Я жила в большом южном городе России. На шестом этаже. Был вечер накануне Рождества. В дверь позвонили и робко сказали сквозь цепочку:
- Мы славильщики…
Дверь была закрыта, а они стояли и кричали под дверью:
- Славите! Славите!
Сами люди, знаете!
Зачем пришел? –
За копеечкой!
Не дадите пятака –
Мы корову за рога,
А телушку за хвост
Поведем на мороз!
И совсем громко:
- Здравствуй, хозяин с хозяюшкой, с Рождеством, с Христом, с праздничком.
Дверь была закрыта. Дети не уходили.
- Маленький Юнчик
Сел на стульчик,
На дудочке играет,
Христа поздравляет.
И вместе громко:
- Здравствуй, хозяин с хозяюшкой, с Рождеством, с Христом, с праздничком!
Дверь была закрыта. Но дети все не уходили. Они шумели, топали ногами. Потом дети ушли.
Я была около двери, потом ушла в свою комнату, надела наушники и включила голос Патриции Касс.
Я все вспомнила. Это было в детстве. Это было в то время, когда Иисус Христос был для меня живым и был всегда со мной.
Сейчас Он стал Единым и Вседержителем и воплотился в старую деревянную икону, обитую потемневшей от времени медью. А тогда Он был Живой и всегда со мной.
- Ну, иди, Христос с тобой,- говорила мне моя бабушка. И Он действительно был со мной.
Вечер перед Рождеством Христовым только начинался. Я – безотцовщина, и учительницын ребенок. Зауральская деревня Воскресенка, названная во славу Воскресенья Господня. В деревне сто дворов.
Я слушала Патрицию Каас, ее голос, как дождь, он завесой отделял меня от всех и оставлял наедине с собой. Поэтому я любила ее слушать.
Вечер перед Рождеством Христовым только начинался. Была длинная пре-пре-длинная деревенская улица. Мы шли из школы домой. Дорога прочищена до мерзлой земли. А по бокам высились огромные горы снежные, и к каждому дому вела прокопанная дорожка. К иному дому – широкая, прочищенная тем же трактором-бульдозером, а к иному – узенькая в одну штыковую лопату.
Мы шли с ранцами на спинах и мешочками со сменной обувью в руках. И говорили мы о своей учительнице.
- Раиса Николаевна сказала…
Учительница Раиса Николаевна была и моей мамочкой. Она была и учительницей, и моей мамой. Это было моей трагедией. И эту трагедию я носила в себе.
- Раиса Николаевна мне сказала…
- Мне!
- Нет, мне!
И могла быть драка. А сегодня у нас было сочинение: «Кем я буду?» и т.д. и все шли наполненные до макушки разными приятными мыслями. И все были важными и хвастались.
Юрка Цеунов, тот хотел быть космонавтом, как Юрий Гагарин. Татьяна и Светка Ефимовы хотели быть врачицами в городе. Я, хотела быть… не помню кем. Мы так замечтались, что не заметили старуху Смолячиху, она шла, опираясь на палку. Слушала нас и улыбалась.
- Летчиком, космонавтом…
Старуха засмеялась, закашлялась:
- Колхозниками будете… - Смолячиха откашлялась, - девки-то доярками, да ****ями будут, как мать ихняя. Ты, Катька, училкой будешь. А Юрка говно будет возить, - бабка кашляла, смеялась.
Мы шли и молчали. А когда отошли от Смолячихи, то Юрка тихо сказал:
- Я шофером буду, как папка. Катька учительницей будет, как Раиса Николаевна. Танька со Светкой будут врачицами. А Смолячиха сдохнет…
Мы обрадовались и весело закричали: «А Смолячиха сдохнет! Смолячиха сдохнет! Сдохнет!»
Старуха перестала смеяться. Перестала кашлять. Сгорбилась, свернула на свою, в одну штыковую лопату, дорожку и пошла, опираясь на палку. Она шла, ей было тяжело. А мы радовались и кричали, что она когда-нибудь, и раньше нас… мы были глупыми-глупыми. Мы смеялись.
А вечером мы собирались славить. У каждого была в заначке своя особенная славилка, на которую больше подадут, может даже и рубль. Это был предел наших мечтаний. Но если конфеты, пряники, печенье, куски пирога ( особенно с капустой, либо с клубничным вареньем!), каральки, сырчики (замороженные комочки творога, сметаны и сахара), а может быть, и орехи! И пусть даже семечек полный карман. Мы не были голодны, но еда была достаточно однообразной, чтобы томительно ждать Рождества и Родительского Дня. В эти дни мы ели что-то особенное, чужое и потому вкусное и запоминающееся. Рождества мы, слава Богу, дождались. Мы договорились, кто за кем зайдет. И разошлись по домам.
- Кто там? – встретила меня моя бабушка, Валентина Семеновна Русанова.
- Это я, - сказала я, - и Христос со мной.
- Слава Богу, что с тобой, - отвечала бабушка.
Мы с ней всегда так говорили, когда я приходила. Это была наша тайна. При маме мы так не говорили. А впрочем, мы так говорили всегда, потому, что мама была учительницей и работала с утра до позднего вечера. А потом приходила и проверяла тетради учеников до ночи. А утром рано вставала и уходила в школу. А меня и кормила бабушка, и воспитывала, и давала полезные советы:
- К председательше, да к агрономше, да к бухгалтерше не ходите. Еще собак напустят.
Это я уже знала.
- К Анастасии сходите, она с утра стряпает.
Это уже было интересно. У бабки Анастасии очень вкусная молочная стряпня.
- К Дарье Васильевне сходите, она не поднимается. Пославьте подольше у нее. Пусть послушает. Да ничего не берите у нее. Поздравьте и идите.
- Ладно.
- К Кабаевым зайдите. У них гости, городского, что подадут.
Это было полезное сообщение.
- Смолячиху зачем дразните? Больная она, рак у нее. А вы?..
- Сама первая начала дразнить.
- Слышала я все. Болит у нее, потому она и такая злая. А вы, наоборот, с уважением
к ней. Понимания никакого у вас нет. А пора бы иметь.
Против этого я тоже не была. Я ела. Мне нравилось сидеть за столом, есть молочную лапшу или картошку с квашеной капустой со льдинками, только из погреба, и слушать бабушку. Она говорит и кормит меня: то картошки подложит, то хлеба отрежет кусок, то молока подольет. И говорит-говорит:
- Так ты эт не слушаешь? Ешь да слушай.
***
И запах особенный, запах принесенного с мороза белья. И еще запах разноцветных тряпочек, чистых и древних, из которых плелись на пол кружочки и квадратики, и длинные коврики. И которые напоминали о бывших платьях, платках и кофточках, которые отслужили свой срок, износились или просто стали нелюбимыми или маленькими и – ушли в бесконечно-длинные разноцветные тряпочки. Туда же ушли мои красные вельветовые штаны, широкие по
моде и еще ноские и еще любимые, но взятые бабушкой по рассеянности для цвету. Я не высказывала ей своей обиды. Я забрала этот коврик к себе и положила его у своей кровати. Утром босая я стояла на нем.
***
- Ешь да слушай, что старые говорят.
Я ем и слушаю. В доме нашем живут три женщины: бабушка, мама и дочь. Мужиков у нас нет. Дом большой деревянный в две комнаты. Называем их – комнатой и кухней. На кухне, на печи и на полатях (настил из широких досок почти под самым потолком) – баба Валя, в комнате – я и мама. Но так как я дома, а мама всегда в школе, то я проживаю. У бабушки – кухня, у меня – комната.
С бабушкой мы живем дружно, с мамой – не очень. Мне не хочется сидеть с ней в школе и оформлять бесконечные стенды и разную наглядную агитацию или вдалбливать правила арифметики в стриженые головы октябрят. Мне хочется сидеть дома, читать книги или беседовать с бабушкой. Из школы я бегу под любым предлогом. Я не люблю школу. Может быть, потому что там моя мамочка и не просто учительница, а моя учительница. Меня это просто убивает. Я убегаю из школы.
Я сижу с бабушкой. Бабушка рассказывает сказки. Но я ее уличила. Она читает мои книги и пересказывает их своими словами. Книги разные, но у нее получаются все – сказки. В последний раз я взяла книгу «Преступление и наказание» Федора Михайловича. И вчера вечером получила отличную назидательную сказку о великом грешнике, преступившем Божью заповедь «Не убий!» Черти смутили его и вконец загубили. Книги бабушка читала, начиная от конца, и заканчивала началом и эпиграфом. Она надевала очки, наливала поллитровую кружку молока и читала. Допивала молоко и дочитывала книгу до начала. Дочитывала, долго рассматривала портрет автора, предисловия никогда не читала. Закрывала книгу, иногда говорила: «Полезная книга», - иногда: «Не читай, а то такая же станешь пустоголовая».
Гоголя она не любила, говорила, что дьявол его рукой водит. Мне это было обидно слышать. Я часто брала книги Гоголя в библиотеке. И в доме ставила их на самые видные места. И это не было проявлением духа противоречия. Я читала Гоголя, мне он нравился, и вечная ему память. Я уверена, что душа его в раю.
- Ешь да слушай, что старые говорят.
- Да я уже все поняла.
Я беру сшитые из разноцветных тряпочек - один побольше, другой поменьше - мешочки. Два мешочка всегда лучше, чем один. Я надеваю полушубок и шапку заячью с длинными ушами, и валенки, и рукавицы из овечьей шкуры. Я одеваюсь потеплее, потому что сейчас мороз 30 градусов, а вечером и все 40 будет. Бабушка крестит меня и уже напоследок говорит:
- К Смолячихе зайдите…
Я убегаю. Мы собираемся к пяти часам вечера. Мы, нас четверо: Юрка, Танька со Светкой Ефимовы и я. Танька со Светкой хвастают:
- У нас новый папка, тихий такой, все телевизор смотрит. Конфет нам дал…
- Подожди, пообвыкнется, так даст вам всем просраться… Это уж точно. С фингалами опять все будете ходить, - «успокаивает» Юрка.
Светка с Танькой не против:
- Ничего, нам не привыкать. Мамка еще найдет. Мамке нашей не трудно. За ней все бегают. Вон и председатель наш тоже влюбился. Да мамка наша не захотела его. Брюхо-то отрастил, будто беременный…
- Давайте сегодня сходим к ним. От их дома так пахнет… Мы с Танькой стояли целый час, нюхали. Пирогами и сметанными шанежками…
- Да, надо бы попробовать к ним первым.
Мы идем за Юркой.
- Баба Валя моя не велела, собаку опять спустят, как в прошлый раз.
- Да, она по двору без цепи бегает.
- Да, не пройти.
- А ежели через сад… да к окошку и постучать? Поди ж выйдут и привяжут собаку.
- Не.
Юрка перелезает. Стучит в окно. « Мы – славильщики!» - кричит.
Собака лает, в окнах горит свет. Но дом стоит мертвый. Юрка лезет обратно. Мы дразним собаку. Она неистовствует, бросается на ворота.
Мы уходим от дома председателя. Это огромный кирпичный дом с застекленной верандой, с большим садом и огородом, с летней кухней и баней по белому. И все это за высоким забором.
- Говорят, у него и туалет, и ванная в доме…
- У бухгалтерши тоже и ковры персидские везде, что и ступить негде простому человеку.
Мы смотрим на Юрку. Юрка заговорил как его бабка. Он морщится как бабка и оттопыривает нижнюю губу:
- И агрономша туда же со свиным-то рылом. Три класса закончила, да четвертый коридор. За агронома замуж вышла. Губы да ногти красит, а шею не моет.
Мы смеемся. Бабка у Юрки такая – все знает, всех на чистую воду выведет.
- Парторгша тоже отстроила себе усадьбу, помещица да и только. Была Дунька, вся рожа в прыщах, а теперь начальница, в магазине все без очереди берет, на людей не смотрит, за людей нас не считает. Так и говорит: «Быдло вы, скот, какие вы люди…»
Мы уже не смеемся. Бабка Юркина злая, но честная, справедливая. Мы молчим, замолкает и Юрка. Становится совсем темно. Мы смотрим на небо, оно бордовое. Появляется луна, становится светлее и холоднее. Мы бежим по длинной улице, дом председателя стоит вдали от деревенских улиц. Он крепко и обширно стоит, самый первый на повороте асфальтированной дороги, которая ведет из города к деревне и насчитывает 37 километров. Пролегает она меж лесов березовых, осиновых, и полей пшеничных и кукурузных.
Мы бегом бежим к дому Кабаевых. Катерина Петровна наша учительница. У нее есть своя беда, у нее пьет муж. Он работает в строительной бригаде, хозяйственный, мастер на все, две руки. Но - пьяница. И любим мы Катерину Петровну за это.
Я в детстве всегда любила людей, у которых есть своя беда, которые носили свою трагедию. И некоторые достойно носили в себе эту трагедию. Вырастая, я поняла, что у каждого человека есть своя трагедия в душе. Только не каждый может нести ее достойно. Вчера вечером на дополнительном уроке литературы Катерина Петровна рассказывала нам о легендах и читала легенды Афанасьева. Мы замирали, когда она читала: «Принимал Бог вид старика нищего и шел по деревне с двенадцатью апостолами… Защищал бедных и нежадных, и наказывал богатых и жадных. И исполнял желания бедняков…» И замер класс, и задумалась Катерина Петровна. А потом загалдели, у каждого было свое: и не куклы, и не машинки, а непьющий отец и не бьющий, и мать не гулящая, и кусок мяса, и конфеты шоколадные, и сахар… Когда наговорились, то на учительницу смотрели и молчали. Катерина Петровна смотрела в окно, была бледна и молчала. Все думали, что сейчас заревет учительница. Но нет, повела плечами, собрала силы, и полился урок дальше, только уже совсем о другом: о легендарном, о героическом и далее, далее. Но мы ее за те минуты еще больше полюбили. И хорошо все запомнили, что ходит Господь наш по улице, всегда неожиданно в виде старичка-нищего и бедным помогает.
Сейчас вспоминая, я с трудом представляю, как по колхозной улице, которая ведет в правление колхоза. И по этой вот улице идут-бредут старик-нищий и двенадцать апостолов. А рядом или навстречу им идет наш председатель с тремя подбородками, или едет на черной блестящей «Волге». Прости меня, Господи, за эту картинку.
Мы забегаем во двор к Катерине Петровне и по деревянному настилу в сенцы и громко стучим ногами, кричим: «Славильщики, славильщики пришли!» Екатерина Петровна встречает, улыбается, говорит:
- Проходите, славильщики, милости просим, с чем пришли?
Молодчина, она знает, как подбодрить нас. И тут мы начинаем вразноголосицу:
- Славите! Славите!
Сами, люди, знаете!
Зачем пришел? –
За копеечкой!
Не дадите пятака!
Мы корову за рога!
А телушку за хвост!
Поведем на мороз!
И все вместе громко: «Здравствуй, хозяин с хозяюшкой, с Рождеством, с Христом, с
Праздничком!» Катерина Петровна качает головой, мол, ничего-ничего, а еще, еще?
- Маленький Юнчик!
Сел на стульчик!
На дудочке играет!
Христа поздравляет!
И все вместе: «Здравствуй, хозяин с хозяюшкой, с Рождеством, с Христом, с Праздничком!» Катерина Петровна улыбается, она довольна, она подает нам:
- Нате, славильщики, да уж не троньте коровушку мою и телушку мою не троньте…
Из дверей выглядывают две маленькие учительницыны дочки, они хихикают и прыгают от радости.
Катерина Петровна кладет каждому в мешочек конфеты «барбарис» и шоколадные «ласточка» и «полет», они с черной начинкой и печенье «апельсиновое» и по три грецких ореха в каждый мешочек. Она, Катерина Петровна, кладет в каждый мешочек по одной шоколадке «Аленушка». Мы смотрим, как она опускает в наши разноцветные мешочки по шоколадке «Аленушка». Первое наше ошеломление прошло и мы очень довольные. Уж на шоколадку мы и не смели рассчитывать. Она приглашает нас попить чайку с ее любимым тортом «черепаха». Мы садимся прямо в шубах и в валенках, и пьем в меру горячий чай, проглатывая солидные куски вкусного торта. Учительницыны девчонки прыгают вокруг нас и хлопают в ладоши.
Мы выбегаем на мороз, теперь и славить будет веселее. Навстречу нам бегут наши одноклассники.
- Вы куда? – спрашиваем мы их.
- К Катерине Петровне! – кричат они.
- А откуда? – спрашиваем мы их.
- От агрономши, она сегодня подает славильщикам! – кричат они уже из-за ограды учительницыного дома.
Мы бежим к агрономше. Долго славим и читаем «Рождество». Оно длинное, мы путаемся, подхватываем один другого. Дочитываем до конца. Агрономша довольна. Она дает нам по три рубля каждому и по прянику длинному тульскому. Агрономша довольна, повторяет с нами: «С Рождеством, с Христом, с Праздничком!» и дает нам еще по полтиннику и по прянику тульскому.
Мы выбегаем на мороз. Три рубля пятьдесят копеек – это сверх всяких ожиданий. Целое состояние. Потом мы забегаем по очереди ко всем бабушкам. Мы читаем им «Рождество». Бабушки утирают глаза, гладят нас по головам и подают в руки куски пирога, и шанежки, и теплый хлеб, и по пяти копеек каждому. Они крестят нас, крестят себя. И мы бежим на мороз.
Забежали мы и к Смолячихе. Она поджимает губы, смотрит колюче. Но мы читаем ей долго все, что знаем. И она тает. Она нас тоже гладит по головам и вытирает концом платочка глаза. Нам дает по десять копеек и пирожки с капустой и картошкой и с клубничным вареньем. Мы складываем их в другие мешочки, отдельно от конфет, орехов и от шоколадки «Аленушка», но вместе с другими пирогами и с тульскими пряниками. Мы складываем все неторопливо и аккуратно. Бабушка Смолячиха смотрит и помогает нам. Но вот мы готовы и хозяйка нам дает еще по пирожку на дорогу.
Мы выбегаем на мороз. Едим пирожки горячие, от которых идет пар. Мы видим, как от дома к дому бегут ребятишки по пять-семь человек – это наши конкуренты. Мы стараемся снова пробежать первыми, и это нам удается. Нерасторопная малышня остается у ворот. Мы уже не знаем к кому мы прибежали. Мы стараемся запомнить, у кого уже были. Юрка ведет учет.
И тут происходит первое чудо в этот вечер, вечер перед Рождеством Христовым. Мы останавливаемся у порога, пробежав длинный асфальтированный двор, мимо привязанной на цепь, охрипло лающей собаки, мимо…
Мы останавливаемся у порога и застываем с открытыми ртами: председателева жена, пухлая, белая, с рыжей копной шиньона на голове, улыбается нам, и ручки свои с накрашенными ногтями сложила на животе.
Мы поем «Рождество»… У нас получается. Наши голоса, звонкие от мороза, мы забираемся высоко и боимся как бы, не сорваться и не дать петуха. Но нет, мы вытягиваем и поем дальше. Мы взволнованны, ведь это уже искусство. Мы здорово поем, будто под сводами большого концертного зала. И мы забываемся, где мы и что с нами, и улетаем, Бог знает куда… «Слава! Слава Тебе!»
Из комнаты выходит сам председатель. У него умное усталое лицо. Он нам кажется не таким уж и толстым. Он становится вдруг очень пожилым и усталым. Он смотрит на нас. Он поздравляет нас с Рождеством Христовым. Он уходит на минутку.
Он медленно идет и несет из комнаты вазу, она хрустальная и похожа на цветок. Полна фруктов. Он берет сразу по два апельсина и дает нам.
Это было первое чудо за вечер. Ни апельсинов, ни лимонов, ни ананасов мы никогда не ели. Но читали про них в книгах. Яблоки в магазин привозили осенью, но не такие огромные и красные.
Мы стояли и еще что-то пели и читали. Но каждый стоял и мучительно думал, что же, он будет делать с двумя апельсинами. Если б один или половинка, или четвертинка большого апельсина, то было б понятно – с наслаждением, маленькими кусочками, вместе с кожурой. А тут целых два, их и есть теперь жалко. Пели мы уже не очень хорошо и вразноголосицу, и каждый держал по два апельсина в руках.
Потом мы укладывали свое богатство в сумочки с конфетами и шоколадкой «Аленушка». Председателева жена подала еще нам конфет и еще что-то и проводила до ворот. Она улыбалась.
Мы выбежали на мороз и бросились каждый к своему дому. Но я закричала:
- К Дарье Васильевне! К Дарье Васильевне надо сходить.
Они остановились и стояли, каждый чувствовал, что у него в мешочке лежат два апельсина, одно красное яблоко, грецкие орехи, шоколадные конфеты и шоколадка «Аленушка». Но они знали, что Дарья Васильевна больна, и к ней надо сходить, что она уже не поднимается с постели.
Мы бредем к Дарье Васильевне. Мешочки наши надежно перевязаны. Дарья Васильевна лежит и плачет. Она слушает нас. Мы поем «Рождество». Мы знаем, что ничего не подадут. Но мы поем также хорошо, как и у председателя. Наши голоса стремятся к Господу и долетают до Него. Ведь именно Он послал нам по два апельсина. Разве ж председатель подал бы. Ведь он ездит на своей длинной черной блестящей «Волге» по улицам и не смотрит на нас. А если и смотрит, то, как на будущих колхозников, а не как на созданий Божьих.
Мы поем и читаем все, что знаем. Дарья Васильевна плачет, нас крестит. И мы выбегаем на мороз. Теперь нас никто не удержит – мы бежим по домам и на теплые печки, осмотреть хорошенько дары. Потом, позже, мы еще встретимся.
Я бегу по улице, в нашем доме светятся окна. Наша собака Шарик привязана на короткую цепь у конуры. Она охрипла от лая. Я останавливаюсь и быстро думаю, чтобы ей дать из своих даров. Но мне все жалко. Может быть кусочек пирога? Но, нет, не могу, жалко! Надо сначала все просмотреть хорошенько, потрогать, понюхать и откусить. А потом уж, может быть кому, что и дам. Мне становится стыдно. Я объясняю Шарику: «Понимаешь, холодно, завтра Рождество, а до Родительского дня еще долго-предолго». Шарик все понимает. Он смотрит на меня и бьет хвостом по снегу. Я бегу в дом.
Тут меня ждет второе чудо. Я забегаю, красная от мороза и шумная от того, что у меня в сумочке из разноцветных тряпочек… Но я замираю на месте – в доме, около порога, стоят мои одноклассники и соперники, они высокими голосами стройно поют «Рождество». Они поют лучше нас. А рядом с ними стоят, мои мама и бабушка. Они взволнованны от мороза, таявшего на шапках, варежках, шубах и валенках детей. Они взволнованны от детства, всегда шумного, шкодливого, часто утомительного для взрослых. А сейчас вдруг освященного покоем, торжеством, величием слова, его вечностью.
Я стояла и слушала. Они здорово пели, мои соперники. Они пели лучше нас, среди них была Оля Астапова, она всегда запевала все пионерские песни на сборах, концертах, линейках. И сейчас ее голос уносился выше всех голосов. «До Господа долетит, - подумала я, - а вдруг выше?»
Я испугалась. Я стояла и слушала. Я не узнавала своей мамы. Она не была учительницей, она была хозяйкой нашего дома и моей мамочкой. Она слушала и загадочно улыбалась. Ее улыбка была немного странной, она была слишком странной для моей строгой мамы.
А бабушка, моя бабушка Валя губами шепотом повторяла слова «Рождества», она держала в руках поднос с конфетами шоколадными, сырчиками творожными, печеньем, красными, и как мне показалось, большими яблоками, с маленькими твердыми грецкими орехами и с желтыми солнечными мандаринами. Я очень удивилась, я никогда даже и не подозревала, что у нас в доме есть такие богатые дары. А мои соперники видели их и старались угодить хозяйкам. Они пели и читали, как подобает. Они старались.
Я послушала еще, потом сняла верхние одежды и полезла на печь. На печи было тепло, светло, просторно и пахло известкой. Я стала раскладывать свои дары. Хлопнула дверь, это убежали славильщики, весьма довольные. Мама с бабушкой молчали, они ждали еще ребятишек. Но прибежали соседи, взрослые. Они плясали, были все выпившие изрядно, искусственно веселы, они хохотали и глупо друг за другом повторяли:
- Маленький мальчик
Сел на стаканчик.
Стаканчик храм
Подай сто грамм.
Бабушка налила им по стаканчику красного вина. И они ушли. В доме было тихо, я созерцала свою добычу. Я положила все на белое полотенце.
Я потихоньку выглянула в комнату. Бабушка смотрела в окно, в темноту. Мама сидела у стола и продолжала странно улыбаться. На столе лежал поднос, там были еще конфеты, и мандарины… Я решила, что как только мама перестанет странно улыбаться – я слезу и попрошу мандаринку.
Свои два апельсина я держала в руках. На каждой ладошке лежал желтый апельсин. Апельсины не должны были лежать возле многочисленных пирогов, на вышитом красными петухами белом полотенце, и потому я держала их в руках. Они не должны были находиться на русской печи. Они вообще должны лежать в хрустальной вазе в председательском доме. Но каким-то чудом они оказались на печи у меня в руках.
В дом забежали ребятишки и запели. Сначала они были шумные, но потом присмирели. Они пели, читали. Они добросовестно славили. Я выглядывала из-под занавески на печи. Потом они мне надоели. Потом приходили славильщики еще и еще. Я уже не надеялась, что мне достанется хоть одна маленькая, самая маленькая из всех маленьких мандаринок, мандариночка.
Был уже одиннадцатый час вечера. Я собрала дары в мешочек и спрятала в холодных сенцах. Пришли Юрка и Танька со Светкой. Мы сидели и пили чай, мама угощала нас пирогом сладким с творогом. Потом конфетами, пряниками, печеньем «Лимонным» и мандаринами. Они оказались немножко кисленькими. Мы отдаляли дольки, клали их в рот и сильно сжимали зубами – прохладный сок брызгал на язык и на нёбо. Мы запивали его горячим сладким чаем. После чая мы оттаяли и стали сонными. Нам даже не хотелось рассказывать и хвастаться своими дарами. Мы забрались на печь и лежали. Полчаса или час мы вздремнули. А потом пошли прогуляться. Мама спала. Бабушка проводила нас до ворот, отпустила Шарика с цепи. Она зевала, что-то шептала и крестилась.
Светила луна. Белел снег. Мы шли по улице. Славильщики уже сидели все по домам. Молодежь ворожить, еще не выходила. Мы были в одиночестве на улице. Нам ничего не хотелось и ничего нас не радовало. В наших карманах лежали и конфеты, и мандарины. Но мы были сыты. И нам ничего не хотелось.
Я вспомнила, как мы здорово пели у председателя. И как здорово пели у нас. Я ходила по морозу и думала. Когда бродишь, вообще лучше думается. Да еще ночью при ясной луне по хрумкающему снегу. И я придумала. У председателя мы пели, чтобы он вышел к нам, большой и усталый, смотрел на нас, чтобы вдруг увидел, что мы есть и что сегодня вечер перед Рождеством Христовым. А дома у нас так пели, чтобы мама моя оттаяла от школы, чтобы у нее появилась эта странная улыбка. Я была уверенна, что с ней, со своей странной улыбкой, она и спать легла. А когда человек спит, то его душа находится очень близко к Богу. Ну, совсем рядом. А просыпается, все, что снилось – обман. Мы шли, через час настанет день Рождества Христова. Моя бабушка будет всех поздравлять, наденет голубую юбку, белую кофту, ни разу не надеванный платок, тоже белый, с красными розами и зелеными листиками.
От нее будет исходить свет и радость. Она будет суетиться и всем стараться угодить. Она будет шептать: «Младенец родился… спасенье нам, грешным…» И будто самая грешная на свете, будет стоять у иконы на коленях и просить Господа простить ее великие грехи. А какие у нее грехи? Но, говорят, что женщина и против своей воли грешна. Ей сам Бог велел грешить и каяться в грехах.
Потом я стала думать о чуде. Два чуда было у меня за один вечер. Это много, но не для вечера перед Рождеством. Настоящего чуда всегда сначала немножко пугаешься, потом ему удивляешься и, наконец, радуешься бесконечно. А при воспоминании остается только радость от всякого чуда.
Я шла по улице и ждала третьего чуда. Остался до полуночи всего один час и должно произойти третье, самое настоящее чудо. Я старалась о нем не думать, потому что чувствовала, что оно произойдет сейчас. Вот только пройдем переулочек и выйдем на гладко вычищенную от снега асфальтированную дорогу, которая ведет в город.
Он шел со стороны леса… Он был босиком. Он был в рваном осеннем пальто и в кроличьей шапке с оторванным ухом. Через плечо у него висела сшитая из белого полотна сумочка. Сумочка была полной. Было лунно, он шел далеко от нас. От него исходил свет. Мы остановились и открыли рты. Мы забыли обо всем. Мы смотрели на него, на старичка-нищего.
Он шел к нам. Мы пригласим Его сейчас к себе. Мы с ним поделимся всем, что есть у нас в доме. Мы ему расскажем все наши беды. Он поможет нам. И мне. И Юрке. И Светке с Танькой Ефимовым. Мы стояли, и радость заполняла нас горячей волной, на глазах выступили слезы. Мы уже знали, что будем просить у Него. И за себя и за своих одноклассников. Чтоб никого не забыть. Но это все потом. А сейчас мы стояли и смотрели на Него, и нам хотелось стоять и смотреть, как Он идет по улицам нашей деревни, приняв вид старичка-нищего. Без апостолов. Он идет один. Он нам поможет и спасет и защитит.
Но потом мы вдруг поняли, что ничего нам от Него не надо. Только вот так стоять и смотреть. Как Он, Сам, идет к нам по нашей деревенской улице. И ничего мы у Него просить не будем. А будем только радоваться, что пришел… Можно только смотреть с радостью и глотать слезы. Он идет по дороге и доходит до нас, и идет мимо нас. Ночь светлая, при полной луне. Мы узнаем Толю-немка, он – деревенский дурачок. Он всегда ходит босиком. На плече у него висит мешочек, набитый дарами, в руках он несет по большому желто-оранжевому апельсину. Он несет их в ладонях на вытянутых руках и смотрит на них огромными от восторга глазами. Он проходит мимо нас, Толя-немок-дурачок.
Но нам уже все равно. Мы видели Его. И это третье чудо. И оно – самое настоящее.
Мы идем по домам. Я забираюсь на полати. Долго не могу уснуть, рядом со мной лежат два больших апельсина.
***
Утром я уезжаю в деревню. Баба Валя стара. Она смотрит на меня долго и внимательно. Улыбается. Я привезла с собой деревянную старинную икону Господа и поставила ее на божничку. На следующий день баба Валя поднялась с кровати и даже выходила во двор. Смотрела на солнышко, чихала и смеялась. А ночью сказала мне как самую большую свою тайну:
- Ты знаешь, что такое старость? Старость – это детство.
Горела свечка. Большая деревянная икона, оббитая медью, стояла на божничке среди бумажных изображений святых ликов. Я посчитала, их было двенадцать.
- В детстве просто знаешь, что Он рядом и все. Не ищешь Его. А к старости начинаешь чувствовать, что Господь живой и где-то рядом. А в старости чувствуешь, что где-то очень-очень рядом Он. Беспокойство тогда одолевает. Ищешь всё Господа. Ищешь Его…
Моя бабушка Валя часто дышала и улыбалась.
- А когда ты увидишь Его, живого, рядом с собой, словно свет Его коснется тебя. Словно родишься… Это и есть смерть.
Ей было плохо, она тяжело и часто дышала. Я хотела бежать за докторшей. Но посмотрела на икону и опустилась на колени.