ВЕЛИКИЙ СЕКРЕТ
Дед Пика прожил долгую жизнь. До ста все ж чуть-чуть не дотягивал, - может год, может три. Сам не помнил, у своих не спрашивал. Потому, конечно, что твердо знал: всей важности в этом – чих один. Если б до пятидесяти, скажем, год или два - это да, там сплошь «значения». Тогда плохо дело: суета, мысли всякие - пустые в большести - про рубеж, про черту, что смог, что не так. Тогда значит очень - осталось сколько; успеть, может, важно. Нет о том бы любому размыслить: нешто знать дано в пятьдесят эти – а хоть в семьдесят - что именно человеку успевать-то надобно?! К ста ближе о другом думы; время по-другому течет, по иным законам считается. Тут словами не обсказать. Бывает, не поймешь ведь: сзаду уже черта та треклятая или все еще спереду? - никто, поди, про то – «КАК ОНО…» - не рассказывал. Солнышко светит, облачка редкие по утрешнему небу низко-низко скользят; коршун над ними парит – так Пике кажется, - добычу высматривает, перепелок быстрее всего, а то гусенят поленивей, отбившихся; березки-красавицы волнуются на ветру о вечном о своем; а Пика смотрит на всю эту красу, на жизнь эту настоящую не из себя будто, со стороны вовсе, - с НЕЭТОГО как бы свету! Такое вот расчудное явление. А то, - к примеру, как на теперешний раз, - с вышины созерцать станет, далеко-далеко выше коршуна. Бывает, такое оттуда увидит, чего и нет-то давным уж давно, уж быльём поросло. Так ясно увидит, как в прежнем своем давнем времени. Нет! Ясней даже, живей ещё, в подробностях, которые в суете да по глупости зеленой ускользнули когда-то; а они-то, обернулось, и есть главное; они-то, оказывается, и есть то значение. И так Пике на землю эту снова захочется, - до боли, до дрожи! Не насовсем – упаси его Господе! - уж больно устал… На денёк разве что. Нет-нет! Не исправить чего-нибудь, - такое не то что в Пикин век, а и в полсотни-то на ум уже никому не взбредёт. Захочется… Но и про это словами – лишь время терять, людей зря тревожить. И застонет Пика с досады, что важное в жизни как пустяшную мелочь откидывал. Застонет - встрепенется. Распугает всё: и солнышко, и коршуна, и видение сокровенное. Нескоро сообразит что к чему: озирается, ёжится, успокоится потихоньку: вот и ладно, на земле будто бы. Жалость возьмет: не на той, что через облачка сверху виделась. Глядь, с ним вечер спустился. Растянулось мгновение в целый день. Как тут время считать? По какой такой арифметике? Посопит сквозь усы, покрякает, «э-хе-хе» скажет, песню затянет, - так себе, безмотивную. Пика одну только эту песню и помнил. Не всю даже, а две только строчки, которые мог до темна бубнить, пока от свежести зябко не сделается. Скажи на милость, мерзнуть стал Пика. Куфайку уютную свою, ему ровесницу, уже и в полуденный зной не сымал; кабы не невестка, так и спал бы в ней да в пимах заодно. Беда только, простыни невестка стелет ему белые, чистые – чистюля она, - обижать не хочется. Никого Пике обидеть не хочется.
- Шумел, гремел пожар Московский…
Затянет вдруг чувственно. Только голос у Пики совсем писклявый, выветренный, вымороженный. Не очень душевно получится. Однако и Пике об этом не очень вдомёк – тридцать лет как оглох. Подождет-подождет и другую строчку старается:
- Наполеон стоял у стен Кремля…
Погодя чуть, еще кружок. И опять кружок…
Вся жизнь у Пики теперь в этих днях, которые в один-единственный миг сворачиваются, в вечерах многодумных, в песне на ночь. Оно конечно и горько бывает в минутки которые, - ох, как горько; да кому как не Пике столетнему знать, что радость с горечью всегда в обнимку бегут, что без горечи радость – одна только тень её; настоящая, она всегда со слезой, - в обязательном, значит, порядке. Тогда она до краёв. В такой радости и смеху нет места; смех для веселья, он горечи на дух не терпит.
Пережил Пика двух жен и двух сыновей, одного из которых война забрала. Большим тот начальником был, школу по партийной линии кончил, на собраниях заседал, в «эмке» черной, сказывали, по нужде даже следовал. Вместе с «эмкой» и разнесло его под Москвой в 41-м прямым попаданием; так разметало, что и для могилки ничегошеньки не нашлось. Теперь четыре сына у Пики здравствовали, дочь еще. Всех он умудрился поднять, выучить; каждый - слава Тебе, Господе - в люди выбился. Разлетелись, конечно. На то она жизнь. Нечего сказать, к Пике уважительно относятся: письма пишут, в гости зовут, о здоровье справляются; старший, вот, аж с краю земли, из Алма-Аты аж басурманской посылку прислал. Да не так Пике фрукты сдались (баловство, дело ясное; не капуста, поди), как то, что сын яблочки те – каждое! – в газетку-то обернул да опилками в фанерном ящике пересыпал; для отца, может, позаботился. Того дороже - сам обещался вскорости. Внук с внучкой с ящиком быстро управились; а Пика после них газетки собрал, перечитал потихоньку, да под матрас с головы усунул, куда письма и прочие драгоценности складывал: жестянку с конфетами ломпасейками, часы «луковицу» на цепочке – древние, его деда подарок, очки об одном стекле. Левый глаз у Пики не видел; стало быть, и стекло ему ни к чему.
Жил Пика у младшего своего. Раньше, вчера еще, кажется, считал Пика просто: мол, живут они вместе. Теперь, видать, черта уже близко; думаться стало: при сыне он. От перестановки такой, снаружи не видной, внутри неудобно стало. Не хотелось быть в тягость. Но правила жизненные не Пикой придуманы, не ему их менять. В дела семейные к сыну не лез, а чем мог, наоборот, помогал. Во дворе его стараниями - соринки не сыскать; еще сети сыну чинил, лодку конопатил, мордушки из краснотала на зиму плел, веники березовые для бани вязал; чебаки когда на проволоке вялились, мух внимательно отгонял, - всё, пожалуй что.
Всю свою долгую жизнь ловил Пика рыбу. Удачливым рыбаком его почитали. А только любая удача прежде-то всего из труда состоит; о том не все помнили. Чтобы с уловом быть – а на сибирских озерах особенно, - попотеть-постараться надо: километры сетей поставить; ботать ночь напролет, когда рыба квёлая; сохранить в жару, что добыть посчастливилось; в деревню доставить; сдать в колхоз, сколько требуют, а то лиха не оберёшься; про соседей не забыть; свою долю в город свезти, там продать. Про зиму и говорить нечего. Сколько раз Пике под лед довелось уходить?! - он только знал. Страх, когда солнышко блёклое с обратной стороны проруби видится, ни с чем не сравнить. За секундочку вся жизнь перед тобой промелькнёт, с родными десять раз попрощаешься. А то, что Пике труд его радость нёс?.. Дак от Бога оно. Бог, видать, и хранил; хотя Пика к Нему, если честно признать, без трепета относился. Была в деревне до советских времён церковь деревянная – из лиственницы, с изразцами на сибирский манер, видная. Ходил он туда сперва с родителями – Царствия им Небесного, - а после с первой ещё женой. Специально с озёр колесил и труд свой аккуратно к воскресному дню рассчитывал. Потом крикуны-активисты батюшку увезли без следа, а из церкви кузнецу сделали. Она и теперь стоит – непогодами истерзанная, не иначе как от хамства людского потемневшая, досками крест накрест заколоченная. Вспоминать про неё последние годы почему-то особенно горько: вроде как стыдно становится, что с другими наравне кузницей пользовался; так выходит: пренебрёг Пика Божьим расположением. За то, думаться стало, и отступилась от него Богородица в то утро морозное, не прибавила ему сил, от полыньи до землянки добраться, огонь распалить. Пока нашли его, крепко нутро застудил, так застудил, что оглох. А другой уже раз отступила Заступница, когда Пика в одной телогрейке - с темна до темна, в стужу лютую! - от волков на берёзе спасался…
Война тогда уж заканчивалась, немчуру из Отечества вымели, судили по сводкам – недолго до праздника. Радость, конечно; а только время пришло – не до радости. Всё, проклятая, из деревни высосала - последние соки; последние крохи начисто выскребла. К тому прибавь, дожди огороды залили; урожай на корню погнил. Голод пришел, хоть и без того жили впроголодь. Сорганизовались тогда старики в артель, чтоб деревню кормить, чтоб не вымерла. Кто рыбу ловит, кто ружьем промышляет. А жили в землянках. К своим в деревню друг за дружкой и по необходимости лишь наведывались: доставить, что Бог послал, солью разжиться, в баньке попариться. Приписали за артелью две клячи крайнего возраста, так что шибко не накатаешься. Подфартило тогда старикам лосиху добыть; а очередь, на полке понежиться, Пике выпала. Снарядили его ещё затемно, вернуться должен был к вечеру, - таков уговор. Не вернулся. Искать поехали. Нашли на березе не то полуживого, не то полумертвого, околевшего. Не то что слезть сам не мог – рук от ствола оторвать не мог, говорить не мог, все мычал. Сани недалёко в сугроб зарюхались, а от лошади с лосихой и копыт не осталось… Через месяц отходила Пику деревенская бабка-знахарка. Только голос к нему не вернулся с тех пор, - так, писклявость одна; оттуда же, по всему, и глаз начал портится. Звался Григорием Ефимычем, рыбаком удачливым, стал дедом Пикой, глухой тетерей, за которым молодым да ухатым всё же долго ещё в рыболовном искусстве за честь было гнаться.
Но не те случаи – про стаи серые жуткие; про проруби тёмные, Пику затягивающие - из поднебесья ему припоминались-виделись. Видения светлые были, чистые, как вода озёрная поздней осенью, как кувшинки на той воде.
Приловчился как-то он рыбалить на Долгом озере. Мокроты кругом – куда взгляд не кинь. А сподобилось это вот – лесное, лебединое, по прозвищу «Долгое»; до которого добираться летом, день убить; в зиму-то скорее, конечно. В те времена рыбаков в деревне раз два и обчёлся – больно уж занятие зыбкое, да и конь такой не у всякого, - так что души живой не чуял неделями, сам с собой разговаривал. По весне шалаш ракитовый сплел, к холодам землянку изладил, печь оборудовал. Глину, каменья чёрти откуда свозил. Очень уж превосходно всё вышло. К зиме и собеседник к нему объявился – ворон черный. Ворон – птица разумная, самая из всех осторожная; много чудес про него молва людская несёт. А этот прилетел как-то, облюбовал себе ель над землянкой, посреди берёзок единственную, и хозяином каркает; на рыбака Григория свысока поглядывает. Отлучится по вороньим своим делам и опять на еловую лапу. Спросит у него Григорий: дескать, что на свете белом твориться, что за весть принес? А ворон «кар-р-р, кар-р-р!» в ответ – громко так, так что эхо по лесу разносится. Смыслу для Григория в этом так себе – ничего не понять, зато радость особая; теплей вроде станет, что не один; оттого что ворон, птица важная, с ним, простым рыбаком, секретами делится. Всю зиму они как товарищи. А приехал однажды - нет ворона. И не дождался более. Глупость, конечно, но тоскливость охватила Григория, будто кого из родни потерял. Долго еще на еловую лапу поглядывал.
Вот что открывалось Пике из поднебесья. Себя видел и ворона; как рыбину для птицы к ветке притягивал. Слышал из поднебесья, как эхо по верхушкам деревьев разносится: «Кар-р-р, кар-р-р!..», - яснее даже слышал, чем тогда, пока не оглох. Крылья лебединые на зорях слышал: ни с чем их не спутать, словно песню поют надрывную; к ней за жизнь не привыкнуть; от неё мурашки по коже: не то - от тревоги сладкой, не то - от одной только сладости. А еще видел сети полные. Скользит лодочка по тихой воде, наплавки берестяные играют, подёргиваются. Приподымет Пика веслом поводок, любуется. Искрятся караси на солнышке; дальше щука запуталась – тычка ходуном ходит, - так и знай, сеть попортила. Да какому ж рыбаку снасти в тягость чинить? Выберет хищницу, достанет челнок, сети тут же поправит, - минутное дело, привычное дело. Плеснет на глаза пахучей водой… Хорошо! Уберёт сидушку с бортов, на дно лодки растянется. Благодать Божья… Облачка чудные по небу синему вверх тормашками плавают; лунь, орёл лесной, у берега щуку высматривает; от него чайки мечутся… Глянет Пика на гладь широкую, вдохнет глубоко воздухом надозерным – опьянеет! Выдыхать не хочется, шевельнуться не хочется. Вот он, рай-то земной! Да рази ж придумать человеку - хоть долю - от порядка такого желанного?!
- Шумел, гремел пожар Московский…
Вечер тихий Пикино творчество далёко несёт. Соседи привыкли. Улыбаются невестке понимающе. Свекра её уважают: безвредный он, бесхитростный. Ребятишки подсмеиваются, - незлобиво, однако, а по шкодливой только природе своей. Что с них взять? Для них семьдесят – самая уже распоследняя старость, а сто когда – Кощею, считают, ровесник, сказка значит, не очень то есть серьёзно.
В былые времена стояла у Пики на огороде лодка ветхая. В зиму сваливал он в неё рыбу отборную. Скопит воз и в губернию. И расходились от лодки к соседским плетням дорожки утоптанные. В редкость кто разрешения спрашивал: одно дело – хозяина не застать, а другое – знали, может, что дорожки те Пике в радость, а благодарностей, вслух которые, наоборот, стеснялся старый рыбак. Кому ж судить-то, как оно правильно? Люди запросто жили, замков на избы не вешали; да и саму жизнь вроде как по-другому мерили. Хуже ли, лучше? – не про то разговор. В том вопрос, на какой манер сравнивать? Раньше Пике к Долгому добираться – день убить, а теперь на «Урале» сыновом в час управишься. Да и в люльке наслаждаться – не телегой трястись. Одна закавыка: сколько лет уже ни леса там прежнего, ни тебе рыбы стоящей, ни тех лебедей. Ушло всё куда-то. Сердце оттого обрывается. Будто выдумал Пика свое лебединое озеро. И ждал он утро с вечера, чтобы на выдумку из поднебесья снова полюбоваться: меж кувшинок увидеть птиц белоснежных, у сетей рыбака сноровистого, вокруг леса дремучего – рямы клюквенные, елани тетеревиные…
Ружьём Пика не баловал, отродясь не любил такого занятия, однако и без дичи не оставался. На зайца петли ставил из дратвы, на косачей да куропаток тенета из старых сетей приспосабливал. В особенности же рябчиков уважал силками подкарауливать. Подымался Пика ни свет ни заря, так что к полудню жуть как выматывался. Прежде чем подремать в жару, выдерет обычно из хвоста конского волосин сколько-то, петли наделает, установит их на кочки поягодней, от каждой мочало к лесу протянет, чем пониже к веткам привяжет и лежит себе под деревьями. Сладко в тенёчке дремлется. Вольно под деревьями думается. «Чвир-чвир», - чуть не под носом вдруг, - «крек-крек»… Всегда неожиданно, так что холодок по животу разольётся. Откроет тут Пика глаза: рябчики на кормёжку пожаловали: с кочки на кочку перелетают, друг дружку играючи спихивают, ругаются, на чём свет стоит на птичьем своём. Караулит Пика, не пошевелится, не дождётся, пока на «его» кочки усядутся. Вот какая охота Пике была по душе. Не то что палить в белый свет, как в копеечку. А когда сам стал «тетерей», мочала – чтоб рябчика чувствовать - приловчился к пальцам приматывать. Привозил Пика птицу в деревню живёхонькой, ребятишек потешить, потом их ребятишек… Сам же, кроме рыбы да капусты квашеной, в жизни мало что пробовал. В будни квас пил ковшами и брагу, по праздникам – горькую. Последнюю - особо отметить - в редкость, чтобы без меры. Попутал его как-то нечистый, быстро отвадило…
Вести о реформах в Отечестве, о революциях всяких к Пикиной деревне в те года быстрей тройки докатывали; задние, случалось, догоняли передние, переплетались с ними затейливо. Время, конечно, текло нехорошее, прямо сказать - сатанинское: воровство кругом, на дорогах разбой; в воздухе, не опускаясь передохнуть, тревога висит. Прибудет Пика с озёр - в пору бы о своих подумать, по хозяйству что починить, с продажей уладить, - а ему со всех углов: «Революция!.. Манифест!..», «А старец-то Григорий, тёзка твой, ей-ей прозорливец; а до этого про него враки слушали…», «Господе, пронеси! Надёжу российскую, Столыпина Петра Аркадича, - хлопнули! Что-то станется?!» Не успеет назад наладиться, свежее новость примчит: «Думу масонскую, холеру эту, прихлопнул царь-батюшка! К чёртовой матери!», «Распутин - антихрист! Про то уже верней достоверно, - хвост обнаружили!.. А ведь тёзка твой. Никак не могут отловить окаянного. Сбываются пророчества! Времена последние…» В такой-то час приспичило Пике в губернию добираться; а это, как ни прями, три дня в пути, а то все четыре; ночи - как повезёт - на дворах постоялых; так что по одиночке не ездили. В рыбацком обозе - две лошади Пикин воз волокли! Планов строил по самую маковку. Морозы стояли крепкие, потому не пропускали рыбаки трактиры попутные. В одном из таких, аккурат на середине пути, и прихватила их всех нечистая: просыпаются по утру – ни обоза, ни лошадей… Четыре воза! Пять лошадей!! И ведь ни ухом, ни брюхом не чуяли! Может зелья им какого в водку воры подсыпали, а верней всего - мерки с вечера черти попрятали. Теперь про то не поймут: считай, жизнь пришлось начинать Пике наново. С тех-то пор он меру свою за пазухой держит, у нательного крестика, бесам в лапы не отдаёт.
- Шумел, гремел пожар Московский…
Иной раз забывал Пика какую-то строчку, одной тогда управлялся. Вообще-то на память свою ему грех было жаловаться. Сын в школе учительствовал, в районе агитатором числился, потому и газет, и прочей продукции целую пропасть выписывал. Всё, что почтальон в ящик сбрасывал, Пика за день правым глазом проглядывал, а вечером, что в ужин успеется, аккуратненько до всех доводил, с резюме и в подробностях, - уж это как полагается.
- Слышь-ка? – приступал Пика, деликатно покрякивая и покхекивая, еще и за стол не пристроившись. – Карабель монтеры свинтили. В полтораста аж метров! Ну - холера их забери! У нас с тобой чёлн на Долгом в восемь аршин, - дак куды, кажись, длиньше? Это ж сколь, подумать, в махине такой лодок уляжется?!
Для затравки выбирал Пика разговоры не ершистые, политически гладкие. Ждал, пока сын удивление выразит, - радовался, что объегорил-таки самого агитатора. Потом проверял наличие на столе капусты квашеной, говорил «вот-вот», за стол усаживался, и перескакивал на другие темы – провокаторски острые, склизкие, не отреагировать на которые сын, как рядовой коммунист, не имел, конечно, партийной возможности.
- Слыхал? Взад-перёд реформу планируют. Хозрасчёт подавай. Надо было кулаков-то к чёрту на кулички ссылать? Надо было деревню нашу колхозом тревожить? Сколь помню, реформы оне эти крутют. Крутют, крутют! Ни рыбы, ни лесу уже не осталось; рябчика повстречать – что прынцесу английскую! А в Чехию, скажи на милость, их кто попросил? Сроду чех у русского в товарищах не был. Худей его, чеха этого, – один только лях, - те и мать продадут. Сколько кровушки оне российской повысосали! Про китайца бы помнили, туды армию дислоцировали, рубеж стерегли. Кровожадней китайца – японец разве что. Ну - холера их забери! Плодятся, как кролики. «Гога и Магога» - мыслить надо, про их в Писание сказано. Э-хе-хе… Якри её! Нет царя и порядка никакого не стало. (Пика – не то что в дому, всем соседям про то известно - монархист махровый и антисоветчик. Не громко, правда, а сам только по себе.) Вот, помню, бывало…
Терпение у сына заканчивалось: вставал, обходил стол, орал отцу в ухо про его близорукость и мракобесие, запрещал совать нос в государственную политику, особенно внешнюю, и грозил лишить доступа к почтовому ящику. Это, в отличие от запугивания Комитетом Государственной Безопасности, действовало - куда отрезвляющей; Пика резко возвращался к политике внутренней. Хвалил невесткины капусту и грузди, сетовал на неурожай в полосе Черноземья, в «Сельской жизни» отмеченный, и уж потом только позволял себе удалиться куда-нибудь на Кавказ или в Среднюю Азию, откуда недалёко оставалось опять за границу.
- Слышь-ка… Якри её! Бог иуд простит. Ладно с ими. Ну а газ-то кыргызам нашто? В «Правде» печатают (для достоверности Пика тыкал по столу заскорузлым ногтём и цитировал буковка в буковку): «Окончилась прокладка газопровода Средняя Азия – Центр протяжённостью 2750 километров». – Ну?! Поди, всем известно - г…м они печки растапливают; кизяк, по-ихнему называется. Так-так… Да за деньги те, что на трубы убухали, мы бы их «добром» таким!..
Невестка тут на Пику вроде как зыркнет сердито, а всё одно понарошку. Пика свою младшую невестку всегда понимает. Внук с внучкой покатываются, за животики хватаются. Сын вот-вот лопнет, еле-еле от смеху удерживается; сам не знает, толи кричать отцу, что перепутал он всё, толи уж покончить на сегодня со всякой политикой. А Пика радуется: всем ему угодить угораздило.
Вот и ладно, пора и честь знать; на покой пора. У молодых своих забот полон рот. Сколько им суетой-то жить…
Всем своим детям Пика нарадоваться не мог, а жил только с младшим. И не то чтобы старшие в городах приспособились (хотя момент такой был весьма отрицательный), и не то чтобы гордые были или учёнее младшего - хоть убей, а не чувствовал Пика в их семьях вольготности, свободы себе привычной не чувствовал. Не угодить боялся, насорить боялся. Один из сынов – по врачебной части начальник - даже прислугу держал; дак тётку ту, вечно всем недовольную, Пика пуще удобств квартирных стеснялся. А невестки городские от одного запаха капустного морщились: сколько жил у них – капусты даже не пробовал! Песню петь свою вечерами стеснялся. Оттого, может, и свербело в мозгу напряжение; а по снам стаи серые шлындали; лёд весенний под ногами проваливался. Хуже того – их заботы назойливые. И всё-то знают они, всё-то наперёд им известно – что можно отцу, а от чего упаси его Господе; всё-то у них расписано – когда чай попить, когда спать ложиться; сколько рюмок-напёрстков будет правильно выпить, а когда Пике лишнее, здоровью то есть во вред; по коврам ходи только в тапочках; а за столом не смеются, сидят, как на похоронах, и на шеи сопливчики вешают, к тому вдобавок салфетки в стаканы напихивают. Не находил Пика во всём этом уюта спокойного, назад побыстрей возвращался. Выходило так: больше радовался - пока встречи ждал. И то сказать, навещал он сынов, лет пятнадцать тому. Зато те когда по очереди нет-нет наезжали, по-иному всё выходило, - по-простому, по-прежнему…
То и ждал Пика старшего со стороны басурманской. Хорошо ещё, - нахваливал, - без супружницы догадался; больно уж у него она едливая. Фыркнет на сына, носик вздёрнет, губки выпятит - тот и сник; а ведь фронтовик, всю войну прошагал. Не очень уважал Пика, когда в семье кто-то заглавным себя выгораживал. Потому, может, что у самого-то традиции такой отродясь не бывало. В семье, по Пикиному судить, все как есть обязательно первые, и стар и млад; а каждый в дому главней пусть - в своей только части.
_____________________________________________
Ждал Пика сына старшего, наперёд срывал листки календарные…
Имелась мечта у него заветная, которая нутро будоражила; казалось, важней её ничегошеньки в жизни Пикиной ещё не было, – детей всех собрать. Снилось часто, да с каждым-то разом всё явственней: сидят сыны у костра, на его Долгом озере… Как прежде всё: разговоры меж собой разговаривают, уху из ершей варганят, из кружки железной водку горькую пробуют. Ночь кругом; в камышах выпь ухает, на лугу коростель строчит, перепёлка всех спать зазывает... а они наговориться не могут. И так-то всё мирно, так-то ладно всё! Так Пике сладко от этого! Такую вдруг лёгкость в себе обнаруживает – ног не чувствует, рук не чувствует!.. Любуется, налюбоваться не может. Природный звук любой слышит, слово каждое, каждую черточку на родных лицах разглядывает.
…Жаль только, самого Пики нет у костра: смотрит он на сынов из леса будто бы, с самой верхушки ели, на которой когда-то товарищ Пикин, ворон чёрный, рассиживал; не может спуститься. Хочет сынам попенять: зачем, дескать, дочь его потеряли, сестру свою? А с языка вместо слов: «Кар-р-р, кар-р-р, кар-р-р!!», - эхом по деревьям разносится. Мечется душа Пикина, к костру рвётся, печалится! Потом усмиряется. «Стало быть, - Пика себе думает, - так оно правильно. Радость с горечью обязательно в обнимку бегут».
Видит: младший к ели идёт, задирает голову, в темень спрашивает: «О чём волнуешься, ворон чёрный, птица важная? Что на свете твориться? Что за весть принёс?»
Понимает Пика: замкнулся круг… Ему б про черту рассказать, про Великий Секрет, что вот-вот на ветке открылся, а из горла опять: «Кар-р-р, кар-р-р, кар-р-р!» - ночь тревожит, от костра уют разгоняет. Понимает Пика: и это правильно; может в этом как раз всё значение… Совсем спокойно ему становится. Расправляет он крылья лёгкие, как смоль чёрные, - не удивляется им, даже радуется, устал он землю шагами мерить. Не хочется Пике сынам мешать, отрывается от лапы еловой, на костёр не оборачивается, улетает в ночь беспроглядную…
18 августа, 2006 г.