Солнечный морозный день, на который женщины возлагали столько надежд и упований, как-то не задался с самого начала. Ранним утром Марию и Алтынай разбудило падение иконы. Единственный светоч ямы лампада, покатилась по земляному полу, истекая остатками масла. Огненная дорожка пробежала к спящему староверу, и, иссякнув последними каплями, померкла во тьме. Свет небес еще не проник на дно обители Старины, и были лишь слышны шараханья Игнатия.
Лазарь Огнепалый оторопело схватил, пахнущий рыбой закопченный божий лик и нервными пальцами пробежал по облупленной поверхности иконы. Двоеперстно сложив персты, он трижды осенил крестом углы ямы, чело, приложился лбом к святому лику и произнес:
— Сие есть нам знамение, дщери мои! В том я худое, неотложно вижу! Слуги антихриста пришли на озеро Кушмурун! По ваши заблудшие души! А тако и по мою они приспели. Не отдадимся же на волю антихриста, светы мои богосчасливые! Очистимся молитвой скорой и придадим тела всеочищающему пламени!
Повергать себя в огонь, именно сегодня, когда к побегу уже все было готово, совсем не входило ни в думы, ни тем более чаянья Марии. Закусив от досады губу до крови, она упала на колени возле Игнатия, и, подтягивая к себе опешившую Алтынай, спросила:
— Я без содрогания в огонь отойду, отче! Душа моя грешная очищения огнем уж давно желает. Но как же, батюшка, без покаяния, то высокое деяние мне свершить? Сначала исповеди прошу, отче!
События развернулись неожиданно. Пришедшая под утро и еще сонная Мария успела сообразить только одно: нужно время для принятия решения.
— Сильно грешна? — ответил ей Игнатий, немного успокаиваясь и выходя из какого-то наваждения.
— Грешна, батюшка! Ой, грешна! При девице прямо и сказать о том словесно. Пусть пока на волю выйдет …
Мельникова решила спасти Алтынай. Посмотрев на девушку, прощаясь, она огладила ее волос и тихонько шепнула: «Старшина Сардык, ждет с конями у озера…», а в слух произнесла:
— Ступая, Прасковея, наверх, вдохни привольного ветра пред свершением обряда огненного.
Алтынай первый раз за эти дни искренне упала на колени к ногам Марии, из ее глаз покатились слезы, и она прильнула к руке Ак-Каскыр.
— Матушка! Да как же я…
— Ступай, говорю! — оборвала ее Мельникова и, подняв, с силой толкнула к земляным ступеням, — Неча мои откровенья слушать! Не для девичьих ушей, то станет!
— Останься, дщерь Прасковея! — громогласно изрек Игнатий. — Наверху антихрист сегодняшним днем правит, и не надобно к нему выходить.
— Батюшка! — вскричала Мария, — Как же я пред, воспитанницей о своем грехе речить буду?
Игнатий перекрестил Мельникову и ответил:
— Огонь все поглотит, Мария! Исповедуйся!.. Или смалодушничала!? Хитрость удумала? Огня убоялась и решила в никонианство обратиться!?
Настаивать стало опасно, и, смирено склоняясь перед Лазарем Огнепалым, Мария проговорила:
— Ергачем хоть накроемся, батюшка. Нашепчу. Через овчину, а все ж не тако слышно.
— Ну, неси, коль желаешь!
Мельникова обернулась к Алтынай. Подбирая с земляного пола широкополую шубу, она умоляюще посмотрела на девушку и шевельнула губами, «Беги…».
Накинув на себя и на Игнатия овчину, что не раз их с девушкой согревала, Белая волчица прижалась грудью к лицу старовера, тем ухищрением дополнительно закрывая обзор ямы, и ласково зашептала:
— Батюшка Лазарь, како ты речил нам с Прасковеей из Жития протопопа Аввакума: «Когда еще был в попах, прийде ко мне исповедаться девица, многими грехми обремененная…». Помнишь ли?..
— Помню, Мария, — ответил Огнепалый, пытаясь избавиться от ее объятий, и немного отдалиться, но Мельникова держала его при груди крепко. Игнатию было слышно, как быстро стукало ее сердце.
— Расскажи вновь, батюшка. А то совестно мне, не могу пока отважиться на откровенье сие.
Накрывая ергачем и закрывая от старовера Алтынай, Мельникова совершенно не знала, о чем будет говорить на исповеди. Она лишь понимала: надо удумать нечто этакое, что оправдает ее стремление выставить из ямы девушку, и не вызовет подозрений. Проповедник отказал в отправке наверх воспитанницы, и тогда она сообразила накрыться овчиной и дать девушке какое-то время, чтобы добежать до озера. К тому же, Ак-Каскыр не мешало бы подуть и о себе. Самоотверженно отдавая свою плоть в руки старовера во спасение Алтынай, сгореть вместе с Лазарем ей все же не хотелось.
Посчитав биение сердца Марии за великое стеснение, Игнатий пробурчал в ложбинку ее грудей, покрытых малиновым шелком киргиз-кайсацкого платья.
— Аввакум говорит: «Когда еще был в попах, прийде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененная, блудному делу и малакии, от рук своих всякой повинна. И нача она мне плакаться. Подробно возвещать о том в церкви, пред Евангелием стоя. Я же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жжет огнем блудным, и горько мне было час в тот. Зажег три свечи, прилепил к аналою, и возложил руку правую на пламя, держал, пока во мне угасло то злое жжение. И, отпустив девицу, сложа ризы, я помолился и пошел в дом свой, зело скорбен…»
— Вот и я, батюшка, руку бы свою блудную на трех свечах от греха малакии подержала, — ответила Мельникова, когда Игнатий, переводя дыхание, сделал паузу и приложился к женской груди щекой. — Давичи, полторы недели как, когда по степи в кибитке киргиз-кайсацкой ехала, да не было у меня свечей. Налетел, стало быть, на меня, яко коршун, образ добра молодца и давай терзать бело тело огнем страсти великой. То поверху лаской пройдет, а то и понизу обласкает! Каюсь: не удержалась я, батюшка. Не имелось свечи при мне… И златы корабли мне, опосля не снились. Все он… молодец добрый! Жмет тело мое, словно квашню взбиват, да над ним тако сладострастно стонет. Разве, батюшка, этакое грехопадение девичьему слуху, хоть и на прощальной исповеди, можно преподнести!? А вот скажу, что далее было со мною: проснулась это я в истоме великой…
После дыбы и пыток огнем в башне Юрьева монастыря Игнатий был решен обоняния, тело его не чувствовало боли, но взамен Лазарю Огнепалому Господь дал великое воображение. И от бешеного биения сердца Марии, перед ним появился образ зеленоглазой Таисии. Малинового цвета шелк на груди Мельниковой превратился в огненно-рыжие локоны возлюбленной юной послушницы Свято-Введенского монастыря. Сладковатый запах подмышек Таисии заполонил сознание Игнатия, как когда-то под лохматой елью, наполнил его истомой. Шаловливая и нежная, она снова была рядом, Игнатий услышал ее голос.
То о чем ему исповедовалась малознакомая русоволосая женщина, в чем она каялась, Таисия называла радением во славу Богородицы. В Филипповском скиту, приходя ночами в дни святых пятниц, она не стеснялась в рассказах об ощущениях сладости радений, и, собирала его Огнь в колыбель Лады. Не считая древние обряды Богородицы грехом, зеленоглазая красавица уходила на рассвете и уносила в ладонях Огнь, даруя его лесу, ручью, или вспаханному полю… Учение Аввакума Петровича для Таисии имело самое малое значение. «Только в одном с протопопом в Старине не спорю, — говорила она, — никонианство губит последнее, что долгим временем пришло от наших отцов и дедов. Потому, я старообрядка».
И сейчас, его прижимала к власам не Мария, а Таисия, словно заговор твердя: «Не смерть тебе, любый мой, от огня жаркого! И от студеной воды — не смерть!»… Лишь на мгновение с глаз Княжича спала какая-то пелена, и на вдохе он стал прежним, но уже на выдохе дурман именем Лазарь Огнепалый снова завладел истерзанной в монастырском погребе душой…
— Свечи и при мне нет, Мария! — резко скидывая с головы ергач, оборвал ее откровенья Игнатий. — Но Огнь излечит тебя! Слушать же сие далее, тяжко мне…
— Подожди, батюшка, другое скажу…— удерживая над собой овчину, вскричала Мельникова. — Полюбила я нехристя, батюшка, он мне в образе добра молодца, коршуном на белу лебедь, давичи и приснился!..
Вся сила Ак-Каскыр ушла в бабий вскрик, широкополая шуба отлетела в сторону. Мария оглянулась и обомлела. Алтынай сидела на земляных ступеньках.
— Я с тобой, Марьям… — по-казахски проговорила девушка, отвечая на немой вопрос Мельниковой. Растирая по щекам неудержимо катившиеся из черных глаз крупные слезы, она подтвердила: — Я с тобой…
Пока Мельникова исповедовалась, придумывая или почти придумывая, Лазарю Огнепалому великий грех, девушка поднялась по ступеням и открыла плетеный из озерного камыша притвор. В слабых проблесках рассвета от Кушмуруна не нее наплывало предутреннее темно-синее небо. Лохматым западным краем, оно тяжело нависло над ямой. Вдали, на белом снегу уже были различимы серые юрты казахского аула и гладь большого озера.
Вдохнув грудью свежего, морозного воздуха, Алтынай посмотрела на небеса, моля их показать солнышко, и Голубое Небо услышала просьбу юной красавицы: на востоке степного горизонта появлюсь заря, нежно-розовая, румяная, еще спавшим людям предвещавшая ясный и светлый день. Слезы признательности выступили на лице девушки, она поблагодарила Кок-Тенгри за прощальный подарок и стала спускаться.
Закрыв камышовый притвор, Алтынай снова шла во тьму, где пребывала Ак-Каскыр. Оставить Марию, отдать на пожирание пламени, девушка не смогла. Не смогла разорвать юного сердца и оставить с Марией лишь его часть. Алтынай решила остаться, разделить судьбу с уделом Белой Волчицы. Сделав выбор в пользу любви и верности, она опустилась на нижнюю ступеньку землянки старовера и, тихонько всхлипнув, заплакала…
Такой ее и увидела Мария. Ноги Белой Волчицы подкосились. Ища опоры, но не найдя ее, Мельникова на развороте с размаху села на земляной пол. Затмевая от Лазаря Огнепалого краткие слова Алтынай, она быстро и неразборчиво договорила:
— … давиче в кибитке… Там, в степи…
— И по сему случаю, у протопопа Аввакума есть в «Житие…» изречение, — ответил ей Игнатий, — но не время, Мария, сейчас о том мне речить.
— Самое… время, отче, — растягивая слова, не согласилась она. — Ты говори, батюшка, а мы с Прасковьей послушаем. Может, чего и не слыхали. Так и отойдем в приделы Господни, в незнании оного. С тебя, батюшка, на небесах, тогда Аввакумом Петровичем и спроситься.
Лазарь Огнепалый помолчал. Вытиснутая Аввакумом милая сердцу Таисия покинула его израненную душу. Перед ним снова в радужном свете обрисовался лик протопопа в полуобгоревшем светящемся рубище и погрозил перстом. Решив, что просьба Мельниковой учителю будет весьма угодна, Игнатий расстелил овчину ергача, велел дщерям Господним сесть на него рядком, и изрек:
— Хорошо, светы мои, слушайте. И сказано у Аввакума о калмычке Анне так: « В Тобольске была у меня девица, Анною звали, дочь моя духовная, гораздо в правиле церковном прилежна была. Позавидовал дьявол добродетели ее, навеял ей печаль любовную о первом хозяине своем Елизаре. У него и взросла дева. Привезена же была в казачьем полоне, из калмыков».
— От джунгар? — спросила его Алтынай.
— Не знаю! — ответил Игнатий. — Со Степи, стало быть! Не перебивай!.. А то говорить не стану!
— Не будет она, батюшка, — Мария взяла девушку за руку и слегка сжала. — Сказывай далее.
— Анна была годами юна, и ликом красна, прямо, как дщерь Прасковея! О ней Аввакум говорит: «Чистотою девство соблюла, и, когда исполнилась плодов благих, дьявол ее соблазнил, захотела от меня, да за первого хозяина замуж пойти, и плакать стала всегда. Господь же пустил на Анну беса, тем своим деянием яко смиряя ее. Понеже, и меня она не стала слушать ни в чем. И о поклонах Господу не стала радеть. Когда начнем правило говорить, она на месте станет, прижав руки, да так и простоит. Благохитрый же Бог, однако, ее и наказал: задремала при молитве, да и повалилась на лавке спать, и три дни и три ночи не пробудясь спала. И в четвертый день очнулась. Села, да слезами заливаться, с молитвою приступила ко мне и пала на ноги мои. Я от нее отошел. И она, ко мне приступя, плачет и говорит: «послушай, государь, велено тебе сказать. Когда я в правило задремала и повалилась, приступили ко мне два ангела и взяли меня и вели меня тесным путем в палату, не могу сказать, какова умильна и хороша! И подержав меня там, говорят: ведаешь ли, чья злата палата сия? Я же откликалась: не знаю. Ангелы же отвечали: отца твоего, протопопа Аввакума, златая палата сия. Слушай его и живи так, как он тебе наказывает креститься, молясь Богу два перста слагая, и кланяйся, как велит. И во всем не противься, так и ты будешь с ним здесь после смерти. А коль не станешь слушать, так ждет тебя место в аду, рядом с грешниками. Скажи же отцу твоему: Мы не бесы — водили тебя. Смотри: у нас есть крылья, — мы ангелы». Так сказывала Анна и, прощения прося великого, поклонилась мне. После, дева во всем исправилась. Когда меня сослали из Тобольска, я оставил Анну в граде Сибирском. Хотела она постричься, а дьявол опять сделал по-своему: пошла за Елизара замуж, и деток с ним прижила».
— Чего же Аввакум ее при себе хранил? — спросила Мария, совершенно забыв, что только, что удержала от восклицаний Алтынай. — Аль сей Елизар, не крещен был?
— То, мне не ведомо! — проговорил Игнатий и призадумался. — Ладно, слушайте дальше: «И по восьми годах, услышала Анна, что я еду назад, отпросилась у мужа и постриглась. А как замужем была, по временам Бог наказывал ее за ослушание грехом блудным. Когда ж я приехал в Тобольск, она принесла ко мне два дитяти. Положила сих ребятишек предо мною, плакала и рыдала…».
— Вот еще! Было бы по чему плакать! — возмутилась Мария. — Счастье такое, детишек да слезами умывать!
— Каялась Анна, бесстыдно порицая себя, — ответил Игнатий. — Аввакум же, благословя крестом, простил ей блуд, пожелав здравия души и тела. С ним на Русь в Москву, она и выехала. Имя сей Анны в инокинях Агафья.
— В чем же каялась? Или бабам рожать запрещено!
— Не рожать, а в блуде прибывать.
— Коль Господь на Анну, какую обиду имел, не дал бы ей детушек. В том я верую прочно.
— А если уверовала! Тогда…
Игнатий встал и, закрепив в красном углу землянки пахнущею рыбой икону с ликом Иисуса Христа, торжественно и громогласно изрек:
— Да приступим, пред вознесением в чертоги Господни, к последней земной молитве, дщери мои!
— Скорее, подземной, — буркнула Мария.
Мельникова слушала рассказ Лазаря Огнепалого и стала представлять на месте Анны себя, а вместо Елизара был Дудар, поэтому концовка повествование привело все ее бабье существо в бешенство. Она даже забыла, что находиться в яме со старообрядцем, незадолго до святого сожжения своего молодого здорового, не лишенного красоты тела, и восхождения, через очищающий огонь к небесам, ее еще более здравой тянувшейся лишь к простому бабьему счастью души.
Минутная забывчивость Марии неминуемо приблизила слушателей Лазаря Огнепалого к последнему часу, грядущему самосожжению, но тут, совершенно для Ак-Каскыр неожиданно, ей помогла Алтынай.
— Матушка Мария стойка в вере, батюшка! — обращаясь к Игнатию, проговорила девушка. — Но я, дщерь Прасковея, есть девица младая, душа юная! Дух мой верою семижильной пока не окреп, и в Старине твердо не упрочился. Боязно мне, батюшка, в очищающий Огонь за вами с молитвою шагнуть. Так дай нам еще святое слово Отца-наставителя нашего! Поведай нам пред смертным часом: о двух благочестивых монашках, что протопоп Аввакум встретил на своем пути в земли Даурские, и страдания великие за них принял.
Этот эпизод из «Жития протопопа Аввакума», за неделю проведенную женщинами в яме, Лазарь Огнепалый рассказывал уже много раз. Мария и Алтынай знали его почти наизусть, не хуже самого старовера, но Игнатий поверил просьбе Алтынай, ее распахнутым глазам с еще не обсохшими на ресничках капельками слезинок. Последнее желание девушки, услышать сказание протопопа о старых монашках, показалось ему вполне искренним. Омытый слезой юной девы, взор проповедника подобрел. Уже пылающий в нем Огнь, милостиво укротился.
Игнатий сел напротив нее и проговорил:
— Слушай, Прасковея, и духом, милая, укрепляйся, поскольку времени вельми мало нам осталось. Наверху, вчера казаки походные вежи раскинули. Служащий антихристу офицер, поручик именем князь Ураков, с рассветом нас убогих да сирых искать зачнет!.. А писано Аввакумом, об том случае так: «…Когда приехали на Шаманской порог, навстречу приплыли люди иные, а с ними две вдовы — одна лет шестидесяти, а другая еще больше: плыли они в монастырь на постриг, желая посвятить остаток лет Господу нашему Иисусу Христу в монашестве. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать…».
Важно начав речь, Лазарь Огнепалый оборвал ее в недоумении. Приставив двух ветхих старух невестами, девушка не смогла сдержать улыбки. Несмотря на грозившую опасность, или благодаря тому, она чуть не рассмеялась прямо в лицо благостно рассказывающего Игнатия. Нервы Алтынай были на пределе и, подумав, что вряд ли джунгарин из рода Хойт, гонялся бы по степи за их кибиткой, будь они с Марией в подобном возрасте, девушка прыснула смешливым зайчиком, слишком опоздало, загнав его в одну из семи иссиня-черных кос.
— И сказал, тогда протопоп: «Не подобает таких замуж давать…». И принял за них Аввакум боль и страдание от воеводы Енисейска, — будто не видя особой причины остановки в повествовании святого «Жития…», продолжила за проповедника Мельникова. При этом ее голос как-то подозрительно изменился, стал уверенным, твердым и даже наглым. — Не обманулась я, тако, оно было, Лазарь?..
Примерно так же, там, в поморском скиту, спросила Игнатия Таисия, когда он читал ей «Житие…». Пристально наблюдая за опусканием в смущении смеющихся глаз Алтынай, он медленно перевел взор на Марию и ответил:
— Так, люба моя …
Мария округлила глаза, но продолжила:
— За них принял, Лазарь! А не бросил престарелых женщин в огонь! То, истинно?..
— Истинно, Таисия!
И снова Мельникова не стала переубеждать Игнатия, смотря прямо в его затуманенный взор, она отчитала:
— Наверху казаки вежи раскинули! Служащий антихристу офицер по аулу важной птицей ходит, а ты, отче тута сидишь! Нас, баб, покинуть боишься. Ступай, батюшка! Солнце уже взошло, и в селении ждут гласа твоего, да вещего слова просят. Бери посох и иди наверх! А там, как Боже пожелает. Придет твоя пора, Лазарь, в огне гореть, знамо и наша подоспела…
— То, истинно, Таисия! — точно засыпая, ответил он.
Алтынай посмотрела вверх. Через сплетенья озерного камыша в землянку пробивались лучики яркого зимнего солнышка. В борьбе за жизнь, она утеряла нить времени, а краткое декабрьское светило шло своим чередом, с востока к западу, и уже приближалось к полудню. Наверно, оно придало силы Белой волчицы, сделало ее голос волевым и повели-тельным.
На удивление девушки, Лазарь Огнепалый, не стал перечить словам Марии. Почему-то, несколько раз назвав Ак-Каскыр Таисией, он послушно взял посох в рост полтора человека, с костяным шишаком в форме головы медведя, и поспешно выкарабкался из ямы.