ГОЛОДОВКА
(эссе на криминальную тему)
…
В первые дни лета в центре города N-ска отключили горячую воду.
Чингиз, краснолицый и широкоскулый азиат, с вечера ставил на подоконник гостиничного номера бутылки с водой. В первые утренние часы от жаркого солнца вода теплела. Теплело на душе Чингиза, когда он с вечера пересчитывал бутылки.
- В кока-коле нагревается хуже, чем в минералке, - говорит Чингиз, - почему-то.
Я не воодушевляюсь открытием. Мне плевать.
- Мне плевать, - говорю. - Я двадцать лет моюсь холодной водой.
Чингиз же теплокровный азиат. Он без горячей воды и водки может умереть.
За окном номера раскинулся вечерний N-ск. Под высоким южноуральским небом лежало все в этом городе: машины с желтыми ночными огнями, огни домов, огонь из окна нашего номера. И мы, рабы божьи.
- Бога нет, - кричу, богохульствую.
Чингиз ровен к богу; он наливает и выпивает.
Выпил.
- Они думают, что раз и нате вам. А я думаю, что разве так можно?! Какая она честная с нами была, открытая. Смиренно сидела. Девочка девочкой. Плечики. Ручки. Глаза. Я плакал. А они так поступили с ней! - допил водку. Поправился: - С ними.
Какой-то чертов человек с большой задницей и рыхлым брюхом или чертов человек с отвисшим зобом и желтыми мешками вместо нижних век, или с какими другими характерными чертами так поступил с ними…
«Гнилой получился, петушиный, базар! Опустить ублюдка! Не дотянешься ж до такой жопы», - характерные по ситуации звуки зоны.
Мы летим в самолете снимать родственников очередного героя нашего Нового проекта. Эстетика новой России маячила за иллюминатором. Чингиз, наш оператор, дождался шестой секунды.
- …три, четыре, пять, шесть! - он кричит без акцента. Он не похож на азиата.
- Пошел! - кричу. Наблюдаю. - Пошла-а.
На шестой секунде полета Чингиз по традиции выпивает пятьдесят граммов. Говорит, что в этот момент самолет набирает максимальную скорость, и жидкость тогда вливается в организм сама - автоматически.
«Пошла» - значит, в то горло.
- В то?
Чингиз молчит.
- Ну? - доспрашиваю.
- В то, в то.
И мы начинаем следить за полетом. Следим первые двадцать минут. Стюардессы приносят поесть. Потом мы выпиваем и млеем под солнцем, бьющим по нам из иллюминаторов. Эстетики не видно, она осталась на земле под облаками. Здесь - только чистое неприкасаемое небо и наш самолет. И стюарт. Сволочь! Который продал нам за восемьсот рублей двести граммов вики. И мне приходит на ум: «Дорого яичко ко Христову дню». Богохульствую.
Виски с колой - пузырьковый самогон. На земле мы напиваемся…
Следующего дня утром почти к полудню в номере Чингиза двести градусов выше нуля! Номера наши без кондиционеров. Его окна выходят на восток. Мои - на запад. Чингиз романтик: но лицо его не романтично - пот струится по вискам; он тяжело дышит, затягивает брючный ремень, берет камеру. Я спускаюсь в лифте с Чингизом: на мне баул с аппаратурой, блокнот и ручка. Это все от безысходности… Водитель, местный простак, знает, куда нам ехать: на восток или на запад. Мы едем к месту первого интервью.
В пустой квартире нас ждет женщина. Кто она? Мать. «Доверьтесь матери, - она не обманет, не продаст, не стукнет, не украдет!» Ее сын девять лет назад был осужден судом именем РФ и приговорен к девятнадцати годам колонии строгого режима за убийство двух и более лиц. Застекленная лоджия в зарослях помидорных и огуречных - на посадку в огород. Во второй комнате, которую я обследовал, пока мать ставила чай и резала хлеб с колбасами, а Чингиз устанавливал камеру, были стены и узкая кровать. У стены деревянные рамки. Пригляделся - соты пчелиные. Сразу заработало в голове: разводит пчел - возит сыну на тюрьму мед; продает мед на рынке - возит сыну в тюрьму деньги. Девять лет! И еще впереди - свету белого не видать. Мама дорогая! Как бишь его, убийцы, фамилия? Не забуду теперь никогда. Сотников! Сергей Сотников. Легко мне, журналисту, произносить слово «никогда»: никогда больше не буду блевать себе на ноги. Мерзость какая! Еще могу подумать о шлюхах. Потому что я на свободе, и мне позволено жить припеваючи.
Мы выставились для интервью. Интервью писать не сложно - отдайтесь процессу и измажьте себя чужим. Ха-ха!
Мать села на стул…
С нами был третий - без третьего нельзя в телепроизводстве. Башкир - видеоинженер. Он приличный с виду мусульманин. Но ровный к богу и похмельному синдрому. Богохульствуем? Ни-ни! Вдруг кто-нибудь кроме меня прочтет эти строки, тогда про Башкира могут подумать неправильно. Я излагаю о нем не поверхностно, а осторожно - мы мало еще знакомы. Пусть пока будет Башкиром.
Мать теребит в руках платочек. Я оборачиваюсь. Чингиз у камеры. Кивок головы - «пишем». И мы пишем…
Какая она мать? Простая! Белесенькие волосы не кажутся седыми, глаза у нее тетушкины, а руки тонкие. Платочек она теребит. И вдруг сразу меня перебивает и просит прощения:
- Простите, простите, я сейчас расплачусь и испорчу вам интервью. А вас заругают. Ох, простите.
Да за что ж, тетушка, думаю! Но беру себя, только себя, в руки. Спрашиваю бодро:
- Расскажите, как было на самом деле.
Ну, нашел, о чем спросить! Мать ведь!.. Мать должна была нам рассказать, как ее сын стал убийцей! То есть совершил такое, что рассматривалось на суде именем РФ как убийство двух и более лиц. И она стала серьезной. Но беззащитной.
- А было так… наши дети поехали в одно место за город. Там было такое место, где Сережа со своим другом хотели открыть придорожное кафе. И почти открыли. Но тогда было время, в котором все нужно было проверять…
Иногда мне кажется, что я бы мог стать летающим человеком, первым летающим. И расправив крылья, я бы полетел в прошлое. Хотелось бы - в мое прошлое, в скромное мое доброе прошлое, где я смеялся искренне и любил одну девочку шестнадцати лет.
Я лечу шестикрылым Серафимом, Валерием Чкаловым, шпионом Пауэрсом, шутником Рустом, президентом РФ в шлеме на сверхзвуковом штурмовике - лечу в Сотниковское прошлое.
Август девяносто девятого. Ночь. Шоссе.
Суду «именем РФ» было бы небезынтересно…
Мне остается зависнуть над обочиной и ждать. Жду. Часы отбили три по полуночи. Показались огни. Огни приближались. Дальний свет от легкового автомобиля слепит глаза. Ближе, ближе свет. «Девятка» вдруг сбавила ход, мотор заработал с перебоями и заглох. Из машины вышли двое, они стали возиться под крышкой капота, слышалась незлобная брань: кажется, что дело не в моторе - просто залили плохой бензин. Что ж, придется ждать, пока остынет двигатель! Будем ждать… Там, в машине теперь сидят двое: он, Сотников, и его друг. Друг ворчит. Но Сотников думает о завтрашнем дне: завтра они с Ирой должны идти подавать заявление. Милая, добрая Ира… Ворчит друг. Не ворчи, друг, обойдется! Время такое - проверять нужно: бензин проверять, который тебе заливают в бак. Тревожные девяностые! Я на крыльях лежу: распластал крылья, укутался в перьях и лежу - напрягаю слух. О чем говорит Сотников? Ну да, конечно, о своей Ире, девочке девятнадцати лет. У них все впереди. У нее все впереди. Она станет его ждать с работы: она приготовит ему ужин - разложит приборы и хлеб. И станет его ждать, глядеть в окно, туда, где ночь и огни - цветные огни ночного N-ска. Огни, огни… Огни горят и несутся по дороге. Ночное шоссе. Обочина. Огни проносятся мимо. Чужие огни. Так случилось - так случается, когда события складываются не лучшим образом для людей, - что мимо обочины, машины Сергея Сотникова проехала машина. Машина остановилась метрах в тридцати. Развернулась, подъехав близко, стала фары в фары с машиной Сотникова. Из нее вышли двое. Вышли и Сотников с другом. Приглядываюсь я с неба. Кто же это в такую ночь мотается, где ему не следовало? Странные (страшные) люди - огромные: здоровенные парни с хищными лицами! Ох уж эти «девяностые»! И Сотников, верный Сотников, мог бы бежать по долам, спрятаться в густой траве и переждать. Ему ждать-то было всего ничего - полночи и полдня… Блеснули ножи. Брань… Началась между людьми жестокая брань. Из чужой машины выскочили еще двое. Их стало четверо. Против двоих. Я же называл тех «двоих», Сотникова с другом, уже нашими. Они стали для меня «нашими». И я болел, как всякий летающий человек, за «наших»! Они сцепились и огромным кровоточащим клубком катались по земле. Вот отвалился один, захрипел. Второй - исколотый ножом - испустил последний вздох, сморкнулся кровавым сгустком на грудь задохнувшемуся Сотникову. Третьего закололи в шею и сердце - достали до сердца самым острием ножа. Четвертый вырвался и бросился бежать по долам, и спрятался в густой траве и черной ночи.
Я возвращаюсь. Я сбрасываю крылья, и клянусь себе в миллионный раз, что больше не стану летать. Но никак не могу оттереть кровь с черных рукавов и белой моей груди.
Какая она мать? Седенькая, не старая еще женщина… Чем пахнет в ее квартире? Пчелиным роем? Огуречным рассолом или вареной колбасой? Или тюремной робой немолодого ее сына - девятилетней изношенной строгорежимной робой…
- Вы же помните, как трудно было всем жить в девяностые. Помните? Помните… Сережа хотел, чтобы всем нам было лучше жить. Он работал: он хотел начать собственное дело. На дороге, где они открыли кафе, было бойкое место. И там шла торговля. Но были такие люди, которые не хотели сами работать, а хотели жить за счет других. Но Сережа не хотел, чтобы кто-то жил за счет него, Иры, меня… Те крепкие парни, когда-то были вместе с Сережей, но они увлеклись наркотиками. Они жили за счет других. Такое слово было в девяностые. Рэкет. Боже мой!.. Они случайно проезжали по тому шоссе, и случайно заметили машину Сережи. Они стали фары в фары и тем самым уже дали понять нашим мальчикам, что они будут разговаривать на повышенных тонах. И видно разговор у них не получился. Сережа на суде показывал свои руки. Он говорил, что он изрезал руки, когда выхватывал у нападающих ножи. Сережа был боксером. Он умел драться. Они дрались вдвоем против четверых. Судья спрашивал: где вы были в тот и тот момент, когда били ножом того и того? Да разве ж я помню, говорил им Сережа. Мы катались по земле, мы бились насмерть. И было, на самом деле так - или они нас, или мы их… Получилось, что победил Сережа и его друг. Они убили троих. Четвертый убежал и привел милиционеров. Сережа с другом оттащили убитых с обочины в кусты. И дальше…
Мать не плакала. Она подалась вся вперед. И я сказал ей:
- Вы, пожалуйста, не подавайтесь вперед, а то выходите из кадра.
И она села прямо и смотрела на меня спокойно.
- Сережа сидит уже девять лет. И друг его тоже столько же… А вы знаете, - она вся подается вперед. Я молчу. Чингиз сзади меня молчит. Башкир молчит, - знаете, когда этих… тех хоронили, люди говорили: наконец-то их поубивали! Как они замучили весь район! Эти самые рэкетиры.
Она все-таки спросила в конце:
- Вы к Ире поедете? Поедете?..
Я знаю о секретах телепроизводства, но всегда думаю о законах бытия. Страдаю. Начинаю, следовательно, размышлять.
Технология производства шоу следующая: сначала рождается идея. В данном случае известно о концепции Эстетики Новой России. Звучало ж! - Эстетика Новой России! Топменеджеры, используя ресурсы частного бизнеса и государства (чаще), легко и непринужденно отмахивают: «Поехали!» И мы поехали. Нас набрали с разных мест; меня с улицы; я был безработным. Мне была теперь каждая копейка - как поэту Есенину каждая собака. Я был в восторге, мне было наплевать, мне предложили бешеные деньги! Я два года был безработным! Режиссеры, операторы, сценаристы, продюсеры, мы все хотели быть счастливыми - и трудились на нашем Новом Проекте, не покладая рук. Каждый был теперь обязан… Я, к примеру, обязан был «разводить» «героев» на интервью: откровенные, а не какие-нибудь там непрофессиональные. И я умел так.
Залезть человеку в душу, это надо уметь…
Чингиз немногословен, и с ним надежно, даже когда он краснеет от выпитого и становится страшно сентиментальным. Сантименты, когда за пятьдесят - важная черта душевности. Душевность - стремление сострадать. Спасибо и за стремление! Умеют же сострадать не многие… Чингиз сострадает. И мне с ним покойно, потому что он - за моей спиной со своей камерой и звукорежиссером Башкиром. Это редкая удача, когда за твоей спиной хотя бы некоторое время находятся приличные люди.
Мы воткнулись на автостоянку у центрального входа в городской парк. За воротами парка играл духовой оркестр. Музыка звучала. И мы ждали долго, и мне хотелось ждать еще дольше, - чтобы наши «герои» не приезжали, - и мы бы все остались счастливы! И неудовлетворенны в своих ожиданиях…
Я разводил виски с колой и неторопливо пил. Чингиз с Башкиром бродили по ближним аллеям парка: недалеко уходили - так, чтобы музыка была слышна. Я неторопливо хмелел и думал, что музыка хоть негромкая, но душевная; и была слышна, наверное, в самых потаенных уголках парка.
Складывалась прекрасная история. Сюжетная линия вела и вела. Было просторно снимать историю про Сотникова: так бывает, когда все «герои» соглашаются участвовать без лишних слов, и слова произносят полезные и значимые.
Ира была с нами честная, открытая…
Смиренно сидела. Девочка девочкой. Плечики остренькие. Ручки тоненькие. Глаза…
С нее можно было писать иконы или снимать в фильмах о революции, или она могла бы стать партизанкой и погибнуть, не сказав фашистам ни слова! Кто не знает Иры, тот рассмеется, и подумает, что я шуточно это пишу. А, нет, не шуточно! Я со страху и со стыда так пишу, я - здоровенный мужик!..
Мои крылья намокли под проливным дождем, перья вылезли, и стал я жалким и ничтожным, спрятавшимся в изголовьях девичьей кровати подлым ночным демоном! И зажмурившись до боли, не смея открыть глаз, слышу теперь все.
(Подслушиваю).
Я слышу, как девочка поднимается и ставит босые ноги на пол. Она так сидит. Слышу, как она плачет, как дрожат ее остренькие плечики. Она рыдает… Но она сильная - так, что мне, здоровенному демону с крыльями не сдюжить против нее: она будет первой молиться богу, она станет первой проклинать дьявола… В главный момент ее жизни она не сомневалась ни секунды. Это важно! Ни секунды! Когда наступает главный момент, никто не знает, - но важно, чтобы в тот момент не было пошлых и трусливых сомнений. У нее не было. Она может гордиться. Я горжусь ею, я!
Ира пришла с дочерью, четырехлетней дочерью. Мы шли вдоль фонтанов и мимо пивных, и мимо многих людей. Она была весела. И я старался держаться с ней ответственно, чтобы она не подумала обо мне, как о несерьезном человеке (ведь от меня теперь пахло виски; я, гад же! не мог дотерпеть до свободного вечера). Чингиз нашел точку. И мы стали снимать…
- …Я ведь испорчу вам все интервью. Я стану всхлипывать, даже плакать. А плакать ведь плохо, когда вы станете снимать - да? Кажется вам, что я сильная?.. Мы совсем не ожидали, что нас следующим утром же остановят на перекрестке и всех, всех арестуют. Нас остановили на перекрестке и всех посадили в воронок. И повезли. Меня продержали сутки в отделении милиции. Но я не знала. А узнала только через два года, что же случилось на самом деле. А ведь всегда можно извратить так событие, что даже невиновный или попавший по стечению обстоятельств станет злодеем. Сергея судили как злодея. И его друга. И когда на суде, на показательном областном суде именем эрфэ, - что вот они бандиты устраивают разборки и убивают друг друга, - им вынесли приговор, я считала года: первый, второй, третий, четвертый… десятый, одиннадцатый… семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый! (Вам страшно как я считаю?) Может быть, и не столько будет на самом деле, думала я, может они! одумаются и простят его раньше, чем он умрет в тюрьме? Но я отогнала от себя такие мысли - он не умрет! И я с ним не умру! Умереть - значит сдаться. Так я думала после вынесения приговора. Сколько? Вы знаете, да, знаете. Девятнадцать лет за тройное на двоих убийство. И Сережа отпустил меня. Он сказал - ты молодая, иди и живи своей жизнью, тебе всего девятнадцать. Сейчас сколько? Сейчас мне двадцать восемь. Как же я могла уйти и бросить его?! Тогда бы не родилась наша дочь… Сергей добился пересмотра дела. Суд присяжных вынес оправдательный приговор, а потом судья именем эрфэ заставил их, присяжных, вынести обвинительный. Но Сергею и его другу все-таки скостили по шесть лет. Ему осталось сидеть… тринадцать с половиной минус девять… получается четыре с половиной года. Осталось ждать немного. Совсем чуть-чуть, ведь, правда? А вы знаете, он там, в тюрьме, голодал…
Множество мам с детьми игрались в песочнице парка, а в отдалении стояли папы некоторых. Песочницу я назвал образцово-показательной. Потому что столько было места для игр и развлечений посреди песочного городка, что мамы с детьми не толкались и не мешались друг дружке, а игрались с совочками и ведерками. И смотреть мне было на их игру несказанно умилительно.
Мы записали интервью.
Чингиз посмотрел мне в глаза, когда сворачивались. Он мне сказал, но не в слух, а передал на расстоянии: «Ты молодец, ты дал ей высказаться, теперь, может быть, с помощью нашего Нового Проекта пересмотрят дело С.Сотникова. Пересмотрев же, выпустят его на свободу к Ире и четырехлетней дочери».
Глаза у Чингиза были красные. Я знал, что он рыдал и сильно переживал, когда писал это интервью. Но он плакал так, что Ира не видела. Он, Чингиз, был очень душевный и деликатный человек. Спасибо тебе от них, дорогой мой азиат!
Мы распрощались с Ирой и ее дочерью. Чингиз снял много кадров. Кадры были профессиональными, но они были и замечательными. Мы договорились, что на следующий день поедем с ней, ее свекровью, беленькой тетушкой, и дочерью Сергея на пасеку, где живут круглый год пчелы и растут летом огурцы.
Простак-водитель вез нас по улицам и площадям N-ска. Мы рассуждали.
- Ты представляешь, Чингиз, девятнадцать лет!
- Не представляю.
- Меня поражает сила этих людей. В чем сила… В правде? И в правде и во лжи, во всем, что стимулирует нас, что заставляет двигаться, бороться, не поддаваться проклятым обстоятельствам. Меня поразили не ее слезы, а то, как она говорила о нем. Как о боге!
- Как о боге…
- Ты сомневаешься?
- Нисколько. Мне нелегко.
- И мне. Знаешь, ведь нужно обладать волей, чтобы самому добиться пересмотра дела. Ведь он, Сергей Сотников, добился! Ты помнишь, ведь помнишь, как она говорила. Он сам нашел оплошность в судопроизводстве. Он сам добился того повторного суда. И ведь, черт подери, присяжные вынесли ему оправдательный вердикт. А судья… Гаденыш! Заставил присяжных вынести обвинительный, что виновны, но достойны снисхождения. С другой стороны, помнишь Глеб Жиглов в «Месте встречи…»? «Не надо было пистолетики разбрасывать!» Да, конечно, я понимаю, время такое было - проклятые «девяностые», но… Вобщем, я теряюсь перед этой Ирой, теряюсь.
- И я теряюсь.
- Ты, молодец, ты немногословен.
- Я же за кадром.
- А, я?
- Ты? Да, тебе сложнее, ты беседуешь.
- Беседую. Мне кажется, что суд именем РФ не может дискредитировать сам себя. И судья не допустил… Мы же понимаем, что то был показательный суд, когда первый раз в девяносто девятом. Кто стал бы разбираться? Одни бандиты убили других. Если бы те убили этих, то тоже бы сели на девятнадцать или меньше.
- Ты вот так уверен, что Сотников не бандит… Уверен?
- Да! Да и да!
- А как же «пистолетики разбрасывать»?
- Здесь скорее исключение из правил.
- Исключения есть часть закономерностей.
- Чингиз, я умоляю тебя!
- Хорошо, давай выпьем.
- Чингиз, я двадцать лет моюсь холодной водой! Я бывал на Кавказе, когда шла там кровопролитная война! Я знаю, что такое мужество!
- Знаешь?
- Да… Ничерта я теперь не знаю. Да, верно, ни-чер-та!
Мы доезжаем до гостиницы, выгружаемся, отпускаем до утра простака-водителя, тащимся к лифту.
Башкир сострадает вместе с нами:
- В это невозможно поверить: прождала девять лет! И еще сколько?
- Сколько? - спрашивает Чингиз.
- Сколько? - задумываюсь я. И вдруг радость в моих глазах… Лифт подъехал, мы вошли внутрь. Поехали. Радость. - Наш проект ему подспорье, подмога ведь! Ведь вдруг ему скостят? Значит… чего там считать, осталось тьфу. И дома!
И мы радостно-счастливые вываливаемся из лифта на свой этаж. Разбредаемся по номерам. Потом собираемся через какое-то время в номере Чингиза. Он откупоривает…
- За победу!
Ну, раз за победу, значит, за победу. Чингизу, ему видней.
Чингиз выпил и запил колой.
- Ты видал, какой она с нами была? Девочка, девочкой. Ручки. Плечики. Глаза… Я плакал. Какая она, какая…
Мы как бы были одной командой в тот момент, как бы ополчились мы против всего злого и пакостного на белом свете. Мы - не плохие, мы развеселые пьяницы, но мы добры к миру и друг дружке. Мы грустим с наслаждением. Башкир обнимает Чингиза.
- Чингиз, а я! Да я бы не осмелился ей чего сказать…
- А чего?
- Да… чего-нибудь земного!
- Она самая есть земная среди всех.
Мы опорожняем первую бутылку. Под добрый разговор пьется с величайшим удовольствием и скоростью. Это не в укор. Башкиру бежать придется. Не то, что бы мне неохота, - он как бы самый молодой, - да я б и сбегал, но Башкир уже подорвался.
Захмелел я тогда. Хораша-а!
А я как хмелею несильно, компанейским становлюсь. Как сильнее, то временем на меня может напасть угрюмость, и я давай вспоминать про то, что и некстати, и никто почти и не знает. Про войну. Бывал я на Кавказе, когда шла там кровопролитная война. Ну, так и в этот раз, после половины Башкировой поллитры, я давай копытом вышибать искру.
- Мужество, гришь?! Я тебе скажу, я-аа скажуу!
- Ты муж…ик, - икает Чингиз, но серьезно.
- Я?! Я - дрянь!
- Нет.
- Да-а!
- Тогда слушай. Я, думаешь, смелый? Я трусливей, бля, зайца! Мужаственны-ый!
И меня понесло.
- Это мы поперлись в одно село к чертям обезьяньим снимать про гепатит. Там какой-то черт пришел и сказал - все село, бля, заболело гепатитом! А ты знаешь, что такое гепатит? Это когда вся рожа желтая, и живот и жопа тоже желтые. И мы в том селе снимали, снимали и ни одной желтой жопы не сняли. То ли они уже отжелтели, то ли нас киданули. Ну и так вот, поехали обратно. И вдруг глядим, за нами две белые Нивы. Увязались, бля! И едут. И стали меня на дороге брать в коробочку, а я их стал в ответ бортовать. Так мы ехали час с лихом. И доехали. Приехали в Грозный, я к стакану с теплой водкой; а колени мокрые, это я руки потевшие обтирал; а в пачке одна сигарета. Так-то, малой!.. И чего я думал в тот момент, когда не знал, чего эти в Нивах хотят, когда рулил? Не догадываешься? Про мужество… Ха-ха! А ехали там боевики. Это сказал наш сопровождающий. Мы фебса с собой взяли. Кто такие фебсы? Ну, темнота. Фээсбешники это! Родненькие они мои! Я их… если бы не они… я их в зады готов был расцеловать, так я их, бля, возлюбил. Ну, думаю, кобздец. И думаю еще: жить, бля хочу! так хочу, что обоссаться готов, и не стыдно было б! Вот. И еще думаю, что, когда они, боевики, ехали рядом и на меня глядели, они ж не знали, что я главный, что я корреспондент. А они тоже не знали, что самый дешевый среди нас Игореха Корчагин, мой звукарь, по звуку техник. Думаю, надо им намекнуть, чтобы если им приспичит, то валили бы первого Игореху, а меня уж потом, потому что я главный и за меня могут дать выкупу побольше. Тем более у меня у папы бизнес, а у Игорехи нихрена за душой. Вот так, малой, я думал. Это, если по-честному, бля, по-чеснаку!
- Это к чему ты все? - спросил Чингиз.
- Как же, ты не понимаешь! - я уже слюной брызжу. - Она же мужествен-на-я! По-чеснаку! Не как я. Понял?
- А-а, понял, - удовлетворился Чингиз. И налил по последней, что было в бутылке.
- Понял, - Башкир был с нами заодно.
Когда стемнело совсем за окном, зажглись ночные огни N-ска.
Мы разговорились о боге.
- Бога нет, - богохульствую я.
- А и нет, - богохульствует Чингиз. - Я - кто? Мама моя полька, а папа был узбек. Папа вот умер, - с болью в голосе произносит Чингиз.
Мы готовы слушать про сокровенное. И Чингиз начинает:
- Когда папа заболел, вся родня сказала: его скоро призовет Всевышний. Не трогайте его. А папа заболел тогда. И я приехал, и послал всю родню на х… Я побежал к врачам и стал спрашивать, какие папе надо приобрести лекарства? Потом пошел и приобрел. А родня ему выкопали могилу и готовятся, когда папа умрет. Я им говорю, идите в ж… со своим Всевышним, я хочу, чтобы мой папа еще пожил. И стал давать папе лекарства. Папа через какое-то время открыл глаза и поднялся с постели. Потом мы пошли с папой на кладбище. И он посмотрел на могилу и сказал, мелковатую вырыли, цемента пожалели под закладку.
Чингиз задумался, поискал глазами. Башкир предупредительно с извиняющимся видом убрал со стола пустую бутылку.
- Через полгода папа умер.
Я посожалел, как и положено о покойных. И спросил:
- А к чему Чингиз, ты это… про папу?
- Так к тому, что все мы ходим под богом.
Башкир спросил:
- Сбегать?
- Сбегай.
- Да, надо.
К самой поздноте опомнился Башкир. Было глубоко заполночь, когда мы уже изрядно хмельные, пьяные стали смотреть нашу картинку, ту, что отснял минувшим днем Чингиз. Смотрели. И в одни момент, когда Ира, жена Сергея Сотникова, стала рассказывать об их ребенке, дочери, рожденной четыре года назад, Башкир воскликнул:
- Вот!
- Что ты кричишь? - я прям испугался от крика.
- Вот, что мне запало в душу. Как она рассказывала, как он голодал!
Я с усилием прогоняю пелену с ума.
- Ну-ка, ну-ка? - перематываю к началу рассказа. Запускаю. Чингиз красными глазами смотрит в телевизор, носом клюет, кажется, будто он заснет сейчас.
Мы смотрим запись.
Вот так она говорила:
«…а когда мы решились на ребенка, Сергей голодал. Как?.. Он прочитал в книжке, что надо почистить свой организм перед… зачатием. Он там, на зоне, спортом занимается, а еще решил поголодать. И две недели он голодал. Потом я к нему приехала…»
Мы досмотрели. Я устал. Мы собрались расходиться.
Я пьяно искал глазами по номеру: пустые бутылки под столом, ошметки закуски на столе, пластиковые бутыли из-под «кока-колы» на подоконнике. А потом уставился в Чингиза. Он плакал. По щекам его текли слезы.
- Какой ты сентиментальный, Чингиз, - сказал я. И тоже заплакал.
Мы разошлись. Я ушел в свой номер. Но мне не спалось. Я все ворочался с боку на бок. Потом подскочил, поняв, что не допил. И набрал кнопки на телефоне номера. Я сказал, что в такой-то и такой-то номер нужна девочка. Через десять минут мне привели девочку. Я подумал, что на час хватит - как раз восполнит, то, что не допил. Мы уж приспособились на кровати, как в номер снова постучались. Я встал и открыл. На пороге стоял Башкир. Он сказал:
- Не спиться.
Я подумал и сказал ему:
- Это от переизбытка чувств. Нужно сбросить груз ответственности.
- У меня нет денег, - сказал Башкир.
- Что ж, - сказал я. - Бери на полчаса. Через полчаса гони ее ко мне.
- Угу, - буркнул Башкир.
Девочка оделась и ушла за Башкиром.
Я ждал, ждал и уснул.
Наверное, через полчаса ко мне в номер стучались. Я не слышал.
Утром не стал переспрашивать Башкира. Он тоже ничего не говорил, но был благодарен мне, что я не пожадничал. Так мне показалось. Чингиз же утром замкнуто и мужественно переносил похмелье. Наш водитель, простак-парень, гнал свою «Газель» на запад и восток, туда, куда нужно было нам в день наступивший.
Я не стал шестикрылым Серафимом.
И многое в своей жизни я делал плохого, как и любой другой в своей же жизни. И доброго. И это доброе грело; и казалось, что будет прощение нам, грешникам, за светлые порывы души. Даже богохульство простится.
Мы проезжали мост. Зазвонил мой телефон.
- Алле, - сказал я уверенным голосом, чтобы не думали, что я не в форме.
Там и не думали. Говорили бодро по-деловому:
- Так, значит, информация. Сотников и вся «сто пятая» снимаются с проекта. Отбой, отбой, ребята. Вы поняли? В стране сменился Генеральный прокурор. Новый Генеральный прокурор отменил участие в проекте убийц. Отрабатывайте следующего героя.
…
Последний перед отлетом день мы так же сидели в номере и пили водку. Чингиз все повторял и повторял. И так мне было неприятно от его слов на душе.
- Они думают, что раз и нате вам. А я думаю, что разве так можно?! Какая она честная с нами была, открытая. Смиренно сидела. Девочка девочкой. Плечики. Ручки. Глаза. Я плакал. А они так поступили с ней! - допил водку. Поправился: - С ними.
Я сказал:
- Гнилой получился, петушиный, базар!
Башкир молчал.
Мы летели в самолете. Плотные облака обволакивали землю. Где-то за облаками пряталась эстетика…
01.07.2008г. Москва.