Ночью лег снег.
После длинных, неприятных дождей, из-за которых по стенам землянки сочилась холодная влага и шинели не успевали просохнуть над маленькой железной печкой, после хмурых туч, ложащихся на кроны черешен, после густых туманов, каплями оседающих на лице, сверкающая снежная кисея и высокое светлое небо дарили ощущение праздника. Выйдя из землянки, Ребров застыл перед этой белизной, вдохнул морозный легкий воздух и впервые за долгие недели улыбнулся.
Бои стихли. Уже одиннадцать суток не было новых раненых. Дежурство Алексея начиналось в три часа пополудни, и он неторопливо пошел по лагерю, с хрустом кроша сапогами стеклышки льда, стянувшие за ночь вчерашние лужи. Перед столовой курили легкораненые, и два мужика из пришедшего вчера фуражного обоза разгружали телегу картошки. Алексей свернул левее и через маленькую калитку вошел в сад. Дорожка отделяла ряды яблонь от зарослей каких-то ягодных кустов. И Алексей представил, как весной вокруг белых и розовых цветов здесь вьются пчелы, и как сладко пахнет свежестью, радостью и свободой.
Впереди на дорожке раздались голоса:
- Аво е!
- Дэ?
- Аво, дывысь!*
Задрав головы, два паренька – видимо из обозных – смотрели на пяток потемневших крупных яблок, оставшихся в ветвях раскидистой яблони.
- Подсади-ка!
Один подставил спину, и другой полез на дерево, хватаясь за нижние ветки. Ствол скользил, и парень, наступая одной ногой на плечо товарища, никак не мог забраться выше. Ветка хрустнула, парнишка оступился, воскликнув:
- Трымай**, холера!
Ребров хотел развернуться и уйти, но вдруг увидел, что за рядами кустов, около беседки, стоит молодая дама в сиреневом пальто и шляпке с вуалеткой. Она смотрела на расхитителей, но выражения ее лица не было видно под вуалью. Алексею отчего-то стало неловко перед ней, и он, шагнув вперед, строго окликнул воришек:
- А ну, брысь отсюда! Вы с обозом приехали? Кто ваш командир?
Тот, который лез на яблоню, в секунду слетел вниз, и оба бросились в боковую аллею и скрылись за деревьями, шумно стуча сапогами. Дама, откинув вуалетку, рассмеялась молодым звонким голосом:
- Спасибо, господин доктор! Но они сейчас крыжовник мне потопчут больше, чем веток бы сломали!
Алексей смутился:
- Простите, Бога ради! Я найду их и потребую, чтоб их наказали.
- Не надо никого наказывать. Мы все уже наказаны, и сами не знаем – за что, - сказала дама и, выйдя на дорожку, пошла рядом с Ребровым.
- Это ваш сад? – спросил он.
- Мой… Был, когда это имело значение. Теперь уже не знаю, что будет через два дня.
- А почему вы не уехали?
- Куда? Муж мой умер. Родители живут в Кракове - теперь это неприятельская сторона. А на восток мне ехать некуда. Уехать, только чтобы уехать… нет! У нас, знаете, один сосед, Сокирский, тоже доктор... Вы же доктор, я не ошибалась?
- Не ошибались, - чуть склонил голову Алексей.
- Ну вот, Сокирский собрал все вещи в три телеги, жену, старуху-мать… Доехал до Смоленска. А там его сочли немецким шпионом и расстреляли. Жена и мать его вернулись. А мальчик их, Якуб - на фронте и даже не отвечает на письма. Неизвестно: жив ли, нет? Вы отвечаете вашей матери?
- Да, - опять смутился Алексей. Они дошли до забора, за которым начинался госпиталь.
- Не надо никого наказывать! – еще раз повторила дама, останавливаясь у калитки. – Знаете, вот там, где вы хороните мертвых, - Алексей посмотрел на едва видимые отсюда ряды крестов, - там у нас был цветник. Мама присылала из Кракова розы. И они так цвели! Видели бы вы их весной! А сейчас там всё вскопали. И лежат чужие люди, которые меньше всего на свете хотели бы лежать здесь, далеко от своих домов, в моем цветнике…
Дама опустила вуалетку и протянула Алексею руку в длинной кожаной перчатке:
- Спасибо вам, господин доктор! И простите, что я вам тут наговорила. Сейчас никто ни в чем не виноват…
Алексей поклонился и чуть пожал ее узкую ладонь. Словно что-то изменилось в нем. Он отошел к крыльцу столовой и, обернувшись, бросил тревожный взгляд на ее удаляющуюся фигуру.
* * *
Поземка мела между деревьями. Ветер гнал в лицо сухой колючий снег. Закрываясь воротником шинели, Ребров возвращался с вечернего обхода и почти наткнулся на небольшую двуколку, стоящую у штабной землянки.
- Это кто ж приехал-то? Начальство, что ль, какое? – окликнул он нахохлившегося на козлах возницу.
- Хозяйка здешняя, Стрельцова, - нехотя ответил тот.
Ребров достал портсигар и, укрывшись от метели за стеной фуражного сарая, закурил. Прошло минут десять, он прикуривал третью сигарету, когда по крутым ступенькам землянки, поддерживаемая под локоть галантным интендантом Шерстневым, поднялась уже знакомая ему дама. Распрощавшись с интендантом, она села в экипаж и ожидала, пока кучер закутает пледом ее колени. Ребров сделал несколько шагов из своего укрытия:
- Здравствуйте! Кто-нибудь из наших опять обидел ваш сад?
- Добрый вечер! – улыбнулась она. - Нет, не обидел. Я продаю лес на дрова вашему командованию.
Алексей замялся, подыскивая еще какие-нибудь слова, но дама заговорила сама:
- Забыла спросить у вашего начальства... У моей экономки очень болят и опухают руки. Может, вы смогли бы рекомендовать мне врача? Я заплачу, разумеется.
Алексей учтиво наклонил голову:
- Смею предложить свои услуги, мадам. Удобно будет, если я зайду завтра?
- Спасибо! - просто ответила она. - И Ганна будет вас очень ждать!
На следующий вечер Алексей с небольшим докторским чемоданчиком поднимался по каменным ступеням хозяйского дома. Давешний возница принял у него шинель и провел в жарко натопленную кухню. Старушка-экономка засуетилась и закланялась ему навстречу. Осматривая ее изуродованные ревматизмом руки, Алексей подробно объяснял, как делать настойку на чесноке и как ставить компрессы. Старушка благодарно кивала, повторяя:
- Дзенкую, пану лекаж!***
И Алексей сильно сомневался, что она понимает его русский язык.
- А впрочем, я завтра пришлю вам мазь. И запишу рецепт на бумаге, - сказал, наконец, он и, поклонившись, поспешил в прихожую.
Ему уже хотелось скорее покинуть этот дом. Но в прихожей его ждала хозяйка. Она стояла на нижней ступени лестницы, ведущей во второй этаж. Ее стянутое в талию платье, высокая прическа, светлые ковры и небольшие светильники в виде держащих лилии амуров окатили Алексея теплой волной ностальгии. Он поклонился, не зная: здороваться теперь или прощаться.
- У вашей экономки ревматизм, - сказал он. – Я пришлю лекарство и объяснение, как делать компрессы. Пожалуйста, помогите ей прочесть.
- Да, Ганна нехорошо понимает по-русски, - усмехнулась хозяйка. - Я не так давно взяла ее из Кракова… Сколько я должна вам за визит?
Только теперь Ребров увидел, что в руках она держит расшитый бисером кошелек.
- Нет, что вы! – он отстраняющее повел рукой. – Не нужно. Я счастлив, что хоть как-то смог искупить неудобства, которые мы вам доставляем.
- Тогда, господин доктор - простите, я так и не знаю, как вас звать - позвольте, я хотя бы предложу вам кофе?
- Алексей Ребров, – отрекомендовался он и, чуть наклонив набок голову, прищелкнул каблуками, как это обычно делал Михаил. – Спасибо. От кофе я, пожалуй, не посмею отказаться.
- А меня зовут Беата, - сказала она и, угадав замешательство в его глазах, добавила: - Беата Казимировна. Я – полька. Это я по мужу – Стрельцова, а девичья моя фамилия - Гембицкая, - и, помолчав, задумчиво добавила: - Ну, вот мы и познакомились. Война сломала все условности…
Не оборачиваясь, она пошла по лестнице наверх. И Алексей, поднявшись следом за ней, словно оставил за спиной войну и вошел в мирную, спокойную жизнь.
В гостиной горели свечи. В углу стоял бехштейновский**** рояль. А за неплотно сдвинутыми шторами начинался сад, и луна сквозь кроны яблонь бросала на сугробы темно-голубые тени. Всё это вдруг напомнило Алексею детство: дом в Вологде, беспокойная игра свечей в затянутом морозными узорами окне, большая липа, ветки которой жалобно царапают стекло... Беата Казимировна позвонила, и через минуту горничная внесла поднос с кофейником и засветила газовый фонарь. И Алексею на мгновение стало жаль разбитой темноты.
Хозяйка разливала кофе. Полузабытый вкус и горьковатый терпкий запах, прикосновение к хорошему фарфору, скрип паркета под шажками горничной соткали словно новый мир. Всё это обволокло Реброва так неожиданно и так полно поменяло всё вокруг, что ему казалось: если он зажмурится, то все исчезнет, и он снова окажется в землянке с железной кружкой кипятком разбавленного спирта в руке.
Беата открыла рояль и, переложив несколько нотных листов, коснулась пальцами клавиш. Она выбрала "Бурю" Бетховена. Алексей осторожно притрагивался губами к горячему напитку. Память вдруг вернула ему яркую картинку как когда-то, в безвозвратном детстве эту же вещь играла их кузина Верочка, в которую тогда был влюблен Михаил. Ребров неслышно отодвинул стул и подошел к роялю. Играла Беата неплохо, но немного затягивала некоторые цифры, и тогда Алексей незаметно для себя кивал головою в желании чуть поторопить ее пальцы. Музыка заполнила его. Он смотрел сверху вниз не на исполнительницу, а только на ее руки, и лишь краем глаза замечал, как изысканная хрустальная брошь на воротнике ее платья отражает свет газового фонаря фиолетовыми и зелеными лучами.
Открыв новые ноты, Беата начала симфонию Шуберта в четыре руки. И Алексей, ничего не спрашивая, поставив кофе на столик, пододвинул к инструменту стул и коснулся клавиш. Чувственные пальцы хирурга тотчас вспомнили движения, он вступил второй партией, сперва подстраиваясь к ее ритму, а потом повел, чуть ускоряя темп. Она скосила на него глаза и улыбнулась, ускоряясь вслед за ним. Они неплохо сыграли для первого раза, и оба невольно улыбались этой удаче. И, когда мелодия медленно угасла в инструменте, она обернулась к нему, близко посмотрела в его глаза и сама поцеловала его в губы.
* * *
Следующие две недели слились для Алексея в один день. Как ни старался он позже вспоминать: что было прежде, что потом - у него не выходило это сделать.
Днем он был мрачен, чувствовал досаду, какую-то детскую обиду, почти отчаяние. Обещал себе, что больше не пойдет к Стрельцовой. Закончив операции и перевязки, он выходил на крыльцо госпиталя с твердым намерением идти «домой». Но каждый раз, не дойдя до землянки, сворачивал в сад, шел по заснеженным аллеям, всё ускоряя шаг, и в конце уже почти бежал, словно кто-то или что-то могло его остановить. Беата всегда ждала его наверху, в гостиной, за роялем или у окна. Войдя, он не смел смотреть ей в лицо. Она всегда первой начинала разговор, а он даже не помнил потом, что ответил ей. Эта страсть не была похожа на чувство, которое он испытывал к Наташе. И еще меньше походила на те необременительные отношения, которые у него складывались дважды в Москве с молоденькими санитарками в клинике, где студенты университета проходили практические занятия.
Утомившись от поцелуев, он вспоминал, что голоден. Беата сама приносила ему на подносе баранье жаркое, румяные лазанки и мягкое домашнее пиво. За ужином они вдруг начинали говорить: о себе, о юности, о детстве и никогда - о войне. Она рассказывала про свою русскую бабушку, про сказочное краковское рождество и путешествия по Европе. Он – про Белое озеро, про гимназию, про Университет. Потом, каждый раз неожиданно, она вдруг объявляла, что ему "пора идти в казармы". Алексей спорил, но она была настойчива, жестка и почти выгоняла его, оговорив все же, что будет ждать его завтра. Алексей выходил в морозную ночь, и ему казалось, что захлопнувшаяся за ним дверь навсегда отняла у него радость, любовь и мирную жизнь. И пока он шел к госпиталю, царивший в его душе восторг сменялся досадой, которая длилась до следующего вечера.
Для сослуживцев, конечно же, эти отношения недолго оставались тайной. В субботу в столовой офицеры собирали складчину, чтобы купить в деревне свежезакопченный окорок. Шерстнев, проходя мимо Алексея, презрительно сказал:
- Ну, у господина Реброва можно денег не просить. Что ему с нами скидываться, ему пани полька сколько хочешь окороков подаст. Кормит щедро она? Может, я за тобой к ней очередь займу?
Но не только Михаил был правнуком сурового Акима! Алексей, неожиданно для всех и даже для себя самого, резко встал, взял Шерстнева за воротник шинели и, забирая ткань в кулак, туго сдавив опешившему интенданту шею, прошипел, переходя на «вы»:
- Оставьте… Ваше любопытство… для более пригодного случая, - и с силой оттолкнул его так, что, сбив подвернувшийся под ноги стул, тот отлетел к стене. Все в столовой замолчали, ожидая продолжения. Шерстнев минуту сидел на полу, растирая шею, хрипя и кашляя, потом, не глядя на Реброва, поднялся и вышел, буркнув в дверях:
- Ненормальный!
Еще через четыре дня пришло предписание переводить госпиталь в Жмеринку. Целый день готовили к транспортировке «тяжелых». Вечером с передовой привезли пожилого фельдфебеля с ножевым ранением, и до полуночи Алексей делал операцию. А на утро уже был назначен отъезд: Реброву предстояло сопровождать первую партию раненых. После завтрака ему дали полчаса на сборы. Уложив немногочисленные вещи, он пытался написать Беате прощальную записку. Но слова не подбирались, да еще вертелось в памяти, но никак не давалось воспоминание о каком-то также недописанном письме. Прибежал Дмитрачук:
- Алеш, ты проверял упаковку инструментов в операционной? Иди быстрей! Полковник сейчас тебе голову снимет...
Алексей смял письмо и сунул исчерканные листки в жаркое чрево топящейся печки.
* - Здесь есть!
- Где?
- Здесь, смотри! (укр.)
** Трымай – держи (укр.)
*** Благодарю, господин доктор (польск.)
**** C.Bechstein – немецкая фабрика роялей.