Жена моя Нюрка, откровенно сказать, стерва редкостная, но не в том смысле, в каком вы подумали. По чужим мужикам не бегает, а вот своему мужику, то есть мне, жизни не дает. Если бы мы в нервном городе жили, тогда причина ее стервозности была бы мне ясна и понятна. Но откуда в бабе столько вредности берется, когда вокруг места сказочные, можно сказать поэтические, к любви и радости зовущие, как бы сказал поэт наш Пушкин. А тут ни любви, ни радости, сплошной мордобой и никакого семейного радушия.
Деревня наша Малые Петушки не столь велика, чтобы о ней в центральной прессе писать. От того живем мы как на острове – кругом болотина, в хлевах скотина, что с ружьем да лукошком в лесу найдешь, все твое. Нам чужого не надо, потому как свое девать некуда. Раздолье одним словом, с другой стороны тоска зеленая, а зимой белая.
Кабы был я человеком распоследним в деревне, тогда бы злость Нюркина мне лично была бы понятна. Но электрик и в городе без куска масла не останется, а то деревня – восемь стаек, три двора. Это я словца красного про три двора ляпнул. Деревня наша небольшая, но справная, то есть в каждом доме есть все душе нужное – и телевизор, и радио, и холодильник, и даже компьютер в сельсовете видел, во как. На все это культурное хозяйство электричество требуется, да не абы как, а в любой час времени.
А где его взять посередь болот и лесов? Кто потянет в дальнюю деревеньку провода, ради какой-такой прибыли или удовольствия? Кому они те деревеньки сдались по нашим временам? Народ деревенский вымрет и пропадут стратегческие вложения денег в столбы, провода и трансформаторы. Убыток государству и никакой прибыли. От того с утра до ночи тарахтит мой дизель-генератор, дает ток в деревенские дома. И получается, что я и тракторист, и электрик, да еще и культурный агент, раз через меня народ, можно сказать, к культуре причащается. Буквально отец, сын и святой дух в одном лице. Но работа электрика беспокойная, если не сказать хуже.
Доярка, к примеру, четко знает свое время, когда скотину выгнать в поле, когда обратно принять, когда доить. Работа спокойная, сытная и безопасная. Чего от коровы случиться может? Разве что копытом лягнет. Так ума нет – много не потеряешь с того копыта. Это шутка такая наша местная.
Электрик же – как на пороховой бочке, а то и хуже. Ни минуты расслабиться нельзя: дизель накроется, пробку выбьет и потекут холодильники, заплачут по домам сироты без телевизора. Потому все время на боевом дежурстве, все время на нервах. Знамо дело, что при такой нервной работе требуется душевно расслабиться. Как без того? Никак! А что на деле получается, товарищи дорогие?
Приходишь домой с работы, а на пороге уже Нюрка стоит со скалкой и принюхивается – где пил, что пил и кто поил? А какие я от нее слова зловредные через тот допрос узнаю, так мама дорогая, словами не передать, одни чувства и все матерные. Чего принюхиваться, дурак я что ли пить загодя, зная про ее стервозный образ мыслей? Бутылка в кармане прячется, часа своего ждет. Но не могу я, товарищи дорогие, культурно за столом под горячую картошечку да с огурчиком душу успокоить, потому бегу в сарай к скотине – хлев почистить, заодно и сердце от душевного перегара освободить.
Дело ли это здорового мужика так запугать, чтобы он со скотиной на брудершафт в хлеву пил самогонку? Не подумайте, что я речь против самогонки веду, ни боже мой, а что же еще человеку с устатку пить, коли в сельпо одна вывеска и продавщица остались. Фабричную-то водку в деревню раз в год завозят, да и то не в каждый, а только в високосный, вот народ и приноровился гнать это дело из всего, что плохо лежит. А потом уж и из того, что хорошо лежит, лишь бы сахар был.
Я к чему этот длинный разговор завел? К тому, что надоела мне такая жизнь горше горькой редьки, хоть иди и топись! Да зима опять же, холодно, прорубь рубить придется, а потом еще насморком до весны маяться. Нет, не такой я слабый мужчина, чтобы по первой глупости топиться бежать, да еще и зимой. Мне другая мысль в голову пришла, оригинальная до жути. Я еще немного тяпнул самогонки и детально ту мысль продумал.
Требуется Нюрку мою напугать, но так аккуратно, чтобы она от того испуга не померла, а мужа своего ценила и на руках носила, в переносном, конечно, смысле. Как такое устроить? Вот в том-то и секрет главный моей идеи.
Идея требовала подготовки, но я в долгий ящик откладывать не стал и, пока самогонка из мозгов не выветрилась, кинулся готовить антураж и сцену. Потом уже схватил оглоблю и давай по стене дома нашего стучать, да шифер ворошить. Для порядка еще повыл жутко и домой довольный побежал. Внутри себя довольный, а по роже видать, что сильно напуган – глаза навыкате, рот перекошен, фуфайка порвана и слово выговорить не могу. Как влетел в дом, как увидел жену, так и закатил: «Ню…ню…ню…».
Жена перепугалась, но вида не подала. Говорю же стервозная натура – мужика ее убивают, можно сказать, а она и ухом не ведет, характер держит.
– Нюра, – говорю я ей через заикание и подергивание глаза, – у нас во дворе снежный человек бегает, здоровый, что бабуин! Где мое ружье? Нужно его застрелить, пока он нашу корову не задрал!
Кричу я ей, значит, но смекаю, что не пробивает ее моя комедия, не хватает изюминки, неожиданного поворота сюжета. Тут я повернулся и как был, так и хлобыстнулся без сознания. Вообще-то я хотел хлобыстнуться понарошку, для эффекта, но башкой об скамейку стукнулся и в самом деле чуть коньки не отбросил. Очухался от того, что Нюрка моя трясет меня, по щекам хлещет и воду из ковшика мне на башку льет. А у самой зубы стучат от страху и глаз дергается.
Еще бы не дергался, когда по стенам стукот идет и шифер шевелится, словно по нему бегемот бродит. Я спервоначалу струхнул. Как же так получается, товарищи дорогие, если я тута лежу, то кто же там шебутит по стенам и шиферу? А потом малость в себя пришел и вспомнил, что для шумового эффекта привязал оглоблю посредством веревки к ноге буренки. Та ногой дрыгает, оглобля и шебутит куда придется. Мысленно улыбаюсь, а зрительно строю образ испуганный, но оживший. Если подумает, что и взаправду помер, снежный человек помехой не будет, мигом за Гришку кузнеца замуж выскочит.
С такими мыслями я, значит, вскакиваю и ору, что есть силы: «Выходи, Гришка, стервец, убью тебя подлеца из ружья, чтоб мне самому помереть!» А Нюрка мне испуганным голосом вторит: «Какой Гришка, это снежный человек колобродит. Ты ружье возьми и пугни его для острастки, только не убивай, а то они сильно для науки важные!»
Милое дело, было бы кого убивать, а напугать мы всегда горазды. Схватил я ружье, наказал Нюрке нос из дому не высовывать и выскочил во двор. Там быстро следов гигантских нарисовал, в воздух пострелял для острастки, изобразил следы до оврага, да и свалил туда сугроб, чтобы со следу сбить пытливых следопытов. И ведь как в воду глядел про тех следопытов, чтоб им пусто было.
Нюрка довольнешенька, а как же еще – мужик ейный герой сказочный, с самим снежным человеком сразился и живой домой воротился. Сама наливает, картошечки подкладывает, огурчик на вилочку наколет и к самой морде лица подносит – угощайтесь, мол, Иван Тимофеевич, защитничек наш ненаглядный, герой наш отважный. И личико у нее довольнехонькое, радостное такое личико. Кабы я знал причину той радости, ушел бы за тем снежным человеком и не вернулся, а теперь взад пятки уже не получится.
Всю ночь Нюрка под моим боком ужом горячим вертелась, спать не давала и все подробностей выспрашивала, какой он из себя тот снежный человек. Чего только не расскажешь, коли спать хочется мочи нет. Утром просыпаюсь, а Нюрки уже и след простыл. Нету и нету, велика печаль, опохмелился остатком и снова молодец. Вчерашнее вспоминается с трудом и кажется совершеннейшей глупостью, но занозой непонятной тревожит отсутствие жены.
Как в воду глядел, товарищи дорогие! Нюрка же моя воды в мешке не утаит. Солнце еще только раздумывало, просыпаться ему или погодить до вечера, а все село уже шумело и гудело. По такому случаю отбили «молнию» в район и к обеду над селом завис вертолет с ученой братией.
Ученые по двору ходят, что-то себе под нос бормочут, фотоаппаратами чих-пых сверкают, словно не двор у нас, а Дворец съездов. Меня расспросами замучили, но я как партизан легенде верен и все, что Нюрке врал, и им втюхивал. А что я еще им сказать мог, если об том в подробностях каждая собака на селе знает? До сих пор себя корю, что в тот момент слабину дал, не признался ученым собратьям по разуму о простейшем житейском розыгрыше. Ну, выпили бы мы с ними, ну, попеняли бы они мне, так с меня, как с гуся вода – в одно ухо вошло и эвона где у речки вышло. Но не сказал правды и сам как есть виноват во всем.
Потому как с той поры на наши Малые Петушки обрушился немыслимый град событий. Прямиком из города проложили нам асфальтовую дорогу, протянули электричество, по какой причине дизель мой стал в хозяйстве не нужным. Отстроили филиал Академии наук и драмтеатр заодно, чтобы ученым было где душой отдохнуть.
Понаехало в деревеньку нашу ученого и артистического люда меряно-немеряно, так что уже и не сматерись без оглядки и бычок под ноги не кинь – культура так и прет, как бурьян на огороде. Только мне с той культуры тоска зеленая, а зимой еще и белая. Нюрка-то моя с артистом спуталась и укатила в город. Вот сижу я и думаю, кого я тем снежным человеком напугал и какой мне с того прок?
Хотя, грех жаловаться, все ж таки главный консультант я в той Академии по снежным человекам, вроде как единственный выживший после встречи с подобным монстром. Потому с утра и до ночи рассказываю ученому люду старые байки, да новые придумываю для веселья. Только фантазия у меня, товарищи дорогие, совершеннейшим образом исчерпалась, потому просьба у меня огромная к вам – если кто со снежным человеком встречался, черкните мне про ту встречу пару строк, а я вас по знакомству в нашу Академию пристрою. Человек я малопьющий, но компанию поддержу. Пишите по адресу: «Заколдобинский район, деревня Малые Петушки, Шебутько Ивану Тимофеевичу». Заранее благодарный за ваш интересный рассказ, ваш охотник на снежного человека Иван Тимофеевич Шебутько.