Если хорошенько отжать сердце, то можно было выцедить несколько капель отчаяния.
Так как его сердце этой бессонной ночью хорошенько набухло, то получилось практически полстакана чистого, прозрачного, как горный хрусталь, отчаяния.
Жестом дав понять подглядывающей за ним Луне, что пьет за нее, он, не долго думая, осушил импровизированную пиалу из своих сомкнутых ладоней.
Если до этого, он и питал некие иллюзии относительно своих умственных способностей в этот, затянувшийся до совершенно по-хамски выглядевшего рассвета, благодатный вечер, то теперь они окончательно рассеялись, так как он осознал, что разум его оставил так же незатейливо, как небезызвестный Павлик Морозов, голубоглазо-героически предал своего отца.
Опьянение заставило деревья качаться под порывами ветра как-то уж излишне театрально, лавочки периодически кренились на бок, словно были установлены вовсе и не на асфальте, а на палубе трансатлантического лайнера.
Оставалось только надеяться, что название судна было не из семи букв и не начиналось на "т", с тем чтобы не закончиться на "к", то есть катастрофой.
Он так и не понял случилась ли эта самая катастрофа, или это было нечто иное, созвучное ей и столь же фатальное.
Но ему было настолько неуютно в себе, что его духу хотелось выпорхнуть из скворечника тела этаким полусумасшедшим филином.
Вероятно, так и случилось, поскольку он ничего не мог различить в свете наступившего утра, стеганувшего, по его привычным к темноте глазам, плеткой солнечных лучей.
"Прощай, мозг!Прощай, зрение!" - он помахал зачем-то кистью в южном направлении, как будто именно туда и улетели от него эти две птицы.
Не взирая на то, что славянская традиция предполагает запивать душевные невзгоды сорокоградусной живой водой, он не стал смешивать полынный напиток своей тоски с этиловым спиртом, так как по собственному опыту знал: лично ему этот рецепт никогда не помогал, а только напротив - усиливал фиксацию мысли на травмирующих обстоятельствах.
В данном же конкретном случае как-будто отсутствовали и вышеупомянутые очевидные "травматические обстоятельства".
Он не сразу разглядел, как на дне его существа, сквозь боль и тоску, прорастал росток чего-то совершенно необыкновенного и редкостного.
А когда окончательно рассеялся туман внутри него, то мучающий его демон отчаяния, предстал в несколько неожиданной ипостаси ангела-факелоносца: теперь каждый предмет был освещен таким образом, что становился неузнаваемым, новым, незнакомым и более очаровательным.
Даже дегтярная уличная грязь поблескивала с каким-то особым мистическим оттенком, а зияющие пустотой небеса, представлялись скорее близнецами моря, но никак не раскрашенной под бирюзу огромной кастрюльной крышкой, каковой не так давно ему казались.
Теперь он смотрел на этот мир глазами новорожденного и в этом не было никакого преувеличения, так как вполне вероятно, что в некотором смысле, совсем недавно, он родился вновь.
Возможно, как и в случае с непорочным зачатием, здесь не обошлось без пернатых, хотя погода в данное время года никак не способствовала занятиями орнитологией.
Странным выглядело и то, что ангелы избрали именно его, ибо ему было одинаково не близко, как до Марии, так и до девственности.
Этот загадочный зародыш, этот сгусток нежности, вибрируя и пульсируя в нем, делал его настолько сверхчувствительным и оголенным нервами во вне, что отныне для него не составляло труда слышать цвет, осязать музыку и обонять мысли.
В этот миг он почувствовал легкое колебание воздуха за своим левым плечом, и чей-то тихий голос обронил прямо у его виска:
- Вы, смертные, называете это любовью. 28.11.2009г.