1955. Каникулы в деревне (2)
У нас было два огорода: один – позади дома, второй – за полверсты, в пойме речки. От нашего дома вся пойма речки была видна как на ладони. На поливку обоих огородов уходило много времени. Воду для домашнего огорода брали из реки прямо под домом, где для хозяйственных нужд у самого берега были положены два больших плоских известняковых камня. Вода пахла чистотой, а с противоположного берега доносился запах лозиновой поросли да крапивы с борщевиком. А вот воду для дальнего огорода брали с узкого мостка, соединяющего два заросших берега где-то внизу; там было сыро и холодно и пахло уже целым букетом приречных трав.
Я любил ходить на древнее кладбище, на котором уже давно не хоронили. Могилы угадывались с трудом. На многих росли сочные кусты красной бузины, усыпанные несметным количеством гнезд. В один из таких походов я, найдя никчемный уголок, сложил из палок крест. А вечером того же дня перед ребятами похвастался, что смогу сходить на кладбище ровно в полночь и в качестве доказательства своей «смелости» представлю «неопровержимое свидетельство». И утром мы пошли удостоверяться… Однако в то лето я был еще настолько суеверен, что ни о каких ночных похождениях в края мертвецов не могло быть и речи. А как хотелось выглядеть героем!..
В то пребывание в деревне промелькнуло метеором одно общение с «нестандартным» человеком. Прозвище у него было Немой, ибо он и на самом деле был глухонемым, а звали его, кажется, Ильей. Он был, может быть, на год старше меня и отличался огромной силой, смекалкой и абсолютным дружелюбием. Однако прочной дружбы у меня с ним не получилось – наверное, потому, что оба мы любили жить сами по себе, независимо от других. Да может, это и к лучшему: в те годы я был только ведомым, и куда мог бы завести меня деревенский глухонемой, можно только догадываться.
До строительства крупных коровников и отравления речки сточными водами, в Малынке водилась (в невероятных количествах) мелкая средневодная рыбешка размером с кильку, которую по-местному называли боявкой. Ее описание в книгах найти мне не удалось. В 1955 году я наловил удочкой (за час!) трехлитровый бидон боявок. Из этой необыкновенно жирной рыбешки тётя Шура сготовила вкуснейшие шпроты. (Ныне эта рыба, являвшаяся главным кормом для больших хищных рыб, больше в реке не водится.)
Описывая лето 1955 года спустя полвека, я не нахожу в памяти ни малейших следов неудовольствия от принудительного труда. Скорее я вижу себя в то время почти праздным бездельником. С другой стороны, в те три недели вместились не только поливка и прополка, вечерняя пастьба, сбор грибов, но еще и работа с моим дедушкой Сорокиным Николаем Николаевичем – первоклассным и знаменитым на всю округу кровельщиком-жестянщиком. Он пользовался славой безукоризненно добросовестного мастера своего дела. И я пошел к нему в подмастерья. Через несколько дней я стал выполнять многие, не слишком ответственные, операции. С ним я успел покрыть как минимум три крыши: одну – у той самой девочки Любы, которая была в меня влюблена, другую – в деревне Драгуны, что соседствует с деревней Архангельское, третью – нашу собственную.
Эта работа («черная» для многих) была поистине сказочной для пацана-романтика: ведь в малолесистой местности с крыши можно было видеть то, что с земли увидеть никак невозможно. Так, с крыши нашего дома можно было увидеть вершины деревьев, что росли вдоль не нашего, деревенского, а далекого и неведомого «большака» Крапивна–Бегино, версты за четыре от Малыни: за рекой Плавой и окопными укреплениями (которые в 1941-м копала и моя мама и по которым успел полазить и я). Наверное, это были огромные тополя, которые мне так никогда и не довелось увидеть вблизи.
Первая кровельная работа запомнилась мне тем, что в сброшенной с крыши соломе я прокопал нору с уютным уголком в конце. И вот когда в нору полезла Люба, появился ее отец… Чем могла бы закончиться история в противном случае, догадаться нетрудно…
Вторая крыша находилась в Драгунах, в трех верстах от Малыни. Дорога проходила сначала по большаку, а затем, через полверсты, у раскоряжистой и полузасохшей древней лозины с широкими дуплами, она уходила вправо. (Мама рассказывала, что, когда в октябре 1941-го немцы вошли в деревню, они у жителей допытывались, где находится эта самая Архангельская ветла, что была обозначена на их картах…)
Работа в Драгунах была на неделю, и мы с дедушкой были вынуждены жить у хозяйки. Эта неделя оказалась богатой на события, которые описаны мною в разных заметках и потому я лишь их перечислю:
1. Несметное количество тараканов-прусаков (удивительно, за 50 лет я впервые вспомнил об этом).
2. Молодая картошка, томленная в чугуне в русском масле и в русской печи. Какое это было лакомство!
3. Старуха-колдунья. Когда она взглянула на меня, я почувствовал, что мое тело пронизывает леденящий холод. Пришлось сильно напрячься, чтобы не поддаться ужасу. Вернувшись, я рассказал об этом хозяйке дома, где мы ночевали. «А-а-а, это наша ведьма», сказала она и назвала ее имя. Больше проходить мимо «ведьмы» как-то не хотелось…
4. Приведение посреди чиста поля, которое наутро оказалось полевым пугалом от грачей.
5. Речка Холохольня, протекавшая через Драгуны, Архангельское и затем впадающая в Плаву у самой Малыни, была хоть и по щиколотку, но гораздо шире Малынки, а главное – теплой (само собой, все реки в те годы были кристально чистыми). Если из двух берегов витиеватой Малынки один обязательно был крутым и высоким, то Холохольня протекала в плоской и прямолинейной долине.
Наконец, когда мы с дедушкой приступили к кровле нашего дома, я справился практически со всеми операциями. И вот в награду за мое прилежание мне достался… настоящий клад, который я обнаружил в углу ската крыши на чердаке! Это был мешок денег!! Правда, уже давно изъятых из обращения – это были деньги смутного времени – 1917-27 годов. В общем, «бумажки»…
История клада выяснилась без труда. Оказалось, что мой прадед Николай Иванович Сорокин, большой труженик-единоличник, человек жестких религиозных нравов, имел слабость к собирательству «красивых бумажек». Он и представить себе не мог, что бумажные деньги могут превратиться в пыль, а потому, вместо того, чтобы использовать по назначению, складывал их в большой мешок.
Но время подвело свой итог: в один момент советская власть эти деньги отменила… Кондрашка прадеда не хватила, и он как-то умудрился свое горе от всех скрыть, а мешок с деньгами припрятать на чердаке в надежде, что справедливость когда-нибудь восторжествует. Но она так и не восторжествовала, и в 1937 году прадед умер, оставив своему многодетному сыну Николаю Николаевичу полдома, состоящего из одной большой комнаты.
Из десяти детей деда четверо умерли от голода и болезней; дядя Алексей погиб в ГУЛаге, оставив на руках вдовы двоих дочерей; дядя Сережа вернулся с войны инвалидом и прибавил к дочери еще дочь с сыном; тетя Настя и тетя Люба оказались бездетными, а у тети Шуры и моей мамы было по трое детей. Один из сыновей тети Шуры сгорел на Московской ассенизационной станции, потом от белой горячки совсем молодым умер сын дяди Сережи (тоже Витя Сорокин), а совсем недавно погиб под колесами «пьяного автомобиля» один из моих братьев (по маме)…
У моего набожного и трудолюбивого прадеда было много сыновей, но умер он на руках моего деда, оставив на память о себе, как я уже говорил, полдома да одну большую фотографию. Висела она в раме под стеклом справа – между входом и образами. Прадед, с окладистой бородой, был похож на чинного самодура. Эту фотографию последний раз я видел в 1949-м году, перед отъездом из деревни. А когда вернулся на побывку в деревню (через шесть лет), фотографии уже не было. Да я и не заметил ее отсутствия, а потому не стал и интересоваться ее судьбой.
Однако исчезла фотография навсегда, как умеют исчезать только наиболее ценные фотографии. Потом исчезли довоенные фотографии моей мамы (снятой в 1937 г.), дяди Алексея (приблизительно того же времени, на берегу Упы под Тулой); исчезла фотография отчима (того же провального времени – 1937 г., в знаменитом Серебряном бору, в окружении сотни сослуживцев по фабрике «Гознак»)… Единственное, что от них осталось, – это их точное отражение в памяти, и если бы я был профессиональным художником-портретистом, то смог бы воспроизвести их в мельчайших деталях. Но я, увы, не портретист…
Из найденных на чердаке денег я составил богатую коллекцию на сумму в 36 тысяч рублей. А вскоре с тетей Настей тронулись в обратный путь – в Москву. В моем кармане лежали 36 тысяч керенок и вместе с ними шесть сталинских рублей (на шесть молочных мороженых) – возможно, те самые, которые выковырял из тети Настиной копилки. В Крапивне я решил показать, что я не нищий, вытащил пачку денег, вынул из них трехрублевку, заплатил за мороженое, вложил в пачку два рубля сдачи и отхожу от продавщицы уже… без трех своих настоящих и 36 тысяч прадедовых рублей! А какая это была коллекция! Представляю, что испытал вор-карманник!..
В Пушкино я вернулся числа 25 августа, и передо мной ребром встал вопрос: что делать с учебой?..