Эпизод из детства Никиты Александровича

Константин Могильник
© Dmitry Karateev

Эпизод из детства Никиты Александровича

Марина Николаевна, бабушка Марыся, никогда не звала внука по имени, то есть Никитой. Она обращалась к нему «мальчик», и выходило это у старой дамы не то иностранно, не то прастарорежимно. Одно время пыталась ввести в обиход имя «Ник», но это зазвучало уж так по-американски, что старуха, какой-никакой филолог, литературовед, вспомнила сыщика Ника Картера и стала донимать (он говорил «доставать») малолетку разговорами о трупах, чикагских гангстерах и чёрных насильниках, давясь и багровея при этом от хохота. Затем, когда детектив наскучил, фамилия Картер обернулась образом президента, и бабушка стала заговаривать с Никитой о Белом доме, завеличала его подружку и одноклассницу Нину Петренко, «будущей Первой Леди», а малое пространство, где помещались стол с лампой, стул, две полки с учебниками да план города, стало у неё «овальным кабинетом». Три дня такой забавы и сдавленного хрюканья довели Марину Николаевну до гипертонического криза и помещения в больницу «по скорой». Слова «Ник» и «Картер» перестали смешить и вызывали теперь неприятную тревогу.
Неделю-другую после возвращения домой она не звала мальчика ни Ником, никак и вообще до того к нему не благоволила, что даже поссорилась из-за этого со средним поколением - дочерью и зятем. Заявила, что внука настраивают против неё, усомнилась даже, её ли это внук. Последнее прозвучало так загадочно для всех, в том числе и для неё самой, что бабушка предпочла привычный ход конфликта. Она гневно напомнила о том, что мальчика потому и нарекли этим деревенским, несуразным, кукурузным именем, что знали, как оно ей не нравится. Прочла вслух вырезанную из «Газеты для тех, кто интересуется интересным» статейку о том, как имя определяет характер и судьбу его носителя. Прокартавила памятную со школьных лет пародию на французское произношение: «Иван тэля пассэ, Мария лён трэ, Мыкыта рэпу жрэ...»
Зять Александр в прежней, докомпьютерной жизни любил читать исторические романы. Теперь он стал горячо защищать «деревенское» имя от нападок, припомнил князя Никиту Ромодановского, который во время заморских заморочек Петра I замещал царя на престоле: «Какой Вам ещё знатности, Марина Николаевна?» Он мог бы назвать также декабриста Никиту Муравьёва, режиссёра Никиту МихАлкова - по-дворянски так, но вместо них потревожил другого князя Никиту - Серебряного - и тут получил отпор: тёща-литературовед подавила программиста, указав на то, что «вашего Князя Серебряного никогда не существовало ни в истории, ни вообще в природе, потому что его придумал Алексей Толстой».
Александр в юности, пришедшейся на т.н. перестроечный период, читал ещё журнал «Огонёк» и помнил материал об Алексее Толстом - писателе, который продался Сталину за миллионы на сберкнижке и казённую славу, отчего деградировал как личность и умер от обжорства и пьянства, или, как выразился Александр, «от гастрономически-алкогольных излишеств». Литературная в прошлом дама вступилась - за Сталина отчасти, а за «графа-гражданина» Алексея Толстого однозначно, застонав о его «Золотом ключике», замечательной детской книжке, «которую вы вашему безымянному отпрыску даже и понюхать не дали!»  Тогда Александр попытался сразить её «графом-графоманом». Это было уже личным оскорблением - грубым намёком на сочинительство Марины Николаевны, чьи опыты в стихах и в прозе порою публиковались в «Газете для тех кто...», иногда в «Рассвете» - органе международой молодёжной католической общины, но чаще в «Над озером» - листке общественности микрорайона.
Уязвлённая писательница пустила слезу, помянула чёрствость, бездушие, наконец бездуховность, в каковых словах программист усмотрел (и справедливо) несомненный выпад против себя и сам готов был захныкать, т.к. вообще-то считался личностью «во многом трагической», «запоздалым шестидесятником». Сам он оценивал себя ещё серьёзней, в своём профессиональном занятии и домашней жизни видел преддверие ада, а говоря исторически, расплату за ошибки и слабости отечественной интеллигенции, и шире - народа, к которому принадлежал, и шире - человечества, и шире... Тихо попивал на стороне и любил поспорить с тёщей, сам не понимая, какой в этом интерес.
Теперь в перебранку вступила дочь Елизавета, с материнской интонацией простонав, что у Алексея Толстого, между прочим, есть чудная повесть «Детство Никиты» о мальчике из помещичьей семьи, «образованной и культурной, как дай Бог нам!» На этот раз оба обиделись одновременно - за «дай Бог нам», да к тому же Александр - за приглашение продажного графа в союзники, а Марина Николаевна - за то, что вернулись к спору об имечке и что после «Детства Никиты» ей уже нечем крыть. Оставалось ругаться по всем остальным поводам, чем и занялись.
Елизавета, как и мать, филолог по образованию и сочинительница по пристрастию, подрабатывала корректором в литературном журнале "Спуск" и полагала, что её призвание - деликатно исправлять чужие ошибки. Увлекаясь в студенчестве поэзией, она отыскала в одном ветхом, серебряного века, альманахе стихотворный пересказ легенды о святой Елисавете - словно бы о себе, - которой милостыня обратилась в розы на глазах у жестокого князя-супруга, запрещавшего оделять нищую братию. От одной строфы читательницу до сих пор прошибала слеза:

    Пусты рощи голыя,
    Стужа да морозы.
    Дай, откину полы я,
    Погляжу на розы. -
    Сыплются весёлыя
    Розы, розы, розы...

Розы-розы-розами, но когда Елизавета встревала в горячий разговор между матерью и мужем, разговор этот становился совсем бесформенным и неприлично крикливым. Александр сказал ей об этом, использовав её же обычное вводное «между прочим». Между прочим, было бы интересно, если бы кто-нибудь четвёртый и непредвзятый просветил ссорящихся насчёт Алексеев Толстых, которых было два. «Князя Серебряного» написал один Алексей Толстой - Константинович, а «Детство Никиты», «Золотой ключик» и «Петра I» - другой, Николаевич, он же продажный граф. Было бы ещё интереснее, если бы этим непредвзятым оказался третьеклассник Никита, но нет - он раньше не слыхал фамилию Толстой и теперь смаковал завтрашнее её применение к жирноватому однокласснику Сергею Шпортько. «Можно ещё сказать – Жирной», - думало смышлёное дитя. Но когда на следующий день в школе он перешёл к делу, т.е. к слову, Шпортько оказался не по комплекции находчив и ответил: «Я Жирной, а ты дурной!»
А бабушка с того дня начала допекать (повторимся: «доставать») Никиту, заводя с ним речь о кукурузе - царице полей, о его короткой стрижке, в которой ей виделся прообраз лысины, о разоблачении культа личности и выносе предшественника из гробницы, о денежной реформе и исчезнувшем куда-то белом хлебе. Приписывалась мальчику также нетерпимость к живописи модернистов и поэзии Андрея Вознесенского, а ещё - стремление показывать всем в классе и во дворе какую-то «кузькину мать». Нина Петренко из «Первой Леди» превратилась теперь в «Нину Петровну».
Никита понимал, что его как-то хитро обзывают, но не обращал большого внимания на бабкины глупости. Задевало только насчёт лысины, и отрок повторял про себя, что назовёт когда-нибудь старуху Злюкой Бобром (её фамилия была - Бобрицкая), а может быть, даже Бобиком - тут он начинал сдавленно хохотать, багровея, бобровея, совсем как Марина Николаевна. Это хохот над бобриками-бобиками подвёл его однажды в классе, когда Виолетта Валерьяновна, учительница, чуть моложе бабушки, спросила Сергея Шпортько:  «А физкультурные тапочки, что, граф Бобринский покупать будет?» Никита так веселился тогда, что Виолетта выставила его в коридор и записала в «дневникашку» буквально следующее: «Безудержным гоготом сорвал урок. Смех без причины - признак сами знаете кого». А имя его сверстники-остряки сопрягали разве что с Никитой Кожемякой из сказки, входившей в программу, да ещё с героиней фильма «НикитА» - женщиной-убийцей. Всё это чепуха (Никита говорил другое слово). Он доволен уж тем, что домашние перестали ругаться и каждый мирно занимается своим делом - отец и мать «где-то там по работАм» (эту рифму он сам придумал), а маразматичка дома, за пишущей машинкой - вещью почти музейной. Компьютера Марина Николаевна побаивалась, и все её рассказы, статьи, стихи и воспоминания набирала обычно дочь. Машинописная версия сменялась компьютерной, распечатывалась и отдавалась автору для дальнейшей работы.
К 9-летию внука почти сменившая гнев на милость сочинительница хотела написать стихи. Ещё с ночи во сне, в её снаружи лиловой (так покрасилась) голове вертелось что-то вроде «лучшей рифмы не ища тра-та-та-та-та xруща» - и вдруг подумалось «Хрущi над вишнями гудуть», и стало так смешно и вместе с тем «волнительно»... Марина Николаевна однажды написала заметку в защиту этого слова, которое, на её слух, вязалось с какой-то милой, досоветской ещё стариной, с Вертинским, Булгаковым, белою акацией и первым в Европе не то трамваем, не то фуникулёром, да уж не метрополитеном ли?.. Так смешно и волнительно стало, что вдруг эти самые хрущи загудели, зашуршали, защекотали, защебетали в самой черепной коробке, разом отнялись все члены, и кончилось это смертью во сне слякотным и промозглым утром восточноевропейской зимы начала XXI века от Р.Х.
Внук Никита сидел и зевал в это время в классе, мечтая, может быть, о том, как по случаю «грустного праздника» (так поёт, х.. знает почему мама Еля) поведут его вместе с Ниной Петренко и Сергеем Шпортько - Толстым - в жёлто-красный балаган МакДоналдс кормить горячими котлетами и жареной картошкой, сухо шуршащей о пластик, что те хрущи об изнанку черепа. Да, а в заметке Марины Николаевны про «волнительно» упоминались ещё «конфекты» и «об руку - бра дессу» - так будто бы «говаривала» её, покойницы, покойница бабушка.

3-4 сентября 2003