Две дороги ведут на кладбище: по одной туда мы ходим, а по другой… По ней везут усопших. Потому что там автомобиль может проехать. А тропинка наша только для пеших. Больно уж крутой спуск-подъем. И старики там не ходят. И вообще старики туда мало ходят. Вот я их редко там видел, не знаю, как вы. Не любят они как-то то место.
А я пешком пошел на кладбище. По тропинке, наискосок с верхнего конца деревни. Та дорожка так и прозывается у нас – «криво-косо». Потому что напрямую там не пройти, не проехать. Круто больно! Да там ходу пять минут, от силы – десять, если ночью. Мы там пацанами еще бегали. Потому что сначала все вниз да вниз, почти до самой речки. А там уж круто вверх по косогору. Налево. Там наверху наше кладбище. Оно не совсем наше. Здесь еще из другой деревни хоронят. Из соседней. Даже, наоборот, это может быть их кладбище. Никто не знает. Там половина фамилий совпадает, что у них, что у нас. Наверное, родственники. Земляки – совершенно точно.
А я пошел к друзьям на кладбище. У нас даже фотка такая есть, где мы все рядом. С одной улицы. Вот я и решил повидать их. На кладбище. Потому что в последнее время мы всё больше встречались там. Когда кого-нибудь хоронили. Общих знакомых. Пожилых обычно, то есть старых. Потому хоронили без паники. Спокойно. Поочередно прыгали в могильную яму со своей лопатой. В могильщики всегда ходят со своей лопатой. Потому что передавать инструмент другому в руки нельзя. Не принято – то не эстафета. Если же передаешь лопату, то обязательно надо положить ее на землю, штыком не втыкать. А другой ее подберет. Вот так вот. Иначе, сказывают, помрут люди друг за дружкой. Покойник утянет. Да тут и говорить нечего, это наши мужики все знают. А пока двое в яме роют, остальные неподалеку сидят, курят.
…А они уже втроем на кладбище сидят. Ночью. Потому что ночью на кладбище чужие не ходят. Но они тут свои, местные. Это очень лунная ночь оказалась. Луна, блин, как охапка соломы. Оглашенная такая луна. И вот сидят они там и отдыхают. Неспешно так. Как будто летом в тени под стогом. Усталые такие сидят, разморенные. Как после сенокоса. А луна прямо сверху поливает мертвым светом кругом.
То есть это только Леша сидит. Сидит, а спина прямая, как у белогвардейца. Благородная. Лешка, он такой. Не знаю, кем он в армии был, но он, точно знаю, отслужил по полной. Хотя я его в армию не провожал, еще пацаном был. А на проводах обычно старики собираются, родители, взрослые разные. А когда я подрос, он тогда уже из армии вернулся. И мы в одной компании оказались. С одной улицы.
А Мишка, тот прилег. Или как это называется, когда человек растянулся, а локтями в землю уперся. Ему так не очень удобно, но Мишка терпит. Он, что называется, упертый. Он напротив Леши улегся. Глаза в глаза. То есть, не совсем, чтоб в глаза. Это им ни к чему. Они по жизни всегда рядком шли. На одной фабрике работали. На ткацкой. Там девчат столько! Чего не поделили? Мишка, тот потом даже с нашей улицы съехал. И дом родной продал. Потом там ни разу не показывался. Очень, по-видимому, ему больно было, что дом продал. Вот Леша там сидит, одну ногу подоткнул под себя, а Мишка вытянулся напротив.
И Петька тут, рядом с ними стоит, как будто куда бежать собрался. А куда ночью побежишь? Петька, он всегда был готов прибежать, кому надо, на помощь. Картошку там выкопать или дров наколоть. Или если кого хоронить надо было. Могилу копать не всякий пойдет. А Петька, он безотказный был такой. Добродушный. Не любил, когда ссорились. Он и тут между Лешкой и Мишкой. На всякий случай. Только чего им ссориться. Они же все умерли. Один за другим. Не знаю, почему. Может, лопату не так кто воткнул. У кого теперь спросить?
Картина есть такая святая. Икона писанная. «Троица» называется. Та картина прямо про наших ребят. Про Петьку, Лешу и Мишка там, третий. Потому что очень похоже. Примерно так я и вижу, как они там сидят. При полной луне.
…Если люди родились в один год, они – одногодки. А если в одном годе умерли?