Зачем очки, если слеп?
Зачем эти два круглых щита на глазах, две заслонки перед мертвыми зрачками? Зачем эта массивная оправа, тяжелые дужки? Маска? Нет ответа.
Черный, жилистый, с разболтанными гениальными длинными руками, худые коленки в обтрепанных линялых джинсах, голова закинута к невидимому зениту.
Со всей своей шайкой он сидит во дворе, заваленном старой рухлядью. Забежали — быть может, передохнуть да почесать языками между концертом и отелем.
Голова в кепчонке не то рассыльного, не то докера — длинный козырек кидает черную тень на серо-лиловое губастое лицо...
О, да ведь он — дома! Здесь — Джорджия. Всюду, где он, — его Джорджия. И маисовая лепешка, и корнфлекс в потной черномазой ладошке слепого маленького ниггера из Атланты. Зато — он слышит, да, мэм. И — п о ё т, да, сэр, да! Спеть? Вот это, да, мэм? Спиричуэлз, старушка? Что — хороший голос? Это у нас в крови, мамаша. Не вижу — лет с шести, с семи... не помню, да. Как случилось? Не стоит, мэм, право - не стоит. Нет, нет, не глядите в глаза. Я — чувствую. Взгляд — это как ветер, да, мэм.
Этого разговора не было никогда.
Или, начавшись когда-то, он так и не кончился по сю пору, всё длится и длится... и вот — сидит на ящике со своими, постукивает по дощечкам грубо сколоченной коробки из-под баночного пива, выбивает мерный ритм.
Он может и на кларнете, и на тромбоне, но лучше — на рояле.
Рояль — он холодный и певучий.
С ним хорошо петь вдвоем.
Лепить аккорды, как причудливые фигурки, нанизывать ноты, как бусы, и швырять куда-то в пространство, в чьи-то невидимые руки. И — петь, всхлипывая, рыдать псалмом или долгим нескончаемо-протяжным блюзом — о доме, о маме, о мальчике, идущем на ощупь на голоса, на звуки, на запахи, на музыку из радиоприемника у аптекаря на Вашингтон-авеню. Да, мэм, да — он еще ползал, а уже пел. Он видит звуки. Kак? Очень просто. Вот, послушайте — да, да, вот этот длинный шершавый густо-багровый и терпкий аккорд...
Очки на слепом негритянском лице.
Магия Джунглей, магия Леса, заклинания прапрабабки — молитва черному камню или зубу антилопы.
Он ловит через пустые, непроницаемые очковые фильтры — энергию и токи, иные цвета и иные формы. Они летят к нему отовсюду, очки-локаторы улавливают бессчетность незримых волн, неслышимых отражений. И всякое — да, мэм, ей-Богу, так... всякое вкладывается в гимн небу, в аккорды и диссонансы, в скрипучее, вязкое, небесное пение, в ломаную линию акцентов и интонаций, в гитарные брызги, в синие рояльные искры, в рыдания о недоступном.
Он сидит и выстукивает по боку ящика. Он всегда в очках. Когда поёт — в их темных стеклах отражается Лик Божий.
Он поет то, что видит. Он — Рэй Чарльз, да, мэм, вы не ошиблись. Вон там стоял тот дом. Лачужка, право. Спали под драным верблюжьим пледом. Kто-то принес. Так и спали. С братом. А потом кто-то пришел и дал в руки слепого — старый сакс. Да, мэм. Старый саксофон с западающим клапаном. Было, да. Очень длинная история. Kак блюз.
Мама делала отличный джем из ежевики. Kакой на вкус? Я спою — слушайте.
1989