Кинодиректор служил в ВДВ и французском Легионе.
Я знал одного майора: он имел орден за мужество, учился в инженерной Академии в Москве. В свободное время он посещал лекции американских христиано-сектантских проповедников. За то, что майор два часа слушал лекции о предстоящем конце света и о спасении души, ему платили пятьсот рублей; за конспектирование кормили горячим обедом. После лекций майор выстаивал ночь охранником в модном клубе под «техно». Я не осуждал его.
Кинодиректор был славный малый.
Он пересчитывает деньги. Но делает это небрежно: не в том смысле, что считает небрежно, а в том, что на деньги смотрит с пренебрежением.
«Славный он малый», - подумал я.
- Это… на бензин. Отдадите водителю сразу. Это… под расчет. Отдадите по приезду.
«По приезде», - подумал я.
- Давай, на «ты», - я проникаюсь к кинодиректору. Он моложе меня. Это видно по тому, как он энергичен. Это заметно мне, - я привык вчитываться в возраст собеседника. Я произношу несколько дежурных фраз с «ты». Он отвечает упорно с «вы». Я напираю, что: давай по-простому! Он сказал, что его родители так воспитали.
- Берите за все чеки, счет за гостиницу, вот вам суточные.
Я подумал, что так его воспитали в ВДВ и французском Легионе.
«Упорный малый, со стержнем», - подумал я. И уехал в командировку.
Я люблю Паустовского. И не люблю Мещеру. Люблю «одесские» рассказы Паустовского. На литературе за «Мещеру» у меня было пять. В школе мы не изучали «одесского» Паустовского.
Если представить и проанализировать, за что можно любить Мещеру?
Нескончаемые болота от Москвы до Владимира. Дорогу «вытянули», будто кузов автомобиля после лобового столкновения - ровно стало, но на скорости ведет по колеям то влево, то вправо.
Шоссе.
Иногда, когда машины впереди выстраиваются длинной вереницей перед светофором, я хочу стать болотным комаром и перекусать до смерти, всех кто впереди меня.
Комаров в Мещере тьма.
Не возлюбит случайный человек Мещеру - нет!
И лишь, когда высидишь в засаде положенные часы до рассвета, когда протрешь глаза от липкого утреннего тумана и сквозь молочную густоту начнешь различать очертания высоченных мертвецов с кожей-берестой, тогда сожмешься испуганно и преклонишь голову перед Мещерой. На наших болотах смиренно умирают березы. И стоят мертвецами голые стволы; береста на «мертвецах» ломкая и не так горюча, как с молодого деревца. «Молодежи» хватает по краям болота. Они - посреди тумана - пугливые: веточки тоненькие, стволики хлипенькие. И будто не стоится им на месте, не терпится - шевелят ветвями: ах, скорее бы вырасти до небес! Ах, как бы не замочить стволы в мещерском болоте! Мы уж не замочим, мы уж поосторожней будем стариков! Та береза, что посреди болота, могла бы многое рассказать; она теперь уж мертва - через ствол переломлена; верхушка упала в болото и сожрана за год им.
На болоте местами снег и ледок. А местами ледок зелен. Издалека зелень видно.
А может, кажется, что зелень?
Может, это от стволиков березовых и осиновых и кленовых и ясеневых - что по краю болотища - отражается в подольде не зелень, а свежесть наступающей весны и молодости.
Но - тина под ледком. Тина… с прошлого еще году.
В дороге я подбирал слова, простые слова, чтобы сблизится с коллегами. Коллеги мои были людьми разными, случайными. А я подбирал слова, чтобы было им, «разным», легко со мной. Я всегда ищу простые слова, когда сближаюсь со случайными попутчиками.
Городок этот «хрустальный» верстах в семидесяти от Владимира. Я считаю расстояние на версты и пересчитываю версты на километры. И получается неразбериха.
Как въезжаем в город, тут тебе видны и «Ленин с кепкой» на площади, и церковь за побеленным забором. В самый рабочий полдень мы въехали в городок. Пусты улицы. В центре, где две улицы крестом, - торговые ряды. На рядах написано большими буквами «Элитное нижнее белье». Я сосчитал, наконец, версты и стал думать, что вот бывает элитное жилье. А значит и бывает элитное белье. Ах, «хрустальный» ты мой городок! И рассмеялся. И коллеги рассмеялись.
Машина наша, «четверка» со столичными номерами, тонирована. И не видно снаружи, кто внутри…
Режиссер мне сразу понравился. Он из Питера. Питерские теперь нравятся всем.
Режиссер - толковый малый.
Перед нашей командировкой он советует, как снимать героев. Он вернулся из первой командировки Нового проекта. Он говорит о том, что не понимает эстетику новой России.
- Конечно, я не понимаю эстетику новой России. Реалити-шоу… - он задумался. Но режиссеру кажется, что я понимаю его в подтексте. Он продолжает: - Реальный разговор с «героями» получился, когда мы расселись за столом. И так здорово они говорили. А когда мы стали снимать, уже не было реалити. Выговорились. Вы не садитесь с героями за стол. Найдите причины. С «героями» нельзя выпивать.
- До? - спрашиваю.
- И после.
Режиссер образованный малый - к съемочному процессу подходит ответственно. Он спрашивает:
- Кто у вас?
Я говорю:
- Дениска, - смотрю в бумажки и называю фамилию. - Отец его согласен на участие в шоу, и брат согласен. Мать не согласна… - я спохватываюсь - у меня опыт! - Родни у Дениски много. И друзей.
С погодой нам повезло. Оператор, странный малый, все сетовал на захламленность «хрустального» городка. Оператор - дока в деталях. Из деталей складывается картинка, видеокартинка. Видеокартинка всегда ярче самого яркого солнечного дня, или чернее самой черной ночи: тут зависит даже не от мастерства, а от сверхзадачи.
Помню - эстетика новой России!
И оператор помнит: выставит камеру, примерится к кадру - поглядит в видоискатель; вдруг становится строгим. И с обидой говорит:
- Посмотри, сколько мусора и нечистот!
- Весна, - говорю я.
- Нужно искать точки, - говорит оператор.
И мы стали искать «точки».
Но это не в первый день. В первый день по приезде мы отправились плутать по Мещере. Заплутали - раз, другой свернули не на ту дорогу. Дороги в Мещере прямые и извилистые - разные, но все горбатые и в выбоинах. Как подъехали к нашей деревне, стали сворачивать на проселок, видим, мужик пьяный сидит на дороге, а его за руку баба тянет. Подъехали ближе, смотрим сквозь окна. У мужика лоб рассечен, кровь размазана: щеки впалые, волосы всклокочены. Баба тянет его и поднять пытается, а не может. Баба тоже не в себе, и лицо у нее такое зачерствевшее, - будто пережила зиму в самой болотной глухомани. Морозами и оттепелями изуродовано ее бабье лицо.
Хоть бы это была последняя их - бабы с мужиком - зима! Подумал я.
Дураки вы мои «хрустальные»…
Дураками на Руси всегда называли бедолаг.
Мещерские кошки разномастные. Одна сидит над окошком - на козырьке. Козырек с узорной резьбой. На оконцах сквозь стекло - занавески тюлевые, герань цветущая. Стекла мутные с трещинкой. Свинца бы им, стеклам оконным, тогда хрустально преломилось бы солнце в деревенских окнах, форточках - хрустально, жизнерадостно. Солнце бродит по небу, будто само по себе, будто ему законы не писаны: то за облако спрячется, то подмигнет, то укусит - сощуриться заставит.
Я щурюсь.
Кошка на козырьке жмурится.
Под окном три кота стонут - мякают:
- Мяк, мяа-ак! Мя-мя-мя…
Наш дом - тот, что мы искали. Стучу в оконце. Дребезжащий звук.
Пока ждали, как выйдут хозяева, я осмотрелся - через забор глянул во двор. Двор ухоженный: смородиновые кустики ладно дружно растут; вокруг каждого кустика столбики и дощечки поперек, чтобы кустики не валились; земля чиста - с осени видно убирали листву, и весной уже успели подграбить, вымести.
Во дворе собака заходилась лаем. Черная псина с острыми ушами.
По двору к калитке шел хозяин. Вышел к нам, поздоровался. Это был молодой парень лет двадцати с круглыми глазами, широким лбом и умными залысинами.
- Немец, - просто сказал хозяин, - Сторож. - Он снисходительно посмотрел на пса. Тот, вывалив язык, метался по вольеру. - Свободу любит. А так добрый. Здрасте.
«Немногословен, - подумал я. - Так и есть, как расписали «героя» продюсеры».
- Папа на работе. Мама дома. Проходите.
Мы заходим во двор, идем мимо кустиков смородины. Пес наматывает круги по своей клетке, уши торчком; талдычит свое охранное - гау, гау! Крыльцо высокое, ступеньки крутые. На задах, смотрю, сруб. Баня! Сотки три земли под огород. Немного.
Эх, деревенщина, ты моя, «хрустальная»…
Я так подумал, когда вошли мы в дом, и расселись в зале с коврами и торшером; мать, женщина смуглая, но выкрашенная в блондинку, строго посмотрела на меня. Я тоже смотрел на нее и не отрывал взгляда. А она увела взгляд в сторону…
Чего мне боятся деревенщины? Она, деревенщина русская, бывает строгой, - но всегда во все времена не злоблива, не пакостна была.
Я обрисовал в общих чертах ситуацию: уточнил про шоу - где и на каких условиях будут происходить все действа. И какую роль будет играть их старший сын Дениска.
Мама Дениски заметила в моих руках диктофон. Я вожу с собой диктофон, чтобы записывать умные мысли. Мысли мои мне иногда нравятся, но всегда не нравится голос, которым я произношу умное.
- Уже записываете? - не строго, но с опаской спрашивает мама Дениски.
- Нет. Это я для себя… - и сбился. - Нет, вы не подумайте. Если вы не захотите участвовать в шоу, никто вас, конечно, не сможет заставить. Вы ведь учитель пения?
Она, Денискина мама, оказывается, умела долго и красиво рассуждать.
- Я с самого начала была против. Ну, скажите, зачем все это? Для чего моему сыну все ваши шоу? Я и раньше говорила ему, чтобы он бросил свой дурацкий бокс. Мордобой! Мордобой! От него и беда. Не стану я… Я и своим сказала, чтобы не валяли дурака. Они не слушают меня, - и примолкла вдруг.
Отец вошел. Денискин отец.
Мужичонка такой неказистый - на тракториста фигурой похож - работяга. Горбится; руки повесил плетьми; ладони широченные и под ногтями черное. Только лицо интеллигентное у Денискиного отца - инженерное - с такими же умными залысинами и крутым лбом.
«Нестыковочка в портрете», - подумал я.
С отцом мы уточнялись, как будем снимать. Он немного рассеянным казался мне, но очень доброжелательно отнесся к моим словам - или равнодушно, или как будто он устал сильно. Говорил отец высокой нотой и будто подпевал сам себе.
- Вы поете? - спросил я отца.
- Играю. На баяне. И Дениска играл…
Баня оказалась не баней, а сарайчиком, в котором жила коза. Собаку решили выпустить и посмотреть - сразу она сожрет оператора или сначала обнюхает.
- О чем говорить-то? - спросил брат Дениски. - Я и не знаю.
- Ну, как же! - вскрикиваю я. - Вы же родня! Должны поддержать! От вас все и зависит… - и сбился на этом месте. Меня предостерегли продюсеры, чтобы лишнего «героям» не говорил. А то станут надеяться.
Мы, съемочная группа, надеялись, что нам повезет с погодой. Снимать решили на следующий день утром рано. Предупредили, что процесс этот долгий и нудный.
Мы вернулись из деревни в «хрустальный» городок, когда улицы его и весенний мусор с нечистотами скрыла ночь.
- Ничего себе городок, - сказал я. Гудел надрывно мотор. Водитель устал за долгий день переездов. Оператор, странный малый, был неразговорчив.
И я не стал развивать тему.
Мы разместились в гостиничном номере - по двое в комнате. Оператор как уснул, сразу захрапел. Я страдал от его храпа и думал, что наш кинодиректор не жадный человек (мог бы каждому заказать отдельный номер), но ему по должности предписано экономить. И он тоже страдает, потому что ему снится ВДВ и французский Легион. Я пнул ногой по койке оператора. Он фыркнул и перевернулся на другой бок - лицом от меня. Я уснул, и мне снилась Мещера с белыми, ослепительно белыми березами, но так, что каждый или через один стволы были переломлены в половине дерева. И болотная жижа… Я не узнал бы Паустовского на портрете или, если бы встретил его в Мещере. Но мне снился Паустовский в шляпе и болотных сапогах. И я подумал во сне, что надо было и мне попросить у кинодиректора болотные сапоги на командировку…
Утром я проснулся первым и перед тем, как ехать прочитал инструкцию. Читал не по пунктам, а наискоски - что нужно снять: «Вид города - открыточно-туристический. Город нашего героя - криминально-чернушный. Продавить все болевые точки, выдавить слезу. Получить от тренера фразу - я их мордобою не учил; бокс - это не драка, а спорт. Предупредить родню, чтобы на камеру они не рассказывали, что они со своим мальчиком созваниваются через каждые полчаса. Вообще-то это запрещено. От каждого, кто у нас что-то говорит в кадре - фразу: «Я такой-то, такой-то даю согласие на участие в таком-то проекте, который выйдет в эфире на таком-то телеканале»».
Утро, ты мое, «хрустальное»…
Я так думал, когда бродил по огороду. И замочил ноги - земля еще холодная, слякотная с зимы.
Оператор выставлял камеру.
Мы развели костры и набросали в огонь прошлогодних листьев и травы. Задымило на задних планах. Оператор снимал, как отец сгребает листву и носит охапками в костер. Выпустили собаку; она обнюхала оператора и стала носиться по двору. Вывели козочку из сарая; козочка вела себя «неадекватно» - пугалась нас, взбрыкивала и поворачивалась к камере задом. Я непроизвольно уводил взгляд на огонь. Отец сказал, что коза уже половозрелая и ей теперь нужен козел.
Утро бывает туманное не потому, что туманы парят на болотах, а оттого, что свет по утру нечеткий, неясный. Солнце становится то розовым, то с голубинкою. Солнце - шар круглый: то вдруг овальный, то размытый по краям. Утром «тень на плетень» не ляжет. Утром ровно и туманно все в округе. И в душе…
К вечеру разойдется.
Вечером свет такой, - словно бригада осветителей выставила софиты и заливающие, и контровые. Портреты получаются - будто вырубленные, будто срисованные крупными мазками, но очерченные по краям желтыми бликами, оранжевыми полутенями.
У Денискиного отца лицо портретное. Скулы широки. Шея худа - кадыкастая, как у подростка, но синевой отдает - выбрито дочиста. Нос по переносице прямой и ноздри широкие.
Я люблю читать по деревенским портретам…
Глаза полуприкрыты.
Веки полупрозрачны.
Губы не поджаты, но тонкие - с полуулыбкой.
Очертания…
Я так пропах дымом костра и жженых листьев, что в доме, когда расселись за столом, все обнюхивал себя и старался выглядеть бодрым, хотя устал от беготни. Денискина мама собрала обедать: ватрушки с черникой и картошку мятую с котлетами. Ватрушки запивали чаем. Денискина мама все поглядывала в мою сторону. Я ничего ей не обещал и даже сказал, что мы, журналисты, такие пронырливые. Она не улыбнулась в ответ; губы у нее полные, и вся она - пышная по-деревенски. Но глаза… глаза… будто в половину открыты, а на половину будто в другую сторону смотрит. Куда - не ясно. Туманно…
Отец неинтересно говорил, когда мы писали с ним интервью. Я почти ничего не запомнил. Отец выкатил из гаража «Запорожец». Возле «Запорожца» и писали. Зеленый «Запорожец», болотного оттенка.
- «Запорожец» я купил в девяносто втором, - сказал отец. - Там, - он кивнул на дом, - есть фотография, где мы с Дениской в «Запорожце»… Свободы ему много было, сам по себе рос. Самостоятельно.
Одно это я и запомнил.
Брата Дениски заставили поколотить «грушу», ту самую, на которой тренировался старший. Младший колотил что есть силы. Кулаки сбил. Кровь слизнул - и на нас застеснялся. Усадили мы его на пенек. Ну, говори, младший, так говори, чтобы тронуло самых черствых, чтобы слезу выдавить, чтобы сострадали, чтобы простили!..
Так себе он говорил - полусловами - отрывочно.
- Значит судьба ему, - сказал младший. - Мы, родня его, так думаем. Ведь он мечтал о спорте, карьере. Карьере… На баяне играл. Шоу… Такое ему теперь досталось шоу. Через это самое судьба дает ему шанс. Шанс, чтобы он понял… и стал известным. Через это самое - через наказание. Мы, родня его, так думаем.
Мы прощались с Денискиной родней. Мама спросила:
- А это поможет ему?
- Это поможет ему, - отвечаю я. И спохватываюсь: - Мы вас не снимали. И не будем настаивать.
- «Запорожец» сняли, чтобы над нами все смеялись? - глазами, глазами сказала.
Оператор вступился за меня - оправдывался, что это экзотика, ретро! Убедительно говорил, руками размахивал: картинка - супер!
«Все-таки он странный малый», - подумал я.
Она, мама Денискина, мне показалось, хотела улыбнуться. Но не улыбнулась. Она дала нам телефоны друзей и знакомых Дениски.
- Они скажут за него, - сказала мама.
С истошным мяканьем с козырька сорвалась кошка. Она стремглав кинулась бежать, за ней трое разномастных котов. Все обернулись. И рассмеялись.
Мы выехали за деревню. Дорогу теперь мы знали. Дорога была свободной. Мы мчались в гостиницу, я все всматривался в вечер за окном. Понял - искал того мужика с бабой - бедолаг мещерских.
- Бедолаги, вы мои, «хрустальные», - сказал я. Но не сказал, а только подумал.
Перед командировкой мы размышляли об эстетике новой России.
Шефредактор Нового проекта, женщина с печальными умными глазами, не стала говорить об «эстетике» цинично.
Я слушал ее.
Она воспринимает мир синтетически. Я - абстрактно, - но разбираюсь в деталях: мне нужно, чтобы детали гармонировали друг с другом и с миром. Когда детали бросаются в глаза - теряется гармония. Детализация. Это импровизация мастера с окружающим миром. Излишняя детализация случается от избытка необразованности.
Новая эстетика - важная деталь.
Новую деталь станут называть креативом.
Мы не говорим модно. Мы говорим понятно. Мы понимаем друг друга. Она случайная. Я случайный. Мы встретились - и стали размышлять на одном языке.
- Я не понимаю эстетики новой России, - сказала она.
- Я не понимаю эстетики новой России, - ответил я. Мыслить я учился на уроках литературы. Думаем же мы постоянно. От дум со временем рождаются мысли; в афоризмы их преобразует здоровый цинизм.
Два оставшихся дня мы снимали «хрустальный» городок.
Я не люблю Мещеру.
Мещеру чтобы любить, нужно быть Паустовским.
Озера в Мещере карие - это глаза Мещеры. Небо Мещеры в верхушках берез - это волосы Мещеры. Леса Мещеры - ее тело. Нагая Мещера. Весна распутница ласкает тело простоволосой девки Мещеры: стоит появиться первым листкам, застыдится Мещера - накинет полупрозрачные сорочки из зеленой весенней пряжи.
Много в Мещере Денискиной родни. Много доброго и жалостливого сказали про Дениску. И что такой он был в детстве приветливый: и на баяне играл, а в школе душою был класса. И спортсмен, и на бухгалтера выучился, и в армии отслужил. До службы ему условное наказание было назначено судом. Подрался. Но за девочку вступился. Хороший он парень, Дениска из Мещеры, только слабохарактерный. И, что мы, его родня, вся Мещера, будем болеть за него и станем участвовать в шоу.
Только мама Денискина отказалась. Я не уговаривал ее. Стержень в ней. Такую не переломишь. В кого же Дениска? Думал я. В отца?.. Или не повстречался ему добрый попутчик… Или свободы было много…
Бродили мы по «мальцовским» рабочим кварталам.
Домики по улочкам в ряд выстроены, и все как солдаты на марше: красного кирпича, с белеными наличниками окон. Только заборы в «мальцовских» кварталах разномастные, - их уж строили после революции при Советской власти. По заборам и разобрать только богатство хозяев. Но заборы все больше обшарпанные: зеленые, голубые, желтые - облупившиеся с зимы. Ближе к озеру, где пейзажи побогаче, попадаются заборы каменные, за ними домищи, такие, которые строились уже после Советской власти. Эстетичные - не как солдаты на марше, а как генералы при лампасах на параде: антенны спутниковые на крышах тех домов.
Оператора я не тревожу, не мешаю ему. Иногда укажу - смотри, кадр. Он кивает. Молчун. Не курит. Я курю много и в небо дымлю.
Смотрю, по улице потянуло дымком - мальчишка жжет костер. Из дома рядом вышел старик. Он долго примерялся к лавке и долго усаживался. Старику куда спешить? Мальчишка веточки и листья подбрасывает в костер, и поддувает, чтобы разгорелось. Оператор направил объектив в мальчишкину сторону: за дымком прячутся лишние детали; весь квартал на картинке получается - рубленный, крупными мазками - с живым передним планом.
По кварталу из-за бугра вдруг вывалила на нашу дымную улицу ватага конопатых мальчишек лет десяти-двенадцати.
Смотрю.
Оператор снимает.
Первый топает: в пальцах сигарета, в другой руке мешок целлофановый. Курит, но видно - не в затяг. Смешно. Картинно так затягивается и резко руку отдергивает от лица. Подошли ближе и стали у костра. Конопатый докурил и окурок втоптал в песок. Втоптал, а потом взял да и вывалил из целлофанового пакета все его содержимое в костер. Сразу и повалил черный дым, так повалил, что в миг заволокло гарью всю улицу.
Кашлянул оператор; он метрах в десяти от мальчишек - но снимает.
Из «мальцовского» домика вышла пожилая женщина. Бабка. Слышу, причитает - и что же вы окаянные наделали! И на внука - матери нажалуюсь, не пущу больше гулять! А ну тушите!
Конопатый первым стал тушить: палкой шарахнул по кострищу, а от этого только сильней разгорелось. Бабка попричитала и во двор - хлоп калиткой. Дед сидит у забора: спина у деда не гнется, и курит он - изо рта обкурок не вынимает; хорошо - ветер несет дым к озеру. Дед глядит на мальчишек и шамкает губами - мусолит обкурок.
Конопатый у них за главного.
Слышу, рядом же.
- Надо поссать на костер.
А другой - шпынявый, дохлый, на Кощея похож - ему парирует страшным тонюсеньким голоском:
- Ты что! Пипиську обожжешь!
Стали мальчишки бегать от костра к куче песка: сначала в ладошках таскали песок и сыпали, - но много ли унесешь в ребячьих ладошках? Конопатый сообразил - подобрал пивную бутылку и стал сыпать в нее песок. Насыплет - бежит к костру - тушит из бутылки. Со стороны кажется, что не песок, а вода льется из горлышка.
Ну, потушили, слава богу.
Я посмеиваюсь про себя.
И тут конопатый вытащил палкой из кострища проволоку - длинную скрученную; бросил ошметки на землю и стал топтаться по ним. Стоптал в одну кучу; бумажкой прихватил, чтобы не обжечься, и сунул в пакет. И стал пробовать на вес. Делает задумчивое лицо, будто складывает цифры в голове или умножает дроби. Но он, как оказалось, килограммы переводил на рубли.
Подошли мы, спрашиваем - чего делаете, пацаны?
- Медь, - говорит конопатый. - Сто сорок рупь за кило. Изоляцию обжигаем. А вы кто?
- Люди, - говорю. - Чего с деньгами будешь делать?
- Тащиться… Чего снимаете? Нас?
- Какие куришь? - гну свою линию.
Конопатый застеснялся. Но на него пацаны смотрят, он же за главного в ватаге.
- «Приму» с фильтром.
- Покури еще. Мы тебя снимем.
- А-аа, фигушки! Потом все мамке расскажете…
Другие кричат:
- Не дрейфь, кури. Ха-ха!..
- Тебе мамка курить не разрешает? - спрашиваю.
- Я сам по себе, - вдруг гордится собой конопатый. Достает пачку, вынимает сигарету и подкуривает от зажигалки. И так же картинно начинает курить.
Оператор снимает.
Мальчишки хохочут, подпрыгивают на месте от восторга - приключение ж!
Конопатый затянется чуть-чуть, и резко сигарету от лица - фартовый!
Свобода пацанам по первому теплу!
Покурил конопатый и говорит своим - пошли на озеро проволоку жечь. И ушли они. Дед остался сидеть у ворот. Бабка опасливо выглянула со двора: на деда - бог с ним, с дедом. А где внучок неслушник? Заворчала на внука - домой счас же!
Пошли мы вверх - от озера к бугру - своей дорогой. Мимо девочек, что прыгали по разрисованному мелом асфальту, мимо огромных ржавых заводских ворот. У ворот Пеппи на велосипеде. Чулочки на ней цветные - красно-желтые; юбчонка простенькая, но яркая. Такая вот Пеппи - длинный чулок из «хрустального» городка. Пакет с хлебом висит на руле. Она пересчитала денежки-сдачу. И спрятала денежки за чулок.
Поехала.
Оператор снимает.
И вдруг я вижу - кадр в браке! Задний план же…
За огромными ржавыми воротами - заводские цеха. Трубы бездымные. Обрывки колючей проволоки. Детали, детали… много лишних деталей. Тишина за воротами. Только слышно как ветер гуляет - ныряет сквозь черные провалы окон и бродит по пустым цехам, поддувает зачем-то в остывшие печи.
Я в сердцах выражаюсь нецензурно:
- Какая это, нах… эстетика!
Немногословен оператор:
- Жаль. Девочка такая живая получилась.
- Завод, ты мой, «хрустальный», - бранюсь я.
Закуриваю.
Мы уходим прочь.
Чего есть самого загадочного в русской душе?
Тосковать умеет русская душа. Так не одна душа не умеет, как русская. И песни у нас такие же. Наслушаешься некоторых, особо задушевных, особенно по таким вот «хрустальным» городкам. И думаешь: «Русь, ты моя, плаксивая!.. Прости, Мещера. Поедем мы. Пусть уж они тут как-нибудь сами. Уж, как-нибудь…»
Перед отъездом мы снимали, как раскатывают хрусталь.
Долго шли по коридорам и пустующим складам, пока не вышли в жаркий, до нестерпимого жаркий, цех. Две печи. В печах раскаленная жижа - хрусталь. Стеклодувы торопясь все делают: стальные трубки окунают в жижу и вытаскивают шарик хрустальный. Дуют, дуют. И крутят трубку. Шар все больше становится. Стеклодув, мужик сноровистый, стриженый бобриком, подкручивает на ходу трубку - шарик на глазах увеличивается. Глаз не оторвать от раскаленного хрусталя. Переливается оранжевым и лиловым. А внутри хрусталя - ярость - ярость огня. Поддувает стеклодув. Усаживается, берет деревянный ковшичек-катальник. И ласково, но скоро обкатывает шарик по снаружи. Обкатает, и в «форму» - раз. Ногой на педаль. Вспыхнет ярость. И погаснет. Хрустальная ваза застывает на конце стальной трубки.
Таким разговорчивым оказался сноровистый стеклодув. Он меня манит. Шумно. В ухо мне дышит:
- Чего без спросу снимаете? А? Шоу. Я мне что? Деньги есть? Есть - плати. А нет, гуляй, паря.
Я смущаюсь, оправдываюсь. Тот повеселился надо мной и дышит мне в лицо настоянным перегаром:
- Шучу… Шоу, говоришь? Мой сынуля тоже все по тюрьмам, да по тюрьмам. Не-ет. Он пацан правильный. Он определен положением. Он на тюрьму возит чай и сигареты, и все остальное, - подмигнул стеклодув, - ну понимаешь. Город у нас серьезный! Что за шоу?
И я под шум вентиляции в жарком цеху «хрустального» завода рассказываю:
- По тюрьмам и зонам России отобрали двадцать претендентов… боксеров, отбывающих наказание за разные преступления. И за убийство, и за грабеж.
- Серьезные статьи.
- И все они дали свое согласие на участие в реалити-шоу. Всех претендентов этапируют в одну зону, где они некоторое время до начала турнира будут тренироваться и готовится к поединкам. Их будут беспрестанно снимать - и утром и вечером. Реалити… Их будут тренировать известные спортсмены - чемпионы мирового уровня. Через спорт им будет дана возможность осознать и реабилитироваться… О каждом мы снимаем историю, про его родню, жизнь, дом.
- У нас чего?
- Чего?
- Из наших, говорю, кто? Ты скажи. Мы тут сами пробьем, что к чему - кем наш зема катит по жизни.
- Дениской вашего зовут, он из деревни… А кто станет чемпионом, получит приз.
- Статья?
- Грабеж. Они с подельником отнимали у прохожих мобильные телефоны. Получили оба по четыре года. Приз какой не знаю.
- Хорошая статья.
- Да. Все так и говорят про вашего земляка, вся родня, что он приличный человек. По глупости попал. Слабохарактерный. Говорят, он считался в классе самым сильным, а лидером был другой. Может, призом будет свобода, если подойдет время условно досрочного.
- Мы пробьем…
- Свободы было ему много…
- Свободы, паря, много не бывает. Дело говорю. Свинца не хватает. Хрусталь! Тут дело в свинце. Добавь свинца и получается хрусталь.
- Я вам верю. Родственники каждого из участников шоу надеются, что их «герой» получит первый приз.
- У нас тут места глухие. Ленина видал на площади. Знаешь, куда рукой указывает?
- Куда?
- Да никуда. Слушай, как у нас говорили: «Просыпается народ: что нам партия дает? Наша партия не ****ь, всем и каждому давать».
- А теперь?
- Кто чего взял, то его. Закон.
- Но не порядок.
- Ты пробовал по-другому?
- Пробовал, - говорю я серьезно и зло.
- Строгий ты, паря! - сказал с усмешкой сноровистый стеклодув и хлопнул меня по плечу. Тяжелая у него рука. - Мы на перерыв. Теперь ждите полчаса.
Как закатывают раскаленный хрусталь можно смотреть бесконечно. Завораживает. Я сказал об этом оператору.
- Всегда приятно смотреть, как работают другие, - ответил он и камеру навел на яростный огонь.
Катается хрустальный шар.
Работяги вы мои, «хрустальные». Подумал я.
Мы вернулись в Москву. Я заглянул в кабинет кинодиректора. Живое у него лицо - в шрамах, и нос перебит.
Я отчитался - расписался по чекам и счетам.
Кинодиректор спросил, все ли получилось. Я ему - все. Я с ним на «вы» теперь. Неловко мне, что поторопился на «ты». Рано. Само должно.
Разговорились.
- Пишете? - спросил Кинодиректор, когда я рассказал ему вкратце про Денискину родню.
- Пишу.
- Хотите, дам свое почитать?
- Дайте.
Он распечатал с компьютера и дал мне стопку листков. Я уселся на подоконник и стал читать. Написано было неинтересно, но с душой. Кинодиректор подошел ко мне и закурил. И стал смотреть на меня. Я даже подумал, что вот сейчас мы перейдем на «ты».
- Как?
Я никогда не спрашиваю «как» у тех, кому даю читать свое. «Никак» тебе вряд ли ответят, а ставить людей в неловкое положение - самому неловко. Хвальба же порождает жажду славы и чужую зависть. «Славные» мысли причина творческих выкидышей. Зависть чужих отдаляет от славы. Кинодиректор служил в ВДВ и французском Легионе. Он мне сам сказал об этом. Он писал о том, что его терзало. Писать по-другому нельзя. На холодную голову получается заведомо «кадр в браке». Но не оттого, что эстетика нарушается, а потому что сначала должно быть горячо и яростно. Уж после застывает форма. Слово - хрусталь; тронешь на холодное - со звоном лопнет. Звонко станет и стыдно.
За кинодиректора мне не стыдно было, когда я прочитал его рассказ. Стыдно было за себя, что я временами думаю о славе. Я не собирался его учить.
- Ну, как? - повторил он.
Я подумал, что нам есть, о чем поговорить.
- Я вам подарю сюжет. Есть интересные истории. Хотите? - спросил он.
Мы говорили недолго. Я сказал ему, что избыток деталей отвлекает читателя.
К нам подошла шефредактор. Она спросила, что я читаю. Я промолчал. Кинодиректору позвонили, он извинился. Шефредактор протянула мне материалы по следующему герою.
- Эстетика? - спросил я.
Мы были случайные: она и я. Я отложил рукопись кинодиректора и взял «материалы».
- Эстетика, - сказала она устало. - Ну что там с героем? Как же его… Дениска? Как там его родня?
- Живо. Хрустально.
Она улыбнулась. Она привлекательная женщина. У нее глаза. И взгляд открытый. Я теряюсь. Я думаю о Мещере, эстетике новой России, Новом проекте и болотной тине.
- Тина… тина… И такая тина по всей России? - ни к чему вроде спрашиваю я.
13.04.2008 г. Коломна, д. Белые Колодези