О Г Н Е М, О Г Н Е М И Х !
Из Коломны рязанский воевода Ляпунов скрытно отправил в Москву обоз из полутора десятков подвод с ружьями, порохом и пулями, рассчитывая вооружить тех недовольных семибоярщиной и иноземцами, которых в городе становилось с каждым днем все больше.
Обоз двинулся утром, на каждом возу оружие завалили мешками с мукой . На первых санях ехал извозчиком Емеля. Каждому вознице от-дельно назвали дом и улицу, куда надлежало доставить оружие и где их должны были встретить люди Пожарского.
Когда до Москвы оставалось верст десять, Емеля остановил обоз, объяснил извозчикам, как им дальше добираться до города, какими дорогами и через какие ворота проезжать. Сам Емеля поехал к Яузским воротам. Лошадь шла неторопливо, и Емеля ее не погонял, стараясь всем своим видом, беззаботным и спокойным, показать, что ему некуда спешить и его ничего не беспокоит. Да и день выдался хороший, мороз не донимает, повеяло весенним теплом, солнце заметно пригревает.
Земляной вал проехали беспрепятственно. Еще через версту – Яуза, и за ней ворота в Белый город. Перед воротами вытянулся длинный хвост повозок, маленьких крытых возков, саней-розвальней – всех тщательно обыскивали польские и русские стражники. Емеля пристроился сзади и обратился к мужикам, которые прохаживались около своих саней с озабоченными и недовольными лицами.
- А чтой-то не едут?
- Не едут, значит, не пущают, - неласково буркнул чернобородый мужик в обычной шапке колпаком, убранной по околу заячьим мехом.
- А что так?
Мужик хмыкнул, окинув Емелю быстрым взглядом.
- Видать, ты не здешний. Сказывают, будто к Москве идут какие-то войска, вроде из Рязани и из других городов. Вот они и переполошились. Шарят по всему городу, оружие отбирают, ружья и даже топоры. Боятся, что москвичи взбунтуются. Грозят смертью, ежели что найдут.
Емеля подумал с тревогой, что надо было ему дождаться вечера, но к нему пристроились и загородили дорогу еще двое саней. Разворачиваться поздно. Он тронул вожжи, подводя лошадь к стражникам. Те ощупали мешки.Один приподняли, заглянули, нет ли чего под ним. Когда Емеля сел в сани, стражник вдруг огрел лошадь древком бердыша и та шарахнулась в сторону. Сани накренились, потом выровнялись, и послышался лязг металла.
Емеля похолодел. Сзади топот сапог стражников.
- А ну, стой!
Емелю стащили с саней, шапка упала в грязноватый мартовский снег. Скинули мешки и увидели ружья.
- Пан Маскевич!- заорал стражник в холуйском восторге. - Гляди, ружья нашли. Цельная дюжина!
- Худощавый, усатый, в русском полушубке и меховой шапке, пан Маскевич холодно взглянул на Емелю, на ружья, на мешки с мукой.
- Под лед!- коротко приказал он и выразительно ткнул рукой в сторону Яузы, скованной льдом.
- Пан хороший, да мне кто-то подсунул ружья-то! Я и не знал, что они здесь!
Лицо Маскевича оставалось неподвижным. Русские стражники ждали.
- Сказал – под лед! В прорубь его подсуньте, разбойника!
Стражники поволокли упиравшегося Емелю к речке, распаляясь злобой на него за сопротивление.
В проруби бабы полоскали белье и колотили его деревянными вальками на темном весеннем льду. Завидев стражников, которые тащили мужика, выпрямились.
От черного зеркала полыньи вился парок. Емеля отчаянно сопротивлялся, но ему выламывали руки, волокли все ближе к черной дыре.
– Холуи проклятые, - хрипел он, - панские лизоблюды, палачи!
Прачки поняли, чего задумали стражники, и, ужаснувшись, набросились на них, избивая вальками. Стражники под градом ударов опешили, загораживались руками и бердышами, но женщины бесстрашно наступали на них, окружив кольцом.
- Бей их, бабы, по мордам, по мордам!
- Изверги!
- Самих в прорубь затащим!
Стражники и просили женщин отстать, и угрожали, но они еще злее били их, так что кровь показалась на лицах. Замахнулся было один бердышом, да вовремя спохватился: на них катилась толпа мужиков с кольями.
Струсив, стражники бросились наутек. Бежать в длинных, до пят, зимних кафтанах было тяжело. Мужики с кольями настигли, сбили с ног, растоптали. С грозным криком, размахивая кольями, они кинулись к городским воротам. Емеля подхватил брошенный кем-то кол и побежал с толпой.
- Круши их, круши! – вопили мужики.
Толпа разрасталась. Пан Маскевич успел вскочить на коня и умчался в сторону Китай – города. Небольшой отряд польских драгун и несколько русских стражников попытались остановить ревущую толпу , наставили пики, выставили бердыши, выстрелили в упор из ружей.
Толпа набежала, пеших повалили на грязный снег, конников стащили с седел – всех растерзали. Люди расступились, на снегу остались убитые: в красных кафтанах – драгуны, в зеленых – русские.
Емеля кинулся к своим саням.
- Сюда, мужики, здесь ружья!
Мигом их расхватали.
Толпа двинулась к Ильинским воротам. По пути в Белом городе к ней приставали все новые люди, вооруженные чем попало: топорами, кольями, пиками, саблями; лишь у немногих были ружья; некоторые несли в руках поленья.
Разнесся слух, что польские драгуны вырезали в Китай-городе несколько тысяч посадских и торговых людей и теперь ворвались в Белый город, на Сретенку. Толпа, увлекая за собой и Емелю, ринулась к Лубянской площади.
Они вышли на Сретенку саженях в ста от площади. Улица была перегорожена высоким завалом из бревен, досок, перевернутых саней, столов, лавок. За этим завалом стояли вооруженные люди. Оглянувшись и завидев толпу, спешащую к ним на помощь, они радостно закричали.
- Давай сюда, становись рядом!
Емеля подошел к завалу, осторожно глянул поверх бревна, которое было положено поверх завала. Недалеко, на Лубянской площади строились польские драгуны в красных кунтушах, перед ними стояло не менее сотни пехотинцев в железных шлемах.
- Худо дело, - заметил посадский, оказавшийся рядом с Емелей, - пеший здесь страшнее конника.
- Отобьемся и от пеших, - уверенно сказал Емеля, похлопав рукой по стволу своего ружья. – Нас поболее трех сотен, небось, осилим.
Посадский усмехнулся.
- Эти вояки опытные, наемники, за деньги бьются, про их командира говорят, будто он по России вот уже лет пять рыскает, какой-то Маржерет.
- А мы за свои дома бьемся, не за деньги. Стало быть, мы сильнее!
Заиграла боевая труба и пехотинцы неторопливо побежали к завалу, прижимаясь к заборам, теснившим неширокую улицу. Из-за завала грянул нестройный залп ружей , но ни один выстрел не попал в цель. Засвистели стрелы, однако и они были пущены, видимо, не очень искушенными в ратном деле стрелками. Лишь одна стрела угодила пехотинцу в грудь и та отскочила от лат.
Стремительная атака наемных вояк, которые научились в жизни лишь одному ремеслу: рубить, колоть, стрелять, рассеивать, громить, привела русских ратников в замешательство. Они едва только успели выстрелить или кинуть копье, как вражеские пехотинцы в железных шлемах оказались на завале.
- Спасайся, они заговоренные! – закричал кто-то за спиной Емели. - Глянь, пуля их не берет!
Дрогнули москвичи, столпившиеся за завалом, и побежали. Емеля подхватил свое ружье, выбрался на дорогу и побежал за всеми, пригибаясь к земле. Юркнул в ближайший переулок и едва не налетел на нового знакомого, который стоял там, тяжело дыша после резвого бега. В руках он держал увесистую длинную дубину.
-Ишь ты, дело какое,- смущенно проговорил посадский, сдвинув шапку-колпак на лоб и почесывая затылок, - не устояли.
- Так они же вроде бы заговоренные, - сказал Емеля. Он осторожно выглянул из-за угла забора.
Пехотинцы Маржерета разобрали завал, побросав все вдоль улицы. По расчищенному пролому поехали польские драгуны.
- Скачут сюда! – сдавленным голосом прошептал Емеля.
Всадники резко остановились, словно налетели на стену. По улице к Лубянской площади мерно шагали сомкнутыми рядами русские ратники с копьями, загораживаясь круглыми щитами, в железных остроконечных шлемах - шишаках и коротких полушубках. Это были стрельцы во главе с князем Пожарским.
- Наши! –завопил Емеля.
Польские драгуны с пиками наперевес ринулись в атаку. Первые ряды русских ратников расступились. Вперед выбежали стрельцы с длинными ружьями – самопалами, воткнули в утоптанный снег улицы рогатины, поднесли горящие фитили к запальникам. Грянул залп. Два всадника упали, сбитые тяжелыми пулями.
Конница отпрянула. Сотня Маржерета, построившись тесными рядами и загораживаясь щитами, сблизилась с русскими ратниками.
Маржерет яростно ругался на французском, немецком и русском языках, требуя остановить стрельцов. Но наемники отступали, одновременно отбиваясь от москвичей, которые швыряли в них поленья, обломки столов, лавок, камни, колотили длинными дубинами, пытались поразить вилами. Стрельцы и толпы восставших москвичей, ломая сопротивление наемников и польских драгун, ворвались через Лубянскую площадь и Сретенские ворота в Китай- город. Уже видна высокая красная кремлевская стена.
Пехотинцы и драгуны отступили к Фроловской башне.
Раскрылись ворота Кремля, и оттуда вышло новое войско.
Пожарский велел отходить. Их преследовали не очень напористо, и они успели без потерь уйти обратно в Белый город.
***
Вечером в одной из палат Кремля собрались все полковники, ротмистры, думные дьяки, советники и бояре. Гонсевский сел рядом с Мстиславским, а не как обычно с Михаилом Салтыковым, которого сегодня не было. «Все-таки он правитель Московии, а не я – чужеземец», думал Гонсевский. «Надо показать русским, что мы уважаем народ и его правителей. Так легче будет утихомирить мятежников».
- А где же Михаил Глебович? – озабоченно спросил Гонсевский, обводя всех напряженным взглядом.
- Дома отлеживается, никак не может придти в себя после смерти сына, - ответил всеведущий дьяк Иван Грамотин.
- А что с ним случилось, заболел, что ли в Новгороде?
Иван Грамотин вздохнул.
- Если бы заболел. Его новгородцы кинули в тюрьму, а потом, страшно сказать, посадили на кол за то, что позвал литву в город.
Все были неприятно поражены гибелью своего посланца в Новгород Великий.
Открылась дверь палаты и вошел, пошатываясь, с безжизненным синеватым лицом и опухшими глазами Михаил Салтыков. На него смотрели со страхом.
- Господа бояре и дворяне, храбрые мои воины! – сказал Гонсевский. – Вы убедились, что мечом можно завоевать страну, но править мечом нельзя. Мы забыли об этом и жестоко наказаны. Слышите? Грохочут пушки! Пожарский объявился в Москве и скоро придет Ляпунов с Заруцким. Говорят, у них больше ста тысяч! У нас пятнадцать тысяч, считая тысячу наемников. Как удержать город, если жители тоже поднялись против нас?
Подготавливая наступление на Москву, руководители первого земского ополчения старались внушить противнику преувеличенные представления о своих силах. Гонсевский отчасти поверил этим сведениям и считал, что Ляпунов ведет под Москву восемьдесят тысяч воинов, Заруцкий – пятьдесят тысяч, Измайлов и Просовецкий – пятнадцать тысяч. В действительности ополчение под Москвой в марте насчитывало двадцать – тридцать тысяч воинов.
Гонсевский погрозил пальцем Грамотину и Андронову.
- А все вы! Ненасытные! Все вам мало! Землю вам давай! Мужиков в кабалу давай! С посадских готовы три шкуры драть, а деньги не в казну, а к себе в тайник!
- И вы тоже хороши!- набросился Гонсевский на полковников и ротмистров, которые опустили головы. – Пьяные драки! Грабежи! Насилия! Один нашелся, что даже в икону начал палить! Каково? Он ведь был из твоей роты, Мархоцкий!
Толстый ротмистр встрепенулся.
- Это натворил Блинский спьяну. Но его жестоко наказали. Братство приговорило его к смерти. Ему отрубили обе руки, а самого сожгли на костре перед Сретенскими воротами, под той самой иконой, в которую он стрелял!
- Гонсевский стукнул по столу кулаком.
- Что толку, что отрубили руки? Кто об этом помнит? А про икону помнят и говорят, что шляхтичи оскорбляют православную веру московитов, стреляют в иконы!
Он обрушился теперь на князя Федора Мстиславского.
- А ты, правитель Московии, и вы, бояре, тоже виноваты! Когда Петр Урусов в Калуге убил самозванца, к вам атаман Заруцкий готов был прийти с повинной головой. А вы что сделали? Оскорбили его, и он переметнулся к Ляпунову!
Федор Мстиславский перебил Гонсевского.
- Не мы его оттолкнули, а вы, польские вельможные паны. Помнишь, как он приехал на Хорошевские поля к Жолкевскому? Как его встретили гонористые паны? Обыскали, будто последнего бродягу, оружие отобрали и стражу приставили, да еще грозили на кол посадить! Но ты, Александр Иванович, прав, когда упрекаешь своих ратных людей за разбой и насилие.
Гонсевский постучал по столу, заговорил примирительно.
- Не время сводить счеты. Давайте решать, как задавить бунтовщиков.
Воцарилось злобное молчание.
- Надо увещевательные листы написать и разбросать по городу, - осторожно предложил дьяк Иван Грамотин. – Пообещать покой и порядок, что, мол, грабежей не будет, пусть все разойдутся по своим домам и лавкам, их,де преследовать не будем, а кто не послушает, того, значит, будем казнить.
- Не поможет, - досадливо отмахнулся Гонсевский. – Ты, конечно, напиши такие листы, мы их раскидаем по городу, да толку от них, думаю, будет мало. Поздно словами увещевать, когда пушки стреляют!
Командир наемников Маржерет поддержал Гонсевского.
- Я думаю, - сказал он, решительно рубанув ладонью воздух перед собой. – Большая будет польза, если много убивать. Очень много. Вчера мы убили семь тысяч. Это хорошо. Но это мало. А надо много. Всех убивать надо. Потопить в крови!
- Убивать, убивать! – передразнил его Федор Андронов. – Как же ты их поубиваешь, ежели их по десять на каждого нашего? Чего же ты сам не убивал? Зовешь убивать, а сам дал такого стрекача от Пожарского, что только пятки сверкали!
- Постой, постой встрепенулся Михаил Салтыков. – Их нужно спалить! Огнем, огнем их!
Гонсевский приподнялся со своего места и остановившимся взглядом впился в глаза боярина.
- Ты говоришь, огнем?
- Да, да, огнем их, огнем! Поджечь Москву! Нынче ветрено, если запалить, то огонь пойдет гулять по городу! А нам не страшно, Кремль каменный, Китай-город тоже каменный, а Москва вся деревянная. Все сгорит! Туда и дорога! Они нас, наших сыновей, - голос его дрогнул, слезы выступили на глазах, - не щадят и мы их не пощадим. Огнем, огнем их! – повторял Салтыков, дрожа от ненависти и отчаяния, словно в припадке безумия.
- Полно тебе, Михаил Глебович, - нерешительно возразил Федор Андронов. Даже в его давно зачерствевшей душе пробудилась боязнь невиданного преступления. – Как же можно – спалить целый город! А дома, а лавки торговые, а всякие там божедомы с убогими да старыми, а церкви православные! И у нас у всех свои хоромы в городе. Ведь все пойдет прахом!
- Новые построим хоромы, лучше прежних! А всяких там убогих и старых, калек и немощных жалеть нечего! – выкрикивал Салтыков, обводя всех выпученными глазами. – Никакой пользы от них никому нету! А кормить их надо!
Потерявший было всякую надежду Гонсевский воодушевился, вскочил с кресла.
- Господа командиры! Завтра с утра вывести свои полки и роты и поджечь Москву! Китай-город не трогать. Начнем с Белого города, потом Замоскворечье, Скородом. Все предать огню, все! Сегодня каждый жолнер, каждый пахолик должен приготовить для себя паклю, солому, щепу, смолу, огниво и трут. Да поможет нам бог!
Рота Хмелевского находилась в резерве в Кутафьей башне. Прибежал вестовой от от полковника Корецкого и передал приказ Гонсевского сжечь Москву. Невероятный приказ. Хмелевский тупо переспросил вестового, как это «сжечь Москву».
«Что же мне делать?- лихорадочно думал ротмистр. – Неужели выполнять такой приказ? И у нас в Польше, и здесь поджигателей убивают на месте. Кем же тогда назовет меня мать, когда узнает? А что скажет Софьюшка?»
Ясная и холодная мысль пришла ему в голову. «Она может сгореть в огне вместе с отцом и матерью. Надо их предупредить».
Павел сбросил оцепенение и , передав командование ротой поручику Людвигу Понятовскому, быстро вышел из ворот башни, перешел мост через Неглинную и оказался в Белом городе, темном пустынном и враждебном.
Ветер не только не утих к вечеру, но даже усилился. Его порывы были так сильны, что ротмистр иногда даже останавливался и наклонялся навстречу ветру, чтобы преодолеть его напор. Он крался переулками, прижимаясь к заборам, стараясь ступать осторожно. Несмотря на завывание ветра, казался оглушающим хруст подмерзшего рыхлого снега под ногами. Сзади послышались шаги. Хмелевский оглянулся. Ни зги не видно, но звук осторожных и грузных шагов как будто приближался. Он прибавил ходу. Невидимые преследователи не отставали. Хмелевский резко обернулся и увидел неясные тени – две или три – и что-то тускло поблескивающее, наверное, сабли или топоры. Пугало зловещее молчание преследователей.
Ротмистр побежал по скользкому снегу, повернул на Рождественку, обогнул дом Алексея и успел перелезть через забор. Тяжело спрыгнув, он разодрал лицо и рукав о колючий кустарник и затаился, прижавшись к доскам забора. К нему подбежал лохматый пес хозяина, повизгивая и подпрыгивая, норовя лизнуть в лицо. Павел зажимал ему пасть рукой, успокаивал.
Мимо пробежали преследователи. Пес яростно залаял.
- Стой, Семка!- сказал один, прерывисто дыша. – Куда ж этот проклятый лях задевался? Сквозь землю, что ли, провалился? Глянь, не махнул ли через забор?
Рядом слышалось сиплое дыхание запыхавшихся от бега мужиков.
- Да нет его там. Слышь ты, псина на нас как забрехала! И на него бы тоже забрехала. Знать, куда-то увильнул пан. А жаль. Я бы ему голову снес, все полегчало бы на душе, отомстил бы за своих.
Захрустел снег под ногами – мужики ушли.
Когда шаги за забором стихли, Хмелевский потрепал собаку по лохматой шее, осторожно поднялся и подошел к дому, тихо постучал. Дверь открыл Алексей, в левой руке он держал горящую свечу. Увидев окровавленного, в порванном и грязном кунтуше постояльца, схватил его за руку и втащил в сени, закрыв дверь.
- Соня при виде Павла охнула, кинулась к нему, ощупывая дрожащими пальцами его руки и голову.
- Ранен?
Павел бессильно рухнул на лавку. Его переодели в обычную простую одежду, смыли кровь с лица и рук, протерли раны водкой.
- Вам надо бежать, - сказал Хмелевский, - завтра будут поджигать город.
- Неужто решатся на такое?- спросил Алексей, но сам понимал, что беда надвинулась и вот-вот захлестнет.
- Всем дан приказ и мне тоже. Я хотел вас предупредить. За мной побежали, хотели убить. Я через забор. Собирайтесь, надо уходить.
Матрена всхлипнула, слезы легко покатились по щекам.
- Никуда мы не пойдем. Да и куда идти? К родне в деревню? Пока по Москве будешь ехать, сто раз ограбят или убьют. Нет, как-нибудь переживем лихое время. А ты, мать, погоди слезы лить, возьми лучше кафтан, почисти да почини. Человеку завтра на службу идти.
Он надел валенки, накинул на плечи кафтан.
- Пойду соседям скажу, чтобы топоры да косы точили. Поднимемся всей улицей на супостата.
С утра из кремлевских ворот стали выходить польские и немецкие отряды, снаряженные настолько необычно, что даже напуганные вчерашними сражениями и беспощадной резней москвичи развеселились. У каждого за плечами болталась охапка соломы, перевязанная веревкой, или связка свежеструганной белой щепы, большой комок пакли. Многие тащили на себе мешки, наполненные неизвестно чем.
Рота пана Порыцкого через Варварку прошла в Белый город и двинулась к Рождественке. Жолнеры и пахолики, свалив свою необычную ношу на снег, достали кремни, огниво, трут и начали высекать огонь. Пакля загорелась, ее подложили под крыльцо крайнего на улице дома, засыпали щепой.Из дома выбежали хозяева: дородный купец, подпоясанный красным кушаком, в синей рубахе и его жена, в одном домашнем платье, с теплой шалью на плечах.
- Ахти, разбойники! –набросилась купчиха на пахолика, который раздувал огонь, встав на колени на ступеньках крыльца. – За поджог знаешь, что у нас бывает? Голову отрубят на Болоте! - Она толкнула пахолика и тот скатился с крыльца. На нее с бранью набросились другие и оттеснили от дома. Ударили купца, который кинулся на поджигателей.
Сильный ветер раз за разом гасил разжигаемый огонь. В доме леденящие кровь вопли, рыдания. Домочадцы спешно выволакивали свое добро на улицу, толкая и проклиная пахолика, который опасался и купца и ротмистра, размахивавшего плеткой у него над головой.
Наконец, пламя заметалось по крыльцу, лизнуло дверь. Новый вопль хозяйки вознесся над улицей. И запылал добротный просторный дом, обдавая жаром поджигателей, отступивших от него. Рядом загорелись еще два дома, и дальше по улице все пылало. И вдруг несколько огненных языков пламени слились в один огненный вихрь, который с ревом потянулся в сторону Лубянской площади, одновременно расширяясь и распухая огромным красным нарывом. Жолнеры с испугом попятились.
Город пылал.
Жители Рождественки – оружейники и их домочадцы – выбежали на улицу и со страхом глядели, как приближается огненный вал пожара. Вооруженные топорами, копьями, рогатинами, саблями, а то и ружьями мужики угрюмо толпились на взгорье улицы, готовые прогнать поджигателей. Среди них был и Хмелевский, чувствовавший себя неловко в своем польском наряде ротмистра под колючими, недобрыми взглядами москвичей.
- Поджигатели идут! – закричали мальчишки и побежали к своим домам.
- Павел, раз ты с нами, бери команду на себя! – твердо сказал Алексей, и все обернулись к ротмистру.
- Как же, пойдет он с нами! – презрительно сказал Иван Гуляй и взвел курок ружья. К нему жался Оношка.
- Павел заколебался. Припомнил присягу, клятву, угрозы.
- Нет, не могу, Алексей.- Он низко опустил голову и медленно, волоча ноги, побрел от них. – Я не могу, лучше убей.- Голос Павла затихал, он уходил к жолнерам, которые приближались.
Иван Гуляй вскинул ружье, грянул выстрел, но Соня успела толкнуть его и он промахнулся.
Алексей велел перегородить улицу бревнами, деревянными лавками, досками, указал десятерым мужикам с ружьями и самопалами встать около завала и стрелять только по его команде. Послал спрятаться в ближнем доме за воротами мужиков с топорами и косами, объяснив, что надо напасть на поджигателей, когда они пройдут немного дальше и бить в спину.
Появились жолнеры и их слуги с закопченными лицами, грязные и возбужденные, нагруженные связками хвороста, с ведрами смолы в руках, с горящими факелами. А другие тащили на плечах целые мешки награбленного добра.
Мужики выбежали из засады, порубили трех пахоликов и одного жолнера, но дома начали гореть и они растерялись, кинулись спасать своих домочадцев и добро. Алексей метался по улице, требуя сражаться, но его никто не слушал. Тогда и он побежал к своему еще не тронутому огнем дому. Матрена с Соней вытаскивали заранее скарб и относили за дом, подальше от улицы, на которой бесчинствовали жолнеры и их слуги. Проваливаясь по колени в рыхлый снег, они побежали вниз к реке.
Лишь острожек возле Введенской церкви на Сретенке оставался неприступным для иноземных войск. Ратники Пожарского, опираясь на острожек, вытеснили наемников и шляхтичей в Китай-город и наскоро соорудили деревянный завал на Лубянке.
Начали строить острожек еще ночью. Для него использовали невысокую деревянную ограду, тянувшуюся вокруг церкви и опиравшуюся на толстые квадратные столбы каменной кладки.
Посадские плотники укрепили ограду толстыми досками, прорезали в них углубления для пищалей. На двух углах ограды связали из бревен невысокие башенки и поставили на каждой по две пушки, которые привезли из государева Пушечного двора, что на берегу Неглинной.
Почти до полудня ополченцы и посадские беспрепятственно строили острожек. Князь Дмитрий Михайлович обошел острожек, осмотрел. И пока ходил, напряженно думал, как же переломить ход битвы, которая развернулась совсем не так, как он прикидывал в бессонные ночи затворнической жизни в потайной горнице своего дома на Сретенке.
– Еще вчера у нас в руках был весь Деревянный город! – с горечью ду-мал князь.- Весь Белый город! Все Замоскворечье! А сегодня?
Белый город горит. Шляхтичи и наемники сломили сопротивление стрельцов и посадских на Кулишках и возле Тверских ворот. Принесли весть, что и в Чертолье стрельцов опрокинули.
Понятно, что силы неравны. Ратники устали, многие страдают от ран. Да и кто они, эти ратники? Сколько среди них вчерашних кузнецов, бондарей, плотников, извозчиков, печников? Они храбры, но ратную выучку не заменишь! Среди ополченцев есть женщины и даже дети! Но надо биться и остановить этих разбойников и поджигателей!
Ратники отдыхали. Вчера несколько раз отбивали нападения польских отрядов, половину ночи укрепляли острожек. Все устали. Емеля сидел на обломке деревянной лавки, обхватив древко привычной для себя рогатины, которую он смастерил из обыкновенной косы. Ружье он отдал стрельцу. Рядом притулился Алексей с женой и Соней, Иван Гуляй с Оношкой.
-Где же подмога?- зло спрашивал Ванька, ни к кому не обращаясь. – Где Ляпунов, где иные воеводы?
Емеля встрепенулся, услышав имя своего господина.
- Да скоро уж. Недалеко ополченское войско.
Ухмыльнулся Ванька.
- Да и мы скоро уж! Кажись, наш острожек только и держится. Недалеко твое войско, да что-то его не видать. Силы копит воевода Ляпунов!
- Емеля хотел возразить, но тут из ворот Китай-города вышли ровными рядами немецкие наемники в железных шлемах, выехали конные польские драгуны. Гонсевский дал строжайший приказ Маржерету во что бы то ни стало взять острожек, который торчал опасной, хотя и единственной занозой в Белом городе. И поэтому Маржерет решил действовать наверняка.
В конце улицы, что шла от Лубянки, показались конные повозки, они везли тяжелые пушки на колесах. До них было далековато, из маленьких пушек острожка попасть трудно.
- Постарайся сбить! – озабоченно сказал Пожарский пушкарю. Тот припал на колено, покрутил винт, ствол пушки поднялся повыше. Высыпал в жерло из мешочка порох, вкатил ядро. Еще покрутил винт и приставил пальник к затравочному отверстию. Ударил выстрел, и ядро попало в коня. Раненый конь встал на дыбы, разрывая постромки, и резко рванул в сторону. Пушка повалилась набок. Тотчас прогрохотали другие пушки из острожка. Раскаленным дробом из обрезков железа, гвоздей, свинцовых пуль хлестнуло по канонирам. Двое упали, но остальные быстро подняли пушку.
Защитники острожка приободрились.
- Молодцы пушкари! – кричали они. – Еще поддайте жару!
Все же пушки острожка не могли на таком расстоянии бить точно, а польские канониры первыми же выстрелами повредили одну башенку, которая закачалась от удара тяжелого ядра.
- Князь, уйди отсель! – решительно потребовал пушкарь. – Стрелять – мое дело, а твое дело - приказывать.
Дмитрий Михайлович молча ушел по лестнице под каменные своды церкви.
Неспешно грохотали тяжелые польские пушки и каждый выстрел попадал в цель. Вскоре обе башенки были разрушены, бревна разошлись и развалились. Одного пушкаря убило ядром.
Но острожек оставался неприступным. Стоило наемникам и драгунам подступить к разрушенным башенкам и проломленным во многих местах воротам и ограде, как меткий огонь из ручных пищалей поражал атакующих и заставлял их обращаться в бегство. Снова начинали грохотать польские пушки и тяжелые ядра ударяли по развалинам башенок, ломали ограду и ворота, убивая защитников.
И еще раз подступили к острожку, ворвались через проломы. Последняя яростная схватка. Князь Пожарский обнажил свою саблю и сражался вместе с ополченцами, словно простой воин. Забылся князь, вырвался из тесного ряда ополченцев, и сразу пронзила острая боль в колене, ужалили копьем. Подскочили наемные вояки, один ударил мечом, но он скользнул по гладкому шлему, другой ударил боевой палицей и прогнул шлем. Князь рухнул на снег, но его подхватили и вынесли из острожка, уложили на крестьянские сани. Верный Федос Иванович придерживал ему голову. Впереди на других санях уселись пять тело хранителей-стрельцов, позади еще на одних санях – другие стрельцы. Ездовые хлестнули коней и сани заскользили по дороге. Десятка два всадников скакали следом.
Утром следующего дня небольшой обоз прибыл в Троице-Сергиев монастырь.
***
К концу марта пожары в Москве прекратились. Странно выглядел город – черные пепелища, груды обугленных бревен, закопченные печи, торчащие среди развалин. Хмелевский с содроганием шел по грязной дороге с черными развалами пожарищ по сторонам и с трудом узнавал прежде такую чистую и нарядную Рождественку, где он прожил целых полгода. На развалах сгоревших домов копошились люди, разбирая бревна, отыскивая остатки добра, что могли бы еще пригодиться в хозяйстве. Какая-то женщина в темном платке, увидев польского ротмистра, схватила головешку и запустила в него. Головешка упала в лужу перед ротмистром и обрызгала его.
- Ходят тут, проклятые! - Женщина с ненавистью погрозила ему кулаком. – Падет и на вас кара божья, подавитесь человечиной, сыроядцы!
Хмелевский молча прошел мимо.
После пожара Москвы его будто подменили. Он стал мрачным, неразговорчивым, перестал встречаться с друзьями. Лишь с поручиком Маскевичем из хоругви пана Порыцкого он был терпелив и даже согласился поселиться с ним вместе, когда все они вынужденно бросили обжитые дома в Белом городе и перебрались в Кремль. Они расположились в небольшом домике, но их выбор оказался неудачным: домик не был обнесен забором. В первую же ночь украли двух обозных лошадей у Маскевича и одну- у Хмелевского. Когда они спохватились, было уже поздно – все другие дома заняли.
Войдя в дом, Хмелевский снял только теплый длиннополый кафтан и упал ничком на складную походную кровать.
Маскевич покосился на него и продолжал деловито доставать из серого мешка и складывать в кожаный кошель золото, серебро, драгоценные камни, жемчуг. Набив его доверху, спрятал кошель под кровать. Потом взял другой кошель и начал заталкивать в него соболиные и чернолисьи меха, парчу, персидские ткани и другое добро, награбленное во время разгрома Москвы и поделенное между командирами и жолнерами.
Хмелевский повернулся на кровати, приподнялся, с отвращением глядя на хлопочущего Маскевича.
- Самуил, как же тебе не совестно набивать свои кошели награбленным золотом и серебром? Ведь ты честный человек из благородной фамилии, шляхтич, у твоей матери поместье в Новогрудском повете. Почему же ты позволяешь себе в Московии такое, за что в Польше сам бы отвернулся от родного брата?
Маскевич осторожно втолкнул в кошель мягкий мех соболя.
- Ты ошибаешься, Павел, у моей матери поместья также в Пинском и Слонимском поветах. – Он тщательно затянул веревки кошеля и швырнул его в угол. – Как ты не поймешь, что все это законная военная добыча, трофей, а не награбленное? И тебе кое-что досталось – вот в углу.
- Мне ничего не нужно.
Маскевич поморщился.
- Я знаю, что ты полюбил русскую девушку. И не думай, что я поверил, будто ты все эти дни отказывался от службы, потому что болел. Может быть и болел, но не сильно. Знают это и некоторые другие рыцари. Но мы тебе простили это невольное прегрешение, ибо уважаем твое чувство. Но, дорогой Павел, не отвергай всех друзей ради девушки, даже самой прекрасной в мире.
Хмелевский вскочил с кровати.
- При чем здесь девушка? И потом, какие друзья, какие рыцари? Ты же сам видишь, что здесь собрался сброд, алчущий богатства и крови! Сколько эти рыцари вырезали мирных жителей? Пять? Десять? Двадцать тысяч? А сколько сгорело в пламени? Устроили ад на земле и мирно беседуем, спокойно набиваем карманы золотом, на котором запеклась невинная кровь. И я тебя спрашиваю, Самуил, как же ты можешь спокойно спать после всех этих ужасов? Неужели твою совесть это не трогает и она удовлетворяется тем, что ты каждое воскресенье исповедуешься у походного ксендза? Ведь ты же христианин, и у тебя есть мать!
Самуил обнял Хмелевского за плечи, участливо усадил на лавку.
- Ну ладно, ну успокойся, не будем говорить об этом. Никто не виноват, что жизнь так жестока. Конечно, мы сражаемся, убиваем, берем трофеи, ну, ладно, грабим. Но пойми же ты, так было и так всегда будет. Ничего не сделаешь, надо принимать жизнь такой, какая она есть: с кровью, смертью и муками. И ради пресвятой девы, не говори об этом ни с кем, иначе на свою голову беду накличешь. А меня можешь ругать сколько угодно, я тебя не выдам и любые твои слова прощаю заранее. Однако знай, не все так снисходительны. Пан Руцкий все уши прожужжал Гонсевскому о твоих прегрешениях и требует тебя наказать. Опасайся его.
- Он меня ненавидит, и я ему плачу той же монетой. Я его уличил в мошенничестве и он… Но не хочу об этом говорить.
- Хорошо, не будем.
Маскевич прошелся по горнице, с любопытством поглядывая на мешок с трофеями для Хмелевского.
- Павел, неужели не интересно посмотреть, что тебе досталось от братства? Некоторые вещицы из кремлевских подвалов просто отменные. Вот, смотри.
Он достал ладонку, висевшую у него на шее на шнурке, раскрыл. Там оказался изумрудный крестик длиною с палец, в золотой оправе.
- Редкостная вещица, не правда ли? Я подумал, что если все прочее потеряю, кроме головы, но уцелеет по крайней мере то, что на шее, то я не останусь без куска хлеба, лишь бы господь бог сохранил меня невредимым. И тебе надо подумать, с чем ты вернешься к родному очагу, к своей матушке, к отцу – с богатством или с одними болячками от ран. Так посмотрим, что в твоем кошеле?
(Продолжение следует)