Матрю бить?!

   
     Город Гулистан - фото.
               
На нашей  многонациональной улочке,  небольшого узбекистанского городка Гулистан, жила интересная, не похожая ни на одну другую, семья. Глава её, дядя Яша — еврей по национальности, человек степенный, с богатым чувством юмора, прошедший всю войну и, вернувшийся с неё без ноги,  коротал свои рабочие часы в небольшой деревянной будке, прилепившейся почти у самой дороги.

На будке красовалась шикарная вывеска, с выведенной на ней, ярко синей краской,   надписью: ремонт обуви. Обувщиком дядя Яша был от Бога: виртуозом своего дела. Да-да, именно виртуозом, как музыкант, как скрипач! Одним словом: маэстро обувных дел — мастер на все руки.

Он мог всё: и набойку, и подошву, и каблук. Но главное: любую обувку мог стачать на заказ. Не сварганить, не слепить наспех, как это делают некоторые «мастера»,  а именно стачать: добротно, надёжно, аккуратно, даже, можно сказать, для наших мест — элегантно. Поэтому клиенты у дяди Яши были всегда, и именно поэтому он был в наших краях весьма уважаемым человеком и  считался ценным работником.

Жена же дяди Яши, матря, как он называл её иногда,  была, напротив, человеком легковесным, бестолковым и вздорным. Легковесность Марии заключалась вовсе не в малом весе: с весом как раз было всё в порядке. Женщина и роста была немалого, что-то около   метра восьмидесяти сантиметров, и  весила 105 кг. Дядя Яша рядом с ней казался подростком: худеньким, среднего росточка, сильно прихрамывающим на левую ногу, вместо которой у него был деревянный протез.

Как истинная мордовка, Мария была бесцветна, и ничем, кроме богатырского роста и веса, не примечательна. Её белёсые брови и ресницы невыразительно окаймляли слегка выпуклые, какого-то почти водянистого цвета, глаза. Ходила она, переваливаясь с ноги на ногу, как  породистая, знающая себе цену, утка.
Соседки за глаза называли её в сердцах уткой-кряквой, но на глаза старались не попадаться.
-Заговорит до смерти! - поговаривали они, боязливо поглядывая на объёмистую Марию.

Они бы, пожалуй всё могли простить ей: и бесцветность, и походку утиную, и даже разговорчивость  чрезмерную. Одного простить не могли: вот ведь вовлечёт в разговор,  а слова в ответ сказать не даст!
Смотришь на такой «диалог» со стороны, как на юмористическую картинку: одна тараторит, как пулемёт, другая только рот успевает открывать — слова высказать не может. Смех — да и только.

Пару раз попытается «собеседница» высказать своё мнение по тому, или иному поводу, но так и не получив такой возможности,  либо просто развернётся и уйдёт, оставляя Марию в полном недоумении, либо сначала плюнет — потом уйдёт, при той же реакции ничего не понимающей говоруньи.

Марию иначе, как дядьяшина жена и не называли, словно она какой-то довесок к нему, его неотъемлемая часть. Правда мужики за глаза иногда ещё и бой-бабой называли, за её сварливость и непробиваемость.
Злило это Марию очень — не нравилось: ей казалось, что она женщина видная, примечательная, а значит с ней должны все считаться. Возможно, поэтому она и стала такой неприветливой, неуживчивой, пытаясь  именно таким образом поставить себя в местном обществе.  Не понимала, видно, женщина, что своим несносным поведением делает только хуже.

То одна, то друга соседка жалилась на неё  дяде Яше: с кем-то поскандалила, кому-то нагрубила - слова нелицеприятные высказала, кому-то даже «гром и молнии» на голову призвала.
Дядя Яша добродушно улыбался в ответ:
-Ну что ты, милая? Зачем обижаешься? Наша матря — человек безвредный. Не обращай внимания, милая: собака лает — ветер носит.

А ещё у дяди Яши и тётки Марии был сын Колька — повеса и балабол: высокий, плечистый подросток, вечно где-то пропадающий.
-Куриха!.. Дармот!..  Шлёндра! - кричала дядьяшина жена пронзительным, слышным из конца в конец улицы, голосом. - Где тебя носит, окаянная душа?! Жрать давно пора, а он шлёндрает невесть где?!
Вспоминая их сейчас, я невольно улыбаюсь. Знаете, что они означают? Ну, куриха — ясно, что курилка. А дармот?! Обормот, оказывается. А уж шлёндра — однозначно: пошатущий.

На старости лет дядя Яша начал попивать, хотя раньше этим «грешным делом» не увлекался. Мужики, захаживающие тайком  к нему в будку, чтобы, принять на грудь стопочку-другую для поправки здоровья, с тревогой бросали взгляды на ворота дядьяшиного дома, чтобы при появлении бой-бабы успеть смыться.  Понимая его, как никто другой, и сочувствуя    обувных дел мастеру, мужики покачивали головой и говорили:
-С такой жёнушкой немудрено запить. Такая и до запоя довести может — не погнушается!

Хор женских голосов в оправдание мастера был ещё более категоричным:
-Надо же, довела кряква бедолагу Якова до злоупотребления! Она и святого  может довести  до ручки! Одно слово: матря!
И вот в один из дней, нашу маленькую улочку взбудоражил невероятный шум. По улице бежала дядьяшина жена: простоволосая, взъерошенная, с перекошенным от испуга лицом. Не смотря на свой приличный вес, бежала довольно резво, теряя на ходу тапочки. Она махала руками и кричала неприятным, визгливым голосом:
-Караул!... Люди добрые?!... Спасите!... Помогите!...

Все соседи высыпали на улицы: сначала ребятишки, а потом их мамы, дедушки и бабушки, чтобы посмотреть, отчего такой  переполох, шум и визг.
За Марией, сильно припадая на деревянный протез, ковылял дядя Яша, потрясая в воздухе бадиком, а за ним вприпрыжку поспешал  их сын Колька. Дядьяшина жена кричала на всю улицу визгливым голосом:
-Ах, вы так?! Так вы?!... Матрю бить?!  Родную матрю?!...

И тут все, наблюдающие за этой картиной,  разразились вдруг невероятным хохотом: до колик, до слёз, до икоты. Дядю Яшу этот хохот словно хлыстом ударил. Он остановился, достал из заднего кармана штанов платочек, вытер им  пот со лба и, развернувшись и ссутулившись, пошёл назад в дом. Колька, не говоря ни слова,  поплёлся следом за отцом.

А Мария продолжала  бежать по улице, не обращая внимания на почти гомерический хохот, и всё кричала:
-Дармоты!... Адиёты!... Матрю бить?!... Матрю бить?!!..

Через год Колька, с трудом закончив восьмой класс, уехал в Ташкент к младшему брату дяди Яши, который работал на Ташкентском авиационном заводе мастером сборочного цеха. Там он устроился на завод, и до Армии только однажды приезжал домой, когда отец немного приболел.

Дядя Яша после того случая пить перестал: как бабка отговорила. Мужики, по привычке забегающие иногда в его будку, удивлялись такой перемене.
-Яша, - интересовались они, -  что с тобой? Ты что, опасаешься своей супружницы что ли? Боишься, что во сне своими телесами может задавить?!

Мастер бросал на такого  «юмориста» только один взгляд — этого было достаточно, чтобы тот начал оправдываться:
-А я что? Я ничего! Ну что ты в самом деле, Яков так переживаешь-то?! Что такого я сказал?!

Однажды дядя Яша не выдержал и сказал, как отрезал:
-Всё, хватит! Надоело людей смешить! С этим вполне наша матря справляется!...