Бабуля пошатнулась, сделала пару неуверенных шагов к стене дома и оперлась на нее ладонью. Другой рукой она держала рукоятку своей старушечьей тележки с приделанной к ней ветхой и изодранной, набитой непонятно чем дермантиновой сумкой. Оле некоторое время пришлось плестись следом за бабулей по узкому тротуару, не имея возможности ее обойти из-за встречного потока людей. Она торопилась и уже чувствовала раздражение от этих безуспешных попыток найти окно в плотной колонне пешеходов, чтобы проскочить вперед. А теперь бабуля и совсем встала.
- С вами все в порядке?
Бабуля тяжело подняла взгляд, потом так же опустила опять вниз и прикрыла глаза.
- Да ничего, дочка. Чего-то качнуло меня, - слабым голосом, переходящим на шипящий выдох произнесла она. И дыхание ее было тяжелым, тем более что ей явно не хватало воздуха. Вдох она делала медленно и осторожно, то ли, боясь, что вот сейчас опять где-то станет больно, то ли просто не имея сил работать легкими. Под вытертым рыже-коричневым меховым воротником соответствующего пальто шея ее была плотно обмотана давно уже бледно желтым, вместо белого, платком с цветочками. Немного прейдя в себя она, видимо, сообразила, что дышать станет легче, если освободить горло. Оторвала ладонь от стены и потянулась к вороту. Но тут снова начала заваливаться на стену и едва успела подставить руку. Да и Оля, машинально схватив за попавшийся под руку рукав, успела придержать ее. Бабуля замерла в более-менее устойчивом положении, а ноготь был сломан.
«Елы-палы! И двух часов не проносила. Господи, ну почему сегодня? Сегодня мне так нужны красивые руки. Теперь буду дергаться. И просто на стол ведь ладонь не положишь. Сразу видно этот ужас.» Оля, наморщив лоб, рассматривала остатки былой роскоши, как будто еще надеясь, что за оставшиеся до встречи полчаса он отрастет, да еще и покроется свежим лаком.
- Вам далеко еще идти?
Что делать на случай, если бабуле надо пройти на другой конец города, думать не хотелось.
- Да ничего, ничего. Почти приползла уже. Я тут рядом живу. Вон в следующем… - она подняла голову, чтобы посмотреть вперед, выпустила ручку тележки и слабо махнула рукой вперед. Потом немного растерянно посмотрела на стену, служившую ей опорой, вскарабкалась по ней взглядом вверх и замялась, - Ой, нет. Перепутала бабка. Чуть подальше. Наверное, через два дома. Сейчас подышу еще немножко и пойду потихоньку.
- Давайте я провожу вас.
Оля взяла тележку, а другой рукой прихватила бабулю под руку. И они пошли. Как-то сама собой в Олином голосе появилась интонация взрослого, разговаривающего с ребенком.
- Как же вы с такой тяжелой сумкой еще ходите? Ладно еще по ровной дороге катите. А если надо поднять в автобус или по лестнице.
- Ой, доча, а куда ж деваться то. Господи, живем ведь как. Что б хлеба подешевле купить, я ж на самый хлебозавод ползаю. Где крупа чуть подешевле, где картошка. Вот и мотаюсь в свои то годы целый день по городу. Ни на что ж не хватает этой пенсии. Вот наберу, тащу на своем горбу до дому. А здоровье ведь не то уже. Хорошо Бог мне тебя сегодня послал. Как бы я сама и не знаю даже. Как тебя звать то?
- Оля.
- А меня баба Валя, - и она добродушно захихикала. - Спасибо тебе, Оленька. Ты не сильно торопишься? А то беги. Я вроде оклемалась уже. Дойду сама.
Весь ее вид говорил, что сама она, конечно, и шагу не пройдет.
- Не волнуйтесь. Сейчас вот доведу вас и побегу по своим делам.
- А ты чем занимаешься, Оль?
- Только институт закончила. А сегодня иду на работу устраиваться.
- Наверно хорошо училась?
- С красным дипломом закончила, - шутливо хвастаясь, сказала Оля.
Бабулино лицо осветилось умилением.
- Молодец какая. А родителям то гордость. Ведь ничего в жизни и не надо больше, только б дети радовали.
«Всегда было интересно, что они возят в этих своих сумках. Похоже, что кирпичи», – думала Оля. Сумка, даже поставленная на тележку, сильно тянула руку.
- Это у вас все только продукты? – перехватывая ручку поудобнее, спросила она.
- Да не только. Да потом, я ж и не только себе. У меня три сына еще. Вот и на на них
тоже покупаю.
- Правильнее было, если бы они для вас продукты покупали.
Бабуля поморщилась, отвернулась к стене, чтобы не показывать своего волнения и слабо с безнадежностью махнула рукой.
- Да куда там. Три здоровенных балбеса. Ничего делать не хотят. Одна тащу их. Сидят у меня на шее.
- Совсем вам не помогают?
- Ничего от них не дождешься. Не работают. Да еще и пьют. Все пропивают. Все, что всю жизнь наживала, уже пропили. И сейчас все деньги у меня отбирают. На почту со мной ходят за пенсией. Говорят, что б не прятала от них ничего. Сразу все и забирают. Господи, а чего ж мне прятать. Все равно все ж на них и уходит. Тут же пропьют все и опять ко мне приходят. Давай, мол, деньги. Мы знаем, что ты прячешь. Да что же мне прятать, когда вы своими ж руками все и забрали.
Последние слова, она уже произносила срывающимся голосом, подавляя слезы. Несколько шагов прошли молча, под вздохи и всхлипывания бабули. Оля чувствовала, что угодила в ловушку. Эту обычную ловушку. И сейчас выслушает обо всех горестях старушенции. Рано или поздно попался бы кто-нибудь, кому не повезло сесть рядом в автобусе, или стоять в одной очереди. Но сегодня это была она. Совершенно не хотелось становиться участником чужой, тем более такой неприглядной, жизни.
- Ну, вот почти и пришли. В следующем доме под арку, в том дворе я и живу.
- На что же вы еще продукты покупаете?
- Да страсть и стыд, доченька. Ведь и стыдно людям в глаза такое говорить. Выгоняют меня из дома. Иди, мол, старая, найди денег. Откуда ж я их найду? А нам все равно. Откуда хочешь, достань. Не смей ни с чем возвращаться. Вот и хожу брожу, как все. Бутылки ищу, бумагу. Вот и сейчас, пока в магазин ходила, несколько бутылочек прибрала. Дома еще есть. Завтра надо будет сходить сдать. И что делать, стыдно сказать, а ведь и просить приходится. Люди дают, я благодарю, а в глаза им стыдно посмотреть. Вокруг ведь эти жулики. Ты знаешь, за ними ведь вечером на машинах приезжают. А все врут про то, что им с детьми жить негде, что детишки болеют. Ведь как не стыдно. Я вот и думаю, что люди наверно и про меня так думают. А дают. Вот мне и стыдно им в глаза то смотреть. Вот сюда. Пришли.
Дверь в парадную была открыта, и из темноты доносился теплый влажный воздух с характерным запахом.
- Спасибо, милая. Беги, храни тебя Бог.
Бежать, бежать бы скорее обратно на улицу, на свет, туда, где воздух, где нормальная жизнь.
- Ну, вот давайте до лифта вам подниму сумку и пойду.
- Да не надо, не надо. Я сама. Он все равно уж несколько лет не работает. А у нас тут живут одни старухи, как я. Вот мы и карабкаемся каждый день как эти, альпинисты. Хе хе, - изо всех сил стараясь придать голосу бодрости, прохрипела она.
- Я донесу до квартиры.
По темной, вонючей лестнице, обтирая недавно купленный плащ об обшарпанные стены Оля втащила проклятую сумку на четвертый этаж. Бабуля отворила дверь и хлопотливо бурча исчезла за ветхой тряпкой, служившей, видимо, занавеской.
- Сейчас, сейчас, Оленька, вот сюда, моя хорошая. Поставь здесь. Устала наверно, бедная. Ну, вот и все, доползли. Молодцы мы с тобой.
Пришлось затаскивать сумку в квартиру. Оля оказалась в прихожей типичной запущенной квартиры петербургского старого фонда не отошедшего еще в «элитку». Откуда-то из темноты коридора раздался грубый хриплый мужской голос.
- Мать, это ты?!
- Да я, я, - сказала она как могла громко и дальше уже ворчала себе под нос. - Кто ж еще то, Господи.
Послышалось движение. Кто-то вставал со скрипучего дивана, раздалось несколько грузных шагов, звякнула посуда и другой голос выругался.
- Бля, ну ты как слон. Щас бы пролил.
- Да завали ты, - проревел первый. - Наконец-то, бля. Ну не дай Бог, старая кляча, ты опять пустая пришла. Что я с тобой тогда сделаю…
Коридор осветился из открытой двери и оттуда вывалился здоровенный пьяный детина в полуспущенных семейных трусах и грязной майке.
- О, ептыть. Братухи, а мамаша-то сегодня молодец. Не зря таскалась столько времени.
Из комнаты показались еще две такие же рожи.
***
Валентина Петровна сидела на кухне и разбирала свою нищенскую дневную добычу. Продукты, за которыми она специально ездила на окраину в универсам «Все для народа». Сетка картошки, половину из которой наверняка придется выкинуть. Она уже мокрая и пахнет гнилью. Пять упаковок гречки, как обычно с жуками. Хлеб, самый дешевый чай, соль. Этим можно было набить животы трем здоровым мужикам и сморщенной старушки. И конечно же водка. Четыре бутылки. То есть какое-то пойло, с вкривь и вкось наклейными водочными этикетками. Это было самое необходимое. Без этого ей дорога домой была заказана. Ей было до страдания жалко тратить так тяжело давшиеся копейки на эту гадость. Но другого выхода не было. Так же она принесла несколько пустых бутылок и жестяных банок. Банки собирать было даже выгоднее. Правда, для этого надо было приложить больше усилий. Каждую, находя, она, нагибаясь, ставила на донышко, опиралась на что-нибудь рукой, чтобы не потерять равновесие, поднимала слабую ногу и опускала ее на банку. Расплющенные банки занимали меньше места, и в сумке их могло поместиться гораздо больше. После нескольких банок, при наклоне, у нее уже темнело в глазах и шумело в голове. Ногу было не поднять выше банки, и она только опрокидывала ее. Из-за чего приходилось нагибаться снова и выставлять банку. В результате многие банки были только слегка помяты. Но сегодня ей было и из-за чего радоваться. Редкая удача. Завернув как обычно к мусорным бакам, она обнаружила оставленный рядом с одним из них плотно набитый полиэтиленовый пакет. Кто-то аккуратно сложил и вынес на помойку три пары джинс большого размера. Все еще почти новые. Кое-где потертые или с пятном на штанине. Всем трем ее мальчишкам обнова. Все-таки хорошо, когда люди вот так думают, что найдутся те, кому эти вещи очень нужны. А ведь могли просто бросить в грязный бак. Она еще больше порадовалась когда, уходя, увидела направляющихся к бакам двух бомжей.
Старая женщина давно уже привыкла не обращать внимание на бедлам, который без конца устраивали дома ее горе-чада. Они пили и дебоширили с тех пор, как стали подростками. И она ничего не могла с ними поделать. А когда их отец десять лет назад с пьяну угодил под электричку, стало даже легче. И сейчас она только прикрыла дверь кухни, чтобы приглушить истошные Олины крики.