш сунули под нос.
Удумали в верхах без нас
из армии всех сдать в запас.
Из той же миски, те же щи.
За треть оклада. Не взыщи.
Курсантский кошт свой отплати
в течение годков пяти.
Две ж,  навигации не в счёт.
Раз оказал народ почёт!
С вершины дней мир стал видней.
Вернувшись мысленно в те сроки,
ты понимаешь, как жестоки,
и бесполезны все уроки,
Советской юности моей.
Жаль чистой веры в фальшь  и грёзы.
Жаль лет прожитых в круговерть.
И стыдно мне за боль и слёзы,
когда Вождя случилась смерть.
Вожди потом менялись часто.
Их не оплакивал народ.
Дошло - правительственная каста
в кругу своих забот живёт.
А реформаторы - пророки
по перепутьям троп,  дорог,
народ доверчивый, не сами
влекут во мрак. Их парусами
заморский, управляет Рок.
Хрущёв, тот был в своей тарелке.
Ходил по пашням в сапогах.
Будь светел  памяти. Он стрелки
от катастрофы в двух шагах,
направил к Миру. Хоть махина
державы мчавшей вникуда,
забуксовала как машина.
И вот, кряхтит года, года.
Ему я лично благодарен.
Он увеличил нам оклад,
и разрешил подменный штат,
считай, им выходной подарен.
А мой товарищ видел лично,
когда властители цинично,
за час, до входа им в сельмаг,
сгрузили там машину благ.
Хрущёв окинул взглядом стойки
и, разглядев подложный фарт,
сказал вдруг продавцу: ”Постой-ка,
какая выручка за март?”
А та в ответ - две сотни, что ли.
Где ж тут на хлебе и на соли,
в деревне выторговать боле!
Вошел тогда Хрущев в азарт.
На генералов рассердился,
вслух, как умел, отматерился
и многим дал чертей за чарт.
Конечно, случай этот частный.
Рисует лишь Хрущева страсть.
Но часто ль видим мы, что б власть
была бы к нам, небезучастной?
Чтоб Гранд себя не выше мнил
тех, кем ему случилось править.
Чтоб камарилья средств и сил
жалела, боса, чтоб прославить.
По мне - у гробовой черты,
уж если ниспослал Рок горе,
ни чем не лучше Славный Ты,
парней застреленных в предгорье.
Жизнь всякой всячиной богата.
Как сопоставить, не греша,
земную долю адвоката
с несчастной долею бомжа?
У лона смерти, к хладным прахам
подход не равный всем знаком.
С одним, прощаются с размахом.
С другим, небрежно  и тайком.
Зря говорят, что перед Богом
мы все равны как пласт рядна.
Хоронят  нас в порядке строгом.
Будь мы в цепи, числом звена.
Одних сопровождает шёпот,
других - оркестров звонких, туш.
Мир бренен. Ранг не стоит хлопот.
Весам могил -  не взвесить душ!

Но хватит. Час - вперёд идти
по памятным местам пути.
Двадцать второй кончался мой
год, прожитый на белом свете.
Оставив дочь, вдвоём с женой,
на пароходе в летний зной
я плыл широкою рекой,
для русских, лучшей на планете.
Саратов, Энгельс, Жигули
неспешно таяли вдали.
В шестые сутки, наконец,
причал подставил Городец.
Когда-то  князь, земель отец
здесь правил Александр Невский.
А нынче арматуры фрески
виднелись ярко в искрах сварки.
Поддоны к небу, как подарки
вздымали  краны. Их стрел, лес
подняла Горьковская ГЭС.
С утра, представившись как след.
И сбросив в угол рюкзачишко,
нетерпеливый, как мальчишка,
сказав спасибо за совет,
я, смыть пылище затабанил
к в посёлке знаменитой, бане.
Была та банька, хороша!
Там откупавшись не спеша,
с бадейкой, с номером от шкафа,
вертел я шеей как жирафа.
Чтоб вспомнить, или уследить
дверь, где б наружу выходить.
Старик, мочалкой мыля спину,
мне указал на середину
стены. Где в два больших пролёта,
не дверь была, почти ворота.
Открыв её, как мне сказали,
я очутился в новом зале.
И там скамьи с высокой спинкой.
И жарким паром зал увенчан.
Но тут, как стукнули дубинкой.
Увидел - нахожусь у женщин.
Злость обуяла больше страха,
я, пятясь словно черепаха,
бадейкой закрывая срам,
бежал, под ругань голых дам.
А у мужчин, под дверью грохот,
меня встречал там свист, и хохот.
Старик исчез, как провалился.
Ища его, я зря ярился.
Потом, годами тот конфуз
висел на мне, как славы груз.
Быть может, под его восторгом
был вскоре избран я, комсоргом.

Сверх должностных забот, обуза
легла. Быть вахтенным у шлюза
из камер двух, лежащих рядом,
сверхтяжело. Бывало, взглядом
окинешь бьефы, кинет в дрожь.
Забито всё судами сплошь.
Боролись с вольницей Волжанской.
Порой под курткой капитанской,
скрывался анархист и фат,
желавший плавать, как пират.
А нынче строгие каноны.
И сухогруз и плотогоны,
все в череду субординаций.
И только по команде раций.
Случалось, вахту сдашь порой,
а силы нет дойти домой.
Зайдёшь за башню, где трава,
и рухнешь  спать, на час иль два.
Пока не отойдёт внутри.
А было нам по двадцать три.
Загородить реку - не шутка.
Случалось всё, и смех и жуть.
Тонула баржа, лишь минутка
не дала грузу утонуть.
Раз пассажирский пароходик
сел брюхом на топляк при входе.
И то плавучее бревно
не только пропороло дно,
но палубу. Борта у шлюпки
и вылезло концом у рубки.
Понятно, пассажиров часть
с испугу, накупаться всласть.
Пришлось вытаскивать народ,
И вызывать им теплоход.
Чтоб увезти, как первый класс.
Когда же прибыл водолаз,
Он отпилил бревна кусок.
Дав на прощание гудок,
сам пароход, уплыл на док.
Но всю обыденность труда,
мы вспомнить можем не всегда.
А вот про комсомольский слёт
придётся рассказать в черёд.
Спать в вытрезвителе - позор.
Наш комитет провел обзор
кто из рабочих молодых,
не трезвым, в этом доме дрых.
По общежитьям рейд отрядный
нам показал факт неприглядный.
Жильцам, в досужие их дни
заняться нечем. Кроме водки,
и часто грязной простыни,
мы не нашли другой находки,
способной скрасить трудный быт.
Был план строительства разбит
на три этапа. В первом ГЭС.
Жильё, когда доставят лес.
В последней очереди клуб,
с закупкой оркестровых труб.
Наш комитет решил, сейчас
построить можно клуб для масс.
Бесплатно. Дали бы цемент,
кирпич и нужный инструмент.
Мы все строители и нам
построить зданье - по зубам.
Вот, с резолюцией такой,
на съезд явился Ваш герой.
С трибуны внятно рассказал
про план. Но был, до трети зал
чинам партийным отведён.
Парторг ЦК был возмущён.
Тот патриот, сказал, кто в срок
даст городам отчизны ток.
Чтоб выполнить досрочно план,
 шли б в выходные в котлован!
Вслед за Коляевым, и в тон
спел из профкома баритон.
Мы, за своё. Тем сняли взрыв,
что объявили перерыв.
А член Обкома, прямиком
отправился звонить в Обком.
Но там был занят телефон.
Нас поддержать не взялся он.
Сказал, почин чтоб поддержать,
С ЦК должны согласовать.
Хоть видит, в помысле резон.
Я, возмутившись, вышел вон.
А тем, кто в след вострил следы,
велел вернуться от беды.
И словно в воду заглянул.
Я только к дому повернул,
слепя лучами фары глаз,
остановился рядом ГАЗ.
Открыл мне дверцу не таксист,
а рослый капитан - чекист.
В подвале он меня пленил.
Листков немало и чернил
истратил я, но сочинил,
уход свой объясняя, том.
Полковник мне сказал потом:
Сопляк! Не изучив игры,
не квакай жабой из норы.
Но, приказал доставить в дом.
Как оказалось, он с трудом
остался цел, заняв здесь трон,
уехав из Столицы вон.
Был Берия его патрон.
А где-то, через две недели
Заглавия в газетах рдели.
Петитом, будто на плакате.
Писали, что на комбинате
бумажном, близкой Балахны,
Почин рождён!  Увлечены
там сотни пламенных сердец,
бесплатно строить Спорт дворец.
Чуть не забыл сказать Вам бард:
ГЭС строил, средний Севинард.

Не загружать рассказ мой дабы,
опустим многие этапы
семейной жизни. Объектив,
два года жизни пропустив,
в воспоминаньях отразит,
на берега Невы визит.
Две дочки, скарб в двух чемоданах,
и ни стола, и ни скамьи.
Мы, с этим мизерным приданным,
искали крышу для семьи.
Не вдруг, понятно, и не сразу
меня счастливый час нашёл.

К дружку по службе, к водолазу
я берегом Смоленки шёл.
На Детской улице в окошке
маячил свет,  хоть гас закат.
Я в объявленье на сторожке
прочёл  что, прибыл в Ленинград
командой намывной отряд.
Им срочно нужен новый штат.
Приличный значился оклад,
семье прописка по лимиту.
Ну, как тут было аппетиту
не разыграться. Ваш герой,
штамп свежий в книжке трудовой
тот час поставил за аванс.
Узнав, с женой случился транс.
(Иссяк бюджет у не мотовки).
А я отбыл на заготовки
жердей, для стройки эстакад.
Ждал новых улиц, Петров град.
Прошло три месяца от старта,
и первая намыта карта
песком пульпы со дна залива.
Тут будет город горделиво
являть ветрам морской фасад.
Лицо. Пока что земснаряд,
как хвост, таская рефулёры,
в болоте намывал здесь горы.
По трубам, смене -  путь пешком.
Идешь как в цирке, грязи ком,
в лицо ударить норовит.
Глядишь, кой кто не устоит.
И с высоты трёх метров рухнет,
ушиб, как водится, опухнет.
В специфике таких дорог,
случались переломы ног.
На третий год, как говорят,
стал травматизм “неприличным”.
Пять человек с листком больничным,
все с переломами подряд.
Профгруппа мне по результатам,
вручить начальству ультиматум
тут поручила. Глуп  был торг,
поскольку я, и был профорг.
Зайдя к начальству в кабинет,
Я заявил, терпенья нет!
Пора остановить снаряды,
и всё начальство, все бригады
собрать, чтоб срочно строить трап.
Ответ такой был: “Я, прораб,
решаю сам, где и когда
Вам отводить объект труда”.
И нагло указал на дверь.
Что было делать нам теперь?
Назавтра, с другом прямиком,
с утра отправились в райком.
Назначен там был срок собранья.
Но,  нужно обратить вниманье,
не для рабочих коллектива,
а для партийного актива.
Меня, едва ль не шельмовали.
Один не трус нашелся в зале,
служебной площадью не связан.
Сказал он прямо, что обязан
покинуть сборище холуев.
Был честным, багермейстер  Клюев.
Меня, повысив мне разряд,
зачислили на земснаряд,
что в Лахту должен был прибыть.
Сей фокус нужно объяснить.
В два раза там тариф бездельный,
был ниже прежней суммы сдельной.
А если смоюсь с работенки -
лишусь служебной комнатёнки.
Из принципа я бросил труд.
Три раза назначался суд.
Администрация  - юлила.
Три раза в суд не приходила.
Те дни в семье отражены,
желудка язвой у жены,
Здоровьем слабым у детей
и крахом веры в честь властей.
Без худа, в жизни нет добра!
Казалось, лишь позавчера
пел землесос в мозг литургию,
В НИИ, что вёл металлургию,
я  принят техником и ВУЗ
вечерним, тяжким факультетом
шесть лет мне шлифовал при этом
и эрудицию, и вкус.
Уже руководитель группы,
в КБ я перебрался глупо,
что при ЛИАПе. Там субъектом,
Центр Управления Объектом
был спешно создан. По проектам
в нём тренажер рождали лётный.
Блат открывал порядок льготный
для полученья барышей,
от крупных сумм, не от грошей.
Взамен пустых и тощих НИР,
шли миллионы, как в сортир.
Договора текли рекой.
И что б освоить дорогой,
необоснованный бюджет,
студентов всех, весь факультет,
по спискам оформляли в штат.
Так сметы, по статьям затрат
наполовину закрывали.
На всю другую закупали
всё- всё, что можно было взять.
Наш Босс был Замминистра зять.
Но как-то, на планёрке, сдуру
сказал я: “Лезем в авантюру”.
Чем в миг, себе подрезал крылья.
Мне нужный допуск не открыли.
КБ почило. Но три года
в нём достояние народа,
жгли, проходимцы, как в трубе.
И не в одном  таком КБ.
               ***
Опять купюра в ряд годков.
Я стал наладчиком станков
с программным, умным управленьем.
По Министерским направленьям
слал потребителям завод
свои изделия в черёд.
Один станок на две платформы.
ЦК КПСС, для формы
определило время квоту,
что б пущен был станок в работу.
Для запуска станка бригада
летела в след, из Ленинграда.
Не знаю, что определяло
завод, куда везли наш приз.
Расчёт Госплана, иль каприз?
Но, тем ни менее, немало,
их в «оборонку» попадало.
И коль фундамент сделан прочно,
мы приступали к делу срочно.
И тут же, в гости к нам, в карьер
являлся Главный инженер
или Директор. Их приятье
тем объяснялось, что понятья,
зачем станок, с чем можно есть,
совсем не ведала Их Честь.
Просили вникнуть в положенье.
Вели в цехов расположенье,
ныряли вместе в закутки,
Затем, чтоб спектр изучить
деталей тех, что расточить
смогли бы новые станки.
Ну, это ли,  не стыд и срам?
Плюс, выяснялось, что программ
для новоявленной работы,
не разработать за два счёта.
Что программистов вовсе нет.
И расточник не подготовлен.
Потом вели нас в кабинет,
где был фуршет нам приготовлен.
Включали в штаты, для зарплат.
Лишь только выручай нас, брат!
А у тебя свой жёсткий срок.
И всё же, если только мог,
Я положенье выручал.
Вертелся белкой, спал в пол-глаза.
И после трудных дел экстаза,
с листком финального приказа
подарок ценный получал.
Казалось, радуйся везенью!
Но я решил по разуменью,
в докладе к власти изложить,
что дальше так постыдно жить.
Писал, что новый самолёт
тогда взлетит под небеса,
когда обучится пилот,
длиннее станет полоса,
и весь диспетчерский состав
изучит новый кодекс прав.
Так не пора ли, наконец,
понять, что лучший образец
станкостроительных чудес,
способный породить прогресс,
не может так распределяться.
Кому не нужно, доставаться.
Письмо начальнику ОМИНа
я показал. Скривила мина
его умильное лицо.
Решил пополнить счёт бойцов,
Лбом бьющих каменную глыбу?
И подвести меня, спасибо!
Сказал он. Ты встречал, где рыбу,
чтобы с хвоста под солнцем тухла?
Не хочешь, чтоб спина опухла,
так рот закрой и молча стой.
В стране царит бездарный  строй.
                ***
В стихах, возможно примитивных,
припомнил я лишь часть наивных,
но объективных, эпизодов.
Терминология заводов,
Не для поэзии высокой.
Но я и не гонюсь за ней.
Мне бы, логичней и видней
представить корни  давних дней.
Предтечи глупости глубокой.

Пенсионеров нищий класс
живёт униженно сейчас.
Жаль, из-за горестей и боли
в своей извечно трудной доле,
не видит брёвен старый глаз.
Случайно, думаю едва ли,
зарплату -  жалованием звали.
А те, кто был и пьян и сыт,
и  дутой славой знаменит,
следили пристально с вершин.
Что бы, бесправный гражданин
не стал хозяином богатств.
Нет на земле послушней братств,
чем скопы сытые, рабов.
Забыли мы число гробов
Инакомыслящих людей.
Хвосты сплошных очередей.
Наш страх сумели превратить,
в способность плеть свою любить.
Не только честно говорить,
но честно мыслить мы не смели.
И те несчастные шесть соток,
что друг у друга рвали с глоток,
не нам их отдали на деле.
Во внеудобьях и в болотах,
их дали циники в расчётах,
на случай атомных атак.
Чтоб дачи превращать в барак.
К эвакуации рабочих.
Случайно, среди планов прочих.
Я видел план, где впредь на год
расписан цех был и завод.
Завод, что в плане помечался,
в те садоводства разъезжался.
Да что там говорить, иголку
в державе делали без толку.
Тогда все шили, значит знаем,
Их  слали Индия и Китаем.
Припомните, «блатной» лишь мог,
Ногой влезть в импортный сапог.
Средь ночи мчались, под будильник,
мы в очередь на холодильник,
на пылесос и книжный том.
Или с талонами, потом
искали масло, сахар, водку.
И брали, нарасхват, находку.
И то лишь, в крупных городах.
Ну, как понять мне тех, кто истов,
забыв недавний стыд и страх,
вновь избирает коммунистов?
Как трудно тот понять народ,
где помнят всё наоборот
не факты, блефы отражают.
И мир бездумьем поражают!
                * * *