Прежде чем кинуться за помощью к Ритке, я раза два прошлась по всем известным телефонам. Даже не заглядывала в книжку – рука сама набирала привычные комбинации: Томилкины, Аверьяновы, Оля Савкина, Рая Остензайт – все, с кем коляски возили тринадцать лет назад. Дальше Юлькины подружки школьные: две Оксаны, Катя Фомина, Малеевы близняшки, Маша Захарова – правда, они с Юлькой по-ссорились, но на всякий случай; дальше мальчишки: Димка, сосед по площадке, Ромка, сосед по подъезду, Саша Комаров – первая любовь, Костя Нарышкин – последний вздыхатель… И каждому, каждой, чтоб как только появится, чтоб если где встретится, чтобы немедленно, срочно, домой…
Пока везде был абсолютный ноль. Ничего никто о Юльке не знал, кроме того, что ушла из школы в сопровождении Кости Нарышкина. Самого его, кстати, дома тоже не нашлось. Да и вообще я половину народа не застала, что неудивительно: суббота. Томилкины, наверняка, в деревне, Рая Остензайт, наверняка, на каком-нибудь вернисаже, а о ребятах и говорить нечего – прибежали из школы, заглотили наскоро обед – и вон из дома. А что холодно – разве они это замечают. Это для взрослых, нудных людей есть плохая погода, а для них погода одна – зима в Париже. И моя Юлька не исключение: уроки долбила, чтобы высвободить полтора дня для гулянок. Господи, что же я натворила, ну, зачем я её ударила, ну, наорала бы посильнее, или наоборот, завернулась бы в оскорблённое молчание, да мало ли что можно придумать, о, дура, дура бестолковая, о, Господи… И я всё с большей и большей паникой давила на гладкие телефон-ные кнопочки и вслушивалась потом в длинные гудки в надежде услышать живой человеческий голос.
Когда я в третий раз попала на бабушку Малееву, которая в третий раз вежливо объяснила мне, что Дашенька и Наташенька ушли в библиотеку на музыкальную гостиную, я поняла, что зациклилась.
Тогда я позвонила Ритке.
Моя Ритка – гадалка. Не рыночная гадалка, подозрительная и вульгарная, а цивилизованная, современная. С образованием, с дипломом. С солидной клиентурой. К ней запись, но я звоню запросто, потому что знаю её сто лет. Для всех она – госпожа Марго, для меня – Ритка Воложинская, отличница и воображала, первая красавица класса.
У Ритки по телефону бархатный поставленный голос – результат упражнений, питающих чувство собственного достоинства. Мой голос – рваный и жалкий, я сама его не узнаю.
- Вот что, - говорит Ритка своим поставленным голосом. – У меня народ. До шести я в полном ауте. Ну, и потом полчасика, чтобы очухаться. В общем, давай к семи, идет?
Я оглянулась на часы. Без пяти три. Четыре часа метаний и нервотрёпки.
- Рит, - говорю я жалобно, - четыре часа нервотрёпки. Я с ума сойду к семи.
- А не надо никакой нервотрёпки, - невозмутимо говорит Ритка. – Ничего еще не произошло. Займись чем-нибудь. Посуду перемой.
- Не могу я посуду. Я всё время думаю, что она простудится.
- Если будешь так думать, наверняка простудится. Не надо так думать. Не можешь посуду – иди стирать. И обязательно под музыку. Возьми у Юльки кассету покруче. Поняла? Очень хорошо отрицательную энергию переводить в стирку. Все пятна отходят. Пока.
И она дала отбой. А я постояла и медленно двинулась в ванную. Ритка права. Ничего ещё не произошло. А стирка точно не помешает.
Я надела фартук, бросила в таз свою сиреневую и Юлькину белую водолазки, извлекла из корзины Юлькин джинсовый сарафанчик, привычным жестом обшарила шесть кармашков – выудила кучу добра: кружевной платочек, коробок спичек, помятые, наскоро исписанные блокнотные листы, ластик в виде лимонной дольки и пригоршню цветной бумажной шелухи от жевательных резинок.
Над спичками я на некоторое время призадумалась, после чего сарафан и платок внимательно обнюхала. Табаком не пахло. Пахло моей туалетной водой «Лёгкий флирт», значит, опять залезла куда не надо… На всякий случай я исследовала внутренние швы карманов на предмет обнаружения табачных крошек. Крошек не было, можно было успокоиться. Помятые листочки, вырванные из блокнота – из моего, кстати сказать, дарёного фирменного блокнота, вырванные, понятно, опять втихаря, а исписанные, надо думать, на уроке – листочки эти я, прежде чем выбросить, по профессиональной привычке просмотрела. О, ЮЛИАНА, - гласил текст, - НЕ НАДО ОБМАНА, ВСТРЕТИЛИСЬ МЫ С ТОБОЙ, НАВЕРНОЕ, РАНО. Похоже, сердечное послание, хотя, нет, почерк Юлькин, значит, не послание, а с подружками баловалась. Я разгладила листки, побежала глазами по строчкам:
Юлиана, дитя тумана,
Не буду прощён, не плачь ни о чём,
Стою на распутьи, окутан плющом
Дурмана…
О, Юлиана, ты зябнешь плечом
Под белым плащом
Тумана… *
Ну, конечно, баловство, стихи, подростковый сюрреализм, а «плющом» через «ё» написала, поэтесса безграмотная….
Я отнесла бумажки к Юльке в комнату, включила там магнитофон, как Ритка велела, и вернулась в ванную.
Ванная на меня действует успокаивающе. То ли цвета бело-голубые бесстрастные, то ли вода бегущая имеет значение – Ритка учит: «вода всё уносит». А может, всё проще – на четырёх квадратных метрах легче и дизайн продумать, и порядок навести – вот и для глаз радость. Короче, я немного ожила. Чистый голубой блеск кафеля, сверкание большого зеркала – сколько возилась тогда, выковыривала сама из платяного шкафа – ничего же в магазинах не было – раму заказывала у знакомых мальчишек, хотя, чего там заказывала, просто так сделали, ну и разумеется, раз за просто так, то и вышло кое-как. Сама потом подгоняла, шлифовала, красила в два тона, с Юлькой наклеивали стекляшки. Зато стоило того – все знакомые обзавидовались. Полотенца первые тоже сама шила из оставшихся нетронутыми Юлькиных пеленок, купленных ещё до её рождения. Голубые и розовые были пелёнки – на оба случая новорождённого. Именно они и задали цветовое решение до сего дня. Ну а сейчас и говорить нечего, можно и в продаже подобрать мелочёвку. Вообще, замечательная ванная, чисто, флакончики на полочках тоже сплошь голубые и розовые, импортный порошок обалденно пахнет лимоном, а с Юлькой мы обязательно помиримся, зря я только Ритку дёргала, прекрасная жизнь, и музыка прекрасная, вот…
Я уже выстирала и выполоскала водолазки с сарафаном и взялась за чулочно-носочные изделия, когда что-то меня в этой музыке насторожило. Какая-то в ней была странность. Точнее, не в музыке, а... да... слова, там ещё были и слова... И только я собралась вслушаться – оказывается, я и не слушала вовсе, а как зануда, о своём думала – только решила «врубиться», как раздался щелчок – и стало тихо.
Я насухо вытерла руки, села в Юлькиной комнате на диванчик перед магнитофоном, отмотала плёнку немного назад. Так… запись явно живая, сделана через микрофон, и видно, что гитара в хороших руках, причём, настоящая игра, а не «три блатных аккорда» - уж в музыке я себя профаном считать никак не могла: все-таки, семь лет музыкальной школы. Хорошая гитара, ничего не скажешь, грамотно, ну, а вокал, это уже отдельно, вокал никаким профессионализмом не вытянешь, это от Бога. Вокал для гитары – это особый дар, и здесь это было – и душа, и загадочность, и сила – но всё это было сейчас для меня абсолютно неважным, важным был только текст. Именно в тексте было что-то, что меня остановило. Я хотела услышать слова. И я услышала:
О, Юлиана,
спишь ангельским сном
Рождественским днём
Под белым крылом
Тумана…
Юлиана, не надо обмана,
Встретились мы с тобой, наверное, рано…
Не плачь, Юлиана, пойми, Юлиана,
Мы встретились странно и разойдёмся
Странно…
Я прямо чувствовала в тексте эти многоточия, эти многоликие, томительные, декадентские многоточия, в которых заключены были беззвучные слёзы и нежность, и благородное преклонение, и тонкая грусть, туман взглядов – весь этот арсенал, который сражает женскую душу наповал. Я нажала на клавишу «стоп», взяла со стеллажа исписанные листочки, сравнила: НЕ ПЛАЧЬ, ЮЛИАНА, ПОЙМИ,ЮЛИАНА, МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ СТРАННО И РАЗОЙДЁМСЯ СТРАННО. Я перечитала всё, что было написано, с начала до конца – идентичность была полная – положила листки, пустила снова запись и стала искать начало этой божественной серенады.
Руки у меня, между прочим, дрожали. Видимо, я уже что-то поняла, но сознание это ещё не успело зарегистрировать – так бывает. Кнопки не слушались, скользили, но я давила на них с упорством пьяницы, пока не добралась до самого начала – гитарной увертюры, прекрасной, между прочим, увертюры, я это сразу ощутила, а затем гитара оборвалась, и в тишине пошёл речитатив – и я даже спину выпрямила, вслушиваясь в затаённый мужской голос:
ТЫ СМОТРЕЛА НА МЕНЯ ЧЕРЕЗ ЗАЛ, ДЕВОЧКА В БЕЛОМ. В НАКУРЕННОМ ЗАЛЕ, В НАКУРЕННОМ ЗАЛЕ ПИЛИ ВИНО И ТАНЦЕВАЛИ, А ТЫ БЫЛА СВЕТЛА…ТУМАН ТАЙНЫ И ЧИСТОТЫ ОКУТЫВАЛ ТЕБЯ… СЕЙЧАС ТЫ ПОВЕРНЁШЬСЯ И УЙДЁШЬ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ, КАК ТЕБЯ ЗОВУТ, ДЕВОЧКА В БЕЛОМ, ТЫ УЖЕ УХОДИШЬ, ТЫ УЖЕ УШЛА, О, ЮЛИАНА…
Дальше всё было уже мне знакомым, но я всё равно слушала до конца, пока не раздался щелчок.
Я посидела с минуту бесчувственно, потом снова перекрутила на начало, и всё выслушала по-новой: увертюра, речитатив, пение, тишина, щелчок… Дальше я, наверное, попала в какую-то временную дыру, ибо больше никак нельзя было объяснить моё сидение на Юлькином диване, мне показалось, что прошло сто лет, прежде чем я вырубила магнитофон. Я собралась встать, но закружилась голова, в висках застучало. Вот так бывают инсульты. Вот от чего… Юлиана, дитя тумана…
Я медленно подобрала ноги, легла, закрыла глаза, стараясь расслабиться. «Ничего особенного, - сказала себе Риткиными словами, - ничего не случилось». Ничего не случилось, просто о Юльке написали песню. Кто-то написал и спел. Какой-то взрослый мужик. Богемистый. Непризнанный талант.
К таким вот непризнанным талантам, эти дурочки, босячки эти, от тринадцати до семнадцати лет, и летят, как мотыльки на огонь. Сначала летят, а потом отлёживаются под крылом у Нонны Георгиевны, участкового нашего гинеколога. Набираются уму-разуму. «Юлиана, дитя тумана…»
Нет, вот это: «Тебе ещё рано думать…», нет, не то, вот, вот: «Стою на распутьи, окутан плющом дурмана…»
Плющом дурмана… Значит, ещё и наркотики…
Мысли разъезжались. Ритку мне, Ритку было нужно, но Ритке звонить нельзя, у неё клиенты. Ритке нельзя, и дома нельзя. Невозможно дома одной.Потому что Юльки нет. Потому что Юлька ушла.
И не ушла даже, а убежала. И даже это не так. Убежать – это весело, легко, жизнерадостно. Юлька не убежала. Она кинулась от меня. Наклонившись вперёд, захлебнувшись отчаянием. А потом рванулась – и её унесло от меня, с пустотой в душе, ничего не видящую, словно слепую…
http://www.proza.ru/2009/11/28/876