С оборками и бантиками
О коротких платьицах, из-под которых мило выглядывала ее двухлетняя попа в белых колготках, Анхель вспоминать не любит. Зачем? Есть кому вспоминать и без нее. Платьица до сих пор плесневеют в чемодане в темной комнате. Когда мама затевает там революцию и чемодан извлекается на свет, Анхель тут же симулирует аллергию на пыль и убегает мерзнуть на балкон. И все-таки платьица появляются одно за другим - с маминым стоном:
- Посмотри-ка сюда!
Это не просто стон. Это стон разбитого сердца. Анхель знает: то, на что надевались эти наряды, никогда не соответствовало масштабу маминых забот и затрат. Анхель вздрагивает от презрения к себе - за то, что когда-то надеялась хоть раз услышать от мамы: «Представь, как мило ты выглядела!»
Или: «Каким ты была чудесным ребенком!»
Из года в год взмахи платьицами сопровождаются воплем:
- Посмотри, как мы с отцом тебя одевали! А как трудно это было достать!
Анхель не возвращается в комнату, чтобы посмотреть. «Не мое» - равнодушно беззвучно шевелит губами она, пока мама вертит, разглядывает, разглаживает, перетряхивает платье с белочкой, платье с кошечкой, платье с кружевом, платье с бантом. Не мое, поводит плечами Анхель, не мое, как и имя в паспорте - Елена: назвали с бухты-барахты, и в голову не пришло, что у дочки во дворе будет две тезки, в садике - четыре, а в классе - пять. Анхель помнит себя в то время: однажды ее окликнули из кухни, позвали по имени. «Меня так зовут?» - изумилась она про себя и застыла на полушаге в темном коридоре, будто увидела в зеркале чужое лицо.
Анхель не нужны тряпичные свидетели ее самого раннего, тихого, полусонного детства. Не спрашивайте у Анхель, почему. Она не то чтобы знает – скорее, догадывается: в первые два года ей было комфортно рядом со взрослыми. Это потом она придумала игру, как будто умеет ходить по воздуху. И мысленно шла над крышами и проводами – оставив всех, с протянутыми руками, открытыми ртами и перекошенными лицами, далеко внизу. Анхель не злится на себя за то, что доверяла взрослым. В конце концов, к детскому саду ее доверчивость улетучилась окончательно. Но любоваться вместе с мамой почти кукольными платьицами с оборками и полоротыми зверюшками – нет уж, избавьте ее от этого счастья.
То самое, красное
Зато в четыре года она жила, зная: ей есть что надеть. Самое смешное: и цвет, и фасон были не ее. В садике Анхель уже знала, как жалко можно выглядеть в одежде без рукавов: из непомерно широкой прорези свисает никудышная тощая лапка. Добавьте к этому детдомовскую стрижку, и вот вы уже ничем не отличаетесь от цирковой обезьянки в пышном платье, которая несется по барьеру на поводке. Но заветный наряд Анхель на то и был заветным, что ловко сидел даже на таком маленьком привидении, как она. Правда, роман с платьем был недолог.
Начиналось лето, пятое в жизни Анхель. В первый раз она собиралась к морю. Отец, в кои-то веки в отпускном настроении, поднял Анхель на руки, открыл шкаф и спросил:
- Что берем с собой?
Единственной вещью, без которой Анхель не мыслила поездки, было то самое красное платье.
- Ну нет, это нам брать совсем ни к чему!
Отец быстро поставил Анхель на пол, закрыл шкаф, и больше платья она не видела никогда. Еще не коснувшись ногами паркета, она поняла, что опять разочаровала папу. Платье досталось Анхель от старшей сестры - дочери отца от первого, постылого, вынужденного брака. С каждым годом старшая сестра все реже и реже приходит в гости.
На море выясняется, что для приличия здесь вполне хватает плавок, но, вернувшись, Анхель отводит душу за разговорами в песочнице:
- У меня знаешь, какое платьишко было! Сверху самая маленькая юбочка (что правда), потом побольше (и это правда), потом еще длиннее, еще, еще (чем больше юбок, тем меньше правды в рассказе Анхель), а последняя вот досюда! – Анхель, совсем завравшись, горестно проводит загорелым грязным пальцем по ремешку сандальки.
- Так представляешь?! Отец его выкинул!
У лучшей подруги Анхель, Пушкаревой, - тоже Ленки, - от обиды вспыхивают глаза. Родительский произвол - это по ее части. Их коммуналка как раз под квартирой Анхель: когда на Пушкареву орут дома, наверху в серванте дрожат фужеры. Звенящим от тоски голосом Пушкарева подхватывает:
- А зато у меня знаешь, какое было! Сверху юбочка пышная (Пушкарева произносит «пысная») как у балеринок! У маленьких-то лебедей! Потом еще одна такая же, еще, еще, и вот докуда! – четырехлетняя соседка тоже сокрушенно возит замурзанным пальцем по краю башмака.
Анхель прячет улыбку: да ты бы, Леночка Пушкарева, в таких юбках и шагу ступить не смогла, прыгала бы, как оловянный солдатик. Но ей жалко ловить подругу на вранье. Пушкаревой надо выговориться: она уже верит в свое безумное платье, она шмыгает носом, почти ревет, и завершает рассказ горькой тирадой:
- Так представляешь, чего?! Его мамка взяла да и выкинула!
Коричневое форменное
Подлое, мерзкое, мерзкое. И на Анхель, и на Пушкаревой школьная форма болталась как тряпка на швабре. Их длинные ноги довершали катастрофу: форма из магазина, рассчитанная на стандартную ученицу, каждый раз, еще при покупке, оказывалась предательски коротка, а кройкой и шитьем их матери не увлекались - по разным причинам.
К четвертому классу, когда с их голов окончательно облетели банты, Анхель и Пушкарева всерьез заинтересовались своими отражениями в зеркале, и теперь невозможно было закрывать глаза на то, что у школьных платьев уже к зиме просвечивают локти и, о ужас, лоснится зад.
Самым каторжным делом была стирка: гадкие платья набирали воды и становились тяжелыми, как утопленники. Обычно стирку затевали вдвоем – и печально разбредались по домам. Анхель, схватив платье за шиворот, таскает по воде влево и вправо - полощет. Этажом ниже, при свете мутной, как подбитый глаз, коммунальной лампочки, волочит платье по ванне Пушкарева. Две девчонки, одна на четвертом, другая на третьем этаже, синхронно убиваются над платьями - и кажется, что это неподъемные тряпки сейчас вцепятся в них пустыми рукавами и утащат за собой, как намокших бумажных кукол.
В седьмом классе, за стиркой, Пушкареву и озарило. Она поднялась к Анхель, предупредив о своем появлении по-соседски - выбив марш-поход ложкой по батарее. В ее картинно беловолосой, одуванчиковой голове созрел гениальный план.
До сих пор им приходилось планировать вместе только одно: как Пушкаревой сбежать из дома. Когда мать особенно лютует, Пушкарева вопит, чтобы разбудить годовалого брата Андрюшку, и матери стало бы ни до чего. Присаживаясь поболтать с соседками, широкая, плосколицая, малоглазая Пушкариха старательно, для публики, зовет дочь Ленуськой, Еленкой. А стоит ей встать и отойти, как кто-нибудь из старух со смаком кидает вслед:
- Стерва!
Но вот уже две недели взгляд ее забитой дочери, обычно тревожно-серый, как вода под дождем, рассеян и устремлен в неведомую даль. Словно броня берегла от домашних бед Пушкареву: в ее жизни появился Славушкин. Драма состояла в том, что Славушкин был спортсмен и почти отличник, а беднягу Пушкареву каждый год оставляли на лето, - и Анхель часами болталась на турнике в школьном дворе, дожидаясь эту двоечницу, чтобы потом вместе шататься по городу.
Замысел Пушкаревой бил наповал: чувства Славушкина подогреет ревность. Для этого Анхель, - которая на уроках, может, и не блистала, но все же это не над ней, а над Пушкаревой класс рыдал, читая сочинение, где вместо слова «Олимпиада» было написано загадочное «Лимпионада», - именно Анхель должна написать письмо. Чужим почерком. Якобы от какого-то парня. Старшего. Не из их школы. Пушкарева вложит письмо в учебник, потом оставит его на парте открытым и уйдет, допустим, в туалет. Славушкин увидит письмо, полюбопытствует, и…
- «Зажечься страстью, видя страсть чужую»! – искушенно, по-взрослому улыбается Анхель, к черной зависти Пушкаревой: ей такое ни в жизнь не запомнить. Анхель недавно видела в театре «Собаку на сене», видела и фильм с Боярским, и теперь, когда родителей нет дома, самозабвенно изображает перед зеркалом Диану или Марселу. Зато ни в школе, ни во дворе вот такие Славушкины, ради которых стоит пойти на авантюру, Анхель еще не попадались.
- Как писать-то?
- Ну… как раньше! В прежние века! Сама знаешь! Ну, когда дамы, господа…
- Ага, не поверит!
- Пиши давай! Смотри, по-хорошему!
Как только Пушкарева уходит, Анхель выкрадывает у мамы красивый разлинованный лист и принимается за работу. Поначалу она паникует: ей кажется, что обман раскроет любой второгодник. К середине письма Анхель то и дело фыркает в рукав, будто Пушкарева внизу может услышать. К финалу она вылетает из комнаты, кружится, раскинув руки, и падает поперек родительской кровати:
- Это достойно пера пьяного драгуна!
Пушкаревой не к чему придраться: хотела роскоши - получай. Анхель щедро рассыпает по бумаге алмазы вроде «ослепительная красавица» и «о солнце над моей головой». В восторге от своей безнаказанности - Пушкарева не поймет, не поймет! - Анхель подпускает яду: «когда я впервые увидел Вас, о, жемчужина в навозной куче…» Написав последнюю строчку и подписавшись «Ваш NN», Анхель барабанит ножницами по батарее: иди сюда!
Пушкарева даже спасибо не сказала: увидела, что письмо не маленькое, схватила и ушла к себе. Анхель осталось ждать, что будет завтра.
Но завтра для ее «пьяного драгуна» не настало. Тем же вечером, дома, Пушкарева сует письмо в учебник, оставляет его на столе открытым и уходит в туалет. А когда возвращается, обнаруживает, что у стола замер ее папка. В трусах, в майке, с письмом в руке и с вытаращенными глазами:
- Чтоб я тебя вместе с ним не видел!
Папка смотрел на Пушкареву так, будто раньше и правда никогда ее не видел, ни с «драгуном», ни без.
Это был первый триумф Анхель. Ей не стыдно, что она придумала парня: в выдумку поверили - это пьянит, как шампанское, которое ударило в голову ее «драгуна». Конечно, победа легкая - Пушкаревский папка не умнее второгодника. Ну и что, лиха беда начало!
«Пьяный драгун» за свою короткую жизнь успел сделать доброе дело и для вороны-Пушкаревой. Примерно через месяц отец нашел у нее в куртке пачку «Космоса».
- Ты чего, куришь?
Пушкарева привычно, по-сиротски опускает глаза - но сколько усталой тоски в этом акте повиновения. До сих пор она заклеивала вырезками из журналов кровь на стенах после родительских драк. Сейчас, похоже, надо будет поискать картинку покрасивее уже для себя.
- Ну чего, куришь - нет?
- Курю…
Ни с того ни с сего отец понимающе усмехается - как будто его дочь больше не обуза, не камень на шее, не причина ранней дурацкой женитьбы, а товарищ по несчастью:
- Ну, ладно, пойдем, покурим…
Джинсы в ананасном сиропе
Кто бы знал, что ее первым в жизни джинсам, на которых папа Анхель по доброте душевной порывался загладить «стрелки», уготована такая участь. Джинсами в сиропе они стали после того, как Ян притащил в школу банку консервированных ананасов. Таких в городе не продавали. Яну они достались после того, как у него возникли диссидентские настроения:
- Вот ты живой ананас когда-нибудь видела? Не на картинке? И я нет. Говорю отцу: ананас - это какой? Это типа с такими листьями, да? Отец подумал-подумал и говорит: «Садишься в автобус, едешь к нам в сад. Там на веранде лежит клеенка. На ней нарисованы разные фрукты, ананас - в том числе. Для общего развития хватит!»…
Общим развитием папа Яна, директор завода, все-таки не ограничился. Ананасы в доме, какие уж могли, появились: Анхель и Ян подъедают их из банки, шагая по летним улицам после отработки в школе. Как обычно, их заносит на крышу девятиэтажки: они давно знают, в каком подъезде всегда открыта лестница в небо. Сегодня по дороге они чуть не падают от смеха - и вот тут, налетев один на другого и учинив бурю в банке, обляпываются сиропом.
Ян рассказывает о себе такие вещи, Анхель бы со стыда сгорела: как в семь лет залез на дерево, сорвался, застрял между веток и висел, будто елочная игрушка, и орал, пока папа его не снял. Еще зачем-то пятился по коридору, а в доме был ремонт, запнулся и сел задом в шпаклевку. Был чуть постарше - бегал по двору, разогнался, упал, врезался в глубокую лужу и летел, как на подводных крыльях. Анхель смеется - громко, в голос, обычно при парнях она тоненько хихикает, так глупо. А теперь можно все.
Когда они, держа по очереди банку, выбираются на крышу, Ян подходит к самому краю и стоит молча, не шелохнувшись.
Анхель до жути хочется сделать так же. Вместо этого она подползает к краю на четвереньках, сладкие от сиропа пальцы облипают грязью. Анхель секунду смотрит вниз, отшатывается, садится подальше и обтирает руки о штаны.
- Ты как, поступать еще не раздумала? – наконец-то отступив от края, беззаботно, словно о погоде, спрашивает Ян.
- Актрис-астматичек не бывает!
Анхель прячет глаза. Она уже победила маму, которая, благоухая валокордином, полгода умоляла, чтобы Анхель поступала хотя бы в местный культпросвет, потому что в театральном учатся одни проститутки. Она победила и папу, который скривился, но сказал, что добудет ей поддельную справку о здоровье. На самом деле Анхель убивает то, что кашель рвется наружу, когда говоришь или смеешься. Хороша актриса…
- Откуда ты знаешь, может, и бывают. А если нет, значит, ты будешь первая.
Скажи это кто-нибудь другой - Анхель решила бы, что ее умело утешают. Но Ян знает, что говорит. Ян побывал на том свете: клиническая смерть длилась десять секунд. Он знает, что ему можно не поступать в институт, не мечтать о профессии. С его болезнью и на переменах кулаками не машут - белея от ярости, когда школьная чума, гопник по кличке Шланг, острит по поводу Яновой сутулости и худобы.
Яну даже на уроки можно не ходить. Они всю жизнь проучились в параллельных классах, но Анхель заметила его только год назад, и не сразу поняла, почему: Ян долго лежал в больнице, а потом учителя ходили к нему домой.
Анхель и Ян смотрят с крыши. Никакого пространства перед ними не открывается: все загородили новостройки, есть только ветер, гул в ушах и низкое небо над головой, вот бы вытереть липкие пальцы об облака…
- Значит, я буду первая, - говорит Анхель почти про себя, надеясь, что Ян не услышит, но он слышит. Потом она добавляет громче и беспечнее:
- Так и не доели эти ананасы…
Выпускное: белое со стразами
- В чем ты собираешься на выпускной?
Ох, не нравится Анхель улыбка, с которой замерла в коридоре мама. Анхель чувствует: дай маме волю, и она с ликующим воплем извлечет на свет ее детские платьица из чемодана - вдруг что-то подойдет…
- В кожаном костюме!
Анхель невинно смотрит на маму. Выпускной - ярмарка родительского тщеславия. Пусть сами и думают, во что нарядить ребенка.
- Ой, нехорошо! - пугается мама.
- Ну, тогда в форме и в белом фартуке! - Анхель безмятежно хлопает ресницами, как олененок Бэмби. Мама шагает к телефону - принимать меры. Через неделю отец, возвращаясь с работы, заходит в дверь с вытянутыми руками: бережно, как новорожденного в конверте, он вносит прозрачный пакет, а в нем - что-то белое, воздушное, легкое.
- Достал! Всего два таких в город завезли!
Воланы, серебро и стразы: платье превращает Анхель в принцессу или в невесту. Родители, млея и пятясь, велят Анхель все быстренько и аккуратненько снять. Но, едва за ними закрывается дверь, Анхель мигом начесывает волосы, чтобы стояли дыбом, обводит глаза черным, накидывает на платье кожанку, садится на пол у большого зеркала - по-балетному, в позе умирающего лебедя. Но одну руку вскидывает высоко вверх, изобразив пальцами рокерскую «козу».
Кому досталось второе платье, выясняется на выпускном.
- Знаешь, кто в таком же пришел? Туда смотри! Видишь, видишь?
Мама громко дышит в ухо Анхель. В таком же платье - мама Яна, видный партийный работник. Родители Анхель садятся прямо, будто проглотили по школьной указке. Значит, их семья не хуже некоторых. Сравнялись, значит.
Анхель смотрит не в зал, а на сцену. Ей уже не узнать, уловил ли Ян остроту момента: в одинаковых платьях сегодня две женщины, для которых он - главный в жизни. Анхель и Ян не разговаривают с прошлого года. Не спрашивайте Анхель, почему. Слово за слово, ссора при всех, первая и последняя. Через десятую подружку ей передают, что Ян сказал кому-то из парней: ему до сих пор нужна Анхель, но он никогда не подойдет к ней, не заговорит…
А вот не смотреть друг на друга у них не получается, и Анхель, не желая быть уличенной, весь вечер не оборачивается туда, где может оказаться Ян. Ни когда вручают аттестаты. Ни за праздничным столом, когда диск-жокей, самый известный в городе, подтащил к себе миску с салатом для целого класса и стал угощаться в одиночку - и, главное, все съел. Анхель не знает, видел ли Ян, как она от тоски выиграла конкурс на лучший рок-н-ролл - в ее-то платье, созданном для вальсов! - и получила приз: идиотского красного зайца из пластмассы. Яна нет поблизости, когда девчонки хнычут в коридоре, сбрасывая и распинывая по углам туфли на каблуках, на первых в жизни, несерьезных, маленьких, условных, таких мучительных каблуках.
Анхель не видит Яна, когда выпускные классы выходят из школы в предрассветный город, где в пять утра у причала их ждет теплоход. Путей на пристань было два. Один - пологий, асфальтовый, чинный, но долгий. А до второго надо было еще додуматься.
Старинный парк с ротондами, через который они вышли к реке, располагался на крутом берегу. К причалу вел глинистый спуск, поросший кривыми тополями, волчьей ягодой, крапивой и еще невесть каким адом.
Белые рубашки парней уже маячат далеко у воды. О расфуфыренных девчонках, конечно, никто не подумал, и они цепляются друг за дружку: если хоть одна потеряет равновесие, к причалу, вереща, скатится выводок глиняных уродин. В сказочном платье, тормозя каблуками, хватаясь за ветки, Анхель перепрыгивает по склону одна - не глядя на подруг, которые с визгом протягивают ей руки.
Последней, на здоровенных шпильках, прокляв про себя всех выпускников сразу, скачет старшая пионервожатая Трепова по прозвищу Бледная Трепонема.
- Так, а сейчас все встали и послушали меня!
Трепонеме поручено следить за тем, как вчерашние школьники будут резвиться на теплоходе. Она ждет, пока все соберутся в круг, и заводит на высокой ноте:
- Ребята, посмотрите туда! Вот туда посмотрели все! Вы видите – встает солнце! Пусть сейчас, в это удивительное первое утро вашей взрослой жизни, каждый из вас посмотрит на восход, помолчит, подумает и загадает свое самое заветное желание!
Послушные девчонки уставились на розовый шар над водой. Заткнулись парни, успевшие не по разу припасть к бутылке. Пионервожатая торжествует:
- Ну? Все ли загадали?
В тишине из-за спин раздается голос гопника Шланга:
- Чтоб завтра умереть!
Кожаный металлистский костюм
К зиме от него осталась только курточка. Юбку, на которой с изнанки темнело пятно крови, Анхель бросила в мусорный бак. В тот день, когда появилось это пятно, Седой уже не орал, что они поженятся, не сулил французские тени для век, не обещал увезти к кому-то дачу под Пермь, где ее не найдут ни менты, ни мама с папой, ни Господь Бог.
Седой появился в театре триумфатором: он спонсировал первый в городе рок-спектакль. Об этом писали газеты. Казалось бы, что с того, в кои-то веки деньги пришли сами. Но при виде Седого весь театр ловит себя на необъяснимых желаниях. У бутафоров чешутся руки окунуть его мордой в черную «нитру», завлит мечтает напялить ему мусорное ведро на башку, в гримерках еще и дали бы пинка по бабской заднице, чтоб катился с лестницы. И все же Седой приезжает сюда чуть ли не каждый день, как на работу - и Анхель делает вид, что не понимает, зачем.
Анхель выходит на сцену в двух спектаклях - украинской дивчиной и придворной дамой на балу Золушки. В старинном театре не просто пыльно - здесь движется пыль времен, но Анхель почему-то еще ни разу не закашлялась.
Седой, при галстуке, в очках, с черными зубами, высмотрел Анхель в гримерке: напросился на экскурсию по закулисной жизни. Еще гаже зубов была непременная иссохшая ветка в руках, явно поднятая где-то на улице, вся в изоленте. Он носил ее, как иные носили ручку «Паркер»: ухмыляясь. Так Седому велел личный психолог. При его стрессах необходимо все время вертеть, теребить, мучить в руках какую-то вещицу: это и отвлекает, и сломать не обидно. Анхель тогда почти пожалела его за эту ветку.
- Ой, девонька, чем ты красишься! Скажи, и у тебя все будет!
Анхель смеялась два месяца. Смех ее менялся: сначала он был беспечным. Потом наигранным. Потом обидным, девчоночьим, школьным. Потом - резким, крикливым, как в лагере, когда рассказывали страшилки на ночь. Потом - коротким, словно кашель. Смеяться вовсе она перестала, когда Седой появился на лестнице, а она курила. Он выбил драгоценную «БТ» у нее из рук и съездил по щеке. Не больно, но Анхель долго не убирала руки от лица и никому ничего не сказала. К тому времени в театре уже знали, что один из друзей Седого сел за совращение мальчика. Про второго друга, который переспал с собственной матерью, Седой, улыбаясь, рассказал сам: «А ей было по фигу!»
В то утро, когда Седой забрал ее кольцо, - янтарь в золоте, прозрачный и славный, родители подарили в утешение, когда она не поступила в училище, - Анхель сидела на паласе в гримерной и собирала вещи. Ей нашлось место в новогоднем спектакле «Двенадцать месяцев», она - Март, это ее первая роль с текстом: Анхель на радостях смахивает сумку на пол и все рассыпает.
- Ой, ничего себе булыжничек, дай посмотреть? Тебе что, жалко?
Снизу, с пола, Анхель смотрит на Седого: он появился внезапно, но она не испугана. Сегодня у Анхель счастливый день, и его никто не испортит. Радость еще секунды две мешает ей понять, что происходит: кольцо исчезает в кармане седовского пиджака.
- Поедем ко мне - получишь обратно. Ой, ну а ты как думала?
Самое гадкое - Анхель знала эти дворовые уловки: такие, как Седой, еще вчера обитали по подвалам, мечтая стать круче окрестных воров - или податься в менты. Отбери у девчонки что-нибудь, за что ей голову оторвут дома, и она будет бегать за тобой как привязанная, и жаловаться побоится. Две ее одноклассницы так попались: одна - из-за золотой цепочки, другая - тоже из-за кольца, маминого, с рубином, вот уж точно булыжник…
Сначала Анхель просит отдать кольцо. Потом очень просит. Потом убегает домой без кольца. Если про это узнают родители, у них наконец-то появится повод заявить, что Анхель выбрала неверную дорогу в жизни. Ее запрут дома и больше не пустят в театр. Им же не объяснишь, что театр не при чем.
Анхель смывает подтеки туши из-под глаз, хватает ножницы и стучит по трубе. Пушкарева взлетает по лестнице в чем была - в рубашке и колготках в сетку: про юбку она снова забыла. Анхель ищет, куда мама прячет валокордин. Пушкарева ковыряет перламутровый лак на ногтях:
- Так замуж не зовут!
Потом звонит телефон, Анхель, решив, что самое плохое уже случилось, берет трубку.
- Девонька, думаешь, ты спряталась? Встречай, я еду.
- Ты не знаешь мой дом!
- Здрасьте-тетя Настя, а справочники для чего?
- Ты квартиру не знаешь!
- А соседи - люди отзывчивые, они что хочешь и кому хочешь расскажут!
- Ну и приезжай, я не открою!
- Девонька, только попробуй.
Анхель прячется в темной комнате и закрывает двери. Потом бежит к отцовскому ящику с инструментами за топором. Пушкарева слушает у двери. Они живут здесь с рождения и знают каждый шорох на лестнице. Хлопает дверь в подъезде. Потом - голоса внизу. Седой, не долго думая, звонит в первую дверь, и кто-то из старух тут же сдает Анхель, а заодно Пушкареву, с потрохами. Болтают долго, любезно, правда ведь, Седой заговорит кого хочешь. Специально, для бизнеса, учился ораторскому искусству, отец Анхель всегда отличает его по телефону и брезгливо произносит:
- Вежливый…
Звонок. Анхель замирает с топором в руках. Пушкарева делает каменное мамкино лицо и приоткрывает дверь на цепочку.
- У вас совесть есть или нет?
- Ой, а скажите, пожалуйста, зачем человеку совесть?
- Так вот постояли бы да подумали!
Пушкарева захлопывает дверь.
Назавтра Седой даже не пытается изобразить, что приехал в театр по делам, и ждет Анхель в машине. Где живет Пушкарева, «наглая харя», он в курсе. Еще в их подъезде очень удобный подвал, и там, как он понял, всегда открыто. Впрочем, с подвалами в городе заморочек нет. Девять гопников на одну Пушкареву - и, может быть, тогда он успокоится.
- Разница между ней и тобой - в том, что ты после этого пойдешь и повесишься, а она - нет.
Сказать по правде, подвалы Пушкарева видела. Дома друг у друга они с Анхель всегда ели из одной тарелки. Когда Пушкарева лечилась, им впервые пришлось есть из разных. А месяц назад она делала аборт у старухи, за полтинник, вязальной спицей. Пушкарева не повесится после девяти гопников. Она там умрет, в подвале.
Черная кожаная курточка Анхель валяется на полу рядом с диваном Седого. Он отключил телефон и дверной звонок. Запер двери на все замки. Задернул шторы. На пол, в ворох одежды, бросил ее кольцо с янтарем.
Премьера рок-спектакля в театре прошла без спонсора. Гендиректора седовской фирмы, самого-самого близкого друга Седого, зарезали под Новый год. Он позвал в гости соседа-подростка, включил порнуху, запер дверь, отключил телефон. Мальчик схватился за нож. Седой исчез из города. Куда пропали деньги и документы фирмы, осталось тайной.
Мама рада, что Анхель перестала носить черную кожаную юбку, слишком вызывающую, на ее взгляд. В приличной юбочке Анхель быстрее выйдет замуж и забудет про свой театр.
Замуж вышла Пушкарева. В первый день на свадьбе пили водку, на второй - самогон. На девочке Оле, которая родилась за месяц до пушкаревского восемнадцатилетия, это, к счастью, не отразилось. У нее серые глаза и картинно-белые, одуванчиковые волосы.
Маленькое чёрное платье
- Вот идут с работы две проститутки!
Анхель и Аминка шагают по рассветной улице, чуть не падая от смеха, стуча каблуками и распевая пионерские песни. С вечера они поклялись друг другу, что хоть раз уйдут с презентации вовремя. Про клятву вспомнили, когда за полночь всей толпой поехали к Юрасику и уже поздно было что-то менять. Дома у Юрасика они приличия ради допили коньяк и смылись от греха подальше, хотя грех как раз сегодня и не намечался. Теперь Анхель и Аминка чеканят шаг и поют пронзительно:
- Кто куда, а мы лишь прямо,
Через мрак на свет костра!
Прощай, папа, прощай, мама,
Прощай, младшая сестра!
Ехать на край города, где они снимают комнату, нельзя: вдруг дома снова подступит тоска вместо сна. Так бывает все чаще, в прошлый раз они выли, сидя на полу, и швыряли все, что попадется под руку. А когда проснулись, весь пол оказался усыпан вермишелью из порванной пачки. Поэтому они топают пешком до общаги.
- Вот бы туфли снять…
- Ага, и вон тому в морду кинуть! - опять из машины сигналят, Анхель и Аминка опять хохочут: будь они проститутками, каждый день перевыполняли бы план. За три года в этом городе они уже оглохли от этих гудков. Общажная дверь - не для них: родное окно на втором этаже открыто, рядом водосточная труба и кривобокий тополь. Комфорта, конечно, никакого, Аминка однажды здесь чуть не убилась, но другого пути нет: Аминка геройски лезет первой, Анхель за ней. Хозяин комнаты Просто Саня обреченно садится на кровати, роняет одеяло и босиком скачет к окну - принимать гостей. Сначала Аминку: колготки порваны, правой серьги нет, улыбка умильная. А уж за ней - Анхель: как будто и не пила полночи, а спасала пьяные души, замученный ангел в черном платье и на каблуках.
Через пять минут Аминка уже спит на свободной кровати как убитая, Анхель закрывается одеялом с головой на кровати Просто Сани, но ей не заснуть.
- Чай будешь?
Просто Саня садится рядом. Анхель видит: он не злится на нее. Просто Саня и правда не злится. Не будешь же всерьез проклинать снег или ветер в лицо. За три года они пережили все. Когда они только поступили, девчонок поселили в общагу не сразу, и на ночь их приютил казах Бахтияр. Впятером, пища от холода, девчонки улеглись поперек дивана в кроссовках и куртках и укрылись матрасом. Честный Бахтияр накормил их ужином и ушел куда-то до утра. Просто Саня заскочил в комнату, радостно заорал и рухнул на матрас между Анхель и Аминкой, блаженно раскинув руки:
- Эх, где моя невинность?
На что Аминка тонким голосом отозвалась:
- А давай поищем?
Три года Просто Саня на глазах Анхель крутит романы с ее подругами. Анхель после своих исчезновений старается не попадаться ему на глаза. Смысла в этом, конечно, никакого. Анхель вечно не может вспомнить, где оставила, например, зажигалку. А Просто Саня знает. Он даже изъял одну у нового владельца, красно-черную, забытую в постели. И не вернул Анхель, а спрятал.
- Ладно, давай свой чай.
- Это откуда?
Просто Саня проводит пальцами по цепочке на шее Анхель: кулончик-жемчужинка, Юрасик подарил. Жемчуг - к слезам, но не скажешь же такое, когда тебе что-то дарят. Глупая Анхель, съежилась и отвела взгляд, когда он коснулся ее шеи. Просто Саня улыбается и этому. Улыбочка, правда, вышла так себе. Он встает и уходит с чайником за водой.
Когда он приходит обратно, Анхель спит или притворяется, что спит. Просто Саня садится на пол у кровати. Черное платье брошено на стул. Проклятое платье. В нем она снималась в новом фильме Юрасика. Про табу на черный цвет знают даже собаки, которые бегают вокруг училища. Но Юрасик сказал, что на сей раз нарушит все законы. И это ему удалось. Юрасик - садист. Эксплуататор. Осенью он пришел выбирать девчонок для фильма:
- Мне нужна девушка с повышенной виктимностью.
Это значило - девушка, которая притягивает преступников как магнит. Она как во сне проскочит перед летящей машиной. Спасется из горящего здания. Не получит ни царапины при крушении поезда. И зайдет в подъезд своего дома, чтобы нарваться на нож подонка. Это значило - Анхель. Юрасик радостно потирал огромные ручищи: девушка - виктимнее некуда. Такое не сыграть, такой надо родиться. На курсе кто-то назвал ее «Ангел Печали».
Вообще-то, в первые дни ребята называли ее Дамой Печального Образа. Но помпезное и пошлое, на Санин взгляд, прозвище не прижилось. К тому же, дама - уверенная, гордая. А ангел - прозрачные глаза, ангел - воздух, ангел - слезы и снег. На снег упала Анхель, когда Юрасик снимал в парке эпизод, который Просто Саня ему, Юрасику, никогда не простит.
Анхель играла художницу, которую изнасиловали и ослепили, чтобы она потом не опознала насильников. Фильм был авангардным, поэтому ослепление изобразили так: нарисовали на снегу огромные глаза, и два злодея выхватили из якобы зрачков пригоршни снега. Просто Саня, дурак, приехал на эти съемки и сам помогал рисовать глаза.
А дальше Анхель надо было убегать по парку. Раза четыре она просто пробежала по аллее - а потом придумала, как красивее.
- Юрась, ну пусть я упаду!
И она упала, лицом на дорожку, разметав по снегу длинные, почти рыжие волосы, взмахнув руками. Просто Саня думал - он один понял, что произошло. Но потом увидел: не по себе стало всем. Будто бесы протянули на пути скакалку, как дети во дворе, и девушка в черных колготках, маленьком черном платье и распахнутой шубке полетела в ад.
Юрасик был очень доволен. Просто Саня сказал бы, чертовски доволен. Но ничего не сказал. А потом было самое стыдное. Просто Саня ревел в трамвае. Имбецил, даун, ребята на курсе смеются над ним: пора воспринимать кино с точки зрения профессионала, обращать внимание на то, как это сделано. А он, Саня, до сих пор не может при всех смотреть «А зори здесь тихие». В парке он понял: Анхель знает, как летят в ад. И еще он понял: Анхель теперь в аду.
В трамвае Анхель вытирала Просто Сане слезы. Его же колючей варежкой. Слез своих он не видел с первого класса и неприятно удивился, какие они странные, мелкие. Анхель сказала - бисерные, а по-Саниному - мышиные какие-то слезы.
Когда в комнату возвращается еще один хозяин, Саня-Лучезарный (из-за него Просто Саня свое прозвище и получил, рядом с Лучезарным он всегда был щенком, домашним мальчиком), Просто Саня спит: сидя на полу, привалившись к кровати и неудобно запрокинув голову на одеяло, к коленям Анхель. Не спал всю ночь, ждал Анхель и Аминку. Из-за них и окно не закрыл, а так - дурак он на ночь окно оставлять.
«Как собака» - возмущается Лучезарный. Потом он видит на соседней кровати спящую Аминку и широко улыбается. Лучезарный включает чайник, хотя зачем, ясно уже, что чаек сегодня - необязательная часть программы. Но сначала надо пнуть Просто Саню, чтоб шел спать по-человечески.
Вечером Анхель просыпается и долго слушает, как в комнате собирается народ. Аминка светит глазами, сидя за плечом Лучезарного: он добрался до гитары и теперь тихонько поет свою коронную, про штабс-капитана:
- Не пора ли нам примерить деревянную шинэль?
Эту «шинэль» из него не смогли выколотить за годы учебы: Лучезарный - душа курса, но когда доходит до этой песни, все прячут глаза. В дверь стучат. Просто Саня выглядывает и идет будить Анхель, прихватив свою рубашку, чтобы она оделась. Лучезарный обрывает песню и придумывает сходу:
- В дверь постучали,
Ангел печали,
Это судьба…
Он часто рифмует без толку, а Просто Саня прибирает себе эти рифмы и пишет стихи, но никому их не показывает, а прячет.
В комнату Юрасик заходить не стал: сколько можно пить. Он отдал Анхель новый сценарий и ушел, даже не поцеловав ее. Анхель садится на подоконник в саниной рубахе и вытаскивает из кармана его сигареты. Потом листает сценарий и очень быстро понимает: она не скажет Просто Сане о том, какая ей досталась роль. Не спрашивайте у Анхель, почему. Во-первых, полтора эпизода. А во-вторых, Саня с зимы кричит на нее, что теперь она на всю жизнь останется «девочкой с повышенной виктимностью»…
Действие нового фильма происходит в подпольном клубе: какие-то бои без правил, деньги рекой, кровь рекой. Анхель - дорогая гостья, богатая наркоманка: она делает ставки, непристойно визжит и извивается в оргазме во время кровавых боев. Клуб берут спецслужбы. Когда бойцы врываются, Анхель, - шорты, ботфорты, кокаиновая душа, - играет в бильярд. Спецназовец бьет ее лицом об стол, по сукну разлетаются зубы. Потом наматывает волосы Анхель на кий и рывком поднимает ее голову. Крупный план: лицо Анхель окровавлено, во рту - бильярдный шар.
Платье на полу в ванной
Анхель не потрудилась его поднять. Пусть лежит там, где лежит. Анхель сидит на стиральной машине и ест апельсин. В ванну набирается вода. Впервые Анхель ждет ванна без морской соли, пены, молока, меда, шипучих таблеток. На краю лежит лезвие. Анхель не считает, сколько кусочков апельсина ей осталось, и вкуса почти не чувствует. Она вообще не понимает, зачем притащила в ванную апельсин. Но теперь он станет ее маленьким приветом патологоанатому.
Апельсин она стянула с праздничного стола: в театре отмечали премьеру «Трех мушкетеров». Анхель должна была сыграть блудливую монашку. Одну из восьми. Режиссер гордится своей находкой: кармелитки монастыря, где отравили Констанцию, появляются из темноты с молитвенно сложенными ладошками. Пение обрывается на жалобной овечьей ноте – и монашки бросаются в канкан, словно в омут греха:
- Ах, душки-мушкетеры!
Девчонки на репетициях косились друг на друга - у кого круче растяжка. У Анхель конкуренток не было. За два дня до прогона она слетела с лестницы и подвернула ногу: девчонки вздохнули спокойнее. Анхель все-таки приковыляла на премьеру, втиснув распухшую ногу в мамин широкий сапог, и спектакль смотрела из зала. В зале ей стало тошно.
Девчонки с визгом задирали полусогнутые ноги. И кого угодно изуродуют эти башмаки, не монашеские, а какие-то приютские. Канкан без каблуков - более жесткого порно она не видела. Уж бесноваться, так до конца, думает Анхель. Здесь нужны шпильки, шпильки под облачением. И когда девчонки успели истаскать нижние юбки? Будто неделю плясали по кабакам Парижа. А еще эти юбки липли к колготкам. Не помогали ведра антистатика. Самые отчаянные вышли плясать с голыми ногами. И до чего же беспомощно, жалко, стыдно белели эти ноги. Как на приеме у гинеколога.
«Неприкрытый порок» - Анхель вздрагивает, канкан до сих пор стоит у нее перед глазами. Анхель не хочет, чтобы ее последние мысли были о спектакле. Но о чем подумать? О фильме, чтобы стошнило апельсином перед смертью? Позвали на роль Маши в «Трех сестрах», Анхель даже обрадоваться не успела: оказалось, все будут сниматься голыми. Мужчины - с резиновыми грудями, женщины - с фаллосами всех цветов радуги. Чудное лицо было у Анхель, когда она об этом услышала - приезжий режиссер заверещал как баба:
- Ну конечно! Как до главного доходит - все отказываются!
Анхель не понимает, что происходит: оскорбление повсюду, оно разлито в воздухе, как запах антистатика. В первый раз так было в школе, когда гопник Шланг загородил ей путь в коридоре. Он матерился, потом толкнул, огромная грязная ладонь прицельно попала по левой груди. Анхель почувствовала, что растворяется в позоре, как соляная кукла в воде.
Анхель неудобно сидеть на машине, она упирается спиной в стену, обнимает колени. Надо подумать хоть о чем-то не обидном, но по всем каналам в ее голове - прямая трансляция ада. Холодный кафель согреется раньше, чем холодное сердце. Ее жизнь галдит на разные голоса - мужские, елейные голоса: «иди ко мне, поехали ко мне, приезжай ко мне»…. Каждый новый роман издыхает смертью проститутки на тротуаре. «Подари мне прощальный секс!» Или: «Ты слабая, я люблю сильных женщин!». Или вот, за такое бьют по лицу, но Анхель не может: «Я принимаю тебя за вполне приличную женщину, которая за пару ласковых слов способна на многое…» С каждой новой обидой ее, Анхель, становится все меньше и меньше.
В театре уже привыкли: после третьей рюмки Анхель подсаживается к кому-нибудь из своих, и, дыша водкой, полушепотом пророчит или гадает по руке. Сначала все пугались, потому успокоились: Анхель горячо, лихорадочно обещает только хорошее - библейски долгую жизнь, сказочно умных детей, какое-то сияющее счастье, до которого главное - дожить... Аминка бы все поняла. Аминка недавно позвонила среди ночи: ей приснилась Анхель, она сидела, обняв колени, на железной кровати у холодной стены, плакала, и нельзя было увести ее оттуда. Над ее головой было маленькое, какое-то тюремное окно, и из него почему-то зверски дуло. Надо позвонить Аминке, но Анхель не позвонит.
Пора закрывать воду. Апельсин она уже съела. Анхель думает, не надеть ли платье снова: голая в остывшей ванне с кровью - как же ей, пусть и мертвой, под утро будет холодно. Анхель ставит тарелку с апельсиновыми корочками на стиральную машину, сползает на пол, встает на колени - и замечает его.
Он сидел на краю ванны, полной воды. Если бы она подняла голову и уставилась на него в упор, он бы тут же исчез. У таких, как он, есть масса способов избегать прямого взгляда, вдруг понимает Анхель. Он свесил грязные ножки над полом, согнулся, сгорбился. Больше всего он походил на бомжа в истерзанном ватнике и ублюдочной круглой шапочке. Он тоже сидел, как сидят часами бомжи у вокзалов: будто бы на границе двух миров - людского и того, где уже не просят быть человеком. Но он не ждал подачки или милостыни. Он ждал ее, Анхель.
Надо встать и закрыть воду. Анхель почти страшно, но что-то мешает ей по-настоящему ужаснуться и оледенеть. Бояться нельзя. Анхель узнала его. Узнала. Такой приснился Анне Карениной - мужичок, маленький и страшный, тот самый, что копошился в мешке и приговаривал по-французски:
- Надо ковать железо, толочь его, мять…
Точно такой дождался Анну, когда она упала под поезд. Точно такой показал ей, где ад. Может, он и толкнул ее. Вот что он делал над своим железом, вот какая у него работа. Чернорабочий, мелькнуло в голове Анхель.
Казалось, в нем даже не было бесовской наглости: пока не было. Он покачивал короткими ножками - обеими сразу, он собирался, надеялся прыгнуть. Он еще как будто спросил ее о чем-то. Точно, спросил. Или попросил. Неуверенно, робко, уныло. Его даже захотелось пожалеть. Но Анхель, кажется, знакома эта жалость. Ну конечно, знакома. Анхель поняла, чего не хватает мужичку: сушеной ветки, замотанной изолентой.
- Да ну? - спокойно, даже задумчиво, громко говорит Анхель. Потом поднимается в полный рост и встает в ванну. И, по колено в воде, таким же спокойным, ясным голосом произносит:
- А теперь смотри, что я сделаю.
Она включает душ и выдергивает пробку из ванны. Шум душа и горячая вода примиряют ее с новой минутой жизни. Потом – еще с одной минутой. Еще и еще. Анхель подставляет голову под воду. Пушистые, длинные, почти рыжие волосы никак не промокнут толком, но так даже лучше. Она моется долго, не жалея шампуня и геля, не глядя ни на лезвие, ни туда, где сидел он. Когда Анхель оборачивается, чтобы поставить шампунь на полку, на краю ванны уже никого нет.
Тёмно-синий сарафан на ветках тополя
Анхель не сразу поняла, что это ее сарафан. И что это вообще сарафан. Сначала он показался ей черной тряпкой, занесенной ветром на дерево. Анхель босиком вышла на кухню за чаем. В окно грязно-белыми глазами смотрела зима - еще бесснежная, еще бесслезная. Анхель ушла бы, но что-то темнело на ветках тополя под окном: надо было разглядеть, что там.
На ветках висели черные платья. Их было четыре, по два с каждой стороны. Сначала они висели так, как их швырнул ветер - перекрученно, скомканно. Но Анхель рассматривала их и словно разворачивала взглядом.
Не мое, шевелит губами Анхель, не мое: по двум платьям она только скользнула глазами - скорее убедиться, что ветер принес под окно не ее горе. Но успела понять, что одно платье принадлежит молодой женщине, кажется, не самой красивой, но очень славной, а другое - женщине в возрасте. Анхель почувствовала, что эту светловолосую, голубоглазую даму беда застала врасплох, хотя она ждала беды много лет.
Третье платье точно было куплено девчонкой, вчерашней невестой. Особенно бросались в глаза четыре модных разреза на подоле. Сразу стало ясно: платье не искали по магазинам к похоронам. Оно просто черное, и его пришлось надеть как траур.
Анхель не испугалась, не закричала: поздно, четвертым оказался ее сарафан. Любимый, длинный, как у ведьмы, открытый, как у балерины. К нему еще надевались длинные-предлинные стеклянные бусы. Особенно Анхель любила, когда дует ветер: сарафан не раздувался юбчонкой Мэрилин Монро, а благородно бился на ветру флагом. Он же не черный, не черный, а темно-синий, - уговаривает себя Анхель. Значит, не глубокий траур, не по родным. Но пока сарафан висит на дереве, Анхель в беде. Надо его достать.
Анхель встает босыми ногами на подоконник, снимает перекладину для штор, наклоняет ее, чтобы шторы съехали на пол, открывает окно в холод и пытается подцепить сарафан. Только свой: Анхель понимает, чужие платья трогать нельзя. Но, кажется, и свое нельзя: перекладина коротка, Анхель машет ею в воздухе, не задевая веток, потом втаскивает обратно в окно. Платье, вместе с остальными, так и осталось на тополе.
Надо же, как он успел вырасти, думает Анхель. У этого тополя они с Яном всегда останавливались после школы - договорить, досмеяться. И листья задевали их по волосам, а теперь самые высокие ветки дотянулись до верхних этажей. Все утро и весь день она думает об этом, на нее даже прикрикнули на репетиции - «проснись и пой», но Анхель все равно думает: не увидела бы эти платья во сне - и наяву не обратила бы внимания, как он успел вырасти, этот тополь…
Джинсы в ананасном сиропе
- Не наше горе, Леночка, не наше горе…
Мама ходит под дверью нехорошими шагами. Дочь пришла с поминок белее мела от алкоголя: это понятно. Она притащила с собой бутылку кагора и пьет его из горла, сидя на полу: это нехорошо, но тоже понятно. Она ничего не говорит, только изредка беззвучно, бесслезно плачет: а вот это глупо. Не муж, не жених, не бывший парень, подумаешь, в одной школе учились, одно слово - артистка…
Еще когда они ехали на кладбище, Анхель сразу поняла, кому принадлежали три остальных платья из ее сна. Первое - Машке, девчонке, которую Ян любил много лет. Второе - его маме. Третье - молодой жене, точнее, вдове. Их с Яном семейное счастье продлилось три дня. На четвертый день после свадьбы оторвавшийся тромб достиг своей цели. На кладбище ехали те, кто неделю назад кричал «горько». Говорили, свадьба была очень веселой, слишком веселой. И богатой. На кладбище и на поминках мать молодой вдовы, теща Яна, смотрела на его родителей так, будто они ее обманули.
На кладбище Анхель и Машка молча старались держаться вместе. Когда пили водку, на пальцы Машке слетела какая-то маленькая птичка. И не улетала долго. Все смотрели на нее, а она все не улетала, клевала хлеб, вертела головой. Начали гадать, что это за птица, мама Яна поставила в разговоре точку:
- Ян любил птиц, он бы точно сказал…
На поминках родители достали альбом с фотографиями и рассказывали только для Анхель, потому что остальные и так это знали: Ян всю жизнь делал то, что нельзя. Он лазал по скалам в Форосе. Сплавлялся по уральским рекам. Доехал стопом до Байкала и обратно и вернулся домой просветленным:
- Байкал у нас есть! Я видел!
Анхель ставит на пол бутылку, хочет усмехнуться, но слезы слишком близко, и усмешка превращается в молчаливый плач: обещал в десятом классе, что больше не подойдет, не заговорит. И сдержал слово. Но теперь с молчанием покончено. Теперь она наговорится с ним за все годы. Теперь Ян слышит ее.
- Ведь это чужое горе, Леночка! Чужое горе! А у нас и своего море! Чужое горе…
Мама беспокойно топает под дверью. Кагор уже не идет, но осталось почти полбутылки, надо допить, Анхель допьет.
- Все пройдет, Леночка, все пройдет…
Анхель знает: не пройдет. Не спрашивайте у Анхель, почему. Пусть пройдет все остальное. Вокруг Яна было слишком много смерти - поэтому он всегда знал, где жизнь. Вокруг Анхель было слишком много пустоты. Теперь ей надо покинуть эти безжизненные края. Она будет вспоминать Яна, и жить станет теплее.
Есть у Анхель одно желание: она боится о нем заговаривать даже мысленно, таким крамольным оно ей кажется. Будь Анхель трезвой, она бы не решилась. Но она спрашивает Яна, можно или нет, и почти слышит его слова:
- Значит, ты будешь первая…
Анхель читала или кто-то рассказывал: в раю человек становится таким, каким был в лучшие, самые светлые, любимые годы жизни. Если Анхель когда-нибудь все-таки попадет в рай - если можно, пусть она там будет в джинсах. Тех самых, залитых ананасным сиропом.
Стихотворение,
найденное Саней-Лучезарным в тетради Просто Сани
Так из больничных
Окон по-птичьи
Дети глядят
В город весенний.
Так смотрит пленник.
Вы этот взгляд
Тоже встречали –
Странно, случайно:
Из-за стекла
В доме напротив,
В снах, в самолетах
И в зеркалах:
Не закрывая,
Не отрывая
Пристальных глаз,
Ангел печали
Смотрит в молчании,
Смотрит на нас.
Он – отражение
Ран, искушений,
Шрамов в душе.
Луч, проявитель,
Он беззащитен,
Словно мишень.
Все испытания
Преданный ангел
С нами пройдет.
В дверь постучали.
Ангел печали,
Что тебя ждет?
Великодушие -
Божье оружие
Хрупких бойцов,
Или бесславие
Тех, кто за слабость
Принял любовь?
Снова чужая
Жизнь ускользает.
Плачьте, когда
Ангел растает
Искрою станет
На проводах.
Ангел, тревожный
Пленник, заложник
Наших сердец,
Мы еще вправе
Жизнь переправить.
Ангел, я здесь.