10
17 апреля, 22.12. Я в гостинице, завтра – последний концерт моего гастрольного тура. В моём мобильном – голос Вани:
– Мама, пожалуйста, приезжай. Отца положили в больницу.
– Всё-таки положили?..
С детьми я созваниваюсь каждый день, поэтому знаю, что у Эдика серьёзные нелады с нервами. Он то агрессивен и вспыльчив, то угнетён и плаксив, его задевает и раздражает буквально всё. Он болезненно реагирует на любой пустяк и уже почти не может держать себя в руках, пытается искать утешение в алкоголе, но хмель не успокаивает, а только ещё больше будоражит его. Его начальник ему сказал: или лечись, или ты уволен.
– Как вы там? – спрашиваю я.
– Тебе лучше приехать и самой всё увидеть, – отвечает Ваня. – Машка ревёт, Ленка орёт, а эта мочалка… Они с Машкой сегодня утром подрались.
Во мне поднимается холодная ярость.
– Как это подрались? Лариса ударила Машу?!
– Короче, сегодня за завтраком Машка отказалась есть кашу… Она у Лариски опять пригорела. Ну, Машка и сказала: не буду. Она сказала: «Это не каша, а дерьмо». А у Лариски в это время Ленка разоралась. Ну, она Машку прямо в тарелку лицом ткнула, а Машка её – за патлы. А Лариска давай её по щекам хлестать. Ну, я не утерпел, толкнул её от Машки… Так она в меня чайником швырнула. Не попала. Только чайник раскокала. Машка ей месть готовит. Уж не знаю, что она там задумала…
– Так, Ваня, проследи, пожалуйста, чтобы она свою месть не привела в исполнение! Ещё не хватало вам там военных действий! Я постараюсь приехать как можно скорее.
Я стучусь в номер к Платанасу. Он открывает мне в махровом халате и с полотенцем на голове.
– Эрнестас, дай мне твою фляжку. Мне надо успокоиться.
Он озадаченно моргает:
– Откуда ты знаешь про фляжку?
Во фляжке у него ром, и носит он её у самого сердца. Я делаю несколько глотков.
– Эрнестас, я тебе не рассказывала, но, видно, придётся… Эдик совсем сдал, и его положили в неврологическую клинику, а у детей назревает война с мачехой. Эта дрянь посмела поднять руку на мою дочь. Мне нужно как можно скорее лететь к ним. Я боюсь, как бы там чего не случилось.
– Ну, завтрашний концерт тебе надо отработать, билеты уже распроданы, – говорит Платанас, выслушав. – А я уж как-нибудь подсуечусь, обеспечу тебе вылет ближайшим рейсом.
Я качаю головой.
– Даже не знаю, как я буду завтра выступать… У меня сердце не на месте.
Перед моим лицом – пухлый кулак Платанаса.
– Соберись вот так. И отработай. Если будешь хорошо работать, скоро у тебя будет твой собственный самолёт, на котором ты будешь летать куда угодно и когда угодно.
– Мне бы сначала дом построить, – говорю я.
– Отгрохаешь ты себе не дом, а дворец, – смеётся Платанас. – И поселишь в нём обеих своих принцесс и парня. У тебя всё будет, детка.
– Вообще-то, я планировала взять в банке кредит на строительство, – говорю я. – Чтобы начать его как можно скорее. Я уже подыскала строительную фирму. Они обещают возвести дом к ноябрю.
11
18 апреля, 23.00. Я звоню в дверь. В доме светятся все окна, и даже с крыльца слышны чьи-то истерические крики. Я без конца нажимаю кнопку звонка, пока дверь наконец не открывает Ваня.
– Ой, мама, тут такое…
– Выходи по-хорошему, маленькая дрянь! – слышен сверху дикий крик. – Найду – глаза выдавлю!
Я вхожу.
– Что тут у вас происходит? Кто это орёт?
– Эта мочалка ищет Машку, – сообщает Ваня. – Я не уследил, как ты меня просила, мам… Машка ей в бальзам для волос клей налила – ну, такой, который за одну минуту в резину застывает. Ну, у неё патлы все и склеились. Машка от неё спряталась. Мам, спасай её, а то Лариска её убьёт!
Месть Маши всё-таки свершилась. Поднявшись наверх, я грудью сталкиваюсь с бешеной фурией со стоящими колом волосами.
– Эй, полегче, – осаживаю я её. – Я всё слышала. Я скорее сама тебе глаза выдавлю, чем позволю ещё раз хоть пальцем тронуть мою дочь.
С перекошенным от ярости лицом, покрытым красными пятнами, она накидывается на меня, норовя впиться когтями мне в лицо. Секунда – и она уже лежит ничком на полу, блея от боли: её рука выкручена за спину, а прорезиненные волосы намотаны на мой кулак. Слышен детский плач. Низко склонившись к её уху, я говорю внятным шёпотом:
– Слушай внимательно, поганка… Тронешь её хоть пальцем – башку сверну.
Я запираю её в ванной и иду на поиски Маши.
– Маша, это мама! – зову я. – Выходи, не бойся. Лариса тебя не тронет.
Я обнаруживаю её на кухне: одна из дверец, прикрывающих пространство под мойкой, не до конца закрыта, и в щели поблёскивает широко открытый от страха глаз.
– Вылезай, красавица.
Она с трудом выкарабкивается из-под мойки. Я указываю ей на стул, и она покорно садится. Я сажусь рядом и сурово смотрю ей в глаза.
– Ты что же делаешь, а? Не знала, что ты такая пакостница.
Её глаза наполняются слезами.
– Она меня била…
– Маша, ты должна была сразу же позвонить мне, и я бы с ней разобралась сама. Думаешь, я не могу защитить тебя?
– Ты сама говорила, что не надо спускать тем, кто тебя обижает…
– Да, верно. Обидчикам надо давать отпор, но открыто, а не гадить исподтишка. Это подло и недостойно. Знаешь, что, доченька? За такие дела я могу и не взять тебя к себе. Ваню возьму, а ты останешься.
Из её глаз брызжут слёзы, и она убегает к себе в комнату. Я приступаю к решению следующей проблемы: нужно успокоить надрывно кричащую маленькую Лену, напуганную бешеными воплями Ларисы. Я меняю девочке подгузник и беру её на руки. Прохаживаясь с ней по комнате, я тихонько напеваю. Это действует: малышка засыпает у меня на руках. Я осторожно укладываю её в кроватку и только после этого иду освобождать её мамашу.
Я нахожу её присмиревшей и зарёванной: она тихонько скулит, пытаясь ногтями разодрать склеенные пряди.
– К чему было так вопить? – говорю я ей. – Ребёнка напугала, он у тебя орал, как резаный.
Вытирая мокрые щёки, она скулит:
– Маленькая дрянь, гадина, паршивка… Я её по стенке размажу…
– Эй, выбирай выражения, – одёргиваю я её. – Я бы тебя саму с удовольствием размазала, да Леночку жалко. Ты хоть и никудышная, но всё-таки мать.
– Что теперь делать-то? – плаксиво восклицает Лариса, показывая мне намертво склеенные пряди. – Как это смыть?
Её волосы пропитаны застывшим клеем от самых корней до кончиков, его невозможно вычесать: он превратил волосы в сплошную резину.
– Как же ты не заметила, что в бальзам что-то подмешано, дорогуша? – усмехаюсь я. – Ты вроде не слепая.
Ваня приносит мне флакон с клеем. Из этикетки я узнаю, что он представляет собой сверхпрочный полимер, не поддающийся растворению никакими веществами. Он бесцветный и почти не пахнет, застывает за шестьдесят секунд, и то, что было им приклеено, оторвать невозможно.
– Что делать-то? – опять хнычет Лариса. – Эту дрянь можно чем-нибудь смыть?
– Боюсь, что ничем. Волосы склеились намертво. Всё, что с ними можно сделать, – это только сбрить.
– Дай сюда! – Лариса выхватывает у меня флакон, читает этикетку, потом яростно швыряет его в стену. – Проклятая паршивка! Ну, я её…
– Лучше попридержи язык, пока не сказала лишнего, – перебиваю я холодно. – А то я тебя сейчас сама побрею.
Из Машиной комнаты слышны рыдания. Она лежит ничком на кровати и исступлённо трясётся, закусив зубами угол подушки. Я стою в дверях. Заметив меня, она сдавленно стонет:
– Я не буду просить у неё прощения… Лучше пойду и… прыгну под поезд! Раз тебе я не нужна…
– Я и не заставляю тебя просить прощения. И не говори глупостей насчёт поезда.
– Я никому не нужна…
Меня бросает в дрожь от этой страшной мысли, пришедшей в её десятилетнюю головку. Я склоняюсь над ней и приподнимаю её от подушки, поворачиваю к себе, а она обвивает руками мою шею и рыдает в голос.
– Маша, не надо так… Я с тобой. Не говори, что ты никому не нужна. Это неправда.
– Нет, правда… У тебя теперь есть Лиза, и я тебе не нужна…
– Маша, не смей так говорить! Даже думать не смей. Вы обе мне нужны. Я люблю вас обеих и не собираюсь отказываться ни от неё, ни от тебя. Всё, перестань плакать. Завтра вы с Ваней поедете к бабушке: с Ларисой я вас оставлять не хочу.
Маша, всхлипывая, шепчет:
– Мамочка, останься тут, пожалуйста… А то она придёт ночью и задушит меня подушкой.
Я заглядываю в её заплаканные глаза.
– С чего ты взяла, Машенька? Нет, не бойся. Никто тебя не тронет, я не позволю. Набедокурила ты здорово, но Лариса же не сумасшедшая, чтобы тебя за это убивать.
– А знаешь, почему я тогда не стала есть кашу? – шепчет она. – Потому что она туда что-то подсыпала.
– Маша, ты это серьёзно говоришь или выдумываешь? – хмурюсь я.
– Я сама видела.
– Нет, Маша, этого не может быть. Тебе просто показалось. Но ты не бойся, на эту ночь я останусь здесь.
Ночь проходит беспокойно. Лариса никак не может смириться с тем, что её волосы уже не спасти, и, видимо, не оставляет попыток избавиться от клея. Она возится в ванной, что-то роняет, опрокидывает, каждые пять минут включает воду и то и дело опять принимается скулить и сыпать проклятиями. Около двух часов по дому расползается едкий запах, и я, не выдержав, поднимаюсь с дивана.
Это пахнет растворителем, которым отчаявшаяся Лариса пытается вызволить свои волосы из резинового плена. Склонившись над ванной, она поливает себе голову растворителем из бутылки. Клею в её волосах хоть бы хны, а вонь от растворителя проникает во все щели.
– Ты с ума сошла? – говорю я ей. – А если в глаза попадёт? Ослепнешь, и тогда тебе будет уже ничего не нужно. И вонь ты устроила на весь дом – дышать невозможно. Говорят же тебе, что этот клей ничем не растворяется.
Она стонет и подставляет голову под струю воды.
– Короче, брейся и ложись уже спать, наконец, – говорю я.
В тёмной гостиной я натыкаюсь на невысокую фигурку.
– Маша, это ты тут?
Мне отвечает испуганный шёпот:
– Мама, чем это пахнет? Она что, хочет нас удушить?
– Нет, моя принцесса. Она просто пыталась смыть клей растворителем. Сейчас мы откроем окна, и запах выветрится.
Я распахиваю настежь все окна и оставляю их открытыми: иначе просто невозможно дышать. Маша упрашивает меня лечь с ней:
– Мама, мне страшно…
– Не бойся, родная, я с тобой. Пошли в кроватку.
Мы укрываемся одеялом с головой, чтобы не замёрзнуть. Маша в темноте жмётся ко мне и шепчет:
– С тобой мне не страшно.
Пригревшись у меня под боком, она скоро засыпает, а я ещё долго не могу заснуть – лежу в темноте, вдыхая льющийся в открытое окно холодный воздух апрельской ночи.
В синих утренних сумерках я закрываю окна. В доме холодно и растворителем больше не пахнет нигде, кроме ванной, а Лариса лежит там на полу без сознания: она надышалась. Я обливаю её холодной водой, и она приходит в себя.
– Ты что, совсем идиотка? – ругаю я её. – Закрыться в ванной и нюхать растворитель!
Она бледная и вялая. Я вывожу её из ванной, поддерживая за локоть: её слегка пошатывает. Мы выходим на крыльцо, и я усаживаю её на ступеньку. Мутным неподвижным взглядом она смотрит перед собой, зябко кутаясь в халат. Я даю ей посидеть минут десять и отвожу в спальню. Она повинуется, как зомби, и ложится на кровать.
Чуть свет я звоню матери Эдика и предупреждаю, что сейчас привезу детей. Ваня с Машей, плохо спавшие этой ночью из-за Ларисы, с трудом просыпаются, и приходится их торопить и подбадривать. Пока они собирают вещи, я готовлю им завтрак из того, что Бог послал, а после завтрака мы едем к моей бывшей свекрови.
Слушая мой рассказ, Эльвира Павловна ахает и качает головой. Когда я рассказываю о том, что произошло с волосами Ларисы, она вдруг разражается хохотом.
– Нет, это, конечно, ужасно… ха-ха-ха… Представляю, как она себя чувствует… ха-ха-ха! Ну, Машенька, ты и шутница! – Она грозится пальцем на Машу. – С тобой надо держать ухо востро!
О Ларисе она не самого высокого мнения:
– Что тут говорить? Вертихвостка. Зацепила моего сына тем, что залетела от него, а он, дурак, и женился. Неряха, лентяйка, руки как будто не из того места растут… Нехорошо, конечно, за глаза так говорить о человеке, но что правда, то правда. Что ж, мой сынок сам виноват – позарился на такое сокровище. И в том, что он сейчас в больнице, ему тоже винить некого, кроме себя. Что посеешь, то и пожнёшь.
Эльвира Павловна всегда казалась мне странным и своеобразным человеком, и далеко не со всеми её высказываниями я бывала согласна, но сейчас эти слова кажутся мне самыми здравыми и мудрыми, которые я от неё когда-либо слышала.
– Ну, ребятки, раз уж вы здесь, пойдёмте пить какао, – гостеприимно приглашает она. – У меня сегодня такие круасаны – язык проглотить можно!
Дети охотно принимают это приглашение. Эльвира Павловна наливает чашку какао и мне, ставит на стол блюдо круасанов и снова прыскает от смеха.
– Ну, Маша – пошутила так пошутила! Это надо же – налить клея в бальзам! Что тут скажешь? Чисто женское коварство…
Она соглашается приютить детей у себя, пока Эдик не выпишется из больницы, но с двумя строгими условиями: самостоятельность в быту и никаких проказ. Ваня и Маша согласны на любые условия, лишь бы не оставаться с Ларисой. Когда я оставляю Эльвире Павловне денег на их нужды, она говорит:
– Да мне для них ничего не жаль… Ведь они мне не чужие.
Впрочем, деньги она берёт.
Я еду в неврологическую клинику. Там мне сообщают, что Эдик на процедурах, но я решаю дождаться. Я жду сорок пять минут, а потом оказывается, что он уже в своей палате и к нему нельзя, но я всё-таки добиваюсь разрешения увидеться с ним на пять минут.
На кровати сидит худой, усталый, больной человек, уныло опустив голову, серебрящуюся седой щетиной. Он не похож даже на тень Эдика, и мне не верится, что это он, но он поднимает на меня глаза, и я узнаю его.
– Что, пришла полюбоваться, во что я превратился? – усмехается он. – Что ж, торжествуй… Ты победила.
– Что значит «победила», Эдик? Мы с тобой не воевали. И никакого повода для торжества нет. А сюда я пришла, чтобы сказать тебе, что ты обязан прийти в норму. Тебе есть для чего жить. У тебя есть дети.
Углы его губ приподнимаются, но это не похоже на улыбку – скорее, это горькая гримаса.
– Дети? Ты их у меня всё равно заберёшь…
По его впалой, заросшей щетиной щеке скатывается слеза. Я присаживаюсь перед ним на корточки и беру его холодные безжизненные руки в свои.
– Эдик, мы же договорились. Я перееду сюда и только после этого возьму их к себе. И это совсем не значит, что ты их больше не увидишь. Я обещала, что вы будете видеться сколь угодно часто, и я своё слово сдержу. Поэтому не хандри… А Леночка? О ней ты не думаешь? Ты не думаешь, что ей нужен папа? Мама у неё бедовая, так что без папы никак не обойтись.
Хмурые складки на его лбу расправляются, он смотрит на меня долго и задумчиво.
– Ты видела их? – спрашивает он. – Как они?
– Я отвезла детей к твоей маме. Пусть они погостят у бабушки, пока ты поправляешься.
– А Лариса? Она собирается прийти ко мне?
– Как тебе сказать… У неё случилась неприятность с волосами, она сделала неудачную причёску. Боюсь, некоторое время она не решится появляться.
Я говорю ему ободряющие слова, а он слушает с печальной усмешкой. Я встаю и встряхиваю его за плечи.
– Эдик, ну, что за кислая мина? Как будто ты уже поставил на себе крест. Не смей этого делать, слышишь? Ведь ты никогда не позволял себе такого. Я тебя не узнаю!
– Я сам себя не узнаю, – отвечает он чуть слышно.
– Ну, так становись скорее прежним.
– Не знаю, Натка, получится ли у меня…
– Всё получится, если каждую минуту осознавать, что тебе есть к кому возвращаться.
окончание: http://www.proza.ru/2010/04/04/1206