И всё же надо начинать с того, с чего начинает природа. Родился я 30 декабря 1929 года в деревне Криково Успенского сельсовета Тумановского (ныне - Вяземского) района Смоленской области. После меня появилось на свет в нашей семье ещё трое детей – сестра и два брата. Последний брат, Петя, умер от скарлатины в возрасте двух лет. Помню, как мать пыталась влить ему в горло то ли тёплое молоко, то ли тёплый чай. О медицинской помощи у нас, в глухомани, не могло быть и речи. За ним вскоре, 19 января 1940 года, в возрасте 34 лет, умер от туберкулёза и наш отец Корягин Осип Петрович. В эту зиму морозы достигали сорока градусов. Шла война с Финляндией. С трудом нашли крепких мужиков, которые согласились выкопать могилу. Забегая вперёд, скажу, что моя мать Корягина Наталья Дмитриевна, без одиннадцати дней прожила на свете 80 лет и покинула его 15 августа 1984 года.
Деревня Криково – около сорока домов, стоявших на деревянных корягах под соломенными крышами, – была расположена на возвышении метрах в ста от извилистой и мелководной речки Ковёнки, которая, однако, весной разливалась довольно широко. Вокруг стояли леса, которые обеспечивали жителей дровами, грибами, ягодами, располагались поля с убогим колхозным урожаем и луга – сенокосные и пастбищные. Стада, принадлежавшие колхозу имени Володарского, паслись отдельно; коровы выглядели неухоженными, грязными. Коровы колхозников (в другом стаде) имели более «культурный» вид – сытые, чистые, с большим выменем.
Деревня до войны жила очень бедно, хотя мы тогда этого не понимали. Колхозникам, работавшим весь световой день без выходных на фермах и на полях, бригадир начислял трудодни, на которые в конце года они получали с десяток мешков худшего сорта ржи (хорошее зерно колхоз сдавал государству и оставлял на семена). Зимой мужики и бабы снаряжали обоз и везли зерно на мельницу. Хлеб, из муки и картофеля, матери и бабушки пекли сами в русской печи. Мы, дети, ждали этого дня, потому что утром могли вдоволь наесться вкусных лепешек с молоком. Как правило, муки хватало на полгода, а после начиналась жизнь впроголодь. Здорово помогало приусадебное хозяйство, хотя каждая овца, курица и прочая живность, а также каждая яблоня и каждый куст крыжовника были обложены налогом. Копейку имели от сданной сверх плана продукции, за что могли купить в потребиловке соли, сахару, спичек и килограммчик хлеба. Одежду носили до сотни заплаток; что не было изношено, перешивали младшим. Хорошие сапоги я видел только у цыгана, когда он по вечерам выходил из своего полуразвалившегося дома с гармошкой, чтобы повеселить народ. Дети до школьного возраста ходили, как правило, босиком; часто босиком ходили и взрослые.
Культурная жизнь. Газету «Известия» я видел у отца на столе, когда он руководил колхозом. А районную «Сталинку» должна была выписать каждая семья. Четырёхклассное образование тогда имело огромный вес. Помню, как в редкие часы он читал «Тихий Дон» Шолохова. Как ходил по избе, заложив руки за спину, и пел «По долинам и по взгорьям». Крепко засели в памяти его слова: «Я хочу, чтобы ты хорошо учился, сынок». От частой пьянки и от того, что простудился, валяясь на сырой земле, он получил туберкулёз, от туберкулёза в 34 года умер.
По праздникам, особенно престольным, деревенский народ крепко напивался и веселился от души. Собирались «в складчину» у кого изба попросторнее; с собой приносили «зелье» и примитивную закуску – хлеб, сало, огурцы и капусту. Любимые песни того времени – «Когда б я имел златые горы», «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя», «Шумел камыш». Драки были частыми. Мужики дрались страшно, чаще всего кольями. Били своих, но особенно тех, что приходили на праздник из других деревень к родственникам. Случались и убийства. Бабы выли, народ приходил посмотреть на жертву и посочувствовать родственникам. Приблизительно раз в месяц власть собирала колхозников на лекцию о международном положении СССР, о тяжёлой жизни трудящихся в странах капитала, после чего показывала фильм о весёлой и счастливой жизни в нашей стране.
Первого сентября 1937 года я пошёл в школу. В Успенскую семилетнюю школу в двух километрах от моего родного Крикова, ныне почти исчезнувшего с лица земли. Школы я ждал и полюбил её сразу. Хотя …очень боялся завуча Николая Васильевича Пузырёва. От него я однажды убежал, оставив в школе все свои принадлежности. И плакал дома от страха и досады, пока с работы не пришла мать. Учился я легко и хорошо, получал Похвальные грамоты. Помню свою первую учительницу – Клавдию Васильевну, вторую учительницу – Федосью Александровну, которая очень красиво пела. «Как на тоненький ледок выпал беленький снежок», – не выпало ещё из моего сознания. Говорят, что Федосья Александровна ещё не переселилась в мир иной и доживает свой век в деревушке Песочня. Дай Бог ей здоровья!
Детей школьного возраста советские дяди и тёти, с санкции родителей, использовали как рабочую силу, чтобы развозить по полям навоз. Запрягать костлявого колхозного коня в разболтанную телегу я научился в 7-8 лет. А может, и раньше. Утром надо было с уздечкой бежать в поле, поймать спутанного мерина, забраться на него и прискакать в деревню, а поздно вечером отвести его туда же. Кто быстрее! Интереснейшее занятие, но от него мы натирали известное место и не могли сидеть за столом.
Часто я слышу от моих оппонентов, что колхозы были нам нужны. Без них не было бы быстрой индустриализации, а без индустриализации мы не победили бы фашистов. Какая глупость! Истина состоит в том, что колхозы большевики создавали как принцип новой жизни. Такова была теория, таковы были планы, таковы были амбиции у новоявленных «мессий», решивших «повернуть историю». Предполагалось всю страну, а потом – и весь мир, превратить в одно коллективное предприятие. Ошибка была стратегической. В качестве основного принципа жизни колхоз оказался непригодной формой общественного устройства, – он способствовал разрушению сельского хозяйства и всей экономики страны. И опосредованно – великим потерям народа в войне от недоедания.
Война. Отца у меня уже не было. Где-то в начале или в середине июля всей деревней мы привезли наших родных и близких на призывной пункт в Туманово. Все будущие защитники были пьяненькими, обнимались, целовались и произносили речи. Многие из провожавших плакали. Мы с матерью отправляли на фронт нашего родственника, Илью Арбутова, рябого от оспы, но душевно обаятельнейшего человека. Помню, как, забравшись на телегу, он артистически произнёс: «Ёху-маху, не плачьте! Я скоро вернусь и привезу вам Гитлера в мешке!» Мы готовы были ему поверить. С Финской войны он пришёл целым, а с этой – не вернулся. Илья Арбут был в нашей семье желанным человеком. Выложить барана, завалить борова, расколоть дрова – без него не обходилось. К тому же он был крёстным отцом – моим, моей сестры и моего брата.
Немцы напирали. В лесах во время беспорядочного отступления наших войск (сентябрь, начало октября), мы, вездесущие и наивные дети, обнаружили горы сломанного и целого оружия, полные ящики патронов и не пропустили случая, чтобы вдоволь пострелять. Кое-что притащили домой и закопали. И вот что было горько: повсюду, в лесу и по полям, валялись наши убитые солдатики, молоденькие и красивые, в шинелях и без шинелей. Их расстреливали из вражеских самолётов, которые безнаказанно хозяйничали в небе. Никто и не думал их похоронить.
Колхоз развалился сам собой. Колхозных лошадей, лошадей, которые были брошены отступавшими войсками, – а также всё оставшееся снаряжение колхозники поделили между собой. Вынужденно стали частными собственниками, врагами социализма. А что было делать? Непобедимая Красная Армия бросила нас на растерзание врагу. Советские и партийные руководители уехали далеко в тыл, предварительно отправив туда семью. Как приказал Сталин, ничто из продовольственных запасов не должно достаться врагу. Созревшая рожь на полях уцелела (поджигатели не успели её поджечь или нас пожалели), – мы её скосили, обмолотили. Разумеется, вручную, дедовским методом. Продовольственные склады с запасами на случай войны отступавшие части сожгли. Из Мещёрска, за 12 километров, мать в первый раз привезла на подводе килограммов сто чёрного, расплавленного сахара в больших кусках и несколько мешков полуобгорелого зерна. Во второй раз – восемь мешков целёхонькой пшённой крупы. На своём огороде мы накопали много картофеля. Это (а также оставшийся на дворе скот) спасло нас от голодной смерти в первую зиму после начала войны, в оккупации.
Немцы появились у нас 5 октября 1941 года на танках. Мы, мальчишки, подбежали первыми. Нас удивили красные флажки, прикреплённые к люкам. Однако присмотревшись, мы обнаружили на них свастику, жирно намалёванную чёрной краской. Вылез танкист, покрутил башней, с нацеленной на нас пушкой, и на ломаном русском языке спросил: «Где стоит дерьевня Спасское? Там?», – указал рукой. Старуха, по прозвищу Грючиха, вышла вперёд: «Там нет такой деревни. Мы не слышали о такой». После некоторой заминки танки, три или четыре, развернулись и уехали в сторону трассы «Москва-Минск». Тогда они окружили под Вязьмой армию генерала Ефремова и пленили много наших солдат.
Началась оккупация, которая длилась до 8 марта 1943 года. Немцы-победители вели себя довольно миролюбиво, зато воевавшие за них финны свирепствовали. И поляки, возившие амуницию и продукты на своих конях-тяжеловозах, были злы. В людей они не стреляли, а скотина – не попадайся им на дороге. Мы, недоросли, вчерашние пионеры, рассуждали так: «Нас предали. Был бы Ленин, такого бы не случилось».
В конце октября немцы в нашу деревню привалили массой. Земля промёрзла, снегу ещё не было, и они свободно проехали на своих огромных машинах. Офицер с группой помощников обошёл дома, определил возможности расселения солдат и на дверях снаружи мелом оставил какие-то знаки. Нам «фрицы» (кажется, пятеро) оставили место на кухне и на печке, а сами заняли всю избу. Расположились шикарно: принесли и расстелили на полу солому, разложили тёплые одеяла, какие-то подушки, расставили по окнам бритвенные приборы. Потом на столе появились всякого рода продукты, каких мы прежде и не видели. У каждого – закручивающаяся банка с маслом. Они ели вкусные консервы с хлебом и запивали душистым кофе. Один из них подошёл к матери: «Матка! Яйки, млеко?» Пришлось, как теперь говорят, поделиться. Они ели, смеялись, а после пели под губную гармошку что-то из репертуара Марлен Дитрих. А ещё пели какую-то немецкую песню на мотив «Из-за острова на стрежень». Нас поразило вот что: за столом и лёжа на постели они без стеснения «пукали», как если бы сидели в туалете. И смеялись, глядя на нас, «русских свиней».
Помню, на полу стояла большая коробка. Когда немцы вышли, я несколько раз слазил туда своей тонкой рукой. Ура! Сухие фрукты! Ну как тут удержишься? И я не удержался. Но однажды... Однажды случилось вот что: моя сестра Галя открутила банку, стоявшую у стенки на табуретке, и откусила кусочек масла. А следы зубов оставила. Пришёл немец и всё обнаружил. Он поманил меня к себе пальцем, указал на «следы» и отвесил мне такую оплеуху, что я едва устоял на ногах. Выручила бабушка Ольга. Она прикрыла меня своим подолом и закричала: «Пан! Пан! Не надо, он же кляйн!» Кляйн – значит, маленький.
Где-то в середине или в конце ноября, в промежутке, когда одна часть уехала, а другая ещё не приехала, по улице прошла девушка. Остановилась у дома, где собралось много народу, спросила о немцах и рассказала о наших. «Так вы ещё ничего не знаете?! Под Москвой идёт великая битва. Скоро фашисты побегут! Ждите хороших вестей!», – сказала она и пошла дальше. Мы стояли, как вкопанные. Мы ничего об этом не знали. Я всю жизнь помню об этой девушке и восхищаюсь её поступком. Она была права, в ту зиму немцев отогнали до Гжатска. Едва ли она выжила в страшной мясорубке.
Зима 1941-42 годов была очень снежной и очень морозной. Нас, взрослых и детей, принуждали чистить дорогу до трассы (около трёх километров), чтобы могли проехать военные машины. Одеты немецкие солдаты были легко. Шинели из тонкого сукна, летние пилоточки, кожаные сапоги – это всё не для России. Часовые, одетые в соломенные бутсы, выглядели чудовищами. Не было у них ни валенок, ни тёплых шуб, ни шапок. Отбирали валенки у населения, – но таким способом всю армию не обуешь! Ведь они рассчитывали на быструю победу! На офицерах были бурки и какое-то утепление под шинелью. К слову сказать, и в следующую, тоже суровую зиму их подвела самонадеянность.
Целый год фронт стоял под Гжатском, в районе Величкова, Батюшкова, Акатова.
Летом 1942 года наши штурмовики низко летали вдоль трассы и расстреливали вражеские машины. Жарким июльским днём мы везли из поля воз сена, сидели наверху. Вдруг с рёвом промчался над нами краснозвёздный самолёт и помахал крыльями. Мы ему ответили: покричали ура и помахали руками. Ночью наши бомбардировщики сбрасывали бомбы на Вязьму. Город часто горел. Помню, немецкие солдаты, а с ними русский переводчик, поглядывая в небо и, восхищаясь пролетающими «Мессерами», о чём-то заспорили. Я понял о чём. «А ты что думаешь, русский, – обратился ко мне переводчик. – Чья авиация лучше?» «Наша», – простодушно ответил я. Немцы сначала выпучили глаза, а потом продолжили спор. В конце все сошлись на том, что лучшие самолёты – немецкие, а лучшие лётчики – русские. Это было верно отчасти: по храбрости наши лётчики были лучшими, а не по мастерству. Была у меня ещё одна «оплошность» этим же летом: я подобрал в лесу листовки о героическом поступке Лизы Чайкиной и принёс их домой. Одну из них моя любимая бабушка Ольга подняла на полу и, не умея прочесть, подала постояльцу – переводчику: «Посмотри, пан, не нужная ль это бумажка». Меня выручило то, что этот «пан», онемеченный русский, был в добрых отношениях с нами. Он собрал деревенский народ и провёл «нужную» беседу, а мне повелел быть умнее.
Вторая зима под немцами. Про Сталинградскую битву мы ничего не знали. В листовке я что-то об этом читал, но не придал прочитанному значения. На вопрос, почему уезжаете, немцы отвечали: происходит выравнивание линии фронта. Ну, выравнивание, так выравнивание. Но в начале марта 1943 года они слишком засуетились, стали отбирать скот, вывозить всё своё имущество. Мы, глупые, загородили в сарае корову сеном, и я сидел с ней, уговаривая, чтобы она не мычала.
6 марта всех погнали в Суходол, соседнюю деревню. Необходимый скарб и продукты, включая мешок с запасом сухарей, мы с матерью везли на санках. Как и другие. Бабушка и мои сестра с братом тащились за санками. Обоз получился длинный. Впереди и позади обоза – сопровождающие с винтовками. Немцы или полицаи, переодетые в немецкую форму. Переночевали в Суходоле в набитой народом избе. А назавтра приказано было ехать дальше. Первые выстрелы: в кусторезе (бывшая колхозная ценность) нашли убитой Деблиху, а под её телом – живую девочку двух-трёх лет – её дочь: женщина отказалась ехать. Отказались ехать (всех-де не убьют) многие старики, запершись в отдельном доме. Среди них была моя бабушка. Некоторые матери оставили с ними детей.
Целый день 7 марта нас куда-то гнали и гнали. Остановка. Ещё выстрел: ранили в плечо Лизу, нашу соседку. Надо быстрей. В сумерках, сделав некоторую дугу, мы достигли Тарасова – деревни, расположенной по двум сторонам протекавшей в низине неглубокой реки. Переехали на восточный берег. Разместились, поужинали, кто чем мог, задремали. Мы, подростки, не спали. Наши, находившиеся где-то совсем недалеко, били по немцам из миномётов. Снаряды, пролетавшие со свистом, разрывались в неглубоком тылу. На той стороне реки, метрах в ста от нас, загорелся дом, стало светло. Кто поджёг – не известно. Возможно, немцы, чтобы лучше видеть наступающих русских, возможно русские, чтобы лучше видеть отступающих немцев. К нам подбежали люди в белых халата, волоча за собой на лыжах пулемёт. «Где немцы?» – «Там!», – указали мы на ту сторону и вдруг поняли, что наши вернулись. От выстрелов проснулись люди, выбежали на улицу и ликовали, ликовали. Плакали и смеялись от счастья. Было это часа в три, в четыре ночи 8 марта 1943 года.
Утром мы отправились тем же обозом в тыл. Мы увидели ещё не освободившиеся от снега поля, покрытые трупами русских солдат, дотла сожжённые деревни и только одного (в Ильёнках), с оторванной ногой, мёртвого немца. В Гаврилках мы поняли, что ждало нас, если бы наши вовремя не подоспели. Собрав в самом большом доме деревни массу народа, каратели сожгли всех живьём. Гора полуобгоревших трупов произвела на нас страшное впечатление. Такие факты не помещаются в моём сознании до сих пор. Проделав большой круг, мы возвращались туда, откуда выехали. В Суходоле, где вчера остались старики и дети, каратели проделали то же, что в Гаврилках. Полуобгоревшие трупы детей около дома, которые, похоже, пытались спастись, но были пристрелены – это не сцена для спектакля во МХАТе, где зрители оплакивают несчастную любовь или вырубленный вишнёвый сад. После Освенцима и ГУЛАГа, говорит Варлам Шаламов, становится очевидным, что роль искусства в облагораживании «голой обезьяны» равна нулю.
Сейчас в Суходоле не найдёшь признаков трагедии, там – голое поле. Русские Иваны забывают своё прошлое. В Крикове спалили всё. Когда мы, не спавшие ночь и уставшие, приковыляли в деревню, увидели целой лишь Бокарихину печь, потому что она стояла на кирпичном фундаменте. И труба стояла целёхонька. На нашем пепелище сидел Борзый, мой любимый пёс. Как он уцелел, не знаю. Около пепелища Рыбиной Дуни валялся конь, её упитанный конь. Позавчера он ещё был жив, его не запрягли потому, что он сильно хромал. Похоже, ночью на него напали волки – бок был отъеден. Делили по головам. Нам на четверых (мать и трое детей) достался приличный кусок конины. Неплохое подкрепление в голодный час.
Что было дальше? На пепелище, там, где было подполье, у нас была закопана картошка (видимо, мать готова была ко всему). Её мы берегли для посадки. А чем питались? Сейчас трудно это припомнить. Но когда растаял снег, кому-то в голову пришло – на картофельном поле выкапывать замерзшую и полусгнившую картошку, чтобы печь из нее блины. Выжили, странно, но выжили, не умерли с голоду. Летом из травы и горсти муки (как добытой – не помню) варили болтанку. Помню, сушили картофельную шелуху, размалывали её на самодельных жерновах из двух берёзовых пней и с добавлением лебеды пекли лепёшки.
В землянке, оставшейся после немцев, мы прожили весну и лето 1943-го года, а также зиму 1943-44-го. Другие сколотили себе примитивные сараи, третьи ушли в сохранившиеся деревни к родственникам. Колхоз к нам, естественно, вернулся. Снова появились председатель, бригадир и прочее начальство. Как готовили к посеву поле? Пахали. Три женщины впрягались в плуг и тащили его, а четвёртая направляла. Очень даже эффективно! У кого плуга не было, те копали лопатой. По плану надо было вскопать четыре сотки за день. Район дал на посев зерна, которое приносили на своих плечах из Туманова (ж.д. станция) всё те же женщины. (Туманово, расположенное от нас за десять километров, ничуть не пострадало.) Я работал, как все. Откуда-то появились бычки, которых мы, подростки, запрягали в бороны и водили по вспаханному и вскопанному полю, чтобы засыпать землёй посеянные семена.
За зиму 1945-46 годов мы с матерью навалили в лесу ёлок. Колхоз дал лошадь, чтобы привезти их. Вернувшийся с войны одноногий Свистов срубил нам избу, кажется, пять на пять метров, поставил её на мох и возвёл крышу. Сложил из глины печку, – это умели немногие. Мать обменяла сохранившуюся у нас старую швейную машинку на пуд зерна и всё отдала мастеру за работу. Пол, потолок, окна, двери я сделал сам, сам покрыл крышу соломой. К Новому 1947 году мы справили новоселье. Даже елку поставили, нарядив её конфетными обёртками.
5-й класс я окончил в Тумановской средней школе. И в 6-м там же учился полгода, до февраля 1947-го. Жил в целёхонькой деревне Марченки у материной тёти, за 4 километра от школы. Я учил уроки, помогал старикам по дому, и меня кормили. Конечно, есть всегда хотелось, но молодой организм не сдавался.
В феврале 1947 года вырвался в Москву и поступил в РУ № 50 в Кунцеве. 700 граммов хорошего хлеба в день, который я съедал за один присест, трёхразовое питание – я был счастлив! Зато мать с моими сестрой и братом, оставшиеся в Крикове, страшно голодали. Дело доходило до того, что они ходили по деревням и просили милостыню. Тогда все жили впроголодь, но подавали. Как-то я получил письмо от матери. «Дорогой сынок! На картошку я выменяла у соседей козочку. Скоро будем с молоком». В другой раз я получил такое письмо: «Дорогой Серёжа! Козу у нас отобрал инспектор за неуплату налога». Я был опечален, но помочь ничем не мог. Мой собственный скелет только-только начал обрастать мясом.
Здесь необходимо вставить недостающее звено. С конца 1948-го, после окончания РУ 50, по 1951-й год я работал на Кунцевском механическом заводе в качестве слесаря-инструментальщика 5-го разряда. Жил в общежитии. Работал и одновременно учился в вечерней школе. 10-й класс окончил с серебряной медалью и, пройдя процедуру собеседования, поступил на философский факультет МГУ.
Мы победили. Но после такой победы большевистские правители должны были пойти и утопиться. Однако они не утопились, а превратили победу в орудие пропаганды своей бредовой идеи. И снова стали готовиться к войне с традиционными российскими союзниками в противостоянии германскому милитаризму. Вторая мировая война ничему их не научила. Безумие легко не излечивается. До 1991 года большевики мучили страну, пока в политбюро не прошла группа партийцев, которых осенил свет истины. Мы победили. Но почему побеждённые процветают, а победители до сих пор не могут прийти в себя от войны? Потому что бездарные советские правители не могли, не умели воспользоваться победой. Им не помогли вывезенная из Германии техника и установившийся после войны долгий мир. Техника скоро износилась, а мир превратился в холодную войну. Холодная война – это непосильная для нас гонка вооружений. Это изоляция и духовное рабство народа. Во имя чего конфликтовали? Во имя построения коммунизма в России. Бездарных советских правителей хитроумный президент США Рейган умышленно втянул в подготовку к «звёздной войне». Результат налицо: к 1985 году страну опутали очереди за продуктами, а танков, ракет, самолётов, подводных лодок и химического оружия мы произвели столько, что не знали, где всё это разместить на пространстве от океана до океана. Мы победили. Но только лишь потому, что нам помогли союзники. Сталин просчитался, заключив союз с Гитлером против Запада. Но и Гитлер просчитался, объявив войну всем сильнейшим странам мира.
Прежде чем начать войну, надо сесть за стол и с карандашом в руках всё просчитать. Учесть ресурсы, материальные и людские, подготовленность к войне. Сопоставить цифры. Сложить, отнять. Учесть возможность удачи и неудачи. На войне может возникнуть масса непредвиденных факторов. Кто их угадает, как угадывал Суворов, тот и получит преимущество. Существует арифметика войны. Один японский генерал сказал о США после войны: «Мы разбудили спящего зверя». Но его прозрение явилось слишком поздно. Не в ладах были японцы с «арифметикой войны», когда бомбили Пирл-Харбор.
Иные полководцы больше надеются на интуицию, на свой гений, чем на реальную расстановку сил. Ввяжемся в бой, а там посмотрим – их военное кредо. Наполеон потерпел поражение, потому что переоценил свои силы, Гитлер и японская военщина повторили его ошибку. Они не умели «складывать».А чем умнее их были Ленин и Сталин? Семь десятилетий пропагандисты твердили, что наши вожди были не просто умными, но – «мудрыми». «Мудрость» Сталина развенчал Хрущев уже после войны, Ленина – Демократическая революция в России в наше время. Работа по развеиванию «тумана» в головах обывателей ещё не закончена. Бредовых политических идей надо бояться, как огня. Возникать они будут, – важно не допустить их распространения. Сразу получить много – это возможно только за игральным столом. В общественной жизни надо идти медленно, не стремиться к быстрому успеху, избегать скачков, не прибегать к неоправданным жертвам. Нет ничего ценнее, чем человеческая жизнь. На интуицию рассчитывали исторические игроки. Они возомнили из себя Богов. Рузвельт и Черчилль вели себя умнее других.
Я хотел бы продолжить мысль об «арифметике войны». Кто победил в гражданской войне в России? «Красные»? Но где их победа? Ныне всё поменялось. Ныне восторжествовали идеалы, за которые сражались «белые». Выходит, что в конечном счёте победили «белые», причём без единого выстрела. Прах генерала Деникина скоро будет перезахоронен в России.
Ленин мечтал повесить буржуев на их собственных верёвках. Генерал Макашов планировал публично высечь всех демократов на Красной площади, когда придёт к власти. Генерал Филалтов планировал построить для них в Москве самую большую тюрьму. Ещё один «вояка» намеревался после победы «патриотов» провести всех «ельцинистов» по улицам столицы так, как в своё время провели пленённых под Сталинградом немецких солдат армии фельдмаршала Паулюса. Мечтали, планировали, намеревались. Ошиблись. Мысль моя проста: жизнь реализует свои потенции, свои возможности. Скажем словами Гегеля: мировой разум осуществляет в истории свою цель. Для него не существует «великих вождей», грозных генералов. Он раз отходит от цели, два, – чтобы удовлетворить амбиции авантюристов, – а на третий раз убирает заблудившихся. Есть «арифметика истории» (как и «арифметика войны»). Надо много знать, хорошо «считать» и обладать способностью к глубокому аналитическому мышлению, чтобы не оказаться в положении известных нам «претендентов на престол».
Прибавление к главе 1. Колхозы
Советская колхозно-совхозная системе смердила с тех пор, как появилась на свет, носильщики и музыканты с медными трубами постоянно дежурили за дверью и ждали: вот-вот будет работа. Но она не умирала, потому что её искусственно питали. В первую очередь, деньгами из бюджета. Дотации, субсидии, особенно списание долгов, были обычным явлением. Очень много средств государство вложило в мелиорацию, на производство удобрений. А тракторов «Беларусь» произвело для колхозов столько, что их хватило бы на всю Европу.
Количество коров на фермах росло, того требовал план, а кормить их было нечем. Экономили, сокращали норму, растягивали на два дня то, что было положено на один день. Поэтому и давала колхозная корова молока чуть больше, чем коза. К весне запасы сена, силоса, перемолотых веточек (их тоже заготавливали) и соломы истощались. В мае, чтобы вытолкать исхудавших и обросших навозом, умиравших от голода бурёнок на зелёную траву, их всем миром поднимали верёвками. Количество засеянных и засаженных площадей также росло (техники, удобрений и семян в 70-х и 80-х годах было с избытком), а осенью начиналась «битва за урожай».
Система не умирала ещё и потому, что её выручал город. На уборку урожая сгоняли школьников, рабочих, студентов, преподавателей институтов и членов Академии наук. Работали мобилизованные на коммунистических началах – бесплатно или за жалкие гроши. До первого снега. И всё равно часть площадей, особенно засаженных картофелем, оставалась неубранной. Чаще всего колхозное начальство давало санкцию запахать поля со льном и картофелем, чтобы отчитаться перед районным начальством и за ударный труд получить премию или Звезду героя. Махинации с цифрами процветали, борьба с очковтирательством велась, но лениво. В республиках Средней Азии школьники работали на хлопке до Нового года. Очень они отставали в своём развитии от своих сверстников из центральных городов Союза. А что же сами работники колхоза, чем они были заняты? Их было немного. Мужчины, если не были пьяны, водили трактора, грузовики, комбайны, а женщины трудились на фермах.
В эпоху перестройки мои оппоненты писали в местной газете, что до войны в колхозе был порядок, и жили люди хорошо. – Не было ничего этого. Беспорядок – в природе колхозно-совхозного строя, более того – в природе самой советской системы, надетой на российский народ, как примитивная одежда на раба, которого ведут на плантацию.
До войны не было тракторов, были лошади, исхудавшие и грязные лошади, за которыми присматривал пьяница конюх. Зимой ездили на санях, летом – на телегах. На телегах разболтанных, трясущихся по ухабам, с которых часто сваливались колёса. Не было удобрений, использовали исключительно навоз. Мы, мальчишки, часто развозили его по полям. Бригадир записывал нам за это трудодень. Мне было девять с половиной лет, когда я наравне с взрослыми начал косить. Вставали очень рано и работали, пока есть роса. Трудодень записывали матери, а я, как косец, мог купить в магазине один килограмм чёрного хлеба. Небольшие деньги колхозники получали за то, что сдавали государству в принудительном порядке мясо, молоко, яйца, шерсть, картофель – продукт приусадебного хозяйства.
Шёл 1940 год. В ночь на субботу мы, мальчишки, шли за десять километров на станцию Туманово (райцентр), садились на пригородный поезд и ехали в Вязьму. Там, у хлебного магазина, занимали очередь, несколько раз занимали очередь и ждали утра, чтобы купить две, три буханки хлеба. Какая ж это вкусная вещь – чёрный хлеб! Возвращались той же дорогой. Тогда все в деревне жили очень бедно. Побогаче жили председатель, бригадир, кладовщик, продавец в магазине, – у них было больше возможностей что-нибудь украсть у колхоза или у государства.
Вожди готовились к войне. В то время – к войне с Финляндией. Но мы об этой подготовке ничего не знали. Хочешь мира – готовься к войне, – это понятно простому человеку и учёному мужу. Но вожди только то и делали, что готовились к войне, с тех пор как пришли к власти. У них и не было другой заботы. Собирались воевать с мировым империализмом, а это значит – со всем миром. Бездарные политики, они не понимали, откуда идёт главная опасность, и заключили союз с Гитлером. Не только дипломатию, они и войну вели бездарно – с японцами, финнами, немцами. Амбиции мирового господства в Ленина вложил Маркс, в Сталина – Ленин, в одураченное окружение – «гений Сталина». И терзали они народ в течение 74 лет.
Мне доказывали приверженцы коммунизма, что Сталин пострадавшую от войны страну восстановил за четыре года, отменил карточки и ежегодно снижал цены на товары первой необходимости… Какой же он был хороший! Но я жил и работал в колхозе имени Володарского Тумановского района Смоленской области до февраля 1947 года. И колхозную жизнь испытал на себе. До войны мы с трудом сводили концы с концами, а после войны испытывали страшный голод. После войны мы ели падший скот, гнилую картошку, крапиву и всё, чем можно было набить желудок. Не знаю, как выжили. С «липовой» справкой, полученной в Успенском сельсовете (секретарём был родственник), мне, дистрофику 17 лет, удалось вырваться из колхоза. В столице тогда можно было устроиться, и я поступил в РУ 50 в Кунцеве. Но в деревне остались мои брат с сестрой и мать, они, чтобы как-то продержатся, побирались, ходили по окрестным, не выжженным войной деревням, и просили милостыню. И страдали от страшного голода ещё несколько лет. Где мои оппоненты могли увидеть восстановленную за четыре года страну? Карточки отменили, цены снижали, но это только означает, что городскому населению советская власть не дала умереть голодной смертью. Ведь надо же было кем-то управлять после победы!
Сразу после Великой войны в мире снова началась подготовка войне. К войне на самоуничтожение. Скоро над нашими головами повисло ядерное оружие. Бывшие союзники готовы были броситься друг на друга. Сталин строил только то, что нужно было для войны. Он запустил в ход пропагандистскую машину по всему фронту. Не дадут империалисты построить коммунизм, пока мы с ними не сведём счёты. Народ должен быть готов к мобилизации, тотальной мобилизации на последнюю войну. Стране не «грозили» никакие реформы, тем более изменения в сельскохозяйственном производстве. Колхозы стали «укреплять» кадрами. Одного пьяницу заменяли другим, другого третьим. Из работников, не успевших сбежать в город, выжимали все соки. И колхоз жил, гнил, но жил.
Никто происходящих внутри колхоза процессов не замечал или делал вид, что не замечал. К началу 50-х удалось незначительно повысить производство молока, мяса, хлеба, льна за счёт экстенсивных методов хозяйствования. План требовал увеличения и повышения, партийные и советские органы толкали, устрашали, командовали. Но коровы давали мало молока, земля давала плохой урожай. При Сталине колхозник ещё не наелся досыта хлеба, он больше нажимал на картофель. Впрочем, колхоз его и не кормил, его обеспечивал, как мог, приусадебный участок.
Хрущёв и Брежнев продолжали «укрепление» колхозов и совхозов. Вкладывали в них большие средства из бюджета. Но народ, беспаспортный народ (впрочем, при Хрущёве начали выдавать паспорта), находил лазейку и продолжал бежать из деревни в город, где находил сносную работу, получал права городского работника и возможность для образования и развития детей. А лет через десять – и возможность получить примитивную квартиру в «хрущёвке». Деревня была тем самым «египетским пленом», из которого все мечтали вырваться. Оставшиеся работники продолжали беспросветно пить. В колхозе не пить нельзя, потому что там из бедности не вылезешь, ничего не заработаешь, кроме грыжи, потому что там нет никакой перспективы. После войны партия продолжала ленинско-сталинскую политику превращения крестьянина в послушного работягу коммунистического общества.
Процесс гниения колхоза (и совхоза) к 1985 году зашёл слишком далеко. Он разложил душу крестьянина, превратив его в подёнщика, которому что урожай, что неурожай – всё одно. Ельцин что-то начал делать, но столкнулся с тем, что колхозники не хотят свободы, не хотят напрягаться для ответственного труда. Приватизацией земли воспользовались бывшие советские работники и создали некие АО, ОАО, спасающие колхоз и «кусочек» милой сердцу страстишки бывших партийцев – командовать пьяными мужиками и послушными бабами. И заодно – разбогатеть на их неспособности к самостоятельной организации дела. Что из этого выйдет – покажет время. Но я точно знаю, что в деревню должны прийти крепкие мужики, хваткие работники, кулаки – те, кто любит землю и умеет на ней работать, – чтобы лет через 20-30-40 по производительности на земле мы чуть-чуть приблизились к Европе, Скандинавии и Америке.