Мне пять лет. Или около того. Я закутана в шубу и шарф и утрамбована в санки с мягким одеяльцем в красную клетку. Санки везет папа, и я, не отрываясь, смотрю на его быстро мелькающие ноги. Утро темное не проснувшееся. Лес, куда ведет шоссе, еще сумрачнее: ели припорошены снегом и тайной. На опушке за низким забором из бетонных плит – детский сад. Санки делают разворот, и въезжают в калитку напротив. Быстро по дорожке мимо заснувшего в сугробах огорода, где летом среди грядок с картошкой растет мак, и вот мы уже у крыльца. Дверь в теплое нутро дома открывается и меня встречает бабушка. Через веранду с заиндевевшими стеклами и дощатым полом, на который падает свет из кухонного окна, проходим в комнату. Снимается шапка и шарф, меня высвобождают из теплых одежек и поправляют ленты в косах. Все, теперь свобода. Бабушка занята на кухне, я пока могу делать все что угодно. Ну, или почти все. Забираюсь на спинку старого дивана и хватаюсь за крашенную белой краской трубу, что проходит прямо над дверью. Здесь можно немножко повисеть, пока хватает сил и не слышны шаги на веранде, куда выходят двери на другую половину дома, где живет семья папиного брата. Отпустив трубу, спрыгиваю на полосатую дорожку и иду в спальню. Она длинная и узкая, как коридор. Изголовьем друг к другу стоят две кровати. На одной, повернувшись к стенке, спит дедушка. Из-под одеяла видна только голова, и оно медленно поднимается-опускается в такт дыханию. Дедушка всегда спит, это так же естественно, как восход солнца, который уже заливает алым окно. Я думаю, что ему, наверное, сняться очень интересные сны, поэтому дедушка не хочет вставать, а бабушка объясняет, что ночью он работает сторожем, но я не очень верю – это как-то странно. Отодвинув занавески в дверях, выхожу в парадную комнату. Так я ее называю. Здесь нельзя играть, а можно только походить и посмотреть. И если бабушка разрешит, посидеть в кресле. Вещи лежат строго по местам, на диване и двух стоящих посреди комнаты креслах – красивые покрывала. В серванте расставлена посуда. Можно спрятаться за шкаф, откуда бабушка достает постельное белье, а потом запирает на ключ, я как раз помещаюсь, но никто не ищет. Долго здесь делать нечего, тишина надоедает, и я ухожу в первую комнату, в которой мне предоставлен полный простор для деятельности. Оценив свой творческий настрой, я открываю дверцы платяного шкафа, куда вешают верхнюю одежду. На этих дверцах, с внутренней неполированной стороны, мне разрешено писать и рисовать мелом. Для меня это и школьная доска, и холст, мел стучит и крошится, но бабушка еще ни разу не отругала меня, если я забывала стереть рисунки, прежде чем закрыть шкаф. На диване шахматная доска с половиной непотерянных фигур. Расставленные красивым узором, они – придворные, сопровождающие короля с королевой, принцев (черные пешки) и принцесс (белые). На круглом столе мои книжки и тетради. Когда подходит время обеда, скатерть отворачивают в сторону и бабушка накрывает на стол. Меня кормят здесь, хотя все остальные едят исключительно на кухне. Я тоже не прочь забежать туда лишний раз. Это отдельное царство с тусклой лампочкой в люстре, длинным столом, где бабушка то месит тесто, то строгает капусту. Рядом ярко горит синий венчик огня конфорки допотопной плиты. На другом конце кухни – большая ванна. Сейчас она закрыта листом фанеры, на котором стоят ведра, но по воскресеньям или дням стирки ее открывают, и кухня наполняется паром и запахом мокрого белья. А еще кухонный пол скрывает дверь в подпол. Если потянуть медное кольцо, притаившееся под ковриком, то откроется черный провал, из которого потянет сыростью и картошкой. Несколько раз я спускалась туда по ржавой отвесной лестнице. Бабушка щелкала выключателем и лампочка озаряла недра подземелья. Запыленные на полу стояли банки с домашней заготовкой, в большом закуте клубилась картошка, кирпичные стенки пугали и притягивали меня.
На дворе развиднелось и меня собирают на прогулку. Закутывают и выводят с санками за дверь. В двух шагах от крыльца есть еще одна калитка, она выходит на улицу, полого спускающуюся к лесу. Зимой это длинная и широкая горка. Если хорошенько оттолкнуться, можно долететь почти до самого пруда, где летом на дощатый мостик вылезают лягушки и корявый сухой дуб отражается в стоячей воде. Сейчас дерево черно и грозно. Но я не собираюсь к пруду, моих санок на это не хватит. Залезаю на верх горки, усаживаюсь поудобнее, примериваюсь – сердце сладко замирает – толчок. Санки медленно берут разгон, а потом летят со свистом, неохотно притормаживая внизу у тропинки, где снег черен от золы, которую вытряхивают здесь хозяйки соседних домов. Прокатившись несколько раз, я отхожу в сторонку и рисую палочкой по снегу. И тут, из-за забора углового дома внизу улицы, трое мальчишек вывозят, подталкивая большое кожаное кресло на полозьях. С невероятно торжественными лицами, улыбаясь, они везут его наверх горки, а я, раскрыв рот, провожаю глазами это чудо, выпустив из рук веревку ставших разом игрушечными маленьких санок. Мальчишки уже развернули кресло, приготовились запрыгнуть, и вдруг заметили меня. Перекинувшись парой слов с друзьями, один из них махнул мне рукой. Не веря своему счастью, я бросилась к ним со всех ног. А они усаживают меня одну на сиденье, сами пристраиваются сзади и с боков на полозьях, отталкиваются, кресло тяжело и страшно-радостно трогается с места, словно пробуя силы, а потом летит со скоростью, какую я и предположить не могла. И победителями мы въезжаем прямо на берег пруда.
Не помню сейчас напрочь: катались ли еще мальчишки на кресле в тот день? Как и когда я вернулась домой? Не знаю, кто они были, больше ни разу я не видела ни одного из трех. Но этот зимний день и невероятный, похожий больше на сон, спуск с горки на мягком потертом кожаном кресле, обретшим вторую жизнь на полозьях, я запомнила навсегда.