«Господи, во всех непредвиденных случаях
не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой»
Молитва Оптинских Старцев
Нет, это была не моя дочь! Моя дочь не такая!
Я оторопела, не зная, что делать. Моя Юлька совсем не такая… Моя Юлька кроткая, словно мышка, весёлая, безобидная, как белочка. А это… Чужое лицо, белые от ненависти губы, злые, хлёсткие слова, расчётливые слова, прямо по больному месту. Внутри меня словно обрушилась ледяная гора. Да как она смеет, девчонка, на мать…
Я отступила, не выдержав напряжения, размахнулась – и…
Юлька ахнула, схватилась за лицо – и в прихожую. И там – дёрг куртку с крючка, вжик-вжик – молнии на ботинках, хлоп дверь – и тишина.
Я обессилено прикрыла глаза. Сразу сдавило где-то в груди, или в желудке – не поймёшь. Я прижала рукой занывшее место, развернулась на 180 в кухню. Куда кидается мать, когда у неё взрослеют дети? В холодильник, за валерьянкой. Или за валидолом. Что в доме есть. Валидола у меня сроду не было, корвалол пуст, я хватила валерьянки побольше и на всякий случай ношпу, тем более, что непонятно, где поджало, не то сердечный спазм, не то желудочный. И села на стул, ноги не держали.
Так всё было тихо и мирно. Я готовила обед. Юлька учила уроки под свою любимую Анжелику Варум и сама ей вполголоса напевала: «Вавилон, Вавило-он…»
Что я такого сказала? С какого слова всё вспыхнуло? Я ничего не помнила. Всё произошло в какие-то секунды. Взрыв, крик.… И эти её жуткие, невыносимо жестокие, безжалостные, даже наглые слова. Я вспомнила их, и опять от сердца что-то оторвалось и комом встало в желудке.
Ну, куда теперь кидаться, где искать? На плите ещё продолжает пыхтеть грибной соус «Кнорр», как символ спокойного благополучия и семейного очага. Я выключила под ним газ, вернулась в прихожую, сосредоточилась на вешалке. Так и есть! Убежала, в чём мать родила: в тонкой курточке на рыбьем меху и без шапки в такой холод! Идиотская мода под названием «Парижская зима». В ней головной убор не предусматривается. Только меха. Откуда только она взялась? Видимо, из Парижа. Теперь по-Юлькиному в шапке появиться на улице – позор.
Услужливое воображение мгновенно нарисовало мне следующую последовательность событий: Юлька простывает и подхватывает менингит, лежит в тяжёлом состоянии. Я мечусь по больничному коридору. Юльку спасают, но остаются некомпенсируемые последствия: слабость, плохая память. В результате – провал в институт. Юлька плачет в своей комнате: «Это ты выгнала меня тогда на мороз!»
Господи, где искать, куда кидаться? К окну, куда же ещё! И я бросаюсь опять в кухню, прилипаю к стеклу – о! Вот она, под окном! Не ушла! Стоит у песочницы, на самом ветру. Гордо и непримиримо. Спиной к своим окнам, ко мне, к родному своему гнезду. Жест революционерки.
Я запахиваю тёплый халат, дёргаю балконную дверь, - порыв ветра задувает штору, сметает со стола какую-то мелочь.
- Ю-ля! Ю-ля!
Это не крик, это вопль отчаяния, его нельзя не услышать, но она не двигается. Упрямо стоит, вздёрнув голову. Ветер поддувает ей короткую кожанку, ноги в тонких колготочках кажутся издалека совсем голыми – худенькие, жалкие. Ботиночки тоже на рыбьем меху… Передо мной молниеносно прокручивается цепь событий номер два: Юлька простывает и лежит в гинекологии с воспалением. Я мечусь по больничному коридору. Воспаление залечивают, но в результате осложнений она не может иметь детей. Долгое лечение не даёт результатов. Юлька плачет в своей комнате, Юлькин муж, здоровый амбал с бритым затылком, в широких штанах, кричит мне: «Это вы во всём виноваты! Вы её выгнали тогда!»
Всё, достаточно. Я захлопываю балконную дверь. Бегу опять в прихожую. Во всей квартире стоит упоительный грибной запах, из Юлькиной комнаты несутся волшебные песни. Я под музыку рву с крючка большой пуховик, сдёргиваю с вешалки тёплый мохеровый шарф. Выгребаю из ящика зимние пуховые перчатки. Я с удовольствием прихватила бы ещё тёплые штаны, но даже в панике понимаю, что это слишком. Ссыпаюсь вниз по лестнице. Только бы не ушла, не сбежала, дурочка бестолковая, доченька моя единственная, Господи, неужели и я в тринадцать лет была такая же…
Стоит! О, счастье! Я налетаю на неё, обжигая себе холодом носоглотку, задыхаясь, обрушиваю на неё свои пуховики.
- Юленька! Я тебя умоляю! Нельзя в такой холод…
- Да ты что! – Юлька оборачивает ко мне заплаканное, разорённое лицо. – Ты что, совсем уже, да?
- Я тебя умоляю…, - лепечу я, а сама натягиваю, натаскиваю на неё пуховик, наматываю шарф, Юлька вырывается, дерзит, отрекается от моих шарфов и пуховиков, от кровного моего, материнского тепла.
- Ты бы ещё рейтузы вынесла надеваться перед всеми окнами, - шипит она.
- А я и хотела…
- Да ты уже вообще!…
- Юля, послушай!...
- Не надо мне ничего!
Рывок – и я остаюсь на поле боя одна. Поднимаю с твёрдой, промёрзшей земли пушистые перчатки, вышитые бисером. Я сама вышивала летом. Хотела, чтобы дочка была нарядной. Хорошо, хоть шарф оставила. Правда, замотала не голову, а шею. И только её и видели! Ну, что мне делать, ну, что?
Слёзы полились ещё в подъезде, поэтому по лестнице я опять побежала, чтобы соседи не успели увидеть. Хотя, чего уж там, и так все желающие любовались из окон на домашний спектакль.
В прихожей было уютно и так по-домашнему тепло, как бывает глубокой осенью, когда природа умерла и холод достаёт до сердца. Я вошла и встала, как каменная баба со снопом на животе образца 50-х годов, только вместо снопа – груда одежды. Так всё было хорошо всего пятнадцать минут назад. Как плохо всё теперь. Я постояла, потом медленно опустилась на банкетку. «Ро-зо-вый снег, фи-о-ле-то-вый дождь…» - вдумчиво выговаривала Анжелика Варум. Голосок детский, инфантильный, совсем, как у Юльки. Розовый снег, фиолетовый дождь… Боже, как это красиво, как сказочно это красиво, как далеко всё это от меня. Когда это было? И розовый снег, и фиолетовый дождь? Ведь было же – как во сне, как в волшебной стране…
Где же она сейчас, волшебная эта страна? Где я? Что за моим окном? Тоскливый возраст глубокой осени – для дождя уже поздно, для снега ещё рано – сухой, жёсткий, калёный ноябрь, скорпионий месяц, мороз да пыль, вон, перчатки теперь все в пыли…
И я всё сидела у двери бездумно и всё отряхивала и отряхивала белые перчатки, не чувствуя слёз, ручьём бегущих за воротник.
http://www.proza.ru/2009/11/28/860